Пржевальский. Из биографической библиотеки Ф. Павленкова

Биографический очерк

Детство и юность

Во второй половине ХVI столетия запорожец Корнило Паровальский поступил на службу к полякам, принял фамилию Пржевальского и, отличившись во многих битвах, получил шляхетство, герб и имения.

Потомки его перешли в католичество, но один из них, Казимир Пржевальский, бежал из иезуитской школы, в ко­торой воспитывался, и вернулся к православию, приняв имя Кузьмы.

Его сын, Михаил Кузьмич, отец знаменитого путешественника, служил в русской армии, усмирял мятежников в 1832 году, а четыре года спустя вышел в отставку вследствие расстроенного здоровья и поселился у отца, управлявшего имением в Ельнинском уезде Смоленской губернии. Тут познакомился он с со­седями — богатой семьей неких гг. Каретниковых, млад­шая дочь которых, Елена Алексеевна, девушка кра­сивая, умная, энергичная и настойчивая, сильно ему полю­билась.

Отставной поручик, бедный, болезненный и некрасивый (он был высокого роста, худой, бледный, с мутными глазами и колтуном на голове) не могъ назваться завидным женихом. Тем не менее увлечение было взаимным, и родители Елены Алексеевны, возмутившиеся было притязаниями Пржевальского и отказавшие ему от дома, в конце концов уступили и согласились на брак, который и состоялся в 1838 году.

Сначала молодые жили в имении Каретниковых Кимборове, где у них родился—31 мая 1839 года—сын Николай, будущий исследователь Азии; потом переселились в усадьбу Отрадное, принадлежавшую Елене Алексеевне. Здесь провел свое детство наш знаменитый путешественник — в среде, не особенно благоприятствовавшей духовному развитию.

Родители его стояли вдалеке от умственного движения своей эпохи; это было довольно заурядное помещичье се­мейство старого закала — скромное, честное, благочестивое, с весьма ограниченным кругом интересов. Об отце мы знаем немного: он был «человек практичный и решительный»; дети его не помнили: он умер в 1846 году, когда старшему сыну не исполнилось еще восьми лет. Мать — женщина характера твердаго и крутого — вела дом и хозяйство по старине. Состояние ее — около 1000 десятин земли и 105 душ крестьян — давало возмож­ность вести сытую, но скромную жизнь. По смерти мужа она осталась полновластной хозяйкой; вторым лицом после барыни была нянька Макарьевна, она же ключница и экономка — тип не раз изображавшейся в нашей литературе: преданная до самозабвения господам, сварливая и злая для своей братии — крепостных. Пуще всего допекала она дворовых девушек, строго наблюдая за их поведением (сама она осталась незамужней) и донос» барыне въ случае «греха». Виновную выдавали за первого попавшегося мужика — по уставу старопомещичьей

Она смотрела за паничами, баловала их, подкармливала сластями и яблоками, рассказывала сказки и т. д. «Из всех сказок — говорит Пржевальский— особенно нравился мне, мальчику непокорному и шаловливому, «Иван, великий охотник»; бывало как только закапризничаю, нянька и говорит: хочешь я расскажу тебе об Иване великом охотнике, и я тотчас стихаю».

Пржевальский любил ее и со свойственным ему постоянством в привязанностях сохранил эту любовь в течение всей жизни. Он не замечал ее злостного отношения к окружающим, но высоко ценил ее нелицемерную преданность госпо­дам, какой не встретишь «в нынешнее огульно-развратное время», как он выражался.

«Рос я в деревне дикарем — рассказывает он — воспитание было самое спартанское, я мог выходить из дома во всякую погоду». Дети мокли под дождем, бе­гали по снегу, гуляли одни в лесу, где водились и мед­веди, лазили по деревьям — вообще пользовались большою свободой. Но и потачки им не давалось; мать относилась к ним очень строго; розги играли выдающуюся роль в ее педагогии, и будущему путешественнику досталось их не мало: он уродился порядочным сорванцом, и за свои проказы получал неукоснительное воздаяние по предписаниям Домостроя. Это впрочем не портило семейных отношений; напротив, Пржевальский нежно любил свою мать и всегда вспоминал о ней с благодарностью. Она да нянька Макарьевна — едва ли не единственные женщины, к которым он — заклятый женоненавистник — относился с искренним уважением.

Воспитание и окружающая среда имеют большее или меньшее значение для человека в зависимости от его прирожденных свойств. Одни поддаются внешним воздействиям легче, другие труднее, Пржевальский принадлежал к числу последних. Натура стойкая, неподатливая, упор­ная — он с юных лет обнаруживал замечательную самостоятельность и всегда был «сам по себе». Но и са­мые неподатливые люди не могут вполне освободиться от внешних влияний. «Спартанское воспитание» не про­шло для него бесследно: некоторая грубоватость характера и понятий, неприятно поражавшая многих, кто сталки­вался с ним впоследствии, развилась под влиянием гру­бой среды.

На пятом году засадили его за ученье в день пророка Наума, 1-го декабря, потому что «пророк Наум наставляет на ум». Учителем был дядя Павел Алексеевич, брат Елены Алексеевны, промотавший собственное имение и приютившийся у сестры. Человек беспечный и страстный охотник, он представлял легкомысленный элемент в их суровой, ветхозаветной семье, но имел бла­готворное влияние на своих питомцев (Николая Михайло­вича и его брата Владимира), обучая их не только грамоте и французскому языку, но также стрельбе и охоте. «Сна­чала стрелял я из игрушечного ружья желудями, рассказывает Пржевальский — потом из лука, а лет 12 получил настоящее ружье. Руководителем в охоте был мой дядя, Павел Алексеевич Каретников, который по­мимо охоты имел другую страсть — запивал время от времени, и тогда на охоту не ходил». Под его влиянием развивалась в мальчике рано пробудившаяся лю­бовь к природе, превратившаяся наконец в истин­ную страсть и создавшая из него путешественника-натура­листа.

Года через два стали приглашать учителей - семинаристов, которые впрочем плохо удовлетворяли своему назначению и часто менялись. Наконец попался сносный ментор, подготовивший мальчиков в училище.

Мать хотела отдать их в кадетский корпус, но когда это не удалось, отправила в Смоленск, где они были при­няты во второй класс гимназии.

В Смоленске вели они очень скромную жизнь, помещаясь на квартире, стоившей два рубля в месяц, под присмотром крепостного «дядьки» Игната, который водил их в гимназию и сопровождал на прогулках.

Николай Пржевальский был хороший товарищ, но близких друзей не имел. Сверстники невольно подчинялись его влиянию; он был коноводом своего класса. Он всегда засту­пался за новичков — черта, свидетельствующая не только о великодушии, но и о независимом характере: в то время травля новичков считалась как бы священной обязан­ностью; надо же «отшлифовать» парня, рассуждали товарищи... Но Пржевальский, как мы сказали, был сам по себе.

Ученье давалось ему легко: он обладал изумительной памятью—качество очень важное при тогдашней системе преподавания. Нелюбимым предметом его была математика, но и тут вывозила память: «ему всегда ясно представлялась и страница книги, где был ответ на заданные вопросы, и каким шрифтом она напечатана, и какие буквы на геометрическом чертеже, и самые формулы со всеми их буквами и знаками».

Живое воображение и феноменальная память определили весь склад его ума. Он, как сам выражался, мыслил образами. Суждения его о тех или других явлениях скла­дывались непосредственно, интуитивно; он скорее смотрел и видел, чем думал и заключал. Ясный и здравый ум помогал ему быстро ориентироваться и схватывать сущность явления; книги и письма его полны метких замечаний, блестящих характеристик; но полагаясь на первое впечатление, он нередко впадал в поверхностные суждения, образчики которых увидим ниже.

Как противовес слишком одностороннему развитию па­мяти и воображения, было бы полезно развитие склонности к отвлеченному мышлению, но гимназия не могла оказать влияния в этом отношении.

Вакации, тянувшиеся очень долго, с мая до октября и даже ноября, мальчики проводили дома в Отрадном. Они помещались с дядей во флигеле, куда приходили только на ночь, проводя весь день на охоте и рыбной ловле. Это была бесспорно полезнейшая часть в воспитании будущего путеше­ственника. Под влиянием жизни в лесу, на воздухе, закаля­лось и крепло здоровье; развивалась энергия, неутомимость, вы­носливость, изощрялась наблюдательность; росла и укреплялась любовь к природе, придавшая всей его жизни такую своеобраз­ную окраску.

За то книжная сторона его воспитания сильно хромала. Ли­тературу в доме его родителей заменяли лубочные издания, покупаемые у коробейников. В числе прочей дребедени попалась ему книжка «Воин без страха», сыгравшая немало­важную роль в его жизни. «Написанная прекрасным языком» и рисовавшая воинские добродетели самыми яркими красками, она произвела на него глубокое впечатление. Рассказы о севастопольских подвигах тоже кружили ему голову, и в конце концов он решился поступить в военную службу.

Гимназическое воспитание кончилось в 1855 году, когда Пржевальскому исполнилось всего 16 лет.

Лето провел он в деревне, занимаясь охотой и рыбной ловлей, а осенью должен был отправиться в Москву и по­ступить в полк.

В те времена это было целое путешествие, к которому готовились заблаговременно: ладили экипажи, закупали необ­ходимый вещи и т. д.

Как ни мечтал Пржевальский о военных подвигах, но расставаться с родительским домом было ему тяжело. В последние дни перед отъездом он сильно тосковал.

«Наконец наступила роковая минута. Меня позвали к матери; я вошел в залу. У большого образа теплилась лам­пада, а на коленях перед ним молилась моя мать. В углу стояла няня, несколько дворовых, и все плакали. «Станьте здесь и молитесь, — обратилась ко мне и брату мать. Мы молча исполнили ея приказание. Глубокая ти­шина водворилась в комнате, изредка прерываемая тяж­кими вздохами. Наконец мать встала и взяла образ; я подошел к ней.— «Да сохранит тебя Господь Бог во всей твоей жизни», — сказала она и начала благословлять. Этой минуты не вынесла моя переполненная душа. Долго сдерживаемыя слезы разом брызнули из глаз, и я заплакал как ребенок.

«Прощай, мой голубчик»,— сказала, поцеловав меня, ста­рая няня.— «Прощайте, барин, прощайте! дай Бог вам сча­стья!» — слышалось со всех сторон. Да, это была минута тяжкого испытания;я не забуду ее никогда» (Пржевальский. Воспоминания охотника).

По приезде в Москву Пржевальский поступил унтер-офицером в Рязанский пехотный полк.

Вскоре после этого он был переведен прапорщиком в Полоцкий пехотный полк, стоявший в г. Белом, Смоленской губ. Он скоро разочаровался в воен­ной жизни. Окружающая среда тяготила его: недовольство, которое она возбуждала в нем, усиливало его любовь к природе, к одинокой и привольной жизни среди лесов. Жажда дела разумного и плодотворного не оставляла его, но где найти это дело? Куда приложить свои силы? Пол­ковая жизнь не давала ответа на вопросы — и Прже­вальский снова обращался к природе, уходил в лес, проводил все свободное время на охоте, заинтересовался собиранием растений и начинал мечтать о путешествиях. Так обстановка вырабатывала из него будущего вечного странника.

С другой стороны грубость и низменность окружающего об­щества не могла не развивать в нем известного презрения к людям. Он приучался к мысли, что это грубое и дикое стадо, для которого необходимы кулак и палка.

«Я невольно задавал себе вопросы: где же нравственное совершенство человека, где бескорыстие и благородство его поступков, где те высокие идеалы, перед которыми я привык благоговеть с детства? И не мог дать себе удовлетворительного ответа на эти вопросы, и каждый месяц, можно сказать, каждый день дальнейшей жизни убеждал меня в противном, а пять лет, проведенные на службе, совершенно пе­ременили прежние мои взгляды на жизнь и человека». {Воспоминания охотника).

Ему приходилось так горько, что по временам он ухо­дил в лес и плакал.

Поддержкой в этом тяжелом положении являлась, кроме любви к природе, переписка с матерью и случайные по­бывки в родном доме. Матери он писал очень часто, сообщая ей о всех мелочах своей военной жизни. То, что было хорошего в его спартанском воспитании: нужная любовь ма­тери, сознание долга, твердость в исполнении обязанностей, которые она старалась привить детям, — оказали здесь благотвор­ное влияние.

Материальное положение Пржевальского было непривлека­тельно — особенно в первое время службы. Собственных денег имелось мало, а содержали юнкеров плохо.

Но материальные невзгоды еще не так угнетали его, как нравственная неудовлетворенность. Долго он терпел ее, утешаясь охотой и чтением — преимущественно исторических книг и путешествий; но наконец решился выйти из своего безотрадного положения.

«Прослужив пять лет в армии, протаскавшись в ка­раулы и по всевозможными гауптвахтам, и на стрельбу со взводом, я наконец ясно сознал необходимость изменить подобный образ жизни и избрать более обширное поприще деятельности, где бы можно было тратить труд и время для разумной цели. Однако эти пять лет не пропали для меня даром. Не говоря уже о том, что они изменили мой возраст с 17 на 22 года и что в продолжение этого периода в моих понятиях и взглядах на жизнь произошла огромная пере­мена — я хорошо понял и изучил то общество, в котором находился».

Он просил начальство о переводу на Амур, но вместо от­вета был посажен на трое суток под арест. Тогда он ре­шился поступить в Николаевскую Академию Генерального Штаба. Для этого нужно было сдать экзамен по военным наукам, и Пржевальский ревностно принялся за книги, про­сиживая над ними часов по 16 в сутки, а для отдыха отправляясь на охоту. Великолепная память помогла ему справиться с предметами, о которых он раньше не имел понятия. Только математика да уставы внушали ему некоторое опасение. Тем не менее, просидев около года над книгами, он отправился в Петербург попытать счастья.

Это был первый шаг вперед от жалкого прозябания в армейском полку к славной и плодотворной карьере знаменитого путешественника. Конечно, до нее было еще далеко, но все же поступление в Академию явилось переломом в жизни Пржевальского.

В Петербург он поехал налегке, заняв у одной зна­комой 170 р. с обязательством возвратить 270. К его вели­кому ужасу на экзамен в Академию явилось 180 человек; он уже решил, что провалится; но не смотря на сильную конкуренцию был принят одним из первых: большинство явившихся оказались плохо подготовленными.

Живя в крайне стесненном материальном положении — нередко впроголодь — он сторонился от товарищей, не примыкал ни к какому кружку и распределял время между посещением лекций и чтением книг по истории и естествознанию.

