Тайна пшеничного зерна

Между тем, в логике Достоевского, величайшая любовь - главная движущая сила абсолютного идеала и венец высочайшего развития личности - есть в то же время величайшее самостеснение как совершенно свободная жертва, являющая чудо воскрешения умирающего зерна. Претворение "воды" "скорого подвига" в "вино" самоотвержения в любви совершается Алешей Карамазовым в преодолении искушения "бунтом", вносящим в его внутренний мир стихию "проклятых" вопросов, мучающих его братьев. Смерть старца Зосимы, повлекшая за собой не ожидаемое прославление, а преждевременное тление, "предупредившее естество", эта "несправедливость" слепых и безжалостных естественных законов будит в душе Алеши те самые вопросы о Провидении и мировом зле, которые питают богоборческий бунт Ивана Карамазова. "Где же Провидение и перст его? К чему сокрыло оно свой перст "в самую нужную минуту" (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?" (14; 307). В душе убитого горем и оскорбленного "несправедливостью" Алеши всплывают впечатления разговора с братом Иваном, развивавшим перед ним накануне искусительную диалектику упреков в жестокости Богу, допустившему зло в этом мире, и предлагавшим "исправить" дело рук Творца исходя из собственных представлений о справедливости, и словно сам Иван вдруг начинает говорить устами неожиданно озлобившегося и раздражившегося, решившего "есть колбасу", "пить водку" и пойти к "опасной женщине" Алеши: "Я против Бога моего не бунтуюсь, я только "мира Его не принимаю"" (14; 308).

"Но Иван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся… Подует ветер и пыль пройдет" (14; 159), - так аттестует собственного сына Федор Павлович Карамазов, невольно перефразируя первый псалом Давида: "Не так нечестивые; но они - прах, возметаемый ветром". Образ Ивана Карамазова генетически связан с рядом героев предшествующих произведений Достоевского - героем "записок из подполья", Раскольниковым, Ипполитом Терентьевым, Ставрогиным, Версиловым - богоборцами-"бунтарями" и "скитальцами", уходящими в "европеизм", о которых князь Мышкин в романе "Идиот" примечательно говорит: "У нас не веруют еще только сословия исключительные… корень потерявшие", "кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет" (8; 451, 452) - "иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло…" (Мф. 13, 5-6).

В предварительных набросках к роману Иван появляется под именами "ученого" и "убийцы". Тем самым Достоевский обозначает мысль, что хотя фактический убийца Федора Павловича Карамазова - Смердяков, а не Иван, это нисколько не снимает, даже наоборот, усугубляет вину и нравственную ответственность Ивана - другими словами, мысль о последствиях всецелой опоры на "евклидов ум" и земную логику в решении главных онтологических вопросов: "Мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось из всей прежней святыни решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели, и даже удивления достойно, до какой слепоты. Тогда как целое стоит пред их же глазами незыблемо, как и прежде, и врата адовы не одолеют его" (14; 155-156; последняя фраза, повторяющая сказанное Христом о Церкви (Мф. 16, 18), указывает на то, что имеется в виду под "целым").

В образе Ивана Карамазова раскрывается итог многовекового развития философии разума. Не находя миру, в котором разлито зло и страдание, оправдания, разум отвергает этот мир. Иван презрительно относится к банальным опровержениям существования Бога и насмешкам a la Вольтер (вроде той, что если бы Бога не было, то Его следовало бы выдумать) - однако, как бы намеренно допуская бытие Божие, он возлагает на Него ответственность за "ахинею", в наиболее бесспорном виде представленную в безвинном страдании детей, младенцев. Коллекционируя несомненные факты людских страданий и злодейств, герой-"бунтарь" в конце концов в гордом бунте против Бога возвращает свой билет в окончательное гармоничное мироустройство, если оно куплено ценою хотя бы одной детской слезинки.

Острота богоборческого бунта Ивана заключается в том, что он выступает против Творца во имя любви к человечеству: "…я мира этого Божьего - не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. <…> я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, <…> что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, - пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять! <…> Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было. <…> Но вот, однако же, детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу решить. <…> вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. <…> если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети <…>. Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? <…> может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: "Прав Ты, Господи!", но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "Боженьке"! <…> слишком дорого оценили гармонию <…>. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю" (14; 214 - 215, 222 - 223).

