Пушкин и чудо

4. Тридцать три богатыря:

Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на море
Стал глядеть он; море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
Тридцать три богатыря;
В чешуе, как жар горя,
Идут витязи четами,
И, блистая сединами,
Дядька впереди идет
И ко граду их ведет.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
"Лебедь нас к тебе послала,
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли".
Все потом домой ушли.

Заметим первом делом, что тридцать три богатыря - родные братья Лебеди, они слушаются ее наказа, и следовательно, принадлежат к светлой стороне сущего, к "миру правой руки". Однако это явно не люди; они покрыты чешуей как броней, их природа скорее морская, нежели земная или воздушная - ну и что из того? Вопрос не в том, каково их "вещество", а в том, каково направление их воли. Будем город твой хранить, и дозором обходить - говорит морской дядька, а это значит, что любая материальная среда подлежит духовному преобразованию и даже пресуществлению, если есть на то благословение Творца. В своих сказках вообще - и в данном эпизоде в частности - Пушкин выказывает удивительную метафизическую интуицию, касаясь предметов многовековых религиозно-философских споров. И шмель, и комар, и золотая рыбка служат носителю высшего - сверхприродного, личного - начала, потому что сотворены они были в пятый день, а человек как венец космоса - в "день шестый" (см. "Беседы на Шестоднев" св. Василия Великого). Православное богословие не признает "супранатуральной" благодати, как бы надстраивающейся над естеством: божия энергия действует в самой природе как ее внутренний исходный импульс, как ее причина и цель. Чудесные изменения живых существ у Пушкина - это космический аналог человеческого подвига любви. Вместе с тем - точнее, несмотря на - столь глубокие по сути прозрения, сцена с богатырями, как и вся сказка о царе Салтане, пронизана у Пушкина добрым народным юмором: "второпях народ бежит", "все потом домой ушли" и тому подобное. Сила Пушкина как художника-мистика и состоит, между прочим, в том, что он сверху видит все - и тайное, и явное, и смешное, и великое - и всякому находит его цену.

5. Наконец, явление самой Царевны-Лебеди:

Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит...

В предыдущей главе уже шла речь о том, что встреча князя с Царевной Лебедью рисуется как встреча с самой Софией-Премудростью: "месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит". Вместе с тем и это "чудо так уж чудо" предстает у Пушкина как имманентно присущее творению: не ищи далеко, ищи близко. В ответ на пылкие заверения князя о готовности идти за своей суженой за тридевять земель Лебедь, вздохнув глубоко, молвила: "Зачем далеко? Знай, близка судьба твоя, Ведь царевна эта - я". Еще раз приходится напомнить читателю о том, что Пушкин - не романтик и не идеалист, а православный поэт. Романтики и идеалисты сочиняли гимны о Прекрасной Даме, а Пушкин имел четверых детей от любимой Наташи. После всего этого выглядит вполне естественным "приплод от чуда": стаи жить на поживать, ведь семья есть малая церковь.

Финал сказки о царе Салтане выглядит прямо всеобщим торжеством. Да он и есть такое торжество (катарсис): царь вновь обретает жену, и сына, и невестку, злые тетки во всем повинились и признались, "царь для радости такой отпустил всех трех домой",15 история завершается веселым пиром. Если рассматривать создания Пушкина в категориях вселенского света и тьмы, то сказка о царе Салтане является, бесспорно, одним из самых светлых его произведений: мировое зло лишь слегка задело золотой космос этой сказки своим "пурпурово-серым" (А. Блок) крылом. В полном соответствии с христианским вероучением, здесь чудо происходит от веры, а не вера от чуда: "блаженны не видевшие и уверовавшие" (Ин. 20 : 29). Да и могло ли быть иначе на острове князя Гвидона, в этом граде Китеже, где расположен рай и все счастливы, потому что здесь доброе и веселое православно-русское чудо столь же естественно, как сама природа вещей, точнее, неотъемлемо от этой природы. Единственный темный персонаж сказки - Коршун - творил чудо от себя, а не от Бога, и поплатился за это; уж он то не пошел бы за благословением к святой иконе. В своей мистике Пушкин очень точен: здесь он такой же реалист, как и во всем прочем. По верному замечанию В. В. Розанова, Пушкин "был серьезен, был вдумчив; ходя в саду Божьем, он не издал ни одного "аха", но как бы вторично, в уме и поэтическом даре, он насаждал его, повторял дело божьих рук... Но уже выходили не вещи, а идеи о вещах - не цветок, но песня о цветке, однако покрывающая глубиною и красотою всю полноту его сложного строения".16 Как мы помним, затем и призвал Творец человека в мир, чтобы посмотреть, как тот назовет его...

