Афанасий Афанасьевич Фет(1820—1892): очерк жизни и творчества

Поэзия Фета – ликующая, праздничная. Даже трагические его стихи несут какое-то освобождение. Едва ли у какого-то еще поэта найдется столько "света" и "счастья" – необъяснимого и беспричинного счастья, которое у Фета испытывают пчелы, от которого плачут и сияют листы и былинки. "Безумного счастья томительный трепет" – этими словами из одного раннего стихотворения обозначено господствующее в его лирике настроение, вплоть до самых поздних стихов.

   Уже мерцает свет, готовый
   Всё озарить, всему помочь,
   И, согреваясь жизнью новой,
   Росою счастья плачет ночь.

    ("Не упрекай, что я смущаюсь…", 1891)

Но это в стихах. В жизни поэт не отличался восторженностью и легкомыслием. Публику, приученную к "мотыльковым" полетам его музы, озадачивал прагматизмом статей по хозяйственным вопросам, друзей часто тревожил мрачным расположением духа и вообще любил представляться смолоду разуверившимся во всем человеком. В поэзии – "цветущий мир безумия и счастья", в обыденной жизни – трезвый расчет, труд и несчастья, ожесточающие сердце. Странность сочетания в одном человеке вдохновенного лирика и погруженного в практические заботы помещика не забывали отметить все писавшие о нем. Особенно в преклонные его годы казалось, что этот раздражительный, больной старик не мог написать таких "благоуханно свежих", как тогда говорили, торжествующих над житейскими скорбями стихов. Яков Полонский, один из близких его приятелей, полушутя, но и полусерьезно писал ему: "…я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому невидимый и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…".

Эту "двойственность" собственного облика в глазах окружающих (как друзей, так и недругов) Фет сознательно культивировал, даже бравировал ею. Жизнь и поэзия, полагал он, так же несходны, как будни и праздники, хотя и немыслимы одна без другой. В предисловии к одной из последних своих книжек он так объяснялся с читателями: "Конечно, никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали… неизбежной тягости будничной жизни… Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии".


  ШЕНШИН И ФЕТ

Свою жизнь он как-то назвал "самым сложным романом". Уже в истории его появления на свет есть любовная интрига и запутанный, почти детективный сюжет.

Осенью 1820 г. Афанасий Неофитович Шеншин, отставной офицер, участник войн с Наполеоном, из Германии, где почти целый год отдыхал на водах, привез в свое орловское имение Новосёлки чужую беременную жену. Он похитил ее у мужа – дармштадтского чиновника Иоганна-Петера Фёта (Foeth) (дата "бегства" из Дармшадта – 19 сентября (1 октября) 1820 г. – устанавливается по недавно обнаруженным гостиничным документам), а уже 23 ноября 1820 г. у Шарлотты Фёт родился мальчик и был записан законным сыном Шеншина, человека еще вполне холостого. Только через два года оскорбленный Фёт дал согласие на развод, и Шеншин смог обвенчаться с Шарлоттой, получившей в крещении имя Елизаветы.

Спустя 14 лет подлог обнаружился. Будущему поэту, до тех пор благополучно возраставшему в качестве старшего сына и наследника Шеншина, грозила участь незаконнорожденного – весьма незавидная по тем временам. С большим трудом родители смогли добыть ему "честную" фамилию Фёта (нужные бумаги выдал отец Шарлотты; сам Фёт, не признававший свое отцовство, к тому времени скончался). Пока шла переписка, юношу отправили подальше от дома – в лифляндский городишко Верро, в частный немецкий пансион. Именно здесь он узнал, что отныне должен именоваться не потомственным русским дворянином Шеншиным, а "иностранцем Афанасием Фётом" (ё позднее он заменит на е).

Это была катастрофа. Юноша разом лишился прав дворянина, прав на наследство и права зваться сыном того, кого считал своим отцом, а воспитанники пансиона стали преследовать его насмешками. Два года в Верро (1835–1837) положили начало "жесточайшим нравственным пыткам" всей жизни Фета. Почти 40 лет он будет добиваться возвращения дворянского звания, ради этого поступит на военную службу, и все безуспешно. Однако не лишение прав, а лишение родового имени составило главное несчастье его жизни.

В 1873 г., уже известный поэт и состоятельный помещик, не имея никакой практической в этом надобности, он напрямую обратится к царю, и тогда выйдет высочайший указ о "присоединении отставного гвардии штаб-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина, со всеми правами, званию и роду его принадлежащими". С этого момента все свои письма он будет подписывать только именем Шеншина, даже метки на столовом серебре велит переделать. Некоторые (например, И.С.Тургенев) тогда сочли это признаком суетности поэта, но для него имя значило больше, чем запись в документах. "Теперь, когда все, слава Богу, кончено, – писал он жене, – ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет".
 
