Русская эмиграция о Гоголе

Лекция Ивана Ильина о Гоголе

Лекция известного русского философа Ивана Ильина на немецком языке "Gogol der grosse russische Satyriker, Romantiker und Lebensphilosoph" (русский перевод: "Гоголь – великий русский сатирик, романтик, философ жизни" (Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1997. Т. 6. Кн. 3), произнесенная в 1944 году в Цюрихе, ранее была известна по изложению Н.Полторацкого (Полторацкий Н. И.А.Ильин о Гоголе // Записки русской академической группы в США. New-York, 1984. Т. 17). Следует иметь в виду, что лекция носит популярный характер и прочитана для иностранцев (в основном немцев). Ильин начал с того, что Гоголя далеко не легко постичь. "Даже современники редко понимали его, а то и вовсе не понимали. Немногим лучше обстоят с ним дела и у потомков". Но как беллетрист и новеллист Гоголь нравился всем. При жизни его ценили как "сатирика и юмориста, а лирико-мистическую и трагико-мистическую сторону его таланта не понимали или едва понимали" (с. 241). Вслед за этим Ильин приводит пророческие слова Гоголя из его письма к В.А.Жуковскому: "Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня". Лекция движется по биографической канве. От отца Гоголь "унаследовал склонность к литературе и театру", от матери – "тонкий и нервный душевный склад и искреннюю мистическую веру" (с. 243 – 244). Пушкин "вселил в него веру в себя, напутствовал его, поставив перед ним большие задачи, наметил перспективы" (с. 250). "Ревизор" и "Мертвые души", как известно – это отмечает Ильин, – подсказаны Гоголю Пушкиным. "Родину души своей" Гоголь обрел в Риме. Здесь он переделывает свой украинский эпос "Тарас Бульба", заканчивает новеллу "Шинель" и 1-й том "Мертвых душ". За границей Гоголь "ведет оживленную переписку с друзьями в России, страдает безденежьем и черной меланхолией" (с. 253 – 254). Рассказ о жизни Гоголя, по необходимости беглый, приходит к "Выбранным местам из переписки с друзьями", к "злобному письму" Белинского, к "роковой встрече" писателя с "фанатичным ортодоксом-священником Матвеем Константиновским". Ильин называет его "предельно ограниченным человеком". В результате – "Гоголь погрузился в болезненную аскезу". В 1848 году он совершает поездку в Иерусалим, "будучи не в состоянии ее духовно оценить", затем в Оптиной пустыни посещает мудрого старца, который "на какое-то время вселяет в его душу покой", и работает над вторым томом "Мертвых душ". Перед смертью Гоголь "в смятении и сомнении" сжигает свои рукописи (с. 255 – 256).

Во второй части лекции Ильин говорит, в частности, о "загадке" смерти Гоголя, которая "стала классической проблемой в русской литературе. Немало усилий было потрачено на то, чтобы разрешить ее, но успехи мизерны" (с. 256). Отвергая мысль о душевной болезни писателя, Ильин замечает, что Гоголь "чувствовал и знал неискоренимое зло в человеческой натуре, знал доподлинно и глубоко". В этом заключался источник его особых мучений. "При этом Гоголь был чистой, нравственно-благочестивой, склонной к идеализации и мечтательности мистико-религиозной натурой" (с. 262). Творческий путь его – путь "очищения". Называя почти все художественные произведения Гоголя, Ильин видит в них "отражение злободневности тогдашней России". "Мертвые души", по его словам, значительно глубже, чем это кажется на первый взгляд. "Главная идея поэмы имеет глубокий религиозный смысл". Ее герои "утратили Божественное измерение вещей и жизни и превратились в мертвые души" (с. 270). Книга Гоголя должна была "положить начало развенчиванию пустоты и очищению во всерусском масштабе". Этим объясняется то обстоятельство, что Гоголь стал печальным, когда прочитал отдельные главы поэмы своим друзьям и увидел, что они смеются (с. 271). То, что Гоголь часто покидал Россию, было его "роковой ошибкой". Ему так и не удалось совершить "большое путешествие по России" (с. 274 – 275). Ильин часто по ходу лекции вспоминает о том, какую большую помощь оказывал Гоголю А.С.Пушкин. А более мелкие натуры (приятели Гоголя) не имели такой возможности, так как многого не понимали. Когда настал предсмертный кризис, – друзья сочувствовали Гоголю, – "помочь же ему мог только более великий, но тот погиб" (то есть Пушкин). Будь жив Пушкин, Гоголь не умер бы так рано и таким образом. В заключение Ильин говорит: "Отчаявшийся в своем художническом даре, разочарованный, гонимый завистливой хулой кое-кого из тогдашних знаменитостей, мучимый аскетически-фанатичными советами священника Матвея Константиновского, который… требовал от Гоголя ни больше ни меньше как отречься от греховного духа Пушкина; ослабевший здоровьем и нервами по причине длительной и неумолимо строгой аскезы, покинутый и одинокий – сложил несчастный и мучимый гений свои крылья и без малейшего сопротивления покинул земную юдоль" (с. 276).

