Проделки Переделкина

Из книги воспоминаний «Иное время»

УВИДЕТЬ МОСКВУ И УМЕРЕТЬ!

Дача, на которой я живу в Переделкине, строилась на две писательских семьи. Моим соседом был замечательный человек и писатель, русский дворянин, помнящий ещё последнего русского императора (отец водил его ребёнком в Зимний дворец), Олег Васильевич Волков. Как потомственному дворянину, ему суждено было «погрузиться во тьму» сталинских репрессий, пройти их по полной программе и выйти на свет Божий не озлобленным, не потерявшим чувство собственного достоинства человеком. Однажды он подозвал меня:

— Подержите дипломат, что-то ключ в двери заело…

Без напряжения, на вытянутой руке, он протянул мне свою ношу. От неожиданной тяжести я чуть не уронил дипломат себе на ноги. Провернув ключ, он, не заходя в дом, взял тяжёлый лом и принялся обивать лёд у подмёрзшего порога.

— Константин Васильевич! Всё хочу спросить вас. Вот намедни так же чистил лёд, и вдруг у меня участился пульс и прихватило сердце. Вы не знаете, что это? Может быть, возраст, а?

Что я мог ответить? Ему было уже за девяносто. Сказать возраст — значит, обидеть немолодого человека.

— Олег Васильевич! — нашёлся я. — Вы знаете, я два раза ломом махну, у меня вообще сердце вылетает!

— Правда? — удивился он. — Тогда, значит, ещё ничего…

Я, очищая наш участок от гибнущих, но успевших вырасти до небес высыхающих берёз, рубил топором твёрдую, как слоновая кость, древесину. Подошёл Олег Васильевич:

— Начальник паёк вам сегодня не даст!- с юмором замечает он.

— Это почему же?

— Слишком высокий пенёк оставляете.

Он-то знал все тонкости лесоповала!

Новый год Олег Васильевич и Маргарита Сергеевна обычно встречали в городе. Не знаю, по какой причине. Едва ли они сторонились моих шумных гостей. Но тем не менее в новогодние праздники их никогда не было на даче.

В тот год я, как обычно, сделал «пионерский» костёр. Мы выпили шампанское под бой курантов, и вскоре гости разошлись по домам. Кто-то остался