В следующем разделе мы поговорим о других сказках Александра Сергеевича Пушкина, где духовная тональность чудесного будет несколько иною.

Серебряное чудо

Поскольку Провидению не свойственно насиловать

природу, то мы не станем принимать во внимание

нелепое мнение толпы, утверждающий, будто

Провидение и против воли должно вести нас

к нравственному совершенству.

                                                     Дионисий Ареопагит

Итак, в "Сказке о царе Салтане" мы видели божий луч и танцевали в нем вместе с автором и героями этого сияющего повествования. Темное облако противо-божественной воли лишь один раз показалось на горизонте, и тут же сгинуло, задетое стрелой царевича. Несравненно значительнее зло проявляет себя в последующих сказках Пушкина - в "Сказке о рыбаке и рыбке" и в "Сказке о мертвой царевне и семи богатырях". В названных созданиях чудо как бы растянуто между полюсами Блага и его отрицания: здесь уже господствует не золото солнца, а серебро луны.

На первый взгляд, в "Сказке о рыбаке и рыбке" мы обретаемся в том же православно-русском "сегменте" вселенной, что и в легенде о князе Гвидоне и прекрасной Лебеди. Однако на этот раз матушка Русь повернута перед нами как бы другим своим боком - "кондовым, избяным, толстозадым". У всех свои недостатки, и нам незачем скрывать правду: "русский человек скорее может быть святым, чем честным" (К. Н. Леонтьев). Если действительно слабости суть продолжение силы, то наша главная национальная черта заключается в готовности "вынести все, что Господь ни пошлет" (Н. А. Некрасов). Христианское по идее, это качество в его падении оборачивается нередко равнодушием к собственной (и другого) участи, а порой и цинизмом: не согрешишь - не покаешься. В "Сказке о рыбаке и рыбке" Пушкин смело вводит в искусство моральную проблематику, хотя ему же принадлежит суждение, что поэзия выше нравственности.17 Что касается начала чудесного, то в этой сказке оно предстает перед нами во всей красе - мы знакомимся с Золотой Рыбкой.

Кто такая Рыбка? Как мы помним, вся история начинается с просьбы Рыбки, пойманной стариком в сети: "Отпусти ты, старче, меня в море, Дорогой за себя дам откуп: Откуплюсь, чем только пожелаешь". Если Рыбка столь богата и могущественна, что в состоянии все отдать за себя, то почему она столь беспомощна в неводе? Если же она сама нарочно попалась в ветхие сети, и дает свои обеты только для испытания рыбака - то разворачивающаяся на наших глазах коллизия что-то сильно напоминает - она архетипична.

В самом деле, Старик идет домой, и получает от жадной Старухи приказ выпросить у рыбки новое корыто; потом - новую избу; потом - дворянское достоинство; потом - царское величество; наконец, хочет быть она владычицей морскою, и чтоб служила ей рыбка золотая, и была у нее на посылках. Что называется, посади свинью за стол, она и ноги на стол. Однако, как нетрудно убедиться, нравственная сторона происходящего в творчестве Пушкина вообще, и в рассматриваемой сказке в частности, есть только один из уровней космической иерархии: для чего нужна вся поразительная сюжетная канва, если для целей назидания достаточно было бы произнести простую мораль? В том-то и дело, что Пушкин не баснописец: его чудо реально. Если уж говорить начистоту, то Золотая Рыбка в сказке символизирует Абсолют, который для какой-то одному ему ведомой задачи умалил себя до видимого бессилия (нисхождения любви). Более того, она позволяет человеку до поры до времени противиться себе и как будто нарушать Его планы. Богословы первых веков много спорили о том, не нарушило ли грехопадение Адама божественный план мироздания, пока Церковь уставами св. Григория Богослова не определила это "нарушение" как часть Домостроительства Сына, приносящего Себя в жертву; ибо "человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силою, и возвел нас к Себе... Таковы дела Христовы, а большее да почтено будет молчанием".18

Итак, соприкосновение между божественным могуществом (Рыбка), смирением (Старик) и бесовским честолюбием (Старуха) - таков глубинный сюжет короткой пушкинской сказки. Как видим, здесь дело идет отнюдь не о морали, вернее, не только о морали: дело идет о силах, борющихся между собой в мире при свободном участии человека. Каждый человек выбирает невидимую силу, которой он служит - но и невидимая сила выбирает для себя послушного человека. Ясно, что чудо здесь входит в самую сердцевину действия, а отнюдь не является неким внешним атрибутом происходящего. Если уж искать аналогии между пушкинским Морем и Рыбкой, с одной стороны, и иными духовными проявлениями космической тайны, то современный читатель сразу вспомнит о мыслящем Океане из романа Станислава Лема "Солярис" и одноименного фильма А. Тарковского. Однако существенное различие между образами Пушкина и Лема-Тарковского заключается в мере заслуженности рождаемых Морем "гостей": у Пушкина Рыбка беспрекословно выполняет все просьбы Старика и Старухи (до последнего дня), тогда как у авторов XX столетия Океан имеет как будто собственные цели в отношении побеспокоивших его людей, играет с ними в свою игру. Если мы примем теперь в расчет православное учение о спасении как благодати, на которое опирался Пушкин, то должны будем согласиться с В. С. Непомнящим в том, что суд Рыбки отнюдь не жесток: каждый получает свое.19 Всяческий рационализм (законничество), равно как и самодовлеющее чародейство (магия) чужды создателю Золотой Рыбки. Никакие заслуги еще не гарантируют человеку спасения, равно как и никакие грехи не в состоянии перевесить божьей любви - вот что надо твердо усвоить, когда приближаешься к творчеству Пушкина ("здесь русский дух, здесь Русью пахнет"). Понятые в таком ключе, Старуха и Старик являют собой два полюса православного мироотношения - стяжания и жертвы, отдания своего и присвоения чужого. Старуха все "гребет под себя", а Старик все терпит и страдает, терпит и страдает... и этим самым как бы искупает чудовищность своей супружеской половины. Жена мужем спасается, сказано в Писании, точно так же, как и муж женою. Вся динамика религиозно-мистического символизма в "Сказке о рыбаке и рыбке" построена на нарастании напряжения между злом (Старуха) и искуплением его (Старик), что в итоге дает основание Рыбке вынести нейтральный, а не осудительный приговор этим людям. Воспользовавшись еще одним образом из литературы XX века, скажем, что Старик - и благодаря ему его Старуха - не заслужили света: они заслужили покой. Сознательно или бессознательно, Старик у Пушкина выполнил наказ апостола Петра ("Слуги, со всяким страхом и повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо это угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдания несправедливо" - 1 Петра 2 : 19-20) - и тем самым спас свою жену и себя. Чудо этой замечательной сказки не в том, что здесь рыбка "голосом молвит человечьим", а в том, что здесь Страшный Суд милосерден и прост: да будет каждому по делам его. Бог никого не приводит к Себе насильно, Старуха в роли царицы - все равно что бес в раю: им нечего там делать. Личное избранничество каждого дыхания священно для Господа; быть может, к этому и сводится смысл истории. Единственная "игра" Создателя с нами заключается лишь в том, что Он избирает нас постепенно (во времени), тогда как для Него все известно до начала мира ("помутилось синее море"). "Сказка о рыбаке и рыбке" - об этом.
                                                        
Еще одна "серебряная" легенда Пушкина - "Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях". Пользуясь вышеприведенным сравнением, скажу, что доля серебра - разумеется, серебра символического - здесь еще выше, чем в сказании о Золотой Рыбке. Если Старик из предшествующей сказки выглядит просто чудаком ("чудиком", как сказал бы В.М.Шукшин), а Старуха способна замутить на мгновение синее море - но не более того, то Царица-Мачеха дважды посылает свою падчерицу на смерть: это уже серьезно. Да и зачин сказки о мертвой царевне менее всего походит на идиллию:

Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белешенька земля.
Девять месяцев проходит.
С поля глаз она не сводит.
Вот в сочельник в самый, в ночь
Бог дает царице дочь.
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго ж данный,
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
На него она взглянула,
Тяжелешенько вздохнула,
Восхищенья не снесла
И к обедне умерла.