Утопия священного царства

В книге протоиерея Г.В.Флоровского "Пути русского богословия". (Париж, 1937) предпринята попытка охарактеризовать основные темы религиозных исканий Гоголя. По мнению исследователя, несмотря на дружеские отношения Гоголя со многими славянофилами, его "вернее считать западником" (Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 260). Характеризуя религиозное мировоззрение молодого Гоголя, Флоровский отмечает, что оно было "очень расплывчатым. Это был очень неопределенный религиозный гуманизм" (с. 261). Автор предвосхищает мысль Д.М.Чижевского, что "в духовном развитии Гоголя Римские впечатления были решающими" (с. 262). В связи с этим он замечает, что во время пребывания Гоголя в Италии основным чтением в его духовном обиходе "была знаменитая книга о "Подражании" (с. 263). Имеется в виду известный труд католического богослова Фомы Кемпийского "О подражании Иисусу Христу". Суть своих размышлений автор формулирует в следующих словах: "Религиозный путь Гоголя был труден, в своих изгибах и надломах он не объяснен и вряд ли объясним" (с. 265). Относительно "Выбранных мест из переписки с друзьями" Флоровский замечает, что "вся книга от начала и до конца об общественном благе… И это была утопия священного царства…" Подобные мысли и суждения автора в целом созвучны оценкам В.В.Зеньковского. Говоря о "Размышлениях о Божественной Литургии", Флоровский снова утверждает, что "Гоголь остается все время в кругу довольно неопределенного пиэтизма". В этой книге, по мысли автора, самому Гоголю принадлежит только "стиль трогательной и искренней чувствительности" (с. 269). Вывод Флоровского неутешителен: "В творчестве Гоголя проблема христианской культуры была показана с ее утопической стороны, в ее опасностях и неувязках, как некое искушение…" (с. 270).

Дмитрий Чижевский о Гоголе

Дмитрием Чижевским о Гоголе в разное время были написаны три статьи, позднее объединенные в работе Gogol-Studien (Gogol’ – Turgenev – Dostoevskij – Tolstoj. München, 1966). Наиболее ранняя из них – "О "Шинели" Гоголя" (Современные записки. Париж, 1938. № 67) – создавалась в пору увлечения автором формальным методом. В статье Чижевский выступает как филолог-формалист. В частности, исследуя смысл слова "даже" в прозе писателя, он пытается раскрыть секрет гоголевского юмора, основанного на противопоставлениях. Чижевский по-новому интерпретирует образ Башмачкина, видит в нем не только "маленького человека", а героя, которого постигло духовное падение. Автор выступает против упрощенного взгляда на Гоголя как на проповедника прописных истин. "Прежде всего от художественных произведений Гоголя надо ждать попытки разрешения сложных психологических вопросов, а не просто повторения аксиом ("я брат твой") и избитых истин ("и крестьянки, то бишь "бедные чиновники", чувствовать умеют")" (с. 189). Основная тема "Шинели", по мнению Чижевского, – "воспламенение человеческой души, ее перерождение под влиянием, правда, очень своеобразной любви". Это своеобразие заключается в том, что "не только любовь к великому, значительному может погубить, увлечь в бездну человека, но и любовь к ничтожному объекту, если только он стал предметом страсти". Чижевский утверждает, что в центре внимания Гоголя оказывается не шинель сама по себе, но страсть, которая захватывает душу человека. Бороться с нею можно, по Гоголю, только имея в своей душе твердый центр, точку опоры, то есть веру в Бога. "Внешняя жизнь вне Бога, внутренняя – в Боге", – цитирует исследователь слова Гоголя, поэтому познание Бога есть самопознание (с. 191 – 192). Автор констатирует, что страшная гибель возможна не только от страстей больших, но и ничтожных, и делает вывод: "Сюжет "Шинели" – своеобразное обращение евангельской притчи о "лепте вдовицы": как лепта, грош может быть великою жертвою, так и мелочь, шинель, может быть великим искушением (мысль из "Добротолюбия"). Не только Бог, но и диавол соответственно ценит такую лепту" (с. 195).