Однако стихи свои он продолжал печатать под этим "ненавистным" ему именем. Два имени соответствовали двум образам этого человека. Потомственный дворянин Шеншин, с юных лет преследуемый злой судьбой, и Афанасий Фет – безродный поэт, священнодействующий в храме искусства. Шуточное послание к академику Ф.Е.Коршу он завершил такими строками:

   Я между плачущих Шеншин,
   И Фет я только средь поющих.

    ("Член Академии больной…", 1887)


   В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

В Московском университете Фет учился в 1838–1844 гг., сначала на юридическом, потом на словесном отделении. Проживал он под одной крышей с Аполлоном Григорьевым, в его семействе, отличавшемся "замоскворецким", строго православным укладом жизни. Юношей, погруженных в свои творческие думы, это ничуть не стесняло. О том времени Фет вспоминал в небольшой поэме "Студент" (1884):

   Я был студентом. Жили мы вдвоем
   С товарищем московским в антресоле
   Родителей его. Их старый дом
   Стоял близ сада, на Девичьем поле,
   Нас старики любили и во всем
   Предоставляли жить по нашей воле –
   Лишь наверху; когда ж сходили вниз,
   Быть скромными – таков наш был девиз.

   Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
   Нас удручали. Он долбил тетрадки
   Да Гегеля читал; а я стихи
   Кропал; стихи не выходили гладки.
   Но, Боже мой, как много чепухи
   Болтали мы; как нам казались сладки
   Поэты, нас затронувшие, все:

   И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.

Аполлон Григорьев, Фет, Яков Полонский и Иринарх Введенский (все начинающие литераторы из числа студентов) составили тесный дружеский кружок. Талант Фета, начавшего сочинять стихи еще в пансионе, здесь признавался безоговорочно и служил предметом почти суеверного поклонения (что заметно, например, в повестях Григорьева 1840-х гг.). В кругу романтически настроенных сверстников Фет не упускал случая пощеголять демонической разочарованностью и даже заключил с Введенским письменное пари, что умрет безбожником (из этой записки, найденной в 1920-х гг. Г.П.Блоком, авторы советского времени, конечно, делали самые решительные выводы). Особенное впечатление выходки друга производили на пылкого "Аполлошу" Григорьева. Например, в повести "Офелия" (1846) Фету, выведенному под именем Вольдемара (с этой повестью сюжетно перекликается процитированная выше поэма "Студент"), он дал такую характеристику: "В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего я, переноситься в предметы. Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения [...] Со способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие – ко всему, кроме способности творить, – к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником. – Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни…".

Фет, рассуждая о собственных стихах, любил подчеркивать "интуитивный характер" своих "поэтических приемов", что не могло не импонировать романтику Григорьеву. Вероятно, у них не раз заходила об этом речь, и Фет рассказывал что-то сходное с тем, как в его "Воспоминаниях" описаны первые, еще пансионских лет, приступы поэтического вдохновения: "В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вывести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни стебли спиралей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными".

Как поэт он рос стремительно: в 1840 г. издал первый свой сборник стихов "Лирический пантеон" – еще вполне юношеский, но литературной публикой принятый благосклонно (в отличие, например, от первого сборника Некрасова). "Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет", – заметил В.Г.Белинский, в целом к поэзии охладевший. Н.В.Гоголь, которому показали стихи, сказал: "Это несомненный талант", и советовал продолжать. Наконец, по воспоминаниям Фета, "с великим участием" к его стихам отнесся профессор С.П.Шевырев, вдумчивый литературный критик, а в то время, пожалуй, вообще один из самых глубоких знатоков и ценителей поэзии: "Он… снисходительно проводил за чаем по часу и по два в литературных со мною беседах. Эти беседы меня занимали, оживляли и вдохновляли".

Уже через год-два после "Лирического пантеона" Фет один за другим создает вполне самобытные стихотворения, шедевры: "Чудная картина…", "Кот поет, глаза прищуря…", "Облаком волнистым…", "Шумела полночная вьюга…" и др. Это внешне непритязательные лирические миниатюры, в них фиксируется сиюминутное, часто обыденное переживание, мимолетное чувство, словно впервые увиденные поэтом во всей их, по выражению критика В.П.Боткина, "неподозреваемой красоте":

Дрожанье фарфоровых чашек
И речи замедленный ход.
("Деревня", 1842)

Сами ситуации, вызвавшие переживания, остаются непроясненными, да это и не нужно. Вот, например, стихотворение 1842 г.:
   
   Я жду… Соловьиное эхо
   Несется с блестящей реки,
   Трава при луне в бриллиантах,
   На тмине горят светляки.

