Русская эмиграция о Гоголе

Макар Девушкин против Акакия Акакиевича

Филолог-славист Алексей Федорович Бем в статье ""Шинель" Гоголя и "Бедные люди" Достоевского (К вопросу о влиянии Гоголя на Достоевского)" (Записки Русского исторического общества в Праге. 1927. Кн. 1) уточняет и детализирует известные положения о близости этих произведений двух классиков отечественной литературы. По его мнению, Достоевский не подражает Гоголю, а скорее, спорит с ним, в то же время благодаря именно "Шинели" находя те или иные сюжетные ходы, линии портрета или особенности стиля. Достоевского обвиняли в том, что в "Бедных людях" все напоминает Гоголя (не только "Шинель", но и другие произведения). Автор приводит много примеров сходных описаний. "Достоевский в молодости подпал под влияние Гоголя", пишет он, но по мере своего духовного роста "должен был неизбежно столкнуться с Гоголем и оказаться в борьбе с ним. Эта борьба должна была прежде всего отразиться в его творчестве. Гоголь помог Достоевскому преодолеть сентиментально-романтическую струю его начального творчества" (с. 8). "На пути к осознанию своего подлинного жанра, – считает Бем, – Достоевский должен был посчитаться со своим великим предшественником и учителем. Преодоление Гоголя – вот первый этап в развитии творчества Достоевского" (с. 9). В чем же суть спора? Автор замечает, что "не поднял Гоголь приниженного своего героя, на миг воскресив его новой шинелью, а еще более унизил, растоптал его. В самом гоголевском замысле было что-то жестокое. Достоевский противопоставил этому замыслу свой и сразу "очеловечил", одухотворил его… Вместо "шинели" должна была явиться Варенька Доброселова. И тогда иными словами заговорит маленький человек" (с. 10). Мало того, – в "Бедных людях" Макар Девушкин читает повесть Гоголя "Шинель", о которой говорит, что это "злонамеренная книжка", и на которую он даже собирался "жаловаться". "Не является ли и вся повесть "Бедные люди" такой "жалобой" против "Шинели" Гоголя?" (с. 12).

Владислав Ходасевич о Гоголе

Поэт Владислав Ходасевич в эмиграции написал среди прочих статей о литературе две о Гоголе: "Памяти Гоголя" (Возрождение. Париж, 1934. 29 марта) и "По поводу "Ревизора"" (Возрождение. 1935. 12 февраля). Большая часть первой статьи посвящена вопросу о писательском стиле вообще. "Эволюция литературы, как всякого другого искусства, – считает автор, – есть эволюция стилей, то есть приемов" (и далее: "Прием не есть цель и не есть импульс творчества"). Главное в творчестве "импульс". Этих импульсов столько же, сколько и "художников" (творцов в широком смысле). "Чем замечательнее писатель, тем настоятельнее необходимость исследовать его стиль, чтобы понять не только его литературные приемы, но и человеческую, и философскую сущность". Таких исследований весьма мало. Относительно Гоголя, как считает Ходасевич, – "самое глубокое и значительное" – принадлежит Мережковскому в его книге "Гоголь и чорт". Далее автор предлагает читателю "несколько соображений, в основе которых лежат стилистические наблюдения, впрочем – разновременные и отрывочные".

Кратко охарактеризовав художественные устремления Державина и Пушкина, Ходасевич пишет, что "Гоголь есть сочетание начала державинского с началом пушкинским". "Роковым для Гоголя было, однако, не то, что от насмешливых наблюдений пришел он к страшным, что смех беззлобный стал смехом сквозь слезы. Трагедия Гоголя в том, что державинская концепция с пушкинской в нем постепенно слились". В заключение автор определяет творчество Гоголя как "социальное", общественное ("Мы, мы, мы – вот непрестанное местоимение, которое на все лады склоняет Гоголь", в отличие от пушкинского "я, я, я"). Далее кратко замечено, что социален и Достоевский, и что, "пожалуй, приблизительно то же самое можно сказать и обо всей русской литературе".

Вторая статья связана с постановкой "Ревизора" в Праге с участием известного артиста М.А.Чехова (племянника писателя А.П.Чехова). Ходасевич пишет, что в "Ревизоре" несколько планов, в нем можно констатировать "тему чисто театральную, комедийную: завязку и развязку комической ситуации; эта тема осложнена психологической задачей – представить переживания действующих лиц в данной ситуации; психологическая задача, в свою очередь, граничит с сатирической – с тем разоблачением чиновничьей России, которое дало повод императору Николаю Павловичу сказать, что от Гоголя в "Ревизоре" "досталось всем, а особенно мне"; эти четыре темы развернуты на фоне пятой: Гоголь хотел одновременно дать изображение провинциального быта тридцатых годов; наконец, все пять тем восходят к шестой, к заданию морального и философического смысла, поскольку сам Гоголь признал, что его целью было в пошлости маленького города представить пошлость всего человечества".