Религиозно-философский контекст творчества Гоголя был частично очерчен Чижевским в статье "Неизвестный Гоголь" (Новый журнал. Нью-Йорк, 1951. №. 27), где он размышляет об особенностях духовного облика писателя. Исследователь считает, что Гоголь принадлежал к александровской эпохе, для которой было характерно увлечение мистицизмом. "Он оказался во многом единомышленником и союзником последующих поколений именно потому, что духовно принадлежал к поколению своих отцов" (с. 136). Чижевский отмечает в этой связи черты апокалиптичности в сознании Гоголя и говорит, что эти его настроения созвучны писаниям западных мистиков, таких, как Юнг Штиллинг, Сведенборг и др. Автор предлагает свою оценку "Выбранных мест из переписки с друзьями", утверждая что книга Гоголя не "проблески безумия", не реакционный политический шаг, а плод влияния на его творчество святоотеческой литературы и протестантских представлений. Затрагивает Чижевский и "формальную сторону" сочинений писателя, которая наряду с композицией и "инструментовкой" часто "закрывает от читателей идеологическую сторону произведений Гоголя, их идейные "программы"" (с. 150). Исследователь считает также, что "натуральный стиль создан и разработан Гоголем не с какой иной целью, как только чтобы преувеличенно отвратительным, отталкивающим изображением повседневности в мрачных красках вызвать у читателя ту же тоску по высшему, неземному миру, которую Гоголь в произведениях романтического стиля (и в "Выбранных местах…") пытается вызвать иными средствами – лиризмом и энтузиазмом" (с. 154 – 155). Это свое суждение Чижевский обосновывает множеством примеров. В заключение автор делает замечание о реалистичности рисунка Гоголя: "Стиль Гоголя существенно отличается от стиля русских реалистов – и именно потому, что Гоголь очень мало интересовался правдоподобием своих образов и очень редко применял один из излюбленных приемов реалистов – мотивировку" (с. 156).

В статье Чижевского "Две родословных Гоголя" (Новый журнал. 1965. № 78) рассматриваются происхождение Гоголя в социальном плане и документы, подававшиеся в Императорское Геральдическое ведомство (в Петербург) для перевода Гоголей из старинного "шляхетского" состояния в российское дворянство. Дворянство было получено, так как у чиновников ведомства не имелось возможности проверить поданные документы, и в то же время близкая родня Гоголей – Трощинские, Лизогубы, Танские – принадлежали к родовитому дворянству, что и убедило чиновников в том, что есть у Афанасия Демьяновича право на дворянское звание. Фамилия деда Гоголя была Яновский, а "Гоголя" он сам прибавил к ней, так как дворянские права основывались для него более на родословной Гоголей, родни его, для которой он придумал, как пишет Чижевский, своеобразный роман в документах, смещая даты, изменяя имена или отчества предков, ведя все к началу рода – к Остапу (или Евстафию) Гоголю, казацкому полковнику, воевавшему и против Польши и против Москвы. Автор находит целый ряд неувязок в утверждениях Афанасия Демьяновича. "Героическая родословная Гоголя… при ее проверке на основе исторических памятников рассыпается как карточный домик. К сожалению, эта героическая родословная, возводящая род Гоголя к сотоварищам Тараса Бульбы – мифическая. Это генеалогический роман, сочиненный довольно неискусно дедом Гоголя Афанасием Демьяновичем Яновским (еще не "Гоголем-Яновским"!)" (с. 73). В статье приводится немало доказательств (и весьма основательных) этому утверждению. Вопрос прояснен детально. В заключение Чижевский пишет: "Родословная будущего великого писателя без сомнения начинается со священника Яна Яновского… Но героическая романтическая генеалогия, в начале которой стоит полковник Остап Гоголь – генеалогия фантастическая. Верил ли ей Гоголь в юности, мы не знаем, но характерно, что в его украинских рассказах и в его письмах никаких упоминаний о ней нет" (с. 78).