   Я жду… Темно-синее небо
   И в мелких и в крупных звездах,
   Я слышу биение сердца
   И трепет в руках и в ногах.

   Я жду… Вот повеяло с юга;
   Тепло мне стоять и идти;
   Звезда покатилась на запад…
   Прости, золотая, прости!

Другой поэт поведал бы нам, пришла ли наконец возлюбленная, а Фет даже не намекнул, да и неясно, было ли свидание назначено и вообще – возлюбленную ли он ждал или падения звезды. Читатель вправе пофантазировать. Фета занимает само ожидание, почти физически ощутимое, вплоть до "трепета в руках и в ногах".

В общем, это были смелые, еще небывалые в русской позии стихи, и не заметить их не могли. Журналы их охотно печатали. По окончании университета перед поэтом открывалось привлекательное литературное поприще. Но у Фета не было собственных средств, а богемное существование на случайные заработки его не устраивало, да и вообще стихи в 1840-е гг. были не в моде и на многое расчитывать не приходилось. К тому же у него была цель –  дворянское звание. Скорее всего доставить его могла военная служба, и в 1845 г. Фет поступает унтер-офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии.

С собратьями по перу и мечтаниями о литературной карьере, столь блистательно начатой, на время пришлось расстаться.


   ЕЛЕНА ЛАРИНА И МАРИЯ ЛАЗИЧ

С армейскими буднями, малообразованной средой кавалеристов и привинциальных помещиков Фет скоро свыкся, завоевал уважение товарищей и доверие начальства, рос в чинах и пользовался репутацией отличного служаки. Но с достижением "цели" ему фатально не везло. Дважды, буквально накануне производства Фета в чин, дающий дворянство, законы менялись, и, чтобы получить желаемое, нужно было служить до следующего чина. Когда это случится вторично, Фет бросит свой "Сизифов камень" и в 1858 г. выйдет в отставку. А пока он закаляет волю и стоически переносит тяготы воинской службы и скитания по глухим углам, не оставляя притом литературных занятий. Правда, свои стихи он пишет реже, но зато прилежно занимается переводами из латинских авторов (в основном из любимого Горация, которого начал переводить еще в университете).

К 1847 г. Фет уже подготовил новый сборник стихотворений. Из-за равнодушия публики к стихам и трудностей связи со столичными издателями три года он пролежал без движения, но в 1850 г. все-таки вышел (с помощью Аполлона Григорьева). Конечно, для поэта, отвыкшего за пять лет от внимания читателей, это было огромной радостью. Но в жизни его тут же разыгралась новая драма, теперь любовная.

Где-то в начале 1849 г. он сдружился с бедною родственницей своих провинциальных знакомых – тонкой и умной 22-летней девушкой, игравшей на рояле, любившей романы Жорж Санд и стихи. Взаимная симпатия незаметно переросла в страстную, хотя и невысказываемую любовь. Фет, человек без рода и состояния, с жалованием, едва хватавшим на обмундирование, брак считал для себя невозможным и однажды, "чтобы разом сжечь корабли взаимных надежд", собрался с духом и сказал ей об этом. "Я люблю с вами беседовать, – отвечала она, – без всяких посягательств на вашу свободу". Вскоре полк перевели в другое место, они расстались, но продолжали обмениваться письмами. А летом 1850 г. она погибла ужасною смертью: от непотушенной спички загорелись постель и платье, несчастная выбежала на балкон, на открытом воздухе огонь усилился, подоспевшие на помощь нашли охваченную пламенем комнату и девушку на балконе в страшных ожогах, повторявшую по-французски: "Спасите письма". Через четверо суток она скончалась.

Вся эта история в подробностях известна только из фетовских "Воспоминаний", где девушка именуются Еленой Лариной (по ассоциации с пушкинской Татьяной, любовь которой столь опрометчиво отверг Евгений Онегин). Еще об отвергнутой по житейским расчетам любви Фета рассказывает в письмах к своему хорошему приятелю орловскому помещику И.П.Борисову в начале 1850-х гг. Биограф поэта Г.П.Блок в 1920-х гг. связал эти тексты, и установил настоящее имя девушки – Мария Лазич, сербка по национальности (теперь это мнение общепринято).