Военными науками он вовсе не интересовался, но на экзаменах вывозила его счастливая память. Прочитав книгу, он мог цитировать слово в слово целые страницы, и притом через несколько лет после того как книга была прочитана. Однажды, впрочем, ему чуть не пришлось распрощаться с Академией. Посланный летом на съемку в Боровский уезд, он занимался все время охотой; съемка оказалась плохой, и только блестящие ответы на устных экзаменах спасли его от исключения.

В это же время началась его литературная деятельность. Нуждаясь в деньгах, он написал статейку «Воспоминания охотника», которая была напечатана в «Журнале Охоты и Коннозаводства». Денегъ за нее он не получил, но был несказанно рад, что статья явилась в печати.

Вторым литературным детищем его было: «Военностатистическое обозрение Приамурскаго края». Ста­тья эта, компилятивная и написанная на заданную тему, отличалась однако такими достоинствами, таким добросовестным и основательным изучением источников, что обратила на себя внимание Географического Общества, ко­торое избрало Пржевальского своим действительным членом.

В 1863 году, в начале польского воcстания, офицерам старшего курса Академии было объявлено, что тот, кто пожелает отправиться в Польшу, будет выпущен на льготных основаниях. В числе желающих оказался и Пржевальский. В июле 1863 года он был произведен в поручики и назначен полковым адъютантом в свой прежний Полоцкий полк.

В Польше он принимал участие в усмирении мятежа, но кажется больше интересовался охотой и книгами. Охот­ничья страсть едва не сыграла с ним злую шутку; увлек­шись преследованием какой-то дичи, он попал однажды в шайку повстанцев и еле успел ускакать от них.

Среди офицеров он пользовался большим уважением за свой прямодушный, рыцарский характер; но и здесь держался особняком.

Вообще, стремление к одиночеству было у него всегда, на­чиная с гимназии и кончая последними годами жизни. Не нра­вились ему суета, шум и дрязги общественной жизни; стеснения, которые она налагает; наконец и характер его, по­велительный и не лишенный властолюбия и нетерпимости, препятствовал слишком тесному сближению с людьми. Он был отличный товарищ, радушный хозяин, надежный вождь, заботливый патрон, но окружал себя только такими лицами, над которыми мог господствовать.

В свободное время он усердно занимался, читал, изучал зоологию и ботанику и мечтал о путешествии. В то время его занимала Африка — классическое поприще знаменитых путешественников. Подвиги Ливингстонов и Бэккеров кружили ему голову. Но до Африки было далеко, да и вообще путешествие казалось несбыточной мечтой безвестному офицеру, без имени, без средств, без протекции. Пока что, — приходилось искать поприща поскромнее. Жить в провинции ему не хоте­лось: недостаток средств и учебных пособий давал себя чув­ствовать все сильнее и сильнее по мере того, как инстинктивная любовь его к природе принимала осмысленный характер,. Узнав, что в Варшаве открывается юнкерское училище, он начал хлопотать о переводе, и в декабре 1864 года был назначен туда взводным офицером и вместе с тем преподавателем истории и географии.

Подготовка к путешествиям

В Варшаве Пржевальский мог пополнить пробелы в своем образовании: тут к его услугам были и книги, и пособия, и общество специалистов. Двухлетнее пребывание в этом городе было теоретической подготовкой к путешествиям; последовавшая затем экспедиция в Уссурийский край — практи­ческой школой, в которой он испробовал свои силы и приобрел необходимый опыт.

Мечты об экспедиции в Африку пришлось оставить: она требовала слишком значительных средств. Внимание Пржевальского обратилось к Азии: здесь тоже открывалось богатое поле для исследования, и путешествие казалось более осуществимым.

В ожидании удобного случая он рьяно принялся за свои новые обязанности. Дело пошло как нельзя лучше. Лекции его имели огромный успех; юнкера из других отделений класса собирались послушать его живую, картинную, энергическую речь. Удивительная память позволяла ему цитировать лучшие страницы из авторов, писавших о трактуемом предмете. Он умел возбудить в своих учениках охоту к знанию так что многие из них поступали впоследствии в университет, земледельческую академию и т. п.: результат красноречивый, если мы примем в соображение, что в юнкерское училище поступали молодые люди, скорее бежавшие от науки, чем стремившиеся к ней. Только некоторые из коллег Пржевальского были недовольны им и жаловались начальству, что он отбивает у них учеников.

Он сформировал училищную библиотеку, руководил чтением юнкеров и пользовался среди них большой по­пулярностью как за преподавание, так и за безусловную справедливость.

«Система поблажки любимчикам находилась у него в полном отсутствии. Он был вполне беспристрастен и зачастую ставил единицу и нуль самым любимым юнкерам.

«Часто посещавшему его и довольно близко к нему стоявшему юнкеру К. пришлось остаться на второй год за невыдержание экзамена именно по истории и географии. Сам Пржевальский настоял на этом. Ни слезы матери, ни уверения К., что он будет учиться, ни просьбы за него то­варищей и начальников не могли поколебать справедливого решения Пржевальского.

«На все докучливые моления он отвечал нам: не буду ли я вам, юноши, смешон и жалок после такой уступки? Где же справедливость? Переправив К. двойку на тройку, во имя той же справедливости необходимо сделать это и для А., для Р. и других. Вспомните прекрасные слова: я знаю один народ — человечество, один закон — справедливость».

Юнкера нередко собирались у него на квартире, состояв­шей из трех комнат с очень простым убранством: не­сколько буковых стульев, простой стол, кровать, ружья и полка с книгами, на которые он тратил большую часть свободных денег.

Он был очень радушный и хлебосольный хозяин; любил поесть и накормить гостей до отвалу. Водки не пил и пьянство ненавидел; но был большой охотник до шипучих вод — яблочных, грушевых и т. д., которые держал целыми бочонками. Любил также сладости — «услады>, как он выражался — и закуски. За чаем вместе с хлебом, вареньем, конфетами подавались у него колбаса, сыр, сардинки, яблоки, фиги, финики, а вместо ужина — сельди, семга и лососина.

Ел он много и быстро; копаться и смаковать кушанья по энергическому характеру своему не любил и часто удивлял гостей своим аппетитом.

«Николаю Михайловичу подали большую миску супа. По размерам посуды я думал, что вероятно он ожидает кого-нибудь из гостей; но каково было мое удивление, когда между разговорами он уничтожил все содержимое миски, затем налил полстакана красного вина, залпом выпил его, потом стакан зельтерской воды, и приказал подать второе блюдо, которое заключалось в подобной же миске, но меньших размеров. В этой миске находилось три куска бифштекса, которые были уничтожены один за другим; при этом повторилось запивание их красным вином пополам с зельтерской водой».

«Мы никогда не стесняли его и не мешали ему, да он и не принадлежал к числу таких лиц, которые цере­монятся. Чутьем мы знали, когда он намеревался зани­маться, тогда никто из нас не дерзал войти в ту ком­нату, где он сидел. В таких случаях брали мы с заветных полок книги и просиживали целые вечера за чтением. Случались и такие дни, когда мы уходили не видав его, пробыв в его квартире 6—7 часов. Заикин (слуга Пржевальского) в такие вечера, подавая чай и всевозможные закуски, грозил нам пальцем и говорил беспрерывно шепотом: тише, тише, г-да юнкаря, Николай Михайлович не уважают шуму, когда в книжку читают. Затем он наливал чай, клал на тарелку яства и на цыпочках входил безмолвно к своему господину».

За время пребывания в Варшаве он составил учебник географии, представляющий большие достоинства по отзывам сведущих в этом деле людей, и много занимался историей, зоологией и ботаникой. Средне-русскую флору он изучил очень основательно; составил гербарий из растений Смоленской, Радомской и Варшавской губернии; посещал зоологический музей и ботанический сад, и пользовался указаниями известного орнитолога Тачановскаго и ботаника Александровича. Мечтая о путешествии в Азию, он тща­тельно изучил географию этой части света. Гумбольдт и Ритгер были его настольными книгами.

Погруженный в занятия, он редко ходил в гости, да и по характеру своему не любил балов, вечеринок и пр. Вообще, это была замечательно цельная натура. Человек дела — он ненавидел суету и толчею; человек непосредственный и искренний — он питал какую-ту органическую ненависть ко всему, что отзывалось услов­ностью, искусственностью и фальшью, хотя бы самою не­винною. Это отражалось на его вкусах и привычках. Общественная жизнь с ее сложным кодексом условных правил отталкивала его, театра он не выносил, бел­летристики недолюбливал. Ему нравилось только безыскус­ственное, неподкрашенное, простое, как сама природа.

Любимое развлечение его — охота — в окрестностях Вар­шавы оказалось почти недоступным вследствие смутного времени; однажды, охотясь в штатском платье, он был арестован и просидел в части, пока полиция не убедилась в его благонадежности.

Изредка навещал он своих сослуживцев, с кото­рыми играл в карты и преимущественно в азартные игры, причем «собирал с товарищей иногда почтенную дань, которая совместно с деньгами, вырученными по изданию учебника географии, послужила основанием скромного фонда при поездке в Сибирь».

Кроме юнкеров, с которыми, как мы видели, во­зился он очень заботливо, собирались иногда у него това­рищи, офицеры генерального штаба и юнкерского училища, студенты университета, и др. В таких случаях заси­живались иногда до поздней ночи, коротая время в разговорах, предметом которых были естественные науки или история.

Образ жизни он вел довольно правильный: вставал в 6 часов и занимался до 8; затем отправлялся в училище, около 12 часов уходил и, позавтракав где-нибудь в городе, шел в зоологический музей или ботанический сад; к трем часам возвращался в училище и занимался служебными делами. Вечера по большей части проводил дома и в 9 часов ложился спать, если не было гостей.

Между тем время шло, и мысль о путешествии преследовала Пржевальского все неотвязнее. Но как осуществить ее? Бедность, неизвестность, недостаток связей, наконец польская фамилия являлись сильными помехами.

Наконец, благодаря содействию некоторых важных лиц, ему удалось добиться причисления к Генеральному Штабу и перевода в Восточносибирский округ.

В январе 1867 года Пржевальский выехал из Вар­шавы. С ним отправился немец препаратор, Роберт Кёхер; они условились делить пополам коллекции, которые соберут в путешествии.

Проездом в Петербурге Пржевальский познакомился с П. П. Семеновыми в то время председателем секции физической географии Императорского Географического Обще­ства, и, объяснив ему план своего путешествия, просил поддержки со стороны Общества.

Это однако оказалось невозможным. Географическое Обще­ство снаряжало экспедиции из лиц, зарекомендовавших себя учеными трудами, и не могло довериться человеку совершенно неизвестному.

Поэтому и поддержка его ограничилась рекомендатель­ными письмами Семенова к важным лицам сибирской администрации и обещанием более существенного пособия в будущем, если путешествие в Восточную Сибирь принесет полезные плоды.

В конце марта 1867 года Пржевальский явился в Иркутск, а в начале мая получил командировку в Уссурийский край. Сибирский отдел Географического Обще­ства оказал ему содействие выдачей топографических и астрономических инструментов и небольшой суммы денег, что было очень кстати при скудных средствах пу­тешественника.

Восторженное настроение, в котором он находился, от­разилось в следующем письме:

«Через 3 дня, т. е. 26 мая, я еду на Амур, потом на р. Уссури, озеро Ханка и на берега Великого Океана к границам Кореи.

«Вообще экспедиция великолепная. Я рад до безумия! Главное, что я один и могу свободно располагать своим временем, местопребыванием и занятиями. Да, на меня вы­пала завидная доля и трудная обязанность — исследовать местности, в большей части которых еще не ступала нога европейца.

«Немец (Кёхер), которого я привез из Варшавы, оказался никуда не годным и решительно не способным к перенесению каких либо физических трудностей. Кроме того каждый день плакал о своей невесте и о Варшаве, так что я наконец прогнал его от себя; последнее время он даже не хотел идти на охоту и ровно ничего не де­лал, говоря, что ничто его не тешит».

Немца заменил некто Ягунов, 16-ти летний мальчик, топограф, который случайно зашел к Пржеваль­скому, понравился ему и согласился ехать с ним на Уссури.

Запасшись всем необходимым, в особенности охот­ничьими принадлежностями, они отправились через Байкал к р. Шилке, потом по Амуру в селение Хабаровку у устья р. Уссури; тут собственно началось путешествие.

Плавание по Уссури, среди дикой, лесистой местности, продолжалось 23 дня. Путешественники большею частью шли берегом, собирая растения и стреляя птиц, в то время как гребцы-казаки, проклиная господ, замедлявших движение своими затеями, следовали за ними в лодке. До­бравшись до станицы Буссе, Пржевальский отправился па озеро Ханка, представлявшее много интересного в ботани­ческом, а особенно зоологическом отношении: оно служит станцией мириадам птиц во время перелета. Собравши по­рядочную коллекцию растений, птиц, насекомых и пр., он направился к побережью Японского моря, а оттуда, уже зимою, предпринял трудную и утомительную экспедицию в малоизвестную часть Южно-Уссурийского края. При­ходилось блуждать по неведомым тропинкам, ночевать в лесу, на морозе, у костра, причем, по выражению солдат, с одного бока были Петровки, с другого Рождество (т. е. с одной стороны пекло от костра, с другой охватывало морозом) — вообще испытали много невзгод. Эта экспедиция, в течении которой было пройдено 1060 верст, продолжалась три месяца. 7 января 1868 года путешественники верну­лись в станицу Буссе.

Весною Пржевальский снова отправился на озеро Ханка с специальною целью изучить его орнитологическую фауну и наблюдать за пролетом птиц. Это был лучший период путешествия, несмотря на скверную материальную обста­новку. С появлением первых проталин потянулись бесчисленные стаи птиц. Журавли, цапли, кулики, утки всевозможных пород тянули не десятками, не сотнями тысяч, а миллионами; не стаями, а тучами, которые Прже­вальский сравнивает с тучами саранчи. «Здесь столько пород птиц — пишет он дяде — что и во сне не при­снится. Каких там нет уток и других птиц. Некоторые так красивы, что едва ли таких можно сделать и на картине. У меня теперь уже есть 210 чучел этих птиц. В числе чучел есть у меня журавль весь белый, только половина крыльев черная: этот журавль имеет в размахе крыльев около 8 футов. Есть на Ханка еще кулик величиною с большого гуся и весь превосходного розового цвета; есть иволга величиною с голубя и ярко желтого цвета, а свистит-то она как громко! есть цапли, белые как снег, черные аисты и много много есть ред­костей, как между животными, так и между растениями. Между последними в особенности замечательна огромная (величиною в шайку) водяная кувшинка, родной брат гвианской Виктории: она вся красная и превосходно пахнет».

Покончив с наблюдениями на озере Ханка, он думал отправиться в Манчжурию. Но в это время шайка китайских разбойников — «хунь-хузов» вторглась в наши владения на побережьи Японского моря, истребляя русские де­ревни и подстрекая к восстанию местное китайское население. Пржевальский был оторван от своих занятий и от­правился усмирять восстание, что и исполнил быстро и успешно. За это получил он капитанский чин и был переведен в генеральный штаб, «чего до сих пор не делали по разным интригам» (писал он). Вообще, в это время он, кажется, многим не нравился. Особенно воз­мущались его самоуверенным тоном, когда он говорил о результатах своего путешествия. Эта уверенность про­истекала от сознания своих сил и блистательно оправда­лась впоследствии, но пока — раздражала важных особ: как мол смеет зазнаваться такая мелкая сошка?

В то же время он был назначен старшим адъютантом штаба войск Приморской области и переехал в Николаевск на Амуре, где прожил зиму 1868—69 г.

Амурская жизнь вызвала крайне резкие отзывы с его стороны.

Впрочем, по крайней мере один из пороков этого общества—страсть в картежной игре—принес существен­ную пользу Пржевальскому. Он играл с местными куп­цами и офицерством — и всегда счастливо, почти не зная проигрыша, за что и получил прозвище «золотой фазан». При выигрыше в 1000 рублей прекращал игру и никогда не имел при себе более 500 рублей.

«Я играю для того, чтобы выиграть себе независи­мость»— говорил он. В зиму 1868 года он выиграл 12.000 рублей, «так что теперь могу назваться состоятельным человеком и располагать собою независимо от службы».

Впоследствии, уезжая из Николаевска, он бросил свои карты в Амур, сказавши при этом: «с Амуром про­щайте и амурские привычки».

Кроме дoбывaния независимости по упомянутому способу, он занимался канцелярскими делами, внушавшими ему глубокое отвращение, и обрабатывал для печати свое путешествие. Перед отъездом из Николаевска он представил в Сибирский Отдел Географического Общества статью «об инородческом населении в южной части Приморской области», которая была напечатана в «Известиях» От­дела и доставила своему автору его первую ученую награду: серебряную медаль.

Пополнив свои исследования новыми экскурсиями в течение весны и лета 1869 г., он отправился в Иркутск, где читал лекции об Уссурийском крае, а отсюда в Петербург, куда прибыл в январе 1870 г.

Здесь он был принят как свой человек в среде Географического Общества. Путешествие его оказалось крупным вкладом в наши сведения об азиатской природе. Уссурийский край—замечательная местность: тут смешива­ются представители юга и севера, тропических стран и полярной области: тигр и соболь, полярная сова и южный ибис, виноград и ель... Пржевальский собрал здесь по­рядочную коллекцию растений, единственную в своем роде орнитологическую коллекцию, к которой все позднейшие исследования могли прибавить лишь весьма немногое; доставил интересный сведения о жизни и нравах зверей и птиц, о местном населении, русском и- инородческом; исследовал верхнее течение р..Уссури, бассейн озера Ханка, восточный склон хребта Сихотэ-Алинь; наконец, . собрал тщательные и подробные данные о климате Уссурийского края.

Словом, его экспедиция превзошла всякие ожидания: ко­мандированный с специальною статистической целью, обла­дая ничтожными средствами, отрываемый от занятий слу­жебными обязанностями, он произвел замечательно полное естественноисторическое исследование малоизвестного края. Результаты его он изложил в прекрасной книге «Путешествие в Уссурийский край», обнаружившей в нем не только энергического и неутомимого путешественника, но и превосходного наблюдателя с широкими интересами, стра­стной любовью к природе и основательной подготовкой. Чув­ствовалось, что это большой корабль, которому предстоит большое плавание.

Первое путешествие в Азию

В Петербурге Пржевальский томился более чем когда либо. И прежде его угнетала городская жизнь, теперь же сделалась совершенно невыносимой. Карьера его была ре­шена бесповоротно; он нашел свою стихию.

С первых же дней пребывания в Петербурге он начал хлопотать о новой экспедиции — на этот раз в страны еще неведомые для европейцев.

Такой неведомой страной до путешествия Пржевальского было центральноазиатское плоскогорье. Эта огромная пло­щадь, в 6 '/а' миллионов квадратных верст, охватывает Тибет, Монголию и Джунгарию, изобилует дикими пусты­нями, степями, озерами, вечно снеговыми хребтами и ги­гантскими вершинами; тут же находятся истоки великих рек Китая: Желтой (Хуанъ-Хэ) и Голубой (Ян-цзы-цзян), центр создания многих млекопитающих, напр, верблюда, лошади и др.—словом, область во всех отношениях представляет глубокий интерес.

Между тем только окраины ее были затронуты исследованиями русских и западно - европейских путешественников. Об огромной центральной площади имелись лишь неполные, неверные и противоречивые сведения из китайских источников. Что же касается климата, флоры и фауны этой области, то они оставались вовсе неизвест­ными.

Эту огромную и трудно доступную область Пржевальский избрал поприщем своих экспедиций. На первый раз он намеревался отправиться в область истоков Желтой реки, к бассейну обширного озера Куку - Нор, известного до тех пор только по имени, и, если возможно, пробраться в Северный Тибет и Хлассу.

Географическое Общество и военное министерство отне­слись к его предприятию очень сочувственно. Но так как еще оставалось сомнение насчет результатов экспедиции, то и средства, отпущенные на нее, были ничтожны: по 2000 р. в год.

20 июля 1870 года состоялось Высочайшее повеление о командировании Пржевальского и его бывшего ученика Пыльцова, на 3 года в Северный Тибет и Монголию.

10-го октября он был в Иркутске. Тут задер­жали его пустые в сущности, но неприятные дрязги. Пу­тешествуя по Уссурийскому краю, он вдоволь насмотрелся на жалкое положение местного казачьего населения и описал его без прикрас в статье, напечатанной в «Вест­нике Европы». Статья не понравилась местным властям, и в «Известиях» Сибирского Отдела Географического Об­щества появилась рецензия, обвинявшая автора во лжи. Пржевальский отвечал на нее, но Сибирский Отдел отка­зался напечатать его возражение; тогда он формально прекратил с ним всякие отношения, а статью напечатал в одной из петербургских газет. Иркутские заправилы собирались отплатить ему новой рецензией, которая должна была «навеки погубить его репутацию в ученом и литературном Mipe»; но, покипятившись, предпочли благора­зумно умолкнуть.

Тут же разыгралась и другая неблаговидная история: какой-то врач П. выпросил у Пржевальского его рукопись об Амурском крае и напечатал ее под другим заглавием и со своей надписью, но был уличен в плагиате и посрамлен.

Покончив с этими, крайне возмутившими его, дрязгами, Пржевальский отправился в Кяхту, откуда 17 ноября выступил в экспедицию.

Путь лежал через восточную часть великой пустыни Гоби в Пекин, где Пржевальский должен был запастись паспортом от китайского правительства. 2 января 1871 г. он прибыл в столицу Китая. Она произвела на него отвратительное впечатление, которое он высказал с обыч­ной резкостью:

«Я еще мало познакомился с самим городом, но уже и первого впечатления достаточно, чтобы безошибочно ска­зать, что это невообразимая мерзость. Те же самые фанзы, как и на Уссури, разве только побольше объемом и числом. Грязь и вонь невообразимая, так как жители обы­кновенно льют все помои на улицу».

«Прибавьте ко всему этому, что здешние китайцы вдеся­теро хуже наших амурских. Там, по крайней мере, они держатся в острастке, а здесь всех европейцев в глаза и за глаза не иначе называют, как чорт, так что обыкновенно, проходя по улице, слышишь громкие приветствия такого рода... Мошенничество и плутни развиты до крайних пределов... Здешний китаец — это жид плюс московский мазурик, и оба в квадрате. Но то прискорбно видеть, что европейцы церемонятся с этой сволочью»...

«По моему мнению, только одни ружья и пушки евро­пейцев могут сделать здесь какое либо дело. Миссионерская проповедь, на которую так уповают в Ев­ропе, — глас вопиющего в пустыне»...

«Если бы вы видели, как презрительно смотрят на нас китайцы!.. Паршивый (извините за выражение) китайский мандарин не станет ни за что с вами говорить, считая это для себя унижением».

Впрочем, и пекинские европейцы не понравились ему:

«Это большею частью отъявленные негодяи... Пекинская жизнь точь в точь Николаевская на Амуре. Разница лишь та, что вместо водки пьют шампанское... Я без отвращения не могу вспомнить об этом городе».

Ему не приходило в голову, что эти недостатки евро­пейцев («отъявленных негодяев»!) в значительной сте­пени объясняют и извиняют враждебное отношение к ним китайцев, и что «не церемониться с последними в их земле, в их городах и домах было бы уж совсем неприлично.

В Пекине он оставался до весны, подготовляясь к опасной и рискованной экспедиции в местности, объятой дунганским восстанием. Дунгане — китайские мусульмане, возмутившиеся в 60-х годах и производившие страшные опустошения. Западно - европейские путешественники: Помпелли и Рихтгофен пытались проникнуть в область, охва­ченную восстанием, но принуждены были отступить. Но Пржевальский надеялся на свой штуцер и поговорку: «не так страшен черт, как его малюют».

Скудные средства экспедиции истощились на покупку припасов — главным образом оружия и охотничьих при­надлежностей; так что, выступая в феврале из Пекина, путешественники имели всего 460 рублей, да рублей на 300 мелочных товаров.

Отряд состоял из 4 человек: Пржевальского, Пыльцова и 2 казаков, которых впрочем пришлось заменить новыми. Это обстоятельство задержало на несколько времени путешественников, и чтобы не терять даром времени, Пржевальский решился совершить небольшую экспедицию к северу от Пекина, к озеру Далайнор в юго-восточной Монголии. «Небольшую» впрочем только относительно: в течении двух месяцев была пройдена тысяча верст, вся эта местность снята на карту, определены широты гг. Кал­гана, Долон-Нора и озера Далай-Нор, промерены высоты пройденного пути, собраны значительный зоологические коллекции.

«Местности, мною пройденные, представляют большею частью песчаную и солонцеватую степь. Климат самый подлый, какой только можно вообразить. За всю весну не было ни одного тихого дня и часто поднимались бури, которые вздымали целые тучи песку и мелкой соли, так что атмосфера принимала желтовато-серый цвет, и в полдень было не светлее чем в сумерки. В то же время круп­ный песок до того сильно бил, что даже верблюды, при­вычные ко всяким трудностям пустыни, иногда поворачи­вались спинами к вихрю, пока пронесется его порыв». От сильного ветра голова болела, как от угара.

Давали себя знать и морозы. Руки коченели при сдирании шкурок с зверей и птиц; приходилось спать под открытым небом, а в степи не было ни кустика; топи­лись аргалом (сухой помет).

Страдали также от недостатка воды. В тамошних озерах вода соленая и мутная. «Если хотите приготовить у себя такую бурду, возьмите стакан чистой воды, поло­жите туда чайную ложку грязи, щепотку соли, извести для цвета и гусиного помета для запаха — и вы как раз получите ту прелестную жидкость, которая наполняет здешние озера и на которой нашим путешественникам приходилось варить кирпичный чай — их обычный напиток.

Туземное население, подозревая в них шпионов, относилось к ним очень враждебно, не пускало ночевать, не продавало съестных припасов, так что приходилось кормиться охотой; однажды вздумали травить их соба­кой, но Пржевальский, застрелив ее из револьвера, посулил вторую пулю хозяину, и тот немедленно уго­монился.

«Только такие миры и надежда на счастье, наконец уверенность в том, что смелостью можно творить чудеса — вот те данные, на которых мы основывали свою реши­мость пуститься, вперед очертя голову, без рассуждений о том, что будет или что может быть».

Вернувшись из экспедиции, путешественники отдохнули несколько дней в г. Калгане и, по прибытии 2 новых казаков, тронулись в путь, на Запад.

Отсутствие проводников было главной помехой; прихо­дилось идти по расспросам, а местные жители нередко обманывали путешественников ложными показаниями, за­ставляя их блуждать без толку.

«В таких случаях вздували нагайкой виновного, если удавалось его отыскать, но в большинстве случаев их

скрывали».

Двигались не спеша, делая 20—30 верст в сутки и останавливаясь по нескольку дней в местностях, обещавших успешную работу и богатый сбор — ботанический и зоологический. Такими местностями были горные хребты: Сума-Ходи, Инь-Шань, впервые исследованные Пржевальским; большая же часть пути пролегала по пустыни — южной окраине Гоби, еще не пройденной ни одним европейцем — где путешественникам приходилось не мало стра­дать от лютой жары. Под вечер останавливались у ко­лодца, разбивали палатку, зажигали костер из аргала, варили чай, укладывали растения, делали чучела — затем обедали. Обычное меню путешественников в этой и последующих экспедициях составляли: кирпичный чай, бара­нина, дичь и «дзамба», нечто в роде крупы, о которой Пржевальский писал: «питаемся кроме мяса дзамбой, круп­ой как ячменная крупа. Право, у нас лучшей посыпкой кормят свиней. После еды, через час, дзамба разбухает в желудке, и зная это, мы едим подобную прелесть не чересчур».

«Сервировка у нас самая простая, вполне гармони­рующая с прочей обстановкой: крышка с котла, где ва­рится суп, служит блюдом; деревянные чашки, из которых пьем чай, — тарелками, а собственные пальцы заменяют вилки; скатертей и салфеток вовсе не полагается. Обед оканчивается очень скоро; после него мы снова пьем чай, затем идем в экскурсию или на охоту, а наши казаки и монгол-проводник поочередно пасут верблюдов.

«Наступает вечер; потухший огонь снова разводится, на нем варится каша ичай. Лошади и верблюды приго­няются к палатке и первые привязываются, а последние сверх того укладываются возле наших вещей или неподалеку в стороне. Ночь спускается на землю, дневной жар спал и заменился вечернею прохладой. Отрадно вдыхаешь в себя освеженный воздух и, утомленный трудами дня, засы­паешь спокойным, богатырским сном»

Исследовав хребет Инь-Шань, показав, что он обры­вается в долине р. Хуан-Хэ, и тем уничтожив прежние гипотезы (Гумбольдта) о связи этого хребта с Тянь-Шанем, Пржевальский достиг г. Бауту и, переправившись через Желтую реку, проследил ее течение на протяжении 430 верст среди безотрадных песков Ордоса. Показав, что Желтая река не представляет разветвлений (как думали раньше по китайским источникам), и нанеся на карту ее течение, он снова перебрался через нее и вступил в Али-Шаны. Это голая, бесплодная и безводная пустыня, где среди зыбучих песков, «всегда готовых задушить пут­ника своим палящим жаром или засыпать песчаным ураганом», не может существовать почти никакая живая тварь: несколько растения, приспособившихся к знойному климату, две-три птицы, песчанка — маленький зверек из грызунов, буравящих почву своими норами и ходами, так что местами невозможно ездить верхом — вот все ее население. Двенадцать дней тащились по этой пустыне и прибыли наконец в город Дынь-Юань-Ин, где были очень любезно приняты местным князем и его сыновьями. Тут Прже­вальский с большим барышом распродал товары, взятые из Пекина.

Проведя две недели в Алишанских горах, давших зоологический материал, экспедиция должна была повернуть назад. Средства истощились до такой степени, что при­шлось продать часть оружия, чтобы как-нибудь извернуться. Продолжать путешествие было не с чем. «С тяжелой грустью, понятной лишь для человека, достигшего порога своих стремлений и не имевшего возможности переступить че­рез него — я должен был покориться необходимости и повернуть обратно».

На обратном пути захватили обширную неисследованную область по правому берегу Хуанъ-Хэ, частью же шли старым путем. Как прежде от жары, теперь приходилось терпеть от холода. Останавливаясь на ночь, разбивали па­латку, в ней разводили огонь; становилось тепло, но дым ел глаза. «Кусок вареного мяса почти совсем застывал во время еды, а руки и губы покрывались слоем жира, который потом приходилось соскабливать ножом. Фитиль стеа­риновой свечи, зажигавшейся иногда во время ужина, вгорал так глубоко, что нужно было обламывать наружные края, которые не растаивали от огня».

На ночь огонь не разводился за недостатком топлива, и температура в палатки почти сравнивалась с наружной, которая достигала—27° Р.

В довершение всего на одной из стоянок украли верблюдов экспедиции, и Пржевальский с большим трудом раздобыл новых на последние остававшиеся у него деньги.

Наконец, после многих невзгод, экспедиция добра­лась до Калгана.

В течение 10 месяцев было пройдено 3500 верст, исследованы почти или вовсе неизвестный местности, пустыни Ордоса, Ала-Шаня, Южной Гоби, хребты Инь-Шаня и Ала-Шаня; определены широты многих пунктов, собраны богатые коллекции растений и животных и подробные метеорологические данные.

Съездив в Пекин, Пржевальский раздобыл денег, бла­годаря любезности нашего посланника Влангали, выдавшего ему 1300 рублей заимообразно из сумм Пекинской миссии, и снарядив заново экспедицию, выступил из Калгана в марте 1872 года, с 174 рублями в кармане. Правда, был у него еще небольшой запас товаров.

В мае добрались до Дынь-Юань-Ина, продали товары, выменяли один из штуцеров на 6 верблюдов сыну Ала-Шаньскаго князя, и с караваном тангутов двинулись к озеру Куку-Нор. Шли по раскаленным пескам Южнаго Ала-Шаня, где иногда на протяжении сотни верст не попа­далось ни капли воды, а редкие колодцы сплошь и рядом были отравлены дунганами, бросавшими в них тела убитых.

«У меня до сих пор мутит на сердце, когда я вспомню, как однажды, напившись чаю из подобного колодца, мы стали поить верблюдов и вычерпав воду увидели на дне гнилой труп человека».

Население в этих местностях не встречалось; все было разорено и истреблено дунганами.

В гористой местности провинции Гань-су путешествен­ники расстались с тангутским караваном. Здесь провели они более двух месяцев. Научная добыча, доставленная этой местностью, была громадна во всех отношениях: горные хребты и вершины, неизвестный географам; множество новых растений и животных.

С наступлением осени решили двинуться к Куку-Нору. Дело стояло за проводником; туземные жители были слишком напуганы дунганами, чтобы решиться вести караван. Но к этому времени Пржевальский успел уже приобрести репутацию непобедимого богатыря и колдуна. В самом деле, в то время как тысячи местных жителей отсиживались за глиняными стенами своих кумирен и городов, четверо путешественников разгуливали по охвачен­ной восстанием местности, точно в собственном поместье, останавливаясь всегда вне городских стен. Гораздо более чем дунган, боялись они любопытных, которые жестоко надоедали им в населенных местностях; ни травля со­бакой, ни «сильные физические побуждения», на которые наш путешественник никогда не скупился, не могли от­вадить назойливых зевак. Чтобы несколько уменьшить их наплыв, Пржевальский всегда останавливался на некотором расстоянии от городов.

«С этими людьми — говорили в кумирне Чейбсен проводникам, которых он хотел нанять — вы не бойтесь и разбойников. Посмотрите, мы с двумя тысячами человек запираемся в своей кумирне, а они вчетвером стоят в поле, и никто не смеет их тронуть. Подумайте сами, разве простые люди могут это сделать. Нет, русские наперед знают все, и их начальник великий колдун или великий святой».

Найдя проводников, двинулись через горы. На третий день пути партия конных дунган человек во сто загоро­дила путешественникам выход из ущелья, сделав по ним несколько выстрелов, впрочем на далеком расстоянии. Четверо смельчаков, с ружьями на готове, продол­жали идти вперед, и не подпустив их на выстрел, дун­гане пустились на утек.

«Мы шли тою самою тибетскою дорогой, по которой в течение одиннадцати лет не осмелился пройти ни один караван богомольцев, собирающихся обыкновенно тысячами для подобного путешествия. Нас четверых разбойники боя­лись больше, чем всех китайских войск в совокуп­ности и избегали встречи. Во время стоянки у Чейбсена все было покойно, но лишь только мы откочевали в горы, как опять появились дунганы, и разбои начались по прежнему. Подъезжая к самым стенам Чейбсена и хорошо зная, что нас там нет, разбойники кричали: где же ваши защит­ники русские, мы пришли воевать с ними. В ответ на это местные милиционеры, вооруженные лишь пиками да не­сколькими фитильными ружьями, смиренно сидели за стенами и молили Бога, чтобы скорее пришли избавители русские».

В октябре достигли наконец Куку-Нора. Посвятив не­которое время исследованию этого озера и его окрестностей, двинулись дальше, в Тибет. К этому времени слава путе­шественников достигла апогея. Говорили, что они полубоги, заговорены от пуль, могут насылать бури, снег, бо­лезни; что за них сражаются невидимые люди; толпы на­рода стекались к ним на поклон, больные приходили за исцелением, родители приводили детей для благословения; близ г. Дулан-Кита экспедицию встретила толпа, человек в двести, которые стоя на коленях по обе стороны дороги, усердно молились великому хубилгану (святому)... Шайки раз­бойников исчезали при первом слухе о появлении русских, и вещь, оставленная ими, служила охраной целому поселению...

Перевалив чрез несколько горных хребтов и пройдя че­рез восточную часть Цайдама, обширного плоскогорья, изобилующего солеными озерами и болотами, экспедиция вступила в северный Тибет. Два с половиной месяца, проведенные в этой суровой пустыне, были труднейшим периодом путешествии. Морозы затрудняли охоту: руки коченели, в скоро­стрельное ружье трудно было вложить патрон, глаза напол­нялись слезами, что конечно портило быстроту и меткость выстрела.

Бури, поднимавшие тучи песку и пыли, затемняли воздух и затрудняли дыхание; невозможно было открыть глаз против ветра.

Разреженный воздух затруднял ходьбу: «малейший подъем кажется очень трудным, чувствуется одышка, сердце бьется очень сильно, руки и ноги трясутся, по временам начинается головокружение и рвота».

Даже ночью путешественники не могли отдохнуть: «наша усталость обыкновенно переходила границы и являлась истомлением всего организма; при таком полуболезненном состоянии спокойный отдых невозможен. При том же вследствие сильной разреженности и сухости воздуха во время сна всегда являлось удушье вроде тяжелого кошмара, а рот и губы очень сохли. Прибавьте к этому, что наша постель состоит из одного войлока, постлан наго прямо на мерзлую землю».

Путешественники не мылись, не меняли белья, потому что стирать его было негде, да и некогда; одежда их превра­тилась почти в лохмотья, к сапогам приходилось подши­вать куски шкур вместо подошвы.

Наградой за эти лишения служили богатые научные ре­зультаты. Здесь все было ново, неведомо для науки: горы, реки, климат, фауна... Больше всего восхищало и пора­жало путешественников баснословное обилие крупных животных. «Чуть не на каждой версте попадались громаднейшие стада яков, диких ослов, антилоп и горных баранов. Обыкновенно вокруг нашей палатки, в особенности, если она стояла вблизи воды, везде виднелись дикие животные, очень часто пасшиеся вместе с нашими верблю­дами».

Собравши громадные зоологические коллекции, черепа и шкуры редких и невиданных европейцами зверей и добрав­шись до р. Мур-Усу (верховье Голубой) экспедиция должна была остановиться. Верблюды частью пали, частью едва во­лочили ноги; в кармане Пржевальского оставалось всего 10 рублей; с такими капиталами нельзя было пускаться в Хлассу. Решено было вернуться.

В марте 1873 г. путешественники достигли Куку-Нора, где продали и выменяли на верблюдов несколько револьверов. Добытые таким образом средства дали возможность провести три весенних месяца в окрестностях Куку-Нора и дополнить прежние исследования.

Отсюда пробрались по горным тропинкам к кумирне Чейбсен, и через Ала-Шаньскую пустыню в г. Дынь-Юань-Ин, где получили 1000 лан (2000 р.) денег, высланных Влангали.

Проведя два с половиной месяца в Ала-Шаньских горах, двинулись на Ургу через среднюю Гоби. Эта часть пустыни — самая дикая — еще не была пройдена ни одним путешественником. На протяжении 1100 верст нет здесь ни одного озерка; колодцы рассеяны на огромных расстояниях. Сильно донимала путешественников июльская жара, доходившая до 36° Р днем и 19° ночью, раскаленный воздух, раска­ленная почва, достигавшая 50° Р, раскаленный песок, пыль и соль, тучами носившиеся в воздухе.

Однажды они едва не погибли от жажды. Монгол - проводник долго водил их, обещая колодезь, но колодца не оказывалось, а вода между тем истощилась. Выведенный из терпения Пржевальский «хотел было застрелить провод­ника, так как он был главной причиной всех наших бедствий, но потом рассудил, что этим дело не поправишь, а еще ухудшишь, так как без него мы уже наверно не найдем колодца — и отколотил его (монгола) изо всей силы... Положение наше было действительно страшное: воды остава­лось в это время не более нескольких стаканов. Мы брали в рот по одному глотку, чтобы хотя немного про­мочить совсем почти засохший язык. Все тело наше го­рело как в огне, голова кружилась чуть не до обморока. Еще час такого положения, и мы бы погибли. Я ухватился за последнее средство: приказал одному из казаков, взяв кастрюлю и чайник, скакать во весь опор к колодцу за во­дой. Если же там воды не окажется или проводник вздумает бежать, то я велел казаку убить его». К счастью на этот раз вода отыскалась.

Наконец, пришли в Ургу, истомленные, оборванные: «сапог нет, вместо них разорванные унты; сюртуки и штаны все в дырах и заплатах, фуражки походят на старые, выброшенные тряпки, рубашки все изорвались; всего три полугнилых...

«Не берусь описать впечатление той минуты, когда мы впервые услышали родную речь, увидели родные лица и попали в европейскую обстановку. Нам, совершенно уже отвыкшим от европейской жизни, сначала все казалось странным, начиная от вилок и тарелок, до мебели, зеркал и т. п... Прошедшая экспедиция и все ее невзгоды казались каким-то страшным сном. Сумма новых впе­чатлений была так велика и так сильно действовала на нас, что мы в этот день очень мало ели и почти не спали целую ночь. Помывшись на другой день в бане, в которой не были почти два года, мы до того ослабели, что едва держались на ногах. Только через два дня мы начали приходить в себя, спокойно спать и есть с волчьим аппетитом».

Так кончилась достопамятная экспедиция, одна из замечательнейших экспедиций нашего века, единственная в своем роде — как по мужеству участников, которое было бы названо сумасшествием, если б не увенчалось успехом, так и по громадности результатов, достигнутых с нищен­скими средствами. В течение 3 лет было пройдено 11,000 верст; из них 5300 сняты глазомерно буссолью; исследована гидрография Кукунорскаго бассейна, хребты в окрестностях этого озера, высоты тибетского нагорья, наименее доступные участки великой пустыни Гоби; в различных пунктах определено магнитное склонение и напряжение земного магнетизма; метеорологические наблюдения, производившиеся четыре раза в сутки, доставили любопытнейшие данные о климате этих замечательных местностей: собраны богатые коллекции млекопитающих, птиц, пресмыкающихся, рыб, насекомых, растений...

Из Урги Пржевальский отправился в Кяхту; оттуда в Иркутск, Москву, Петербург. С первых же дней по возвращении начались торжественные встречи, поздравления, обеды — всякого рода овации.

«Приглашениям несть числа — писал он из Петер­бурга — и мои фонды растут с каждым днем; министр принял меня очень ласково».

Посыпались награды. Военный министр исходатайствовал ему пенсию в 600 рублей, следующий чин и еже­годное содержание в 2250 рублей за все время пребывания в главном штабе.

Берлинское Географическое Общество избрало его членом-корреспондентом, международный географический конгресс в Париже прислал ему почетную грамоту, парижское геогра­фическое общество — золотую медаль, французское министер­ство народного просвещения — «пальму Академии», наше Гео­графическое Общество — Константиновскую золотую медаль!

Три года по возвращении из путешествия были посвя­щены обработке его результатов. Пржевальский жил частью в Петербурге, частью в Отрадном. В Петербурге томился и скучал, проклиная городскую суету; в деревне отводил душу на охоте и рыбной ловле.

Издание его книги взяло на себя Географическое Обще­ство. Первый том «Монголии и страны Тангутов» вышел в свет в 1875 г. и вскоре был переведен на фран­цузский, немецкий и английский языки. Он имеет общий интерес, содержит описание путешествия, картины природы и жизни в Центральной Азии, целый рудник сведений о флоре, фауне, климате, населении пройденных путешественником стран. Второй том — специальный. Пржевальский обработал для него птиц и метеорологические данные. Эта работа пришлась ему не совсем по вкусу: натуралист-охотник, он интересовался главным образом жизнью природы, а не вопросами систематики, зоогеографии и пр. «Работа по описанию птиц подвигается туго. Трудно самому справиться со всем материалом, а помощи ни от­куда! Притом самое писание прегнусное; приходится считать перья, мерять носы и т. п. Это не та широкая свобода мысли, когда приходится творить описания природы; нет, теперь все должно быть уложено в узкие рамки специальности, для которой прежде всего нужна усидчивость, а не спо­собность. Право, я никогда не думал, чтобы мне так про­тивны были эти специальные описания, но волей-неволей нужно подчиниться необходимости».