При постановке "Ревизора" на сцене "актер и режиссер суть… критики, толкователи, комментаторы", отсюда "законность различных сценических интерпретаций пьесы". Встает, однако, вопрос о "пределах" этих "толкований". "Пределы толкования заключены в тексте", – считает Ходасевич. Михаил Чехов, игравший Хлестакова, в этот образ "не внес ничего нового, такого, чего в нем не было по пьесе, но в сценическое исполнение этой роли он первый внес то, что давно должно было быть внесено".

Далее автор говорит о книге Мережковского, который считал городничего и все его окружение "мертвыми душами", приводимыми в движение Хлестаковым. "Существенно, что Чехов, вослед Мережковскому, решился найти в "Ревизоре" элемент нереальный". Ходасевич замечает, что во всех театрах неправильно трактуют образ Осипа, слуги Хлестакова, что он не "заспанный мастодонт", а умный и ловкий мужик, быстрее своего хозяина соображающий и верный ему. Статья заканчивается практическими советами постановщикам пьесы.

Религиозное сознание Гоголя

Статья философа Семена Людвиговича Франка на немецком языке "Nicolaj Gogol als religioser Geist" (Hochland. 1934/1935. Bd. 1; русский перевод: "Религиозное сознание Гоголя" (Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996) осталась незамеченной в гоголеведении. Между тем автор предвосхитил некоторые идеи о характере религиозного миросозерцания Гоголя, высказанные впоследствии другими исследователями. Франк считал, что в конце ХIХ – начале ХХ века появились благоприятные условия для изучения жизни и творчества Гоголя. В.В.Розанов, Д.М.Мережковский и В.В.Брюсов, по его мнению, "первыми предложили правильное понимание характера Гоголя и его искусства", то есть обнаружили в "реалисте" – "мистически одаренный дух" и тем показали, что изображенная Гоголем "внешняя реальность" есть на самом деле "внутренняя тревога" и "мучительно-болезненные фантазии" писателя (с. 303 – 304). "Выбранные места из переписки с друзьями" – "потрясающий документ глубокого подлинно русского трагического стремления", но, как полагает автор статьи, – "возможно, осуждение современниками" этой книги "было относительно справедливым", так как у Гоголя не было призвания проповедника (с. 306). Исследователь отмечает, что Гоголем выдвинут идеал воцерковления всей русской жизни, – идеал до сей поры глубоко значимый для России. При этом он считает, что Гоголю как проповеднику было более по силам отражение "глубокой пропасти, зияющей между действительностью и идеалом", что в этом и есть его настоящая ценность (с. 307 – 308). А в "положительном строительстве" общественной жизни Гоголь, по мнению Франка, "часто ошибался". И все-таки, как говорит автор, Гоголь "великий основатель художественного реализма в России", хотя одновременно и "первый представитель глубокого и трагического религиозного стремления, которым проникнута русская литература" (с. 311).

Понимал ли Гоголь себя?
(Набоков о русском писателе-классике)

В 1927 году Владимир Набоков, в ту пору молодой писатель, сделал в литературном кружке русских эмигрантов в Берлине доклад о Гоголе, посвященный "Мертвым душам". Основные его положения вошли в книгу Набокова "Николай Гоголь" (1944). Автор отмечает в докладе (впрочем, как и в книге и по поводу других сочинений Гоголя, особенно "Ревизора"), неожиданный для того времени прием писателя, вводившего множество лиц, которые, появившись на страницах произведения в весьма живом и характерном обличии, исчезают совсем, как бы обманывая ожидания читателя. "Замечательный, и главное – совершенно новый литературный прием" (Звезда. СПб., 1999. № 4. С. 15). "Еще так и пронзают своей великолепной неожиданностью – гоголевские сравнения, сравнения, доведенные до какого-то гениального абсурда" (с. 16). Заметил Набоков и тонкую живописность письма Гоголя, действующего словом как художник кистью, – то как бы при помощи масляных красок, то акварели, то черно-белой графики: "Кажется, что можно взять карандаш и кисть и иллюстрировать каждую фразу "Мертвых душ", по две, по три картинки на страницу" (с. 16 – 17). "Сложна и богата техника Гоголя", но при этом "внешняя архитектура поэмы чрезвычайно проста и гармонична" (с. 17). У Гоголя в первой части "Мертвых душ" – "ни тени публицистики, рассудочности, сарказма, желанья что-то доказать, обличить, выявить". Единственное, что не понравилось тут Набокову – это постоянные намеки на вторую часть, "туманные, почти мистические обещания, связывающие будущее России с будущим гоголевской книги" (с. 18). Во втором томе, полагает Набоков, Гоголь "стал рассуждать, ему захотелось показать что-то такое, что, по мнению общества, было бы, как говорится, светлым явлением, – и если непонятно, как художник гоголевского размаха мог захотеть этого, то зато совершенно понятно, почему этот самый художник сжег свой труд". Правда, "тут и там Гоголь-художник просыпается. По художественному своему чину генерал Бетрищев в своем малиновом халате не уступает Собакевичу. Чуден голый Павел Павлович (У Гоголя – Петр Петрович. – В.В.) Петух, который запутался в сети, барахтаясь в воде вместе с пойманной рыбой". "Но общей гармонии, прекрасной стройности первой части нет и в помине". Возвращаясь к первому тому поэмы, Набоков говорит об еще одном "удивительном гоголевском приеме", известном всякому, кто читал "Евгения Онегина", но звучащем по-новому в "Мертвых душах" – лирических отступлениях.

В 40-е и 50-е годы Набоков читал лекции американским студентам, в том числе о "Шинели и "Мертвых душах", которые также вошли затем в его книгу о Гоголе на английском языке (Nabokov V. Nikolai Gogol (Norfolk, Conn.; 1944); перевод на русский язык в журнале "Новый мир" (1987. № 4) и в кн.: Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996). Книга неоднократно переиздавалась в России и даже помещена в качестве приложения к Собранию сочинений Гоголя в восьми томах (М., 2001. Т. 8). Исследование свидетельствует, что автор по-прежнему любит основные произведения Гоголя ("Ревизор", "Мертвые души" – первый том, и "Шинель"), но почти все остальное считает неудачным. Сам Гоголь, – его жизнь и мировоззрение – Набокову глубоко чужды. В книге сквозит настойчивое снижение образа великого писателя, порою осмеяние его, даже отношение к нему с чувством некоего превосходства. При этом автор весьма вольно обращается с фактами. Гоголя убило, пишет он, "крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола" (Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 31). "Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным… пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм". Передав натуралистически подробности смерти Гоголя, Набоков замечает: "Я вынужден ее описать, чтобы вы почувствовали до странности телесный характер его гения. Живот – предмет обожания в его рассказах, а нос – герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя… За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек" (с. 32). Далее пространно описывается нос Гоголя (отчасти с фрейдистской точки зрения) с присовокуплением ряда пословиц насчет носа (взятых, вероятно, из В.Даля). "Нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп… Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются… Чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа" (с. 33). "Мне приходится сделать уступку фрейдистам" (с. 34). "Гоголь видел ноздрями". У Гоголя "неприятный рот", который "украшен тонкими усиками" и несколько "затравленное" выражение лица (с. 35). Вот каков был он в детстве: "Слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локонами и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников" (с. 36). Говоря о пребывании Гоголя в Петербурге, Набоков замечает: "Петербург никогда не был настоящей реальностью, но ведь и сам Гоголь, Гоголь-вампир, Гоголь-чревовещатель, тоже не был до конца реален" (с. 38). Перемена мест, к которой тяготел Гоголь, – "мания преследования" (с. 39). Развенчена мать писателя ("нелепая, истеричная, суеверная, сверхподозрительная"). В письмах Гоголя к ней "неприятно сквозило холодное презрение к ее умственным способностям, доверчивости, неумению вести хозяйство в имении, хотя в угоду самодовольному полурелигиозному укладу он постоянно подчеркивал свою сыновнюю преданность… Читать переписку Гоголя – унылое занятие" (с. 40). Еще раз о перемене мест: "В его перелетах с места на место всегда было что-то от тени или от летучей мыши. Ведь только тень Гоголя жила подлинной жизнью" (с. 49). Коснувшись в нескольких фразах Государя Императора Николая Павловича, Набоков называет его "распутным", "невеждой и негодяем, чье царствование все целиком не стоило и страницы пушкинских стихов" (с. 51). Автор книги намекает на то, что встречи с Пушкиным, смех наборщиков при печатании "Вечеров на хуторе близ Диканьки" – Гоголь просто выдумал. "Ревизора" Россия не поняла ("страна прилежных учеников"). "Я злюсь на тех, – пишет Набоков, кто любит, чтобы их литература была познавательной, национальной или питательной" (с. 59). Набоков видит в "Ревизоре" многоплановое и даже иррациональное произведение, в чем равен ему лишь Шекспир. Но когда Гоголь начал писать объяснения к "Ревизору", то "он просто хотел натянуть нос читателю или себе самому" (с. 70). Если же отнестись к этим объяснениям всерьез, то, как считает Набоков, "перед нами невероятный случай: полнейшее непонимание писателем своего собственного произведения". "Гоголь был странным, больным человеком, – подытоживает автор книги, – и я не уверен, что его пояснения к "Ревизору" не обман, к какому прибегают сумасшедшие". Обман также и в следующем: "По какой-то причине (возможно, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 года, то есть до смерти Пушкина, все, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке… Сведения, столь охотно сообщаемые Гоголем, вряд ли заслуживают доверия" (с. 71 – 72). Верил ли Гоголь в Бога? Набоков отвечает на это так: "Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, – одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога" (с. 80).

Наконец, когда речь заходит о "проповедническом периоде" биографии писателя, Набоков замечает, что Гоголь "стал проповедником потому, что ему нужна была кафедра, с которой он мог бы объяснить нравственную подоплеку своего сочинения, и потому, что прямая связь с читателями казалась ему естественным проявлением его магнетической мощи. Религия снабдила его тональностью и методом. Сомнительно, чтобы она одарила его чем-нибудь еще" (с. 107). Набоков считает, что Гоголь исписался, потерял дар свой. "Единственная его трагедия была в том, что творческие силы неуклонно и безнадежно у него иссякали" (с. 108). "Он был в самом худом положении, в какое может попасть писатель, утратив способность измышлять факты и веря, что они могут существовать сами по себе" (с. 109). Он требовал от всех знакомых подробных описаний разных случаев из их жизни. "Его биографов удивляло раздражение, – пишет Набоков, – которое он выказывал, не получая того, что ему нужно. Их удивляло то странное обстоятельство, что гениальный писатель не понимает, почему другие не умеют писать так же хорошо, как он. На самом-то деле Гоголь злился оттого, что хитроумный способ получения материала, которого он сам уже не мог придумать, себя не оправдал. Растущее сознание своего бессилия превращалось в болезнь, которую он скрывал от других и от самого себя" (с. 110). Письма Гоголя тоже становятся странными. "Язык этих посланий Гоголя, – замечает Набоков, – почти пародиен по своей ханжеской интонации… Благочестивые деяния, которые он замышлял для своих друзей, излагаются попутно с более или менее нудными поучениями… Откиньте все свои дела и займитесь моими – вот лейтмотив его писем" (с. 113).
"Выбранные места из переписки с друзьями" вызывают у Набокова большое раздражение, что выражается и в стиле соответствующих страниц книги. "Основное содержание "Выбранных мест", – пишет он, – состоит из назиданий Гоголя русским помещикам, провинциальным чиновникам и вообще христианам. Поместные дворяне рассматриваются как посредники Божьи, которые трудятся в поте лица, имеют свой пай в райских кущах и получают более или менее значительный доход в земной валюте" (с. 114). Набоков союзник Белинского против Гоголя. Он пишет: "Знаменитое письмо Белинского, вскрывающее суть "Выбранных мест" ("эту надутую и неопрятную шумиху слов и фраз"), – благородный документ. В нем есть и горячие нападки на царизм" (с. 116).

Относительно роли духовника Гоголя отца Матфея Константиновского у Набокова нет и желания вникнуть в сущность отношений священника и писателя, он просто не любит Гоголя, а еще более – отца Матфея, которого называет "фанатичным русским священником… обладавшим красноречием Иоанна Златоуста при самом темном средневековом изуверстве" (с. 121). В заключение автор пишет о Гоголе: "Его произведения, как и всякая великая литература, – это феномен языка, а не идей" (с. 131). В последней главе книги, названной "Комментарий", Набоков указывает, что все факты брал из книги Вересаева, что "русские критики" числили его, Набокова, в последователях Гоголя, но, наконец, поняли, что это не так. Набоков убедил их в этом.

Один из первых рецензентов книги Г.П.Федотов отмечал, что особенно интересны в ней "заметки на полях трех величайших созданий Гоголя: "Ревизора", "Мертвых душ" и "Шинели", – а также "заметки, посвященные анализу творческого воображения Гоголя и его стиля" Но при всем том, считает Федотов, "основное в поэтике Гоголя остается по-прежнему нераскрытым и загадочным" (Новый журнал. Нью-Йорк, 1944. № 9. С. 368, 369). В рецензии содержится упрек автору книги: "Попытка Набокова отрицать наравне с реализмом человечески-нравственное содержание Гоголя обессмысливает и его искусство и его судьбу" (с. 369). Другой упрек состоит в том, что "сводя личную драму и гибель Гоголя к "иссяканию творческих сил", Набоков отказывается от ее объяснения" (с. 370). Указывает рецензент и на некоторое противоречие в позиции автора: "Когда Набоков подходит к интерпретации "Мертвых душ", он не может избавиться от внеэстетических, а именно религиозных категорий. Для него, – а не для Гоголя только – Чичиков есть выходец из ада, воплощение злого духа. Автор повторяет это чуть не на каждой странице. Не знаю, верит ли Набоков в чорта, как верил Гоголь, но не означает ли это, что вне религиозных, хотя бы отрицательных, категорий, мы не можем дать адекватного описания гоголевского искусства?" (с. 370).