Как бы то ни было, Фет винил себя в произошедшем. Отвергнутое когда-то "возможное счастье" стало еще одним несчастьем его жизни, тревожившим поэта едва ли не до конца его дней. Стихи, обращенные им к памяти возлюбленной ("Старые письма", 1851; "Ты отстрадала, я еще страдаю…", 1878; "Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…", 1885; "Долго снились мне вопли рыданий твоих…", 1886; "Нет, я не изменил. До старости глубокой…", 1887; и др.),  полны неподдельного трагизма. К этому условно выделяемому циклу относят и стихотворение "Alter ego" (1878), завершающееся пронзительной строфой:

   У любви есть слова, те слова не умрут.
   Нас с тобой ожидает особенный суд;
   Он сумеет нас сразу в толпе различить,
   И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!


    "ЛИРИЧЕСКАЯ ДЕРЗОСТЬ"

В 1853 г. Фету удалось добиться перевода в С.-Петербург, в лейб-гвардию. Интерес к поэзии тогда оживился, и столичные литераторы радушно приняли уже известного поэта в свой круг.

1850-е годы стали временем короткой прижизненной славы Фета. Его стихи всюду расхваливает И.С.Тургенев, сосед по отцовскому имению (Новосёлки располагались поблизости от Спасского-Лутовиново), Н.А.Некрасов берет их для своего журнала "Современник" и выплачивает хорошие гонорары. В 1856 г., заботами Тургенева и Некрасова, выходит сборник стихотворений Фета. Критики эстетического направления В.П.Боткин и А.В.Дружинин приветствуют его программными статьями, водружая имя Фета на знамя "чистого искусства". Все было бы хорошо, но Фет не упускает случая подразнить либеральных приятелей резкими антизападными высказываниями, да и вообще смущает своим непоэтическим обликом. Его находят то педантичным до солдафонства, то добродушным до глупости. Тем больше удивление перед его лирикой. Даже Лев Толстой, с которым Фета на всю жизнь свяжет близкая дружба, недоумевал поначалу: "И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?"

Речь шла о строках из стихотворения "Еще майская ночь" (1857):

И в воздухе за песней соловьиной
Разносится тревога и любовь.

В них есть то, что особенно ценили в Фете современники, – "весеннее чувство", почти первобытная свежесть ощущения. "Особенный характер произведений г. Фета", по замечанию В.П.Боткина, в том, что "в них есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, – это звук светлого, праздничного чувства жизни", Фет словно бы переносит нас в какую-то "лучезарную сферу".

За умение чувствовать красоту, схватывать неуловимое, за передающуюся читателю энергию душевного подъема ему прощали равнодушие к модной гражданской тематике, а вот "лирическую дерзость" – не всегда. Мастерское стихотворение "Шепот, робкое дыханье…" (1850), написанное без единого глагола, но передающее всю динамику чувств любовников и ночной жизни природы, почитали образцом типично фетовской красивой бессмыслицы. Думали, он сам не знает, что пишет, и, как минимум, нуждается в умном редакторе. Это роль присвоил себе Тургенев. В вышедшем под его редакцией сборнике 1856 г. он выбросил многие лучшие стихи Фета и буквально искалечил своими исправлениями другие (так он, кстати, поступил и со сборником стихотворений Тютчева в 1854 г.). Даже ему, человеку чуткому и талантливому, но все же прозаику, "дерзость" поэтов, многомерность их зрения ("то ласточка мелькнет, то длинная ресница") часто казалась следствием необдуманности. Для Фета же в этом заключалось самое существо лирики, он даже заявлял: "Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик" (правда, тут же и добавлял: "Но рядом с подобной дерзостью в душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры").

По Фету, искусство поэта – умение увидеть то, что не видят другие, увидеть впервые.
   
   И я, как первый житель рая,
   Один в лицо увидел ночь.

    ("На стоге сена ночью южной…", 1857)

Однако на дворе была эпоха реформ Александра II – время общественного возбуждения, партийных и журнальных склок. От писателей ждали лозунгов, идей, обличений, постановки "вопросов", гражданской скорби наконец, а не райских видений. Этому времени соответствовал Некрасов, а не Фет. Они воспринимались как антагонисты, и чем дальше, тем больше. Этому немало поспособствовал и сам Фет, более чем прозрачно указывая на Некрасова в гневных стихотворениях "Псевдопоэту" (1866) и "Муза" ("Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня…", 1887), написанных с позиций ревнителя свободы поэтического вдохновения. В первом из них поэт-гражданин третируется как "продажный раб", недостойный "чистого храма муз".

В 1858 г. Фет переезжает в Москву, вскоре порывает с "Современником", а потом и вовсе решает бросить городскую жизнь. Он уже в отставке, женат на сестре Боткина Марии Петровне и располагает некоторой суммой, взятой в приданое. Всю ее он отдает на покупку хутора среди голой степи в родном Мценском уезде. Друзья-литераторы (за немногими исключениями) сожалеют о чудаке.


Страница 1 - 1 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру