Пушкин и чудо

Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.

Насколько отлично появление Золотого Петушка от фактически добровольного явления Старику Золотой Рыбки, не говоря уже о царственном преображении перед князем Гвидоном Царевны Лебеди! Там дело идет о самоотдаче - здесь о принудительной службе, скорее даже работе: "Коль кругом все будет мирно, Так сидеть он будет смирно" и т. д. - прямо солдатчина какая-то. Явно Петушок у кого-то на посылках - только вот у кого? Если можно - и нужно - вести речь об отсутствии механизма у чуда, то есть о богоположенном превосходстве духа над низшими субстанциями ("нижними водами"), то у чародейства ничего, кроме механизма, и нет, только механизм этот в каждом случае свой, индивидуальный. В философском смысле слова, чудо - это встреча двух порядков бытия, обнаружение их пребывающего в сокрытости сущностного единства, тогда как колдовство есть сознательное ("профессиональное") использование материальных (низших) стихий для контроля над высшими иерархиями - управляемая инвольтация, "пляска черных пламен". Собственно, чего иного было ожидать от звездочета и скопца, то есть астролога, лишенного (по своей или чужой воле) даже человеческого естества, изъятого из области христианской антропологии. Древние волхвы пришли за звездой поклониться Богомладенцу; в отличие от них, скопец из последней сказки Пушкина "в сарачинской шапке белой" - явно не христианин. Не из тех ли он сорочин (сарацин?), против которых выезжали на бой семь русских богатырей в "Сказке о мертвой царевне": "Сорочина в поле спешить, Иль башку с широких плеч у татарина отсечь"?

Разумеется, высший род мира призраков представляет собой Шамаханская Царица, которая, "Вся сияя как заря, Тихо встретила царя". Не все то золото, что блестит - как часто люди забывают об этом: "И забыл он перед ней Смерть обоих сыновей". Как мы помним, в первых эпизодах "Сказки о царе Салтане" Царевич - можно сказать, непроизвольно - вмешивается в борьбу двух трансцендентных сил, олицетворенных, соответственно, Лебедью и Коршуном: "Коршун в море кровь пролил, Лук царевич опустил". В последней своей сказке Пушкин дает человеку - откровенно слабому и грешному при этом - стать как бы в эпицентре войны, смысл которой сокрыт от подслеповатых глаз потомков Адама:

И она перед Дадоном
Улыбнулась - и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала,
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищен,
Пировал у ней Дадон.

Околдован - слово сказано. Незадачливый Дадон ленью, глупостью и похотью лишил себя ангела-хранителя, обнаружил перед нечистью свои слабые места, и на него кинулся ад. Государство его окружили враги, сыновья убили друг друга перед сияющим, как заря, призраком - а он все глубже погружался туда, откуда нет возврата. Преимущество человека перед всеми иными существами надземного и подземного горизонтов заключается в том, что он, как образ божий, способен видеть сердцем, а не только глазами - и вот этого-то лицезрения (различения духов) нет больше у Дадона: у него отнята не только царская харизма, но и человеческая защищенность перед холодом, которым веет от Звездочета, и от Петушка, и особенно от Шамаханской Царицы. Не важно (для нас), что они воюют друг с другом; важно, что они исчадия одного и того же Холода. "Бог есть Огонь, согревающий и разжигающий сердца" - говорит св. Серафим Саровский. "Итак, если мы ощущаем в сердцах своих хлад, который от диавала, ибо диавол хладен, то призовем Господа, и Он, пришед, согреет наше сердце совершенною любовью не только к Нему, но и к ближнему".25 Царь Дадон допустил адский хлад в сердце, и тем самым совершил, быть может, единственный смертный грех человека. "Мы не будем обвинены - предупреждал св. Иоанн Лествичник - при исходе души нашей за то, что не творили чудес, что не богословствовали, что не достигли видения, но без сомнения дадим ответ Богу за то, что не плакали непрестанно о грехах своих".26

Завершительный кризис (по-русски - суд) дадоновой жизни столь молниеносен, что заставляет вздрогнуть всю столицу. Звездочет не хочет ничего - ни чин боярский, ни коня с конюшни царской: "подари ты мне девицу, Шамаханскую Царицу". Дадон поначалу пробует шутить ("и зачем тебе девица?"), однако ставка в этой тяжбе очень высока: речь идет о вечности.

Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. - Вся столица
Содрогнулась, а девица -
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот въезжает в город он...
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился... и в то же время
С колесницы пал Дадон -
Охнул раз - и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.

Литературоведы часто истолковывают последнюю сказку Пушкина как отзвук его непростых отношений с Николаем Первым; я думаю, что это один из внешних слоев повествования. "Как ни бешенствует нигилистическое и вырожденческое просветительство, все же бес - вполне реальная сила; и не замечают беса с его бесконечной силой зла лишь те, кто сам находится в его услужении и ослеплен его гипнозом".27 Взяв большой грех на душу, царь Дадон накликал на свою голову гостей из соседних миров, где действуют не лица, а маски, за которыми скрывается царь тьмы. Всеобщее оборотничество - обыденная сторона зазеркальной вселенной - воспринимается людьми как волшебство именно потому, что человек прежде всего личен, то есть имеет собственное имя и свободу, за которые он отвечает перед Создателем. Зазеркальная же вселенная несвободна, она строится как параллелограмм взаимных наведений, в перекрестье которых и попал Дадон, вздумавший перехитрить Время. Царица в сказке - не царица, Звездочет - не звездочет, Петушок - не петушок - все они, если воспользоваться метафорой Гоголя, щеголяют в вывороченных тулупах: они призраки, фантомы. Человеку предназначено быть, а не казаться, тогда как призраки наделены именно кажимостью, которую они стремятся превратить в бытие, и тогда им нужна человеческая жизнь - в данном случае жизнь Дадона. Как раз по этой причине помощь людям со стороны колдунов всегда плохо кончается, даже когда они подряжаются помогать им: Петушок не только не спас Дадона, но и в итоге убил его.

Онтологический секрет симулякра выдает в сказке Шамаханская Царица своим злорадным смехом: хи-хи-хи да ха-ха-ха, не боится, знать, греха. А потом она пропала, будто вовсе не бывало. Говоря философским языком, бытия для нее нет, а есть лишь фантомное существование. Бытие - это дар божий, а любое призрачное наваждение есть паразитирование на бытии, оно "не отбрасывает тени", располагаясь за пределами светлой зоны космоса. По истине не может быть того, что не имеет своего источника, а тьма как раз не имеет его: она возникает при отсутствии света. "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто" (1 Коринф. 13 : 2). Слуги сатаны хотят стать грешными богами, но они слепы сердцем, и в конце времен Господь убьет их мечом уст своих.

Заключение

Мы сердцем видим бытие.

                                   Ориген

Итак, о трех родах чуда мы говорили на этих страницах: о мире божьем, который есть первое изначальное чудо, необъяснимое ничем, кроме творческой мощи и любви Создателя; о Пушкине в его сотворчестве Богу, гениально продолжившем дело творца вселенной (золотое и серебряное чудо пушкинианы); наконец, о чародействе и колдовстве, которые противостоят Богу, надеясь овладеть миром своими силами, и потому отвергаются богосыновним пушкинским духом (черное чудо). Вслед за А. Ф. Лосевым мы определили чудо не как некую добавку к естеству (подобное "сверхестественное" понимание чуда характерно как раз для грубого материализма и позитивизма), а как внутреннюю суть самого бытия, пронизанного божественной энергией. В любой своей строке Пушкин показывает, что сущность бытия есть огонь, или, что то же самое, любовь.28 Христианское чудо есть любовь божия к твари, явленная его прямой силой - чувственная красота земли или сверхчувственный прорыв духа. В этом смысле поэзия и проза Пушкина дают нам не только правду чуда, но и чудо правды - "глубокий вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров".

Если вновь вспомнить мучившую Н. А. Бердяева проблему гения и святости, то можно с полным правом сказать, что для Пушкина она не существует: Пушкин был как бы зеркалом, эхом творящего Слова, возвращая Ему дар жизни не только не искаженным, но даже обогащенным. Именно в этом заключается вечный эстетико-онтологический урок Пушкина, который жил в XIX веке, в петербургской России имел в своем распоряжении все поэтические средства Запада и Востока, но творения которого оставались столь же светоносными, как, например, иконы Андрея Рублева. Если представить себе классический канон православной светской - не литургической - поэзии, то у нас на Руси его создал Пушкин. Пушкин - это прочное, как скала, духовное основание великой русской культуры XIX-XX веков, это ее опирающее на святыню христианства "концептуальное оружие".

Наиболее ясно "имманентное чудо" пушкинианы выявилось, как мы видели, в "Сказке о царе Салтане". Именно в этом произведении наш поэт развернул в полной мере православно-русский праздник бытия, доказав тем самым, что золотое чудо жизни преодолевает грех культуры как замены рая. Если в книге Бытия цивилизация оказывается последствием адамова и каинова преступления, то в православной вселенной она может стать путем к Богу, прибыльным возвратом к нему. В лице Пушкина русская цивилизация вообще, и светская духовная культура в частности, как бы отказывается от люциферовых соблазнов.29 Как заметил в свое время В. В. Розанов, для юношей, воспитанных на Пушкине, был бы невозможен марксизм (и фрейдизм, добавляю я от себя).30

"Сказка о царе Салтане" знаменательна еще в одном отношении - здесь все друг друга любят и прощают (за исключением Коршуна, который в основном течении сюжета фактически не участвует). Выражаясь категориально, в кругозоре этой сказки практически нет зла, оно находится в ме-оне, в небытии, что целиком соответствует христианскому догмату о грехопадении. Применительно к образу человека - к поэтической антропологии Пушкина - это означает, что первородный Адам лишен холодного семени беса, что человек (каждый) замыслен и вызван к существованию как дитя божие, которое не может перестать быть таковым даже в плену у змия. Ни в ком другом чудо жизни не было столь открыто человеку, как у Пушкина. Не человек для чуда, а чудо для человека - так можно было бы перефразировать евангельскую мудрость в отношении того состояния реальности, где даже оборотившийся шмелем князь Гвидон не желает совершить справедливого возмездия, потому что "жалеет он очей старой бабушки своей".

В следующей сказке Пушкина - "Сказке о рыбаке и рыбке" - описан не столько праздник, сколько дорогая цена бытия. И основная нравственная тональность здесь - смирение, предлагающее всякому человеку его место в таинственном устроении вселенной. Оставаясь золотым по своей сути, образ человека в третьей сказке как бы двоится на сущее и должное. В известном смысле можно сказать, что Старик и Старуха суть как бы один человек - падший андрогин, им вместе жить, вместе и умирать. Собственно, так обстоит дело с любым человеком, имевшим свою половину вне себя; цена его жизни определяется его способностью восстановить в себе целое. Хищница-старуха и старик-"чудик" даже по знакам Зодиака как бы дополняют друг друга, и вся история их отношений с Золотой Рыбкой есть символика хождения перед Богом: человеку многое дано, но много и спрашивается.

В отличие от "Сказки о царе Салтане", где безусловно царствует жизнь, и в отличие от "Сказки о рыбаке и рыбке", где жизнь предстает как бы посеребренная временем, в "Сказке о мертвой царевне" есть открытое касание державы смерти. А кто властвует в этой державе? Я не могу согласиться с утверждением Ж. Батая о том, что выбор высшего Зла в действительности связан с выбором высшего Добра, поскольку одно с другим объединены непримиримостью.31 Признать последнее - значило бы отождествить Бога с демоном, полноту с пустотой. Величайшая тайна космоса заключена в попущении зла и небытия - и вот Пушкин как православный писатель допускает смерть в свою страну, но ограничивает ее дыханием любви, поцелуем королевича Елисея. Опять-таки в согласии с христианским мировидением, Пушкин оказывается выше распри оптимизма с пессимизмом. Он не румянит щеки лежащей в гробу царевны - они сами выдают, что девица не умерла, но спит. В христианстве присутствует огромный опыт смерти - отпевания, кладбища, молитвы за души усопших. И в нем же есть величайшее чудо победы над гибелью - Воскресение Христово. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

Наконец, в "Сказке о золотом петушке" русский поэт дает генеральное сражение черной силе. Призрачное существование зла не отменяет попущенной ему власти в падшем мире - и вот последняя сказка Пушкина предстает как развернутая онтология боя, постоянно происходящей среди людей, ангелов и бесов невидимой брани.32 Выше я уже заметил, что отклик (эхо) Пушкина на творящее слово Бога почти не содержит в себе лжи; теперь следует добавить, что слово Пушкина воинствует в мире духов: это и есть его вклад в процесс миротворения. В метафизическом своем измерении "Сказка о золотом петушке" есть намек (добрым молодцам урок) на скрытую до времени победу православного золота над тьмою - ту победу, вследствие которой

...Чародеи все изыдут в дьявольский смрад,
Злоклинатели - в бездну бездонную,
Ведуны-лиходеи - во блата зловонные:
Будет им вечное потопление,
Будем им вечное гниение,
Будет им вечное задушение...33

Подлинная поэзия - это не рифмоплетство, а различение духов, и в этом своем качестве она есть такое же чудо, как и "видение сердцем". В последней своей сказке Пушкин окончательно отделил любовь от космического льда, веру от безразличного ("структурного", "постмодернистского") гнозиса, сыновнее смирение от люциферианского самопревознесения. Звездочет, Петушок, Шамаханская Царица - все они носители идеи управления миром, техники, манипуляции над божьим творением, тогда как для христианского сознания является непреложным, что первые станут последними, и что Господь сокрыл тайное мира от мудрых, чтобы открыть его младенцам. В "Сказке о золотом петушке" сама материальность и энергетическая насыщенность бытия истончается до того, что становится очевидной ее духовная подоплека: необходимость оказывается продуктом свободы, а не наоборот (как в магии). Вопреки всем "секретным доктринам", чудо Христа открывается любовью, а не каким-либо, сколь угодно эзотерическим знанием. Подобное познается подобным - вот что поведал Пушкин своими сказками.
                                                       
Итак, онтология христианского искусства совпадает у Пушкина таинственным двунаправленным (монодуалистическим) движением сущего. И ветру, и орлу, и сердцу девы нет внешнего закона (ритма) - истина есть не "что", а "Кто". Мир не рабствует ни у какой схемы, не знает никаких заранее предопределенных "вдохов" и "выдохов": линия соотношения света и тьмы в нем непрерывно меняется. При переходе от первых сказок к последней доля золота в них, условно говоря, убывает, и наоборот, как будто возрастает доля небытия. Пустыня растет, как сказал бы Ницше - почему?

Я полагаю, одинаково неверно сводить этот вопрос к личному счастью или хандре самого Пушкина - к медовому месяцу на даче Китаевой в Царском Селе летом 1831 году (где написана "Сказка о царе Салтане"), или к трудным отношениям с государем в 1834 году (когда создан "Золотой петушок"). Дело идет о сверхличном - в потускневшем золоте сказок проступают знаки вселенской эсхатологии. Миру сему не обещано вечного процветания - ему обещан Суд. В истории нарастает поляризация духа, усиливается не только добро, но и зло. Динамика сказочного сюжета у Пушкина - это символика исторической апостасии, в конце которой, однако, уже угадывается свет Парусии - второго пришествия Спасителя.

Примечания:

1. Духовные основы бытия не нуждаются в естественно-научных доказательствах, но они имеют естественные космические следствия. Одним из таких следствий является онтологический статус человека как микрокосмоса, в котором идеально и материально предположена вся вселенная. На языке космологии это называется антропным принципом.

2. См.: Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Из ранних произведений. М., 1990. С. 555.

3. Демоническое чудо есть осуществление зла, и в этом смысле оно совпадает с идеалом беса.

4. Лосев А. Ф. Указ. изд. С. 561-562.

5.В таком плане любовь совпадает с надеждой и верой.

6. Аристотель. Метафизика. М.-Л., 1934. С. 7.

7. Св. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917. С. 252.

8. См.: Аристотель. Метафизика // Указ. изд. Там же.

9. Как известно, антихристианские ереси рождаются именно в точке ложного разделения или отождествления божественной и человеческой природ Спасителя.

10. Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. М., 1987. С. 389.

11. См.: Блок А. О назначении поэта // Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.-Л., 1962. С. 160.

12. "Человек в глазах Пушкина лишь аккумулятор и орган стихии, более или менее емкий и послушный, но личности Пушкин не знает... Пушкин - язычник и фаталист. Его известное признание, что он склоняется к атеизму, надо понимать не в том смысле, будто он в такой-то момент своей жизни сознательно отрекся от веры в Бога. Нет, он таким родился; он просто древнее единобожия и всякой положительной религии, он как бы сверстник охотников Месопотамии и пастухов Ирана... Что же это? Значит, в Пушкине ожил древний дуализм Востока, и опять он делит людей на детей Ормузда и Аримана? Но ведь с тех пор человек увидел над двойственностью первоначального опыта небесный купол и постиг все сущее как единство в Боге, и ведь прозвучала же в мире весть о спасении, указавшая грешной душе в ней самой открытую дверь и лестницу для восхождения в совершенство. Но Пушкин ничего этого не знает. Для него полнота и ущерб - два вечных начала, две необратимые категории. Он верит, что полнота - дар неба, и не стяжается усилиями; ущербное бытие обречено неустанно алкать и действовать, но оно никогда не наполнится по воле своей // Гершензон М. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 13-16.

13. Это доказано классическими исследованиями В. Я. Проппа.

14. Указанная эволюция прослежена В. С. Непомнящим в его книге "Поэзия и судьба". М., 1987.

15. Отметим, между прочим, что злые тетки князя Гвидона, отправившие в свое время царицу с младенцем в бочке по морю, говорят сущую правду, когда рассказывают о многочисленных чудесах, творящихся на свете. В религиозно-философской интерпретации это означает, что никто - даже злодеи - не лишен шанса на спасение, ибо не в состоянии совершить греха, превышающего божью любовь. Иными словами, праздничная милость царя Салтана оказывается в метафизической перспективе знаком всеобщего прощения (апокастасиса).

16. Розанов В. В. О пушкинской академии // Сочинения. М., 1990. С. 353.

17.Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 10 т. Л.,1978.Т.7.С.276.

18. Св. Григорий Богослов. Творения. Часть IV. М., 1889. С. 142.

19. См.: Непомнящий В. С. Указ. соч. С. 255.

20. На схеме основных человеческих типов Царица-Мачеха из "Сказки о царе Салтане" являет собой фольклорный вариант ледяной светской красавицы, что типологически сближает ее с Евгением Онегиным из первой главы романа - этим образцовым "светским львом", живущим по звонку механического брегета, извещающего своему хозяину не столько обед, сколько смерть.

21. Лосский В. Н Очерк мистического богословия Восточной церкви // Мистическое богословие. Киев. 1991. С. 163.

22. Творения преподобного Исаака Сириянина. М., 1911. С. 76.

23. Ильин И. А. Основы христианской культуры. Мюнзен. 1990. С. 37.

24. Употребление индуистской терминологии здесь оправдано хотя бы характером восточной легенды, послужившей сюжетной канвой для сказки Пушкина.

25. Денисов Л. И. Житие, подвиги, чудеса, духовные наставления и открытие св. мощей преп. Серафима, Саровского чудотворца. М., 1905. С. 420.

26. Св. Иоанн Лествичник. Лествица. Изд. Козельской Оптиной пустыни. 1901. С. 87.

27. Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Указ. изд. С. 563.

28. Если истолковать эту любовь-огонь как материальную силу, то следует сказать, что она буквально движет мирами. Мертвой материи, как известно, не существует: внутри любого камня заключены гигантские атомные силы. Более того, сама каменность камня - мировая тяжесть - в конечном счете продукт нелюбовного (небратского, по выражению Н. Ф. Федорова) расположения атомов, которые взаимным противостоянием и порождают кажущуюся непроницаемость космического вещества (пространства-времени). Здесь - исток вселенской энтропии, тенденции к изнашиванию материи и "тепловой смерти" сущего. Подробнее см. об этом: Лосский Н. О. Бог и мировое зло. М., 1993.

29. Еще раз подчеркнем, что мнимый пушкинский "дуализм" на самом деле есть гениальная - пророческая - интуиция жертвенного прохождения Бога через нижние слои творения ради их просветления (кенозис). Бог становится человеком для того, чтобы человек стал Богом.

30. См.: Розанов В. В. Возвращение к Пушкину // Указ. соч. С. 371.

31. См.: Батай Ж. Литература и зло. М., 1994. С. 123. Значимость Пушкина в наше апостасийное время возрастает как раз потому, что в его свете невозможно путать рай с адом, просветление с наваждением даже под предлогом свободы. Свобода, по выражению Блейка, "невольно на стороне демона", но это именно ренессансно-романтическое, а не христианское понимание свободы.

32. В конце концов судьба вселенной решается фактическим выбором соборного Адама - духовного центра сотворенного неба и земли. Если сумма добра в мире достигнет безвозвратно низкой точки, это будет означать отказ твари от Творца и ее самоутверждение в ничто, за которым последует новое Небо и новая Земля.

33. См.: Калики перехожие. Сб. стихов и исследования П. Бессонова. М., 1861-1864. Вып. 5. С. 195-206.