Все вместило в себя это начало - и снежную вьюгу, и сильную как смерть любовь, и прощание, и ожидание, и роды, и возвращение, и гибель жены на руках у мужа. Заметим также, что прекрасная царевна родилась в сочельник, то есть в ночь накануне Рождества - а ведь ничего случайного в этом мире не бывает. Уже в первых строках своего повествования автор являет нам ряд знамений, не менее значимых, чем Рыбка или Лебедь-София в более ранних произведениях. Большому кораблю - большое плаванье: юной царевне предстоят нелегкие дни. Сразу же после эпического зачина, как бы спрессованного силой драматического напряжения, Пушкин печально констатирует, что и царь был грешен, а уж что касается мачехи:

Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива...

Красота и ум в сочетании с гордыней - чье это качествование? Царица-мачеха настолько горда и умна, что дружит только с чудесным зеркальцем, данным ей в приданое (кем?). Мало того, что зеркальце умеет говорить по-человечески (это мы уже видели): оно в состоянии проникнуть куда угодно, так что становится видно "во все концы света" (Н. В. Гоголь). Знающий человек сразу укажет, что подобное зеркальце есть одно из древнейших магических орудий; вспомним, например, что у булгаковского Воланда было зеркало-глобус, изображающее в миниатюре весь земной шар. Главное мистическое свойство зеркала (любого - от маленького дамского до исполинского воландовского) заключается в том, что оно манит бесконечностью, а дает в итоге только автопортрет своего владельца. Если сопоставимы пушкинская Царица-Мачеха и "Джиоконда" Леонардо да Винчи, то общее у них именно в склонности к зазеркалью: эпоха Ренессанса сделала человека героем отделенного от Бога космоса - потому-то в эту эпоху расплодилось так много волшебников и чародеев. С известной натяжкой можно сказать, что Мачеха из "Сказки о мертвой царевне" есть в некотором роде возрожденческий персонаж - не столько потому, что она злая (этого довольно и на православной Руси), сколько ввиду полного отсутствия покаяния за содеянное. Почитая себя всех милее, всех румяней и белее, Царица-Мачеха впадает в самый крайний нарциссизм: она буквально исповедует завет Змия: "будете как боги"). Известно, чем закончилось это искушение для прародительницы Евы.

В отличие от темной Мачехи (и служанка у нее темная - Чернавка), Царевна вся как будто из света - отсюда и ее красота. По Ф. М. Достоевскому - страшная вещь красота: здесь все крайности сходятся, все противоречия вместе живут. Если представить себе мертвеца (куклу, машину), выдающего себя на живого прекрасного человека, то подобная ("автоматическая", по терминологии В. Джемса) красота требует не любования, а разоблачения. Царевна самим своим светлым бытием разоблачает (обличает) фантомную красоту Мачехи, оказывающейся в ее свете типичным призраком (симулякром).20 "Нраву кроткого такого", "засветила Богу свечку", "от зеленого вина отрекалася она" - все это деяния "сокровенного сердца человека в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом" (1 Петра, 3 : 4). Существует древнее правило: подобное порождает подобное. Мачеха открывалась только зеркальцу (то есть самой себе), а Царевна собирает вокруг своего сияния и любящего жениха, и семерых богатырей (подлинных православных воинов), и даже пес Соколко, почуяв ее ангельскую природу, не пожалел себя... Обратим внимание также на то, что волшебное зеркальце - это мачехино достояние - по поводу царевны говорит сущую правду: "но царевна все ж милее, все ж румяней и белее".