Посмертно был издан подготовленный Чижевским доклад на немецком языке ""Да" и "нет" у Гоголя" (Tschižewskij D. Gogol’s "Ja" und "Nein" (Archiv für das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. Braunschweig, 1978. Bd. 215). Автор утверждает, что Гоголь не был "реалистом" в привычном смысле слова. Любое течение или направление русской литературы могло по праву видеть в нем своего предтечу. "Романтик", "реалист", "фантаст", "сюрреалист" – подобные определения в связи с именем Гоголя имеют смысл, – он действительно представлял собой неповторимое литературное явление; но многое в его творчестве стало понятно позднее, в свете, например, сюрреализма. Не является ли такое "непонятное" произведение Гоголя, как "Нос", лучшим комментарием к "Превращению" Кафки? – спрашивает Чижевский. По мысли исследователя, Гоголь верил в возможность преображения пошлой и низкой действительности в мир возвышенный. Ироническое и сатирическое "нет" не является окончательным приговором этому миру. Напротив, оно стоит близко к "да". Чижевский обращается к художественным средствам, с помощью которых Гоголь, по его выражению, сращивает воедино "да" и "нет", и в первую очередь, к гоголевской гиперболизации. Он полагает, что для Гоголя характерна не столько гипербола, сколько ее подвид, "гипероха" (Hyperoche), тип художественного преувеличения, распространенный в литературе Средневековья и Ренессанса и отличающийся крайней степенью гиперболизации, особо возвышенной интонацией. У Гоголя этот вид гиперболы получает нередко обратное преломление: в подчеркнуто патетических тонах говорится о будничном и мелком. Чижевский указывает также на такую особенность стиля Гоголя, как способность "соединять несоединимое", подразумевая обороты типа "иностранец Василий Федоров" или "портной из Лондона и Парижа".

Человек и вещь в мире Гоголя

Филолог Петр Михайлович Бицилли в эмиграции находился с 1924 года. Он писал не только на русском, но на болгарском, сербском и чешском языках. Во многих работах, при анализе произведений ХIХ века, ученый упоминает сочинения Гоголя (несколько десятков упоминаний). В статье "К вопросу о характере русского языкового и литературного развития в новое время" (Годишник на Софийския Университет. Историко-филологически факултет. София 1936. Т. 32. Кн. 5) Бицилли пишет, что Гоголь "обнажил внутреннюю форму комедии масок, каковою в сущности была классическая комедия, продумывая идею человека-маски, "типа", с его бездушностью, автоматизмом, до конца: его персонажи не имеют никаких внутренних побуждений к действованию, а подчиняются единственно внешним стимулам, сами не зная зачем и почему, играя навязанную им роль: Подколесин вовсе не влюблен и играет роль жениха только потому, что на это толкает его Кочкарев, сам не знающий, зачем он взялся за роль классического "наперсника", устраивающего счастие "любовников"; и Хлестаков по натуре совсем не miles gloriosus, и становится самозванцем только потому, что его уже приняли за другое лицо. Комедия масок, являющаяся пародией жизни, становится у Гоголя своей собственной пародией, вскрывающей ее внутреннюю природу" (Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С. 190). Эта идея развита автором в статье "Гоголь и классическая комедия" (Числа. Париж, 1934. № 10). Говоря о "мотиве дороги" и "тоне романтической иронии" в "Мертвых душах", исследователь замечает, что все герои поэмы – комедийные маски, – "человечен только мысленно сопутствующий Чичикову в его "похождениях" автор". Иллюзию жизни придает произведению и "дорога". Тем самым, говорит Бицилли, "художественно оправдывается вмешательство автора, которое иначе в романе… внешне "реалистическом"… могло бы казаться неуместным" (с. 190 – 191). Этот прием у Гоголя перенял Чехов в "Степи": ученый приводит ряд параллелей из "Степи", "Тараса Бульбы" и "Мертвых душ". Этой теме посвящена статья Бицилли "Гоголь и Чехов (Проблема классического искусства)" (Современные записки. Париж. 1934. № 56).

В работе Бицилли "К вопросу о внутренней форме романа Достоевского" (Годишник на Софийския Университет. Историко-филологически факултет. 1945/1946. Т. 42. Ч. 15) есть приложение под названием: ""Двояшки" и "два" у Достоевского и у Гоголя". Речь идет о "контрастирующих" парах героев: Иван Иванович и Иван Никифорович (их разность Гоголь подчеркивает юмористическими сравнениями, например, лицо первого походило на редьку хвостом вниз, другого – на редьку хвостом вверх), дядя Миняй и дядя Митяй, отец Карп и отец Поликарп, Кифа Мокиевич и Мокий Кифович, Бобчинский и Добчинский. "Стиль каждого подлинного художника слова, – пишет Бицилли, – законченная система, где всякая, на первый взгляд, незначительная, "случайная" черточка показательна для уразумения его творческой направленности. Такой мелкой черточкой является у Гоголя частота упоминания о парах тех или иных объектов" (с. 531). Автор приводит примеры: только "два русских мужика" обратили внимание на бричку Чичикова; гостиница, в которой остановился герой, была из тех, где "за два рубля" в сутки проезжающие получают комнату. Заняв номер, Чичиков заснул "два часа". И так далее – фыркнул раза два, поглядел на танцующих минуты две… Подобных примеров Бицилли нашел у Гоголя очень много. То же и у Достоевского. "В данном случае, – заключает автор, – конечно, не может быть и речи о влиянии Гоголя на Достоевского. Все дело, несомненно, в их конгениальности" (с. 533).

Статья Бицилли "Проблема человека у Гоголя" (Годишник на Софийския Университет. Историко-филологически факултет. 1948. Т. 44. Ч. 4.) начинается с характеристики "средств комической экспрессии" у Гоголя. Приводятся примеры как приемов общеизвестных, так и принадлежащих только Гоголю. Это психологические нелепости, в которые впадают, например, герои "Мертвых душ", – Коробочка говорит, что подождет продавать души, "авось понаедут купцы, да применюсь к ценам" (словно это такой уж обычный "товар"). "Коробочка идиотка, Собакевич далеко не дурак. Однако торгуясь с Чичиковым, он поддается такому же соблазну мечты, он говорит о покойниках как о живых людях" (с. 551). В "Ревизоре", в сцене чтения перехваченного письма Хлестакова, городничий и его супруга, несмотря на то, что тайна разоблачена, упорствуют в своей "мечте". У Гоголя каждый персонаж со своим "комплексом", – Бицилли в связи с этим говорит о зависти матери к дочери в "Ревизоре", о привычке Собакевича ругать всех подряд – знакомых и незнакомых ("мошенник на мошеннике"), о шинели Акакия Акакиевича. "Гоголевский человек словно отказывается от самостоятельного, сознательного восприятия действительности или, вернее, даже не подозревает, что это возможно". И далее: "Мало того, гоголевский человек и видит, в буквальном смысле слова, то, что перед ним, так, как ему сказано видеть… Без толчка извне гоголевский человек в большинстве случаев неспособен действовать… Все гоголевские люди – "мертвые души"" (с. 552 – 555).