Но, как показывает Достоевский, строгая логика рассуждений героя, исходящая из общей заботы об истине, справедливости и благе человечества, оказывается в действительности лишь "санкцией истины", обслуживающей на умственной поверхности первичное, запрятанное в глубине души желание, стремление уязвленного с детства самолюбия первенствовать - претензию "сверхчеловека". В абстрактной любви ко всему человечеству, в любви к "дальнему" Достоевский находил форму самолюбия, сопровождающегося пренебрежением к ближнему, подсознательным требованием, чтобы ближний спрятался, уничтожился как личность. Иван не только тенденциозно выдает свое коллекционирование фактов несправедливых человеческих страданий за полное представление о мире и человеке, оставляя вне поля зрения противоположные факты самопожертвования, любви и величия человеческого существования. Он оказывается причастным к убийству отца и несправедливому осуждению брата, сам упрочивает своим немилосердием греховное состояние людей и утверждает законность того, что, как он говорит об отце и брате Дмитрии, "один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!" (14; 129).

Символическое обобщение "исповедания веры" Ивана Карамазова дано в его поэме о великом инквизиторе. Построенная как легенда о новом пришествии Христа на землю, в Испанию XVI века, в самое страшное время инквизиции, эта поэма не только и даже не столько выражает негативные стороны римского католицизма, сколько типизирует и концентрированно рисует магистральные пути безбожного устроения человечества в непреображенном мире, сцепляя их с выводами о ходе мировой истории в прошлом, настоящем и будущем.

В основании поэмы о великом инквизиторе лежит евангельское повествование об искушении Христа диавлом в пустыне (Мф. 4, 1-11). Еще в письме от 7 июня 1876 года, адресованном читателю "Дневника писателя", оркестранту С.-Петербургской оперы В.А. Алексееву, Достоевский, разъясняя смысл слов о "камнях" и "хлебах", употребленных в майском номере "Дневника писателя" за 1876 год, говорил об искушениях диавола как о колоссальных мировых идеях. "Камни", превращенные в "хлебы", означают устранение Христа во имя "хлеба", за которым стоит утверждение, что причина всех человеческих бедствий - нищета, борьба за существование. Ответ Христа - "не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих" - аксиома о духовном происхождении человека, дьяволова же идея могла подходить только к человеку-скоту, равно как и мысль о насильственном единении человечества "мечом кесаря": по мнению великого инквизитора, обвинившего Христа в отвержении искусительных советов "духа самоуничтожения и небытия", Он в этом отвержении слишком переоценил силы порочного, слабого и неблагодарного людского племени, предпочитающего небесному хлебу земной, мукам свободного, совестного решения в выборе добра и зла - следование авторитетам, свободному, духовному единению - управление кесаря. Инквизитор предлагает побороть свободу следования за Христом, несущую вместе с самопожертвованием и страданиями, трагизмом жизни подлинную любовь и истинное достоинство, обращением "камней" в "хлебы", овладением совестью людей и объединением их "мечом кесаря" в "общий согласный муравейник", тем самым устроив им уже окончательный "всемирный покой".

Великий инквизитор хочет "исправить" подвиг Христов, приняв советы искусителя, во имя любви к "слабому" человечеству и, начав с человеколюбия, заканчивает "превращением людей в домашних животных".  Поэтому неудивительно, что Христос, утверждающий образ Божий и настоящую свободу в человеке, связанную с его высшим происхождением и призванием, становится для инквизитора главным еретиком, которого нужно изгнать или сжечь.

Достоевский в период работы над "Братьями Карамазовыми", подчеркивая значение поэмы о великом инквизиторе, ставил вопрос "у стены": "Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?" Писатель раскрывает неминуемое превращение безбожного человеколюбия в ненависть и презрение, утрату с верой в Бога веры в человека, когда в человеке видится лишь жалкое и подлое, "недоделанное", "пробное" существо, а в человеческой истории - бессмысленное нагромождение злодейств, бедствий и страданий, "дьяволов водевиль".

Низменная банальность и пошлость, кроящаяся в "горнем" мудрствовании без прочного духовного фундамента веры, воочию предстает перед Иваном Карамазовым: величественно-страшный и умный искуситель, которого оправдывает великий инквизитор, является создателю поэмы в видении-кошмаре в виде пошлого двойника-черта, "джентльмена-приживальщика" с длинным и гладким хвостом "как у датской собаки", наподобие "дрянного мелкого черта", гаденького бесенка "с насморком" у Ставрогина. В сцене Ивана с чертом, соотнесенным с Мефистофелем из "Фауста" Гете и противопоставленным мильтоновскому сатане и байроновскому люциферу, Достоевский открывает в титаническом демонизме заскорузлое мещанство. Внебожественное, "человеческое, слишком человеческое" бытие, лишенное глубины и величия, небесных оснований и перспектив, "земной реализм", "формулы" и "газеты" - таковой предстает Ивану Карамазову главнейшая дьяволова ипостась, лишенная "красного сияния" и "опаленных крыльев".

Своего рода сниженный двойник "независимого мыслителя" - и "семинарист-карьерист" Ракитин, характеризуемый в романе как "бездарный либеральный мешок" (14; 309), главная забота которого - "изловить за шиворот минутку" (14; 310) для любой, даже самой мелкой, выгоды. Опираясь на "евклидов разум", оборачивающийся пошлым "здравым смыслом", и держа нос по ветру общественных перемен, точнее, подмены веры в Бога верой в позитивные законы науки, сводящие высшие ценности человеческого бытия к низшим рефлексам и растворяющие собственно человеческие понятия любви и долга, совести и ответственности в биологических законах животного мира, в законах самосохранения и борьбы за существование, Ракитин выводит собственную формулу всесильного человекобога: "умному человеку" "все можно, умный человек умеет раков ловить" (15; 29), которая позволяет ему менять взгляды и писать статьи на противоположные темы из-за материальной выгоды и продавать поверженного в смятение друга за двадцать пять рублей.

Личность Ивана Карамазова отражена еще в одном зеркале. Если черт воплощает "гадкую и глупую" сторону его силлогизмов, а Ракитин доводит ее до бессовестного утилитаризма ради низкой выгоды, то лакей Смердяков органично усваивает ее и реализует в отвратительном уголовном преступлении, отцеубийстве и ограблении, от которого в ужасе отшатывается "ученый брат", теоретизировавший по поводу "все позволено".

Своеобразным предвестником страстного монолога великого инквизитора в "защиту" человечества в поэме Ивана Карамазова является "диалектическая" речь Смердякова, оправдывающая отречение от Христа под страхом мученической смерти с помощью Его же слов о вере "с горчичное зерно" ("…истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас…" - Мф. 17, 20). Неверующий Смердяков основывает на этих словах идею слабости человеческой природы, делающую лишним понятие греха: "Опять-таки то взямши, что никто в наше время… не может спихнуть горы в море… то неужели… население всей земли-с… проклянет Господь и при милосердии Своем… никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью". (14; 120) - "а упавшее при пути, это суть слушающие слово о Царствии; к которым потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись" (Лк. 8, 12 и Мф. 13, 19).

Смердяков, возвративший Ивану награбленные деньги и заявивший своему "учителю", что был лишь его, "главного убивца", приспешником, совершившим "дело" по его слову, и кончивший затем самоубийством "своею собственной волей", подобно Иуде, предавшему Христа за тридцать сребренников, а потом вернувшему их иудейским первосвященникам и старейшинам и удавившемуся, этот "смерд направления" являет собою тот исход, который маскировался в сознании Ивана Карамазова притязаниями на роль верховного судьи мировой истории. Однако Иван - не самодовольный безбожник и не оледенелый сердцем, как герой "Бесов" Ставрогин. Неверие переживается им как личная трагедия. Имея, по выражению старца Зосимы, "сердце высшее, способное такой мукой мучиться, "горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть" (14; 66), Иван через катастрофические перипетии выводится на порог качественного иного, прежде неведомого ему бытия, равно как и его старший брат Дмитрий, сладострастие которого отнюдь не составляет всей его внутренней сути, хотя и поглощает его и властвует над ним.