Окончив второй том, он обратился в Географиче­ское Общество с проектом новой экспедиции. На этот

раз ему хотелось пробраться через Джунгарш, к таин­ственному озеру Лоб-Нор, известному уже со времен Марко-Поло, (но известному почти только по имени) отсюда к Куку-Ыору, в Северный Тибет, Хлассу и далее к истокам Иравадди и Брамапутрь

На этот раз уже никаких сомнений не возникало насчет результатов экспедиции. Пржевальский мог гово­рить теперь как власть имущий, как авторитет, которого слушали с почтением. Географическое Общество исхо­датайствовало ему из средств государственного казначейства 27,740 р. Спутник его по первому путешествию, Пыльцов, женился, и потому остался дома, его заменил вольноопределяющийся Эклон. Кроме того Пржевальский разсчитывал на своего товарища по путешествию в Уссурийский край, Ягунова, но тот утонул, купаясь в Висле. Пржевальский был жестоко огорчен: он потерял не только надежного товарища и помощника, но и любимого человека. Крутой характер не мешал ему привязываться к людям: он любил Ягунова, помогал ему окончить образование, наде­ялся вывести его в люди, доставить ему известность и богатство...

На место Ягунона отправился прапорщик Попало-Швыйковский, по оказался непригодным для экспедиции и вскоре вернулся в Россию.

Второе и третье путешествия в Азию

В мае 1876 года Пржевальский выехал со своими спутниками в Москву, оттуда через Нижний Новгород в Пермь, где провел несколько дней, поедая «услады», взятые из Москвы и хранившиеся в мешке, получившем название «всегдашний аппетит», и дожидаясь патропов, отпущенных военным министерством «для порешения различных животных в пустынях Aзии, не исключая и че­ловека, если обстоятельства к тому понудят».

Из Перми отправились в Омск и далее въ Семипалатинск. « Жара стояла ужасная, днем мы обыкновенно едем раздевшись, даже без сапог и штанов; в каждой попутной речке купаемся. Мое здоровье отлично и быстро поправилось; головные боли, кашель, катар горла — все прошло. Вотъ что значить приволье страннической жизни! Это не то, что сидеть в Петербургском климате, в ма­ленькой каморке на пятом этаже».

В конце июля прибыли в Кульджу (в то время нахо­дившуюся под властью России) откуда 12августа 1876 г. экспедиция выступила в путь по плодоносной долине р. Или.

«Каждый день мы объедаемся до отвалу по нескольку раз. Есть персики величиною с большое антоновское яб­локо, но и жрут же мои казаки! Веришь ли, каждый день мы съедаем по 20—25 фунтов мяса, не считая прочих приложений».

Достигнувъ Тянь-Шаня Пржевальский остановился недели на три в обширной котловине Юлдус, изобилующей всяким зверьем: медведями, оленями, аргали и пр.

За Тянь-Шанем путешествие становилось труднее. Тут начинались владения Якуб-Бека Кашгарского, основателя эфемерного, но обширного государства в Восточном Турке­стане. Он принял путешественников очень любезно, посылал им проводников, фрукты, баранов, разные «ус­лады», — но всячески мешал их предприятию; запрещал местному населению сноситься с ними, приставил к ним конвой, который водил экспедицию кружными дорогами, заставлял переправляться вплавь через речки при 17° мо­роза, мешал научным изследованиям.

Достигнув р. Тарима, направились вниз по его течению: «приходилось пробираться то по лесу или густым колючим кустарникам, то иногда по возвышенному трост­нику, корни которого словно железная щетка изранивали в кровь верблюжьи пятки».

Тарим, самая обширная из степных рек внутрен­ней Азии, впадает в озеро Лоб-Нор. Исследование этой реки и озера с его притоками было одной из важнейших задач Пржевальского, так как о них имелись только полуфантастические сведения из китайских источников.

Немного южнее Лоб -Нора он открыл колоссальный хребет Алтын-Таг, и втечение 40 дней проследил его на протяжении 500 верстъ при крайне неблагоприятных условиях: «На огромной абсолютной высоте, в глубокую зиму, среди крайне бесплодной местности мы терпели всего более от безводия и морозов, доходивших до—16° Р. То­плива было весьма мало, а при неудачных охотах мы не могли добыть себе хорошего мяса и принуждены были не­сколько времени питаться зайцами. На местах остановок рыхлая глинисто-соленая почва мигом разминалась в пыль, которая толстым слоем ложилась везде в юрте. Сами мы не умывались по неделе, были грязны до невозможности; наше платье было пропитано пылью насквозь; белье же от грязи приняло серовато-коричневый цвет».

Отсюда Пржевальский вернулся к Лоб-Нору, где провел два весенних месяца — февраль и март — наблюдая за пролетом птиц. Мириады их неслись денно и нощно над палаткой наших путешественников и зоологическая добыча последних была громадна.

Определив главные астрономические пункты, объехав озеро в лодке и сняв его на карту, Пржевальский двинулся в обратный путь. В городе Курла он имел свидание с Якуб-беком, о котором отозвался с обычной решительно­стью: «сам Якуб-бек такая же......, как и все азиатские халатники; Кашгарское царство не стоит меднаго гроша».

Владычество Якуб-бека поддерживалось только жестоко­стью и коварством; он был безграматный и в сущности неспособный деспот, лишенный всяких государственных идей; Пржевальский отлично понял это, и в записке «о современном состоянии восточного Туркестана» дал замеча­тельно меткую характеристику эфемернаго Кашгарского цар­ства, предсказывая его близкую гибель, что вскоре и сбылось.

Из Курла снова прошли на Юлдус, где провели три недели, занимаясь главным образом охотой, а 3 июля 1877 вернулись в Кульджу.

Первый акт экспедиции закончился с полным успехом. Благодаря съемкам Пржевальского оро-и гидрография этого участка внутренней Азии явились в совершенно новом свете; к тому же все пройденные местности были с обычной полнотой исследованы в естественноисторическом отношении.

В Кульдже Пржевальский получил письмо от матери, в котором она, поздравляя его с производством в пол­ковники, выражала надежду, что по возвращении из экспе­диции он будет генералом. «А генералам всем надобно сидеть дома — прибавляла она. — Вероятно это твоя последняя экспедиция... Не мучь ты себя и вместе с собой и меня. Чего тебе не достает? А то воспоминание о тебе, лишения твои почти всех удобств жизни измучили меня, и я право состарилась за это время на десять лет, а еще два года я не увижу тебя.

«Вот дядя твой Павел Алексеевич умер 26 дека­бря... Последние месяцы свой жизни он был совсем без памяти, никого не узнавал и хорошо сделал, что не де­лая больших хлопот, умер покойно. А на похоронах все были пьяны, было выпито приходящими четыре ведра водки в один день, а что съедено пирогов, лепешек, клецок, лапши, кутьи, то нельзя и вообразить, чтоб можно было уничтожить в один день».

28 августа Пржевальский снова выступил из Кульджи и в ноябре того же года прибыл в китайский город Гу-чен у подножия Тянь-Шаня. Тут пришлось отказаться от дальнейшего путешествия. Еще в Лоб-Норской экспедиции он схватил пренесносную болезнь—зуд тела; в Кульдже она стала проходить, потом возобновилась. Не было покоя ни днем, ни ночью: нельзя было ни писать, ни делать наблюдения, ни даже ходить на охоту. Промучившись три месяца и убедившись, что болезнь не поддается лекарствам его поход­ной аптеки — дегтю, табаку и синему купоросу — он решил вернуться в Россию, вылечиться хорошенько и тогда уже идти в Тибет. Так кончилось его второе путешествие.

Несносная болезнь, туго поддававшаяся лечению; огорчение но поводу отсрочки Тибетскаго путешествия, доходившее до того, что Пржевальский несколько раз плакал, возвращаясь из Гучена; беспокойство о матери, которая, как он знал, была больна, — все это дурно повлияло на его настроение, даже вызвало временный упадок духа.

«Возвратясь из экспедиции, более не пойду в Азию: пора и отдохнуть. Предстоящее путешествие в Тибет вероятно уже будет последним моим путешествием. Довольно по­таскались среди этих..., которых называют монголами, китайцами и пр. Будем жить по старому, тихо и спокойно. Ненужно мне никаких почестей и богатств — дайте мне только тихую жизнь в Отрадном. Там можно жить спо­койно, а следить за наукой и событиями также нетрудно, вы­писывая газеты и журналы».

Подготовляясь въ экспедицию, он получил телеграмму о смерти матери. Это было жестоким ударом, еще усилившим и без того тяжелое настроение духа. «Теперь — записал он в дневнике — к ряду всех невзгод прибавилось еще горе великое. Я любил свою мать всей душою. С ее именем для меня соединены отрадные воспоминания детства и от­рочества, беззаботно проведенных в деревне. И сколько раз я возвращался в свое родимое гнездо из долгих отлучек, иногда на край света. И всегда меня встречали ласка и привет. Забывались пережитые невзгоды, на душе становилось покойно и радостно; я словно опять становился ребенком. Эти минуты для меня всегда были лучшею наградою за понесенные труды...

«Буря жизни, жажда деятельности и заветное стремление к исследованию неведомых стран внутренней Азии снова отрывали меня от родного крова. Бросалось многое, даже очень многое, но самою тяжелою минутою всегда было для меня расставанье с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Не один раз, среди дикой пус­тыни или дремучих лесов, моему воображению рисовался до­рогой образ и заставлял уноситься невольно к родному очагу»...

В виду всех этих огорчений и вызванного ими упадка духа, телеграмма военного министра, предписывавшая отло­жить путешествие вследствие осложнения наших отношений с Китаем, явилась весьма кстати.

Оставив верблюдов и запасы экспедиции в Зайсанске, Пржевальский отправился в Петербург.

Результаты своего путешествия он изложил в бро­шюре «От Кульджи за Тянь-Шань и на Лоб-Нор»,

которая была переведена на главные европеиские языки, вы­звала восторженные отзывы западно-европейских ученых, но также и никоторое недоверие: опираясь на китайкие источники думали, что Пржевальский неверно определил положение Лоб-Нора, что есть еще «настоящий» Лоб-Нор, которого он не приметил. Впрочем, эти сомнения скоро рассеялись.

Берлинское географическое общество присудило ему боль­шую золотую медаль Гумбольта, Лондонское — Королевскую медаль, наша Академия Наук и Ботанический Сад избрали его почетным членом.

В Петербурге его по обыкновению донимали обедами, приглашениями, просьбами о лекщях и пр.

Поживши в деревне, вылечившись, воспрянув духом, он стал хлопотать о путешествии в Тибет. Государственное казначейство выдало ему 20,000 р. в дополнение к суммам, оставшимся от Лоб-Норской экспедиции.

20 января 1879 г. он выехал из Петербурга, а 28 марта 1879 г. отряд, состоявший из 13 человек, выступил из Зайсанска.

Исследовав озеро Улюнгур со впадающей в него р. Урунгу, двинулись через необозримую безводную степь к зна­менитому с глубокой древности Хамшскому оазису.

Дни тянулись за днями однообразно; проходили в сутки не более 25 верст, так как путешествие по обыкновению замедлялось съемкой, охотой, сбором растений, ящериц, насекомых и пр. У какого- нибудь колодца или ключа останав­ливались на ночлег, ставили палатку, разводили огонь, ва­рили ужин.

«Едва ли какой-нибудь гастроном ест с таким аппетитом разные тонкости европейской кухни, с каким мы теперь принимаемся за питье кирпичного чая и еду дзамбы с маслом, а за неимением оного с бараньим салом. Правда, последнее, будучи растоплено, издает противный запах сальных свечей, но путешествуя в азиатских пустынях, необходимо оставить дома всякую брезгливость, иначе лучше не путешествовать. Цивилизованный комфорт даже при больших материальных средствах здесь невозможен; никакие деньги не переменят соленой воды на прес­ную, не уберегут от морозов, жары и пыльных бурь, а иногда и от паразитов».

В Хамийском оазисе остановились на несколько дней: это важный торговый и стратегический пункт, и Пржеваль­скому хотелось ознакомиться с ним поближе. Губернатор г. Хами пригласил путешественников на обед, состоявший из 60 блюд, «все во вкусе китайцев. Баранина и свинина, а также чеснок и кунжутное масло играли важную роль, кроме того подавались и различные тонкости китайской кухни, как то: морская капуста, трепанг, гнезда ласточки-салан­ганы, плавники акулы, креветы и т. п. Обед начался сла­стями, кончился вареным рисом. Каждого кушанья необходимо было хотя отведать, да и этого было достаточно, чтобы произ­вести такой винигрет, от которого даже наши ко всему при­вычные желудки были разстроены на весь следующий день».

Из Хами экспедищя направилась в г. Са-Чжеу через пустыню, в сравнении с которой даже предыдущая степь могла назваться садом.

Это был один из самых трудных переходов за все путешествие. Полная мертвечина царила в пустыни: ни растений, ни зверей, ни птиц, ни даже ящериц и насекомыхъ? «По дороге безпрестанно валяются кости лошадей, мулов и верблюдов. Надъ раскаленной днем почвой висит мутная, словно дымом наполненная атмосфера; ветер не колышет воздух, не дает прохлады. Только часто пробегают ropные вихри и далеко уносят крутящиеся столбы соленой пыли. Впереди и по сторонам путника играют обманчивые миражи. Жара днем невыносимая. Солнце жжет от восхода до заката». Почва нагревалась до 50° Р: плохие колодцы с теп­лой солоноватой водой едва утоляли жажду людей и животных.

Две недели тащились по этому пеклу; наконец пришли в оазис Са-Чжеу, где отдохнули.

Вытребовав с большим трудом проводника у местных китайских властей, Пржевальский двинулся дальше через неведомые хребты Тань-Шаня. Китайский проводник завел его в такую глухую, изрытую оврагами местность, что экспедиция еле выбралась оттуда.

Поставленный в безвыходное положение, решился отыскивать дорогу разъездами: от места стоянки посылались по два, по три человека в разные стороны, верст за сто и более, и разыскивали путь; затем уже трогался весь караван. Наконец один из разъездов случайно наткнулся на двух монголов. Их без церемоний забрали, привели к бивуаку и частью подарками, частью угрозами заставили вести экспедищю. Перевалив через Нань-Шань, открыв два громадных хребта «Гумбольдта» и «Риттера»), Пржевальский вступил в Цайдам.

Выведенный из терпения отсутствием проводников, он решился прибегнуть к крутым мерам. Одного из местных монгольскихъ князей разругал и выгнал вон из палатки, после чего получил проводника, оказавшагося впрочем совершенным идитом. Другому объявил, что если не получит проводника, то поведет в Тибет самого князя. Угроза подействовала и получив требуемое, Пржевальский двинулся в Тибет.