В метафизическом плане можно сказать, что в "Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях" мы имеем развернутую сверхчувственную иерархию живоносных и смертоносных природ - от почти что небесного естества да почти что демонического. (Очень страшен в этом смысле мачехин подарок - ядовитое яблоко: "Оно соку спелого полно, так свежо и так душисто, Так румяно-золотисто, Будто медом налилось! Видны семечки насквозь" - еще один симулякр). Что касается собственно космических стихий - солнца, месяца и ветра - то они в упомянутой иерархии занимают как бы среднюю, нейтральную позицию: только ветер действительно помог королевичу Елисею в его поисках ("не боится никого, кроме Бога одного"). В этом моменте снова дает себя знать удивительная христианская чуткость Пушкина. Вопреки всем соблазнам натуральной магии, которые в его время были не менее сильны, чем в наше, он нигде не отождествляет свободный человеческий дух с той или иной материальной энергией (силой), сколь бы "тонка" она ни была. Как говорит один из крупнейших богословов XX века В. Н. Лосский, "Церковь открывает нам тайну нашего спасения, а не "секреты" той вселенной, которая, может быть, и не нуждается в спасении".21 Космология чуда у Пушкина откровенно христоцентрична.

Завершающая мистерия сказки в основных свои линиях зеркально (свет мой, зеркальце) воспроизводит ее начало. Там Царица умерла от любви - здесь Царевна от любви воскресает. Более того, торжествующая в финале пушкинской сказки любовь оказывается огнем попаляющим для Мачехи ("Тут ее тоска взяла, И царица умерла") - опять-таки в полном соответствии с православным учением, что "мучимые в геенне поражаются мечом любви... Не уместна никому такая мысль, что грешники в геенне лишаются любви божией. Но любовь силою своею действует двояко: она мучит грешников и веселит собою соблюдших долг свой".22 Не рой другому яму - сам в нее попадешь, говорит об этом русская пословица. Если снова обратиться к историко-культурному сравнению, то позволительно указать на судьбу сквернейшего человека" - убийцы Бога - у Фр. Ницше, от которого исходит именно смертельная тоска, не миновавшая в конце концов и самого автора "Заратустры".

Космическая иерархия сил и светов, показанная Пушкиным в "Сказке о мертвой царевне", учит внимательного читателя не механизму чуда (чудо механизма не имеет) а благодатной - в прямом смысле райской - мощи человека как сына Божия среди низших по отношению к любви стихий тварного порядка. Выражаясь философским языком, любящий (сокровенный сердцем) человек вырывается из любых, в том числе и магических, причинно-следственных воздействий дольнего мира, он не рабствует ни у какой системы, ибо является по сути насельником мира горнего. В отличие от первых сказок нашего поэта, золото любви здесь не является безусловно господствующим - оно подвергается испытанию тьмой, выступающей его достойной соперницей. Тайна подобного испытания значительно превосходит возможности человеческого ума, однако Пушкин не был бы великим православным писателем, если бы всей силой своей не утверждал исходную аксиому христианства, "которая гласит, что всякое совершенствование начинается с сердца и совершается в свободе".23
                                                       
Черное чудо

Тварные существа поставлены на творческом

слове Божьем как на алмазном мосту, под бездной

божественной бесконечности, над бездной

собственного своего небытия.

                                Митрополит Филарет Московский

Мы проследили - очень кратко, разумеется - мистический путь, который проделала лира Пушкина в его сказках: от сияющего, праздничного православно-русского острова Буяна до хрустального гроба, в котором просыпается от смертного сна отравленная Царевна. Вектор пути, как видим, отчетливо направлен сверху вниз - от вселенского золота к серебряной лунной ночи, освещенной месяцем и звездами. Если, помня лосевское определение чуда, искать у Пушкина совпадение "семенного логоса" и эмпирической явленности волшебного существа (или сущности), то можно заметить, что указанное совпадение от сказки к сказке требует все больших усилий - энергетических, нравственных, духовных. За него, условно говоря, приходится дороже платить. Ниже мы еще вернемся к этому обстоятельству, пока же обратимся к последней сказке Пушкина - о Золотом Петушке, которая есть, по-моему мнению, настоящая схватка христианского поэтического духа с демонами. Здесь чудо уже не золотое и не серебряное, а черное, неблагословенное.

В самом деле, чего нужно царю Дадону - этому хитрому и ленивому старику? Ему нужно лежать на боку, больше ничего. Смолоду он спокойно брал чужое, но когда пришла пора платить по счетам, он решил защититься с помощью волшебства - "обратился к мудрецу, звездочету и скопцу". Прибегая к восточной терминологии,24 следует подчеркнуть, что царь принес свою испорченную карму прямо в руки чародею; грубо говоря, подставился.