Исследователь замечает, что Гоголь много пишет о вещах (стульях, столах, экипажах, шубах), изображая "ритуал обыденщины". Часто вещи как бы замещают человека. Люди у Гоголя подчиняются общему поведению. Они не индивидуумы. Иногда даже отдельные части людей подменяют собой человека, – это, например, нос майора Ковалева, или усы: "на дворе усы лежат против самого дома и греются". В "Женитьбе" невеста отличает женихов по отдельным деталям: "губы" Никанора Ивановича, "нос" Ивана Кузьмича. Вещи и люди перемешиваются: "Доктор… имел прекрасные смолистые бакенбарды, свежую здоровую докторшу, ел поутру свежие яблоки". В "Сорочинской ярмарке": "Волы, мешки, сено, цыгане, горшки, бабы, пряники". В "Коляске": "Лавочки; в них всегда можно заметить связку баранок, бабу в красном платке, пуд мыла… дробь… и двух купеческих приказчиков". Подобные перечисления отмечает автор и в "Мертвых душах". "Абстрактный антропологизм Гоголя, его стремление понять "человека вообще", – пишет Бицилли, – не исключает его реалистичности – иначе не был бы он великим художником слова". И далее: "Ужас от сознания, что человек может пользоваться своими ближними как мертвыми вещами, как предметами потребления, легко мог привести к идее, что такой человек сам – мертвая вещь" (с. 561 – 562). Новизна идей и образов Гоголя привела к тому, что при появлении его сочинений возникали споры. Одни говорили, что Гоголь – "реалист", изобличающий пороки русской действительности; другие утверждали, что он в сущности не знал русской жизни, так как никогда не жил в провинции; третьи объявляли Гоголя ограниченным человеком, неспособным понять сложность и глубину человеческой личности: потому-то все его персонажи – автоматы, "мертвые души". Вывод ученого из подобных суждений таков: "Гоголь, конечно же, гениальный сатирик-реалист, изобразитель русской "обыденщины" своего времени, но вместе с тем и антрополог, терзаемый идеей греховности, душевной пустоты человека вообще" (с. 566).

Тема греха у Гоголя

Владимир Ильин, эмигрант, был не просто разносторонним ученым – философом, лингвистом, богословом, историком, – но и одним из ярких представителей русской интеллигентской культуры "серебряного века". Блестящий стилист, человек острого ума и богатого воображения, писатель, мыслящий самостоятельно и часто парадоксально, он, как и многие другие декаденты, занимался богоискательством, – что не могло не отразиться на всех его писаниях. Среди многочисленных его эссе (он всегда писал без помощи источников и по памяти) есть этюд "Достоевский и Гоголь" (Вестник Русского студенческого христианского движения. Париж, 1931. № 3). Ильин начинает как бы с поисков определения, что такое Россия: "загадка", "сфинкс"; Россия – "все, что угодно, но только не ничтожество"; "не только космос, но и хаос" (Ильин В.Н. Эссе о русской культуре. СПб., 1997. С. 60). Содержание складывается несколько прихотливо. "Свет России отразился на Пушкине, – пишет Ильин, – ее тьма сосредоточилась в Гоголе". Достоевский – "воспринял страшное наследие Гоголя", но "переплавил и свет Пушкина и тьму Гоголя в добела раскаленном, страстном огне своих трагических откровений" (с. 62). Гоголь, по Ильину не преодолел страдания. Достоевский – преодолел. "Страдания – обратная сторона греха… Мировая драма грехопадения, греха, порчи, связанности, одержимости грехом – вот главная тема Гоголя и Достоевского. Зло, понимаемое как грех, – есть христианская философия греха. Поэтому можно сказать, что Гоголь и Достоевский – мученики и оброчники христианской мудрости" (с. 62 – 63). И далее: "Достоевский, несомненно, одной, очень важной стороной своего существа вышел из Гоголя. И основная тема у них одна: падший и страждущий человек, ставший спиной к Богу или к раю. Только у Гоголя – ужас утраченной свободы, ужас магической завороженности грехом и разложением, что видно в "Вечерах", в "Миргороде", в "Мертвых душах". У Гоголя все статично, все застыло и окаменело… У Достоевского наблюдается другой подход к теме греха… Достоевский преодолевает искушение распада и пессимизма через философию трагедии свободы и трагическую философию свободы" (с. 63). Затем Ильин размышляет о "катастрофичности" (у каждого по-своему) жизни Гоголя и Достоевского. "Кресты" их безмерно тяжки. "Однако Гоголь пал сломленный и раздавленный. Достоевский победил" (с. 64). Оба тяготели к церковной религиозности. Но Гоголь при жизни как бы "горел в черном, ледяном пламени геенны", "сам себя хоронил". Помогал ему в этом – отец Матфей. "Нет "Вия" страшнее духовника Гоголя, о. Матвея Ржевского, с его характерным презрением к богословию, философии и искусству" (с. 65, 66). В заключение рассуждений о Гоголе Ильин пишет: "Был, конечно, и свет, как в жизни, так и в творчестве Гоголя – об этом свидетельствуют многие места "Размышлений о Божественной литургии", "Переписки", "Арабесок" и др. Но этот свет далеко не играл по силе и значительности роли антитезиса тьмы" (с. 66 – 67).

Свою статью "День гнева (К юбилею Гоголя)" (Вестник Русского студенческого христианского движения. Париж. 1952. № 1) В.Ильин начинает с краткого обзора доступной ему литературы о Гоголе. "Несмотря на то, что Гоголь великий мыслитель, а художественному гению его буквально нет предела, – пишет он, – до сих пор нет хорошей книги… которая, если не исчерпала… то хотя бы удовлетворительно поставила основные гоголевские вопросы" (с. 14). Н.Бердяев в книге "Русская идея" ограничился лишь констатацией "загадочности" Гоголя. "Духовный путь Гоголя" К.Мочульского не охватывает всех тем, поставленных жизнью и творчеством писателя. Только две небольшие книжки – "Гоголь и чорт" Д.Мережковского и "Гоголь и Гойя" профессора С.Шамбинаго – касаются сути дела, но и они неоправданно сузили тему. Хорошие разделы посвящены Гоголю в книгах Г.Флоровского и В.Зеньковского, но они несоответственно значению писателя малы по размерам. Статьи В.Розанова о Гоголе, блестящие по стилю и оригинальные по мыслям, "в высшей степени субъективны и импрессионистичны" (с. 14 – 15). Парадоксальна, но интересна мысль Ильина о том, что в Гоголе соединились все старые и все новые (писатель как бы предугадал их) типы литературно-художественного мышления: романтизм и символизм, а более всего "странная комбинация импрессионизма с сюрреализмом и экзистенциализмом" (с. 15). Гоголь – пророк, напоминающий о "Грядущем со славою судити живым и мертвым" (цитата из православного Символа веры). Ильин согласен с В.Брюсовым, что Гоголь "испепеленный". Страшное пророчество "сожгло Гоголя вконец". Далее критик говорит о "чуткости" Гоголя к "эротике", "чарам "вечно-женственного" (соединенного с "жуткими" образами вроде панночки-ведьмы в "Вие": "Что это одна из эманаций "Вавилонской блудницы"… сомневаться не приходится"). "Мощь заклятий" панночки ужасна, и, несмотря на фантастичность образа, он написан с "совершенством", с "изумительной инструментовкой" речей. "В отблесках адского пламени, ложащегося на эротику также в "Вечере накануне Ивана Купала" и в других местах творений Гоголя, – пишет Ильин, – становятся понятными загадочные слова древнего киника Антисфена: "Лучше мне сойти с ума, чем испытать наслаждение"" (с. 15, 16).

В самых крупных своих произведениях Гоголь, по Ильину, выражает "большие идеи" в "сниженном виде". Тема воздаяния в "Страшной мести" (в отличие от "Ревизора") – "на высоте". Попутно замечается, что эта повесть – "настоящее богословское произведение", аналогичное "Портрету" и объединяющееся вместе с "Вием" в "некую трилогию сатаны и ада"; "Выясняется также, что не Бог создал ад, но что ад есть сложная комбинация того, что можно назвать логикой греха" (с. 16). В "Портрете" указан "выход из ада": "благословенный уход из мира" (с. 16, 17). Гоголь показывает, что "единственный путь к созданию подлинной красоты – это прославление Бога и Его святыни". Сожжение второго тома "Мертвых душ" Ильин считает равным подвигу Авраама, поднявшего по призыву Бога нож на своего сына. Костер, в котором сгорел второй том, "сжег жизнь" Гоголя. "Из пепла этого костра возникла такая простая и так трудно добываемая идея: на первом месте должны стоять заботы о спасении души для вечного блаженства" (с. 17). Вслед за Л.Толстым Ильин сравнивает Гоголя с Паскалем, отрекшимся ради спасения души от своего научного, математического дара.

Глава третья книги В.Ильина "Арфа Давида. Религиозно-философские мотивы русской литературы". Т. 1. Проза. (Сан-Франциско, 1980) посвящена Гоголю. Автор спорит с "прогрессистами", которых в Гоголе интересовал только "реализм". Вспомнив книгу Шамбинаго "Гоголь и Гойя", Ильин много рассуждает о сходстве творчества писателя и художника. У обоих – "маски-хари", уродство, одна из самых страшных харь – Плюшкин в "Мертвых душах": "образ богомерзкой, бесовской старости" (с. 74). Далее критик говорит о "недостатках" письма Гоголя (оговариваясь, что они "составили бы достоинство любого другого писателя поменьше"), например, – обилие "риторических периодов", преувеличений, гипербол (с. 76, 77). По мысли Ильина, "творчество Гоголя, как и все дальнейшее творчество русских прозаиков и романистов, имеет два аспекта". Первый – "это собственно художественная проза как таковая, явленные ею образы и картины", другой аспект – "миросозерцательный, метафизический, философский" (с. 78). Среди философских" вещей Гоголя – повесть "Портрет", в которой, как пишет Ильин, "сосредоточена вся философия искусства" писателя (с. 79). У Гоголя был "ужас" перед "собственным творческим гением, испустившим из себя столько темного и мрачного, уродливого и невыносимо гнетущего" (с. 82). "Вий", "Страшная месть" и "Портрет" – "тот страшный треножник, на котором Гоголь утвердил свой, созданный им, но внушенный свыше посланным им даром, образ ада" (с. 91).

Следующей раздел в "Арфе Давида" – статья ""Мертвые души" Гоголя и проблема греха" (ранее печаталась в журнале "Возрождение". Париж, 1962. № 132). По Ильину, основная тема Гоголя – демонология и амартология (учение о грехе). Он говорит о "глубочайшем символизме" "Мертвых душ" – произведении, стоящем в русской литературе "совершенно особняком". Это действительно "поэма, а не "роман", так как здесь нет любовных коллизий. Если не считать влюбленности одной "дамы" в "толстый бумажник Чичикова, искупавший его толстую наружность, решительно не нравившуюся дамам" (с. 94, 95). Чичиков есть "общая формула "цивилизованного человека"" (с. 96). "Мертвые души", считает Ильин, – "гениальная неудача", не имеющая финала. В них есть несколько эпизодов – "вполне удачных, закругленных, законченных" (с. 97). К разговору о "грехе" – автор приводит историю ухаживания Чичикова за дочерью старого повытчика, и когда, получив через него место, герой перестал быть женихом, то повытчик "произносил себе под нос" при встрече с ним: "Надул, надул чертов сын!" – "Здесь это слово совсем звучит и не тщетно и вовсе не бранно. Здесь Гоголь констатирует факт. Чичиков действительно и в буквальном смысле этого слова есть чертов сын" (с. 103).

Вопрос о значении Гоголя для русских писателей, по мнению Бицилли, не прост. "Утверждение Достоевского, что вся русская литература "вышла" из "Шинели", требует целого ряда ограничений. И вообще вопрос о влиянии Гоголя в целом на русскую литературу столь же сложен, как и вопрос о влиянии какого бы то ни было большого писателя на всех последующих. Уже у величайшего современника Достоевского, Толстого, вряд ли можно констатировать прямые свидетельства гоголевского влияния" (с. 573).