Здесь путешественников снова встретили разреженный воздух, резюе переходы температуры, бури то с снегом и градом, то с тучами песку и пыли; наконец нападения разбойничьих племен. И снова поразило их невероятное обилие диких животных. «Невдалеке от нашего стойбища паслись табуны куланов, лежали и в одиночку расхажи­вали дикие яки, в грациозной позе стояли самцы оронго; быстро, словно резиновые мячики, скакали антилопы-ады. Не было конца удивленнию и восторгу моих спутников, впервые увидевших такое количество диких животных».

В местностях удобных для пастбища, например в долинах рек, количество зверей достигало баснословных размеров. «Табуны куланов отходили немного в сторону и повернувшись всей кучей, пропускали нас мимо себя, а иногда даже некоторое время следовали сзади верблюдов. Антилопы, оронго и ады спокойно паслись и резвились по сторонам или перебегали дорогу перед нашими верховыми лошадьми, лежавние же после покормки дите яки даже не трудились вставать, если караван проходил мимо них на разстоянии четверти версты. Казалось, мы попали в первобытный рай, где человек и животные еще не знали зла и греха».

Несколько дней двигались в этом раю; наконец проводник объявилъ, что не знает дороги. По обыкновению были пущены в ход «сильные физические побуждения», но от этого знанний у проводника не прибавилось, и караван должен был двигаться почти наудачу. Между тем наступила зима, ударили морозы, пастбища покрылись снегом; недостаток топлива и корма давалъ себя чувствовать; к этому при­соединилась еще глазная болезнь — результат ослепитель­ной белизны снега. Верблюды дохли от утомления и безкормицы; каравану грозила опасность остаться без вьючных животных и заблудиться среди снеговых пустынь.

Проводник уговаривал вернуться, пророча гибель путешеетвенникам.

Тибетское плоскогорье изрезано хребтами, впервые от­крытыми и исследованными Пржевальским. Добравшись до одного из таких хребтов, экспедиция попала в почти безвыходное положение. Снег закрыл все тропинки и при­меты, по которым мог бы ориентироваться проводник, и последний окончательно сбился с толку. Караван долго колесил по горам, спускаясь в ущелья, поднимаясь на высоты, и наконец уперся в стену.

Убедившись, что из проводника ничего не выжмешь ни угрозами, ни нагайкой, Пржевальский прогнал его и решился искать дорогу разъездами. Счастье снова помогло смедьчакам: караван благополучно выбрался из гор, перевалил еще три хребта и вышел в долину р. Мур-Усу.

Невзгоды путешественников порядком утомили всех: «слабосилие, головокружение, одышка, иногда сердцебиение чувство­вались почти каждым; многие заболевали простудой и головной болью».

В горах Тан-Ла экспедиция подверглась нападению еграев, разбойничьего племени, занимающегося грабежом караванов. Человек 60 — 70 конных еграев атаковали путешественников в одном ущелье, но были отбиты и отступили с уроном.

Среди всех этих лишений и опасностей караван неудер­жимо стремился вперед. Оставалось уже не более 250 верст до Хлассы, когда за церевалом Тан-Ла пришлось остановиться. Тибетское правительство не хотело пускать Пржевальскаго в Хлассу; местное население было сильно возбуждено против путешественников, около тысячи солдат и милиционеров загораживали им путь. После продолжительных переговоров Пржевальский долженъ был отступит.

Впрочемъ, научные результаты путешествия от этого не пострадали. Посещение Хлассы, запретнаго для европейцев города, придало бы экспедиции больше блеску, больше шику, но то, что составляло ее суть и смысл — великие географические открытия, драгоценные естественноисторические коллекции и наблюдения—все это и теперь оставалось грандиозным памятником ее трудов.

Обратное путешествие было сопряжено с большими затруднениями. И люди, и животные ослабели, запасы продовольствия истощились, а впереди еще предвиделось напа­дение еграев. Последнего однако не случилось.

И здесь, как в Монгольских пустынях, мужество путешественников окружило их легендарным ореолом. Рассказывали, что они трехглазые, что ружья ихъ стреляют на целый день езды и проч.

К концу января 1880 г. экспедиция вернулась в Цай-дам, частью прежним путем, частью новыми местами.

Между тем в русском посольстве в Пекине стали распространяться тревожные слухи насчет Пржевальского. С тех поръ как он выступил в Тибет, следы его потерялись. Известно было, что он прогнал проводника и пустился один в неведомые пустыни. В Петербургских газетах писали, что Пржевальский взят в плен китайцами, ограблен, убит... Только в феврале 1880 г. пришло известие, что он жив и здоров, а вскоре получено было и его письмо с предположениями о дальнейшем путешествии к истокам Желтой реки.

Из Цайдама экспедиция прошла к Куку-Нору, отсюда к верховьям Хуан-хэ, исследование которых—пополнен­ное в 4-м путешествии — составляет одну из крупных заслуг Пржевальского перед географией. Проведя три ме­сяца в этой области, вернулись к Куку-Нору, дополнили съемку этого озера и наконец, решились двинуться домой черезъ Ала-Шань на Ургу.

«Сегодня распрощались мы с Куку-Нором, вероятно уже навсегда. Перед отходом я несколько минут гдядел на красивое озеро, стараясь живее запечатлеть в памяти его панораму. Да, наверное, в будущем не один раз вспомню я о счастливых годах своей странничеекой жизни. Много в ней перенесено было невзгод, но много испы­тано и наслаждений, много пережито таких минут, которые не забудутся до гроба».

19 октября 1881 г. экспедищя прибыла в Ургу.

Возвращение Пржевальского в Петербург было триумфальным шествием. Начиная с г. Верного посыпались поздравительные телеграммы, обеды, торжественные встречи: «чествуюсь везде так, что я не мог и ожидать».

Всем членам экспедиции были пожалованы награды: Пржевальскому пожизненная пенсия в 600 руб. в дополнение к прежним 600, и орден, остальным тоже денежные награды и знаки отличия.

Петербургская Дума избрала его почетным гражданином и ассигновала 1.500 рублей на постановку его портрета в думской зале, но он просил употребить эти деньги с бла­готворительною целью. Московский университет избрал его почетным доктором, различные русские и иностранные учебные общества —почетным членом.

Визиты, приглашения, обеды надоедали ему до нельзя. «Это хуже самого трудного путешествия — говорил он. — Обеды и визиты до того меня доняли, что и жизнь стано­вится не мила».

Его заваливали всевозможными просьбами: выхлопотать местечко, пенсию, чин, nocoбие и проч.

«Вам, родимый мой — писала одна из просительниц — все власти нашего города ныне бьютъ челом; кум мне сказывал, что вас повесили в думе, что вы в почете в нашемъ городе, что вамъ все сделают. Так ради Бога отыщите мою собачку, кличка еяе Мурло, маленькая, хоро­шенькая, с бельмом на глазу; крыс и мышат ловит.

И буду я, вдова безутешная, весь длинный век за вас Бога молить. Живу я на Петербургской, Зелениной, № 52 дома, у сторожа гвардейскаго, что под турку ранен, Архипом прозывается».

Покончив с делами в Петербурге, Пржевальский уехал в Отрадное. Нотут ему многое не нравилось. «Там кабак, тут кабак, в ближайшем соседстве дом терпи­мости, а в более отдаленномъ назойливо навязывают до­черей невестъ. Ну их совсем, этих соседей. Мои друзья вот» — прибавлялъ он, указывая на ружье, на болото, покрытое мохом и на лес.

Ему хотелось найти настоящий медвежий угол, хоть не­которое подобие азиатских дебрей. Наконец поиски увен­чались успехом, и он купил имение Слободу в Поречьскомъ уезде, Смоленской губ., в замечательно глухой ме­стности, изобилующей сосновыми борами, песками, болотами и озерами. «Лес как сибирская тайга — восхищался он — а рядом леса пошли на сотни верст». Для рыболова и охотника раздолье: два озера, две реки, обилие уток, глухарей, тетеревов, рябчиков; медведи, иногда лоси; случайно забегают в эту местность даже кабаны.

Хозяйством Пржевальсий не занимался; его интересо­вала только охота и сад, в котором развел он между прочим некоторые из растений, вывезенных из Азии. Рабочие лошади, к огорчению управляющего, в самую горячую пору отрывались от дела для поездок на охоту и рыбную ловлю; овес сеялся специально для медведей; вообще, о доходах Пржевальский не заботился.

В Слободе было кончено описание 3-го путешествия. Как и предыдущая, книга была переведена на западно-европейсше языки. В Парижской Академии был сделан о ней доклад — отличие редкое, такъ как обыкновенно доклады о новыхъ книгах там не допускаются.

Четвертое путешествие.— Итоги

В минуту уныния Пржевальский отрекался от путешествий и мечтал о спокойной жизни в деревне. Но он сам не знал своей натуры. Не успел он порядком отдохнуть, как снова его потянуло в далекие пустыни Азии, и еще не окончив описания третьего путешествия, он начал хлопо­тать о следующем.

Один из прежних спутников его, Эклон, на которого он и нынче рассчитывал, женился и остался дома. Пржевальский был жестоко огорчен и раздражен, и расстался со своим бывшим товарищем если не враждебно, то очень сухо. К этому времени его любовь к путешествиям превра­тилась в фанатическую страсть, он, кажется, даже и пред­ставить не мог, что испытав сладость жизни в пустынях, можно пожелать чего-нибудь лучшего. Вместе с тем росло и его женоненавистничество: в семье он видел главную по­меху для путешественника.

20 октября 1883 г. экспеднция, в состав которой вхо­дили 21 человекъ, выступила из Кяхты — старым путем: на Ургу, отсюда на Дынь-Юань-Ин. Не смотря на зимнее время, солнце сильно пригревало. Одежда на стороне, обращен­ной къ солнцу, нагревалась до 27° и более, тогда как на противоположной термометр показывал мороз.

Из г. Синина был прислан путешественникам китайский конвой, который сильно надоедал им, заводя ссоры и драки с местными жителями. Пржевальский отделался от него, заявив что будет стрелять в китайских солдат, если они не уйдут.

Вступление в Тибет ознаменовалось расправой с владетельным князем Дзун-Засак, который не хотел про­давать путешественникам верблюдов и баранов, ни доста­вить проводника. «Тогда без всяких дальнейших разсуждений я посадил Дзун-Засака под арест у нас в лагерной палатку», возле которой был поставлен вооруженный часовой; помощник князя, едва ли еще не больший негодяй, был привязан на цепь под открытым небом, а один из приближенных, осмеливившихся ударить нашего переводчика Абдула, был тотчас же высеченъ. Такие меры возымели желаемое действие» — проводник, верблюды и бараны были доставлены.

Перевалив гигантскин хребет Бурхан-Будда вступили на плоскогорье Тибета и вскоре достигли котловины Одон-Тала, в которой лежать истоки Желтой реки. «Давнишние наши стремления увенчались успехом: мы видели теперь воочию таинственную колыбель великой китайской реки и пили воду из ее истоков. Радости нашей не было конца»...

Здесь пробыли довольно долго; исследовали упомянутые истоки, окружающие хребты и вершины, водораздел Желтой и Голубой рекъ и частно верховье этой последней.

За время пребывания в этих местностях экспедиция два раза подверглась нападению разбойничьих племен тангутов и голыков. В первый раз два конных отряда аттаковали бивуак, но были отбиты с уроном. Эта неудача не заставила их отказаться от своего намерения; тогда Пржевальский решился сам атаковать их лагерь. Человек триста высыпало навстречу 14 путешественникам (осталь­ные 7 находились в складочном пункте на северной окраине Тибета), но едва подпустив их на выстрел, повска­кали на коней и пустились на утек.

Другой раз человек 300 конных тангутов атаковали стоянку Пржевальского на берегу открытого им озера Русскаго.

«Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинныя пики всадников, по встреч­ному ветру развевались их суконные плащи и длинные чер­ные волосы... Словно туча неслась на нас эта орда, дикая, кровожадная... С каждымъ мгновением резче и резче вы­делялись силуэты коней и всадниковъ... А на другой стороне, впереди нашего бивуака, молча с прицеленными вин­товками стояла наша маленькая кучка — 14 человекъ, для которых не было иного исхода как смерть или победа...»

Нападающие были встречены залпами, но продолжали ска­кать, и только когда их начальник, под которым была убита лошадь, побежал назад,— вся шайка не доскакав до бивуака менее 200 шаговъ, повернула в сторону и спря­талась за ближайший увал. Тут они спешились и открыли пальбу по путешественникам, стоявшим на ровном месте. Тогда оставив на бивузке 6 человекъ, Пржевальский отпра­вился выбивать тангутов из ихъ убежища. Последше встретили их пальбой, которая впрочем скоро затихла, и когда нападающие взобрались на увал, оказалось, что тангуты бросили свою позищю и скрылись за следующим увалом. Но и отсюда они были выбиты, а в тоже время другой отряд, бросившийся на бивуак, был отражен оставшимся в нем поручиком Роборовским с 5 казаками.

На этом битва и кончилась; тангуты, потеряв более 30 человек убитыми и раненными, уже не решались более нападать на путешественников.

Закончив исследование этой части Тибета, Пржевальский вернулся к складу, а откуда двинулся в дальнейший путь, через Цайдам к Лоб-Нору и далее через пустыню восточного Туркестана к нашей границе с Китаем. Вся эта часть путешествия изобиловала географическими открытиями: горные хребты, вечно снеговые вершины, озера, оазисы Цайдама и восточного Туркестана были нанесены на карту. Путешествие затруднялось каверзами местных китайских властей, которые запрещали населению сноситься с экспедицией, портили дороги на ее пути, угоняли верблюдов и лошадей и т. п. Причиной этих каверз была ненависть к китайцам туземнаго населения, которое даже обращалось к Пржевальскому с предложением восстать против своих властителей и перейти в подданство России.

Темъ не менее экспедиция двигалась вполне успешно и 29 октября 1886 г. достигла нашей границы, откуда отправилась в г. Каракол (ныне Пржевальск).

Путешествие продолжалось более двух лет. Иссдованы были истоки Желтой реки, завершено и одополнено исследование Цайдама, Лоб-Норского бассейна и колоссальной системы Куэн-Луня.

За эту экспедицию Пржевальский получил чин генерал-майора, пенсия его была увеличена до 1800 р.

Так отнеслось правительство; ученый мир — русский и иностранный — также не замедлил выразить свое одобрение славному путешественнику. Открытый им хребет Зага­дочный был назван хребтом Пржевальского, Шведское географическое общество назначило ему свою высшую на­граду — медаль «Вега», Общество землеведения в Лейпциге, Академия в Галле избрали его почетным членом и т. д.

О публике и говорить нечего. «Пребываю еще в Пе­тербурге — писал он вскоре по возвращении —и мучаюсь несказанно; не говоря уже про различные чтения, оффищальные торжества, мне просто невозможно пройти ста шагов по улице,—сейчас обознают, и пошла писать история, с раз­ными распросами, приветствествями и т. п.»

Четвертое путешествие было последним путешествием Пржевальского. Подведем же итоги всех его экспедиций. Что сделано им для науки?

Как мы уже говорили, поприщем его изследований было центральноазиатское плоскогорье, которое он последовательно изучил в его наименее известных частях. В этой обла­сти провел он 9 лет, 2 месяца и 27 дней, пройдя в своих экспедициях боле 30,000 верст.

Крупнейшими из его географических открытий были: исследование горной системы Куэн-Луня, хребтов Северного Тибета, бассейнов Лобнора и Куку-Нора и истоков Жел­той реки.

Вдоль северной окраины Тибета тянется колоссальная си­стема горныхъ хребтовъ Куэнъ-Луня, «становой хребет» Азии повыражению Рихтгофена. До исследований Пржевальского она была известна только по имени, и изображалась в виде почти прямой черты; благодаря его экспедициям «прямолиней­ный Куен-Лунь точно ожил, выяснились его важнейшие из­гибы, он разчленился на отдельные хребты, связанные гор­ными узлами и разъединенные глубокими долинами».

Открытие хребта Алтын-Таг сразу выяснило общее очертание Тибетской ограды, имеющей вид отлогой дуги, изогнутой к северу. Затем были исследованы вос­точная часть системы (Нань-Шань), в которой Пржевальским открыты хребты Северно и Южно-Тэтунгский, Южно-Кукунорский, Гумбольдта и Риттера; централь­ный Куен-Лунь, колоссальное сплетение хребтов, до Прже­вальского абсолютно неизвестных (Бурхан-Будда, Го-Шили, Толай, Шуга и Хоросай, хр. Марко-Поло, Торай, Гарынга, хр. Колумба и Цайдамский, хр. Прже­вальского, Московский и Тогуз-Дабан), и западный Куэнь-Лунь, состоящий из хребтов Русского, Кэрийского и гор Текелик-Таг. В этих хребтах нередки отдельные вечно снеговые вершины, одетые грандиозными ледниками, как напр.Гора Царя-Освободителя, горы: Кремль, Джимри, гора Шапка-Мономаха и др.

Таким образом заполнилось огромное пространство от Памира до истоков Желтой реки; загадочная область, с давних пор интересовавшая географов и подававшая поводъ к разнообразным более или менее произвольным гипотезам относительно вида поверхности внутренней Азии.

Исследование севаерной части Тибета — также одно изъ крупнейших географических открытий нашего времени. Пржевальский дал общее описание этого плоскогорья — единственного в мире по высоте и громадности, — открыл и исследовал ряд хребтов, разбросанных по нему (хр. Куку-Шили и его продолжение Баян Хара, хр. Думбуре, Конгин, Тан-Ла и отдельные снеговыя вершины Джома, Дарзы, Меду-кун), и открьгием вечно снеговой группы Самтын-Кансыр сомкнул свои исследования с английскими, указав на связь северно-Тибетских гор с Трансги­малайскими.

Озеро Лоб-Нор было им исследовано в двух путешествиях. Он определил его истинное положение, форму, величину; нанес на карту его притоки, из коих один, Черчен-Дарья, до него был вовсе неизвестен, а другой, Тарим, образующий своими разветвлениями и рукавами до­вольно сложную сеть, изображался неверно.

Обширное озеро Куку-Нор, известное дотоле лишь по преданиям, принадлежит теперь к числу наиболее известных азиатских озер. Как и Лоб-Нор оно представляетъ остаток когда-то огромнаго бассейна, существовавшего еще в не­давнюю геологическую эпоху.

Первый из евроиейских путешественников, Пржевальский пробрался к верховьям Желтой реки, исследовал котловину Одон-Тала, в которой она берет начало, и показал, что она слагается из двух рек, которые соединившись вливаются в оз. Экспедиции и следующее за ним оз. Русское.

Далее, им были исследованы наименее доступные участки великой Гоби: пустыня восточного Туркестана с ее оазисами, пустыни Ордоса и Ала-Шаня, южная окраина Гоби от г. Калгана до Дынь-Юань-Ина, и цент­ральная часть ее часть от Алашаня до Кяхты. Во всех перечисленных пустынях до него не проходил ни один европеец; кроме того он пересек Гоби и по другим направлениям, в местностях уже затронутых отчасти преж­ними исследователями. В общем, его путешествия дали нам замечательно полную картину великой азиатской пус­тыни: ее орографии, оазисов, колодцев, озер и ключей; свое­образной флоры и фауны и оригинальнаго климата.

Ему же всецело принадлежитъ исследование обширного плоскогорья Цайдама, замкнутаго со всех сторон хребтами Куэн Луня. Это — не вполне пересохшее дно огромного бассейна, следы которого сохранились еще в виде соленых озер и болот. Пржевальский исследовал и нанес на карту эти озера, главную артерию Цайдама — реку Баян-гол, его оазисы, урочища и пр.

Наконец, из менее крупных открытий его упомянем об исследовании оз. Далай-Нор в юго-восточной Мон-голии, р. Урунгу и оз. Улюнгур в Джунгарии, верховьев Ян-цзы-цзяна, хребтов Ин-Шаня и Ала-Шаня, течения Желтой реки ниже верховьев и проч.

Вот краткий и по необходимости сухой перечень его географических открытий. Читатель может обозреть их одним взглядом на приложенной к нашему очерку карте. Там, где он видит теперь горные хребты, озера, реки и проч., были до исследования Пржевальского или пустыя места, или фантастические узоры, набрасывавшиеся на карту по неверным и противоречивым источникам.

Эти открьгия поставили имя Пржевальского наряду с именами величайших путешественников - географов на­шего века. Но они составляют только частицу его заслуг.

В большинстве случаев путешественник - географ является только пионером, открывающим для науки неведомые области. Он пролагает путь для исследователей натуралистов, но для него самого наука не существует. Таковы напр. Стэнли, Ливингстон и др. Для Стэнли исследования флоры и фауны кажутся детской забавой. «Постоянные серьезные заботы мешали нам заниматься пустя­ками» — наивно заявляет он по поводу собирания коллекций. Но даже и те, кто понимает значение естественноисторических исследований, редко могут соединить роль пионера с ролью натуралиста. Тащить за собой огромный караван с грузом, достигающим, как у Пржевальского, нескольких сот пудов — по неведомой области, среди всевозможных опасностей, путешествуя иной раз наудачу, без проводников, с риском застрянуть в какой-нибудь непроходимой глуши — слишком трудно. Только впоследствии, когда местность исследована в географическом отношении, указаны и нанесены на карту наиболее удобные и безопас­ные пути, выработана организация экспедиции — только тогда, по проторенной дорожке, могут пуститься зоологи, ботаники и пр., и изучать прежнюю terra incognita во всевозможных отношениях.

В Пржевальском соединялись оба типа: пионеръ и уче­ный. Любовь к дикой, привольной жизни, жажда сильных ощущений, опасностей, новизны — создали из него путеше­ственника-пионера и авантюриста; страстная любовь к при­роде и в особенности к тому, что живет, дышет, дви­жется, к растениям, зверям и птицам — сделали его ученым путешественником, которого немцы сравнивают с Гумбольдтом.

Зоологические исследования его имеют одинаково важ­ное значение для географии животных, систематики и биологии. Они выяснили состав средне-азиатской фауны, дали возможность разбить ее на частные зоологические области, определить их границы и отношение к фауне уже исследованных областей.

Для систематики имеют огромное значение множество новых видов и любопытных местных форм, привезенных им из Азии. Упомянем о диком верблюде и яке, о лошади Пржевальского, промежуточной форме между ло­шадью и ослом, возбудившей в свое время фурор среди дарвинистов, о тибетском медведе (Ursus lagomiarius) о новыхъ видах антилоп, диких баранов, леммингов, сурков и проч., о множестве новых птиц, рыб, ящериц, насекомых и проч.

Не ограничиваясь собиранием коллекций, он наблюдал над жизнью животных. Для наиболее замечательных ви­дов были у него заведены особые книги, куда заносились бюлогические данные. Таким образом дал он целые монографии верблюда, яка, тибетскаго медведя и др., доставил драгоценный сведения о жизни и деятельности мелкихъ роющих грызунов (сурки, пищухи и др.), играющих огромную роль в геологическом и почвенном отношении, исследовал пути пролета птиц в Центральной Азии и т. д.

Заслуги его перед ботаникой столь же значительны. Имъ собрано около 1700 видовъ растений в 15 —16000 экземпляров. Исследования его открыли нам флору Тибета, Монголии, а в связи с материалами Певцова, Потанина и др. дали замечательно полную картину растительности всего Центрально - Азиатскаго плоскогорья. Как и в отношении животных, мы знаем теперь общий характер флоры этой обширной страны, можем разбить ее на частные фитогеографические области, определить их связ с климатом и горными хребтами, ихъ главные растительные типы, их отношеше к соседним местностям.

Вообще, четыре экспедиции Пржевальского произвели ко­ренной переворот в наших познаниях о природе Цен­тральной Азии. До него это была terra incognita в полном смысле слова; теперь ее животное и растительное население исследованы лучше, подробнее, детальнее, чем во многих легкодоступных и давно изучаемых местностях.

Почти тоже сделано им для климата Центральной Азии. «Пока продолжались его путешествия — говоритъ проф. Воейков — просвещеннейшие и богатейшие страны Западной Европы соперничали в изучении Африки. Конечно, и изучению климата этой части света было уделено место, но наши знания о климате Африки подвинулись трудами этих многочисленных путешественников менее, чем наши знания о климате центральной Азии сведениями, собранными одними 4-мя экспедициями Пржевальского».

Сравнительно малую роль играли в его исследованиях этнoгpaфия, и в особенности геология — обстоятельство, подавшее повод даже к некоторым нападкам на него. Если бы он ограничился ролью географа и пионера, мы на­звали бы его одним из величайших путешественников нашего века; он сделал больше — он раскрыл перед нами климат, флору и фауну громадных неведомых обла­стей,— и мы считаем долгом придраться, почему не исследовано еще то-то и то-то?..

Впрочем, эти придирки и укоризны совершенно исчезали среди восторженных отзывов. И наши, и западноевропейские ученые восхищались полнотой его исследований, широтой его интересов. «Ливингстон и Стэнли—говорит Д. Пукер— были отважными пионерами, но только сумели проложить на карте пройденные ими пути, для изучение же природы ничего не сделали. После заслуженного Барта нужно даже было послать другого путешественника, чтобы проложить на карте марштруты его. Только Пржевальский соединял в своем лице отважнейшего путешественника с географом и натуралистом».

Характер и взгляды Пржевальского

Самая выдающаяся черта в характере Пржевальского — любовь к страннической жизни. Он был закоренелый бродяга, для которого оседлая жизнь — каторга. Никакие опа­сности, труды, лишения не могли убить в нем охоты к путешествиям; напротив, она росла и развивалась, пре­вращаясь в почти болезненную страсть. Он с ужасом думал о старости, которая заставитъ его сидеть дома и не раз выражал желание умереть в пустыне, на походе. «Прекрасная мати пустыня» манила его с неотразимой силой, и в отзывах его об Азии звучит тоже чувство, которое отразилось в песне раскольника-бегуна или уда­лого молодца, уходящаго от людей в чистое поле и тем­ный лес...

«Грустное, тоскливое чувство овладевает мною всякий раз какъ пройдут первые порывы радости по возвращению на родину. И чем далее бежит время среди обыденной жизни, тем более и более растет эта тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-нибудь незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях действительно имеется исключительное благо — свобода, правда дикая, но за то ничем не стесняемая, почти абсолютная. Путешеетвенник становится там цивилизованным дикарем и пользуется лучшими сторонами крайних стадии человеческого развития: простотой и широким привольем жизни ди­кой, наукой и знанием жизни цивилизованной. Притом самое дело путешествия для человека, искренно ему преданого, представляет величайшую заманчивость ежедневной сменой впечатлений, обилием новизны, сознанием пользы для науки. Трудности же физичекие, раз они миновали, легко забываются и только еще сильнее оттеняют в воспоминании радостные минуты удач и счастья.

«Вот почему истинному путешественнику невозможно забыть о своихъ странствованиях даже при самых лучших условиях дальнешего существования. День и ночь неминуемо будут ему грезиться картины счастливого прошлого и манить: променять вновь удобства и покой цивили­зованной обстановки на трудовую, по временам непривет­ливую, но зато свободную и славную странническую жизнь».

Немного найдется людей, так всецело, совершенно, без остатка поглощенных своимъ делом, как Пржевальский. Путешествие было в полном смысле слова его стихией. Здоровье его, ослабевавшее при оседлой жизни, поправля­лось и крепло в пустыне; любовь к независимости и сво­боде находили полное удовлетворение в экспедиционной жизни; страстный охотник и натуралист, он не мог и желать большего раздолья, более богатаго поприща для наблюдений; наконец, стремление к полезной широкой деятельности удо­влетворялось сознанием великих и плодотворных результатов, приносимых его экспедициями. О нем нельзя даже сказать, что он любил путешествие: разве рыба дюбитъ воду? она просто не может жить без нее...

Это стремление к страннической жизни в значитель­ной степени объясняет его воззрения.

Казалось-бы, человек, так много поработавший для ци­вилизации, должен был ценить ее блага. Но Пржевальский относился к ним очень скептически.

«В блага цивилизащи не особенно верю. Эти блага ведь сводятся к тому, что горькие пилюли нашего существования преподносятся в капсюлях и под различными со­усами, не говоря уже про уничтожение всех иллюзий, ко­торыми только и красна жизнь.

«В Азии я с берданкой в руке гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах Европейской России. По крайней мере, в Азии знаешь, кто враг, а в городах всякие гадости делаются из-за угла. Вы идете, например, по улице и всякий мо­жет оскорбить вас, если при этом нет свидетелей. Воровства в пустынях гораздо менее, чем в городах Европы».

И чем более росла его привязанность к пустыне, тем сильнее разгоралась ненависть к цивилизащи. Под конец он не мог говорить без отвращения об «извра­щенной» жизни цивилизованнаго общества.

«Не один раз, сидя в застегнутомъ мундире в са­лоне какого-нибудь вельможи, я вспоминал с сожалением о своей свободной жизни в пустыне с товарищами офи­церами и казаками. Там кирпичный чай и баранина пи­лись и елись с болыним аппетитом, нежели здешние заморские вина и французские блюда; там была свобода, здесь позолоченная неволя; здесь все по форме, все по мерке; нет ни простоты, ни свободы, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь — жизнью циви­лизованной, мерзость нравственная — тактом житейским называемая; продажность, безсердечие, безпечность, разврат — словомъ все гадкие инстинкты человека, правда изукрашенные тем или другим способом, фигурируют и служат главным двигателем во всех слоях общества от низшего до высшего. Могу сказать только одно, что в обществе, подобном нашему, очень худо жить человеку с душою и сердцем. Нет, видно никогда не привыкнуть вольной птице к тесной клетке; никогда и мне не сродниться с искусственными условиями цивилизованной, правильнее изу­родованной, жизни».

А между тем ему нельзя было пожаловаться на не­справедливость цивилизованнаго общества. Заслуги его были оценены быстро и по достоинству. С первой же экспедиции он был признан главой русских путешественников.

Правительство, ученые, публика с замечательным единодупием старались выразить ему свое удивление. Отношение западных ученых было не менее лестно, книги его пере­водились на иностранные языки и вызывали восторженные отзывы; немцы сравнивают его с Гумбольдтом; англичане устами Гукера отвели ему место выше Стэнли и Ливингстона; ученые учреждения осыпали его наградами. Таким образом он на собственном примере мог бы убедиться, что «человеку с душою и сердцем» можно жить и рабо­тать в нашем обществе.

Но скучно орлу и в золотой клетке. В рамках цивилизованного общества он чувствовал себя как рыба на берегу; мудрено ли, что оно казалось ему отвратительным? В в этом отношении он напоминает «странника» с его проклятиями «суетному житию» и «прелестному злому миру».

Питая отвращение к оседлой жизни вообще, Пржевальский в особенности ненавидел ее высшее проявление — город. Еще в детские годы, живя в Смоленске, он вся­чески старался удрать за город и побродить по лесам и полям. Впоследствии ему приходилось, в промежутках между путешествиями, подолгу живать в Петербурге. Тут он чувствовал себя несчастным человеком во всех отношениях. Его железный организм, шутя переносивший самые каторжныя условия страннической жизни, ослабевал в городской духоте и тесноте: тут привязывались к нему головные боли, кашель, приливы крови, обмороки. Суматоха и вечное мельканье, необходимость стесняться и подтяги­ваться раздражали и угнетали его. «Общая характеристика Петербургской жизни — говорил он — на грош дела, на рубль суматохи».

«Ну, ужь спасибо за такую жизнь; не променяю я ни на что в мире свою золотую волю. Чорт их дери — все эти богатства, они принесут мне не счастье, а тяжелую неволю. Не утерплю сидеть в Питере. Вольную птицу в клетке не удержишь».

«Ты не можешь вообразить, до чего отвратительно мне жить теперь в этой проклятой тюрьма (Петербурге), и как на зло погода стоит отличная. Как вы, черти, я думаю, вкусно теперь стреляете вальдшнепов; никто не мешает». (Пыльцову 20 мая 1875 г.).

Принужденный волей - неволей проживать по нескольку лет в России, он, как мы уже видели, старался устро­ить себе жилье, хоть сколько-нибудь напоминающее азиатские дебри. Слобода нравилась ему в особенности тем, что на­ходится в 80 верстах от железной дороги, окружена борами и болотами, а в распутицу по целым месяцам отрезана отъ миpa, так что приходилось сидеть без газет, без писемъ, даже без провизии. — «Если к Слободе проведут железную дорогу — говорил он, непременно продам ее и не куплю другого имения в Европейской России,а по­селюсь в Азии».

Но и в этом медвежьем углу он не мог усидеть долго, тем более что окружающая жизнь также мало нравилась ему, как и петербургская. Вообще, нападая на цивилизацию, он отнюдь не питал пристрастия к дикарям или простонародью. Вот например, его общий отзыв об Азии: «Для успеха далекого и рискованного путешествия в Азию необходимы три проводника: деньги, винтовка и нагайка. Деньги - потому что местный люд настолько корыстолюбив, что не задумается продать отца родного; винтовка — как лучшая гарантия личной безопасности, тем более при край­ней трусости туземцев, многие сотни которых разбегутся от десятка хорошо вооруженных европейцев; наконец, нагайка также необходима, потому что местное население, ве­ками воспитанное в диком рабстве, признает и ценит лишь грубую, осязательную силу».

Наилучшие отзывы с его стороны заслужили монголы, имеющие впрочем, свои недостатки: «ограниченный умственные способности, ленивый и апатичный склад характера, трусость и ханжество». «Притом и у них, как при сложном строе цивилизованного быта, в практической жизни обыкновенно выигрывает нравственно худший человек. Там, как и у нас, прогрессируют порок и проходимство в ущерб добрых сердечных нравственных качеств».

В сущности он понимал превосходство европейца над дикарем и сам не раз восхваляет «могучую нравствен­ную силу европейца сравнительно с растленною природою азиатца». Но это в Азии, а попадая в Европу и задыха­ясь в условиях цивилизованной жизни, он начинал клясть позолоченную неволю и превозносить несуществующие добродетели первобытнаго человека.

Отзызы его о крестьянах не менее резки: «В на­шей здешней жизни (в Слободе) мало утешительного. Про­стой народ развращен в конец; пьянство и мошенниче­ство — нормальное состояние нравственности; честность и трез­вость — редкие исключения.

«Крестьяне, как и везде, пьяницы и лентяи; с каждым днем все хуже и хуже. К чему только это приведет?

Вообще, если принимать за чистую монету его отзывы о людях, то можно бы счесть его за отчаяннаго мизан­тропа. Всех-то он разносил! Общество офицеров и юнкеров, окружавшее его в молодости — картежники и пьяницы, Амур — «помойная яма», китайцы в Пекине — мошенники, а европейцы — «отъявленные негодяи», вся Азия — «гниль», наше время — «огульно развратное», цивилизованное обще­ство — мерзость, да и мужик — «развращен в конец», словом: «весь город мошенник, один прокурор порядоч­ный человек, да и тот, если сказать правду, свинья!..»

Пуще всего не любил он женщин, называл их фантазерками и судашницами, которые только и занимаются сплетнями; и положительно бегал от них. Живя в Ни­колаевске на Амуре, он получил приглашение давать уроки приемной дочери одного из своих сослуживцев, но отка­зался и удовольствовался тем, что подарил ей свой курс пографии с грубою надписью: «долби, пока не выдолбишь». Женитьбу называлъ он петлей и старательно избегал ее: «Моя профессия не позволяет мне жениться. Я уйду в экепедицию, а жена будет плакать; брать же с собою бабье я не могу. Когда кончу последнюю экспедицию, буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу и разрабатывать мои коллекции. Со мною будут жить мои старые солдаты, ко­торые мне преданы не менее, чем была бы законная жена».

Разумеется, нельзя придавать серьезного значения этим пессимистическим взглядам. Они являлись результатом его сангвинического, пылкого характера: замечая дурныя стороны той или другой среды, он не долго думая раз­носил ее вдребезги. Размышлять же и разбираться в сложных явлениях жизни, взвешивать pro и contra, отвевать зерно от мякины — не считал нужным частью вследствии самоуверенности, свойственной сильным людям, частью по непривычке к чисто логическому, отвлеченному мышлению; а главное потому, что и не нужно было ему разби­раться в той жизни, от которой он бежал. Бродяге всегда противен оседлый быт. Пустыня, безграничный простор, охота, жизнь, полная приключений и опасностей— вот стихия, в которой Пржевальскому дышалось легко и привольно; попадая в другую обстановку, он задыхался и не спрашивал себя, она ли, эта обстановка, так дурна как ему кажется, или он сам не подходит к ней.

В сущности же, невоздержный язык и резкие отзывы о людях не мешали ему быть истинно добрым, приветливым, гуманным и постоянным в привязанностях человеком. Мы уже видели, как он относился к юнкерам в Варшавском училище. Отношения его к своим спутникам не менее замечательны. Никогда он не давал им поблажки, дисциплина в его отрядах царствовала неумоли­мая, — и, однако умел же он возбуждать в них беззаветную преданность и усердие «не токмо за страх, но и за совесть». Правда, это напоминает несколько слова солдат­ской песни о «командире-хвате»: «Онъ нас не печалит, он нас не гнетет; он за дело хвалит и за дело бьет» — но в тоже время свидетельствует о гуманном и справедливом характере. Сношения его со спутниками не пре­кращались с окончанием экспедиции. Он и потом вел с ними переписку, заботился о них, помогал им деньгами и советами, старался вывести в люди, входил в мельчайшие подробности их жизни.

Ягунова (спутника по Уссурийскому путешествию) он учил географии и истории, поместил в Варшавское юнкер­ское училище, хлопотал об его успехах; Эклона готовил к экзамену на свой счет и т. д. Письма его к спутникам дышат отеческой нежностью. Вот например письмо к Эклону. «Карточек ты делай целую дюжину, если хороши будутъ. Пожертвуй 5 рублей; после 2 февраля я тебе пришлю денег, а если тебе они нужны, то могу сделать это и раньше. Вообще, ты можешь свободно тратить рублей 20 в месяц и не отказывать себе и в усладах. Погода в Пи­тере подлая, хотя и теплая; в Бресте же действительно скоро наступит весна; в xopошие дни ходи гулять, смотри как природа просыпается после зимы. Вчера получил от Бильдерлинга, хозяина маленькой винтовки, письмо: он да­ри т мне это ружье, а я передаю его тебе по обещанию. Если ты хочешь шить тонкое платье, то закажи его и напиши мне, в таком случае я вышлю тебе деньги около 10 февраля или на маслянице. На маслянице непременно кушай блины или польские пончки».

«Жизнь самостоятельная в полку — писал он в другом письме — оказала на тебя уже то влияние, что ты сделался в значительной степени moncher”ом. Коляски, рысаки, обширные знакомства с дамами полусвета — все это увеличиваясь прогрессивно, может привести если не к печальному, то во всяком случае к нежелательному концу. Сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, безполезную. Пропадет любовь к природе, к охоте, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть очень трудно; напротив, очень легко, даже незаметно, по­немногу. А ты уже сделал несколько шагов в эту сторону, и если не опомнишься, то можешь окончательно направиться по этой дорожке...

«Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе прошу перестать жить таким образом. Учись, зани­майся, читай — старайся наверстать хотя сколько-нибудь по­терянное в твоем образовании. Для тебя еще вся жизнь впереди — не порти и не отравляй ее в самомъ начале. Где бы ты ни был — везде скромность и труд будутъ оценены, конечно, не товарищами-шалопаями. Я тебя вывел на путь; тяжело мне будетъ видеть, если ты пойдешь иной дорогой... Я не говорю, чтобы ты совершенно отказался от удовольствий, но стою на том, чтобы эти удовольствия не сделались окон­чательною целью твоей жизни».

Любящая натура, которая так ярко отражается в этих письмах, проявлялась и во множестве мелочей, свидетельствующих о его привязанности к близким лицам. Снаряжаясь в экспедицию где нибудь в Кяхте или Кульдже, завален­ный по горло хлопотами, он находил время посылать им подарки, «услады» и т. п.

Не имея собственных детей, он привязался к одному мальчику-сироте, сыну соседа по имению, заботился о нем, как отец о сыне, скорбел за каждую плохую отметку, ездил сам в училище к директору, брал мальчика к себе на лето, доставлял ему всевозможные удовольствия; водил с собою на охоту; но также усердно хлопотал —по сво­ему —о его моральномъ воспитании и поручая ребенка вниманию одного из своих знакомых перед отъездом в экс­педицию, писал ему между прочим: «в случае же лени в науках, а тем паче невыдержания экзамена, усердно прошу драть и драть».

Избегая шумной общественной жизни, Пржевальский од­нако не любил полного одиночества. Кружок близких, преданных ему лиц, признававших его господство и подчи­нявшихся его авторитету, был почти необходимостью для него, особенно в минуты отдыха, которому он предавался с таким же увлечением, как и работе. «Под отдыхом он разумел время полного отрешения от всякой книжной мудрости, и даже от газет, и в это время обильная еда до четырех раз в день, разные лакомства, которые он называл жизненными усладами, состоявшими из ланинских напитков, водянок, фруктовых квасов, наливок, всевозможных фруктов и конфет в невероятно большом количестве» чередовались с охотой, рыбной ловлей, прогул­ками и пр.

«Запевалой всех начинаний, охот, поездок в лес с самоваром, путеитествий на сенокос, устройства фейер-верков, хождения на пасеку за добычей меда, устройства рыбных ловель, купаний, обливаний, шутливых декламаций в стихах, им же сочиненных, шутливых разговоров на разные темы — был Пржевальский»!

В отношенни обстановки и образа жизни был он очень неприхотлив; роскоши не любил, рысаки, бобровые ши­нели и пр. внушали ему отвращение. Привычка много есть и любовь к «усладам» были кажется единственными изли­шествами, которые он себе позволял.

В начале своей карьеры он таки хлопотал о деньгах, добывая их даже карточной игрой. Но целью этих хлопот были путешествия, а не нажива. Первая азиатская экспедиция была им совершена на половину из собственныхъ средств.

Но обезпечив себе возможность дальнейших экспедиций и спокойной, скромной, жизни в минуты отдыха, в промежутках между путешествиями — он перестал хлопо­тать о богатстве.

Свои великолепные коллекции он подарил Академии Наук; значительные суммы, выручаемые за лекции, жертвовал всегда на благотворительный цели; выдавал пособия и пенсии матери, дяде, няньке и пр. — вообще рука его не оскудевала.

Недостатки его характера — вспыльчивость, известная доза нетерпимости и деспотизма, вследствие чего человеку независимому было бы трудно иметь с ним дело — свой­ственны большинству людей сильных, как бы самою при­родою предназначенных к господству над другими. Суро­вая школа, которую он прошел, упорная борьба, кото­рую ему пришлось выдержать, грубая, пьяная среда, в ко­торой провел он свою молодость — разумеется могли только укрепить и усилить эти недостатки.

«Сильныя физические побуждения» т. е. зуботычина, нагай­ка, а при случае и винтовка, игравшие такую видную роль в его путешествиях, вызывали иногда упреки по его адресу.

Но он прибетал к ним только в крайнем случае и не вследствие жестокости, а потому что успех дела, которому он посвятил себя так всецело и беззаветно, ради которого принял столько трудов, лишений и опасностей — зависел, по его глубокому убеждению, от таких мер. По­чти все знаменитые путешественники подвергались упрекам в жестокости, и нужно еще доказать, что экспедиция на протяжении нескольких тысяч верст, среди враждебного, подозрительного, часто и прямо разбойничьего населения, можетъ быть совершена, если — по выражению Пржевальского — маленькая кучка путешественников не уподобится ощетинившемуся ежу, который может наколоть лапы и боль­шому зверю.

Составитель Савельева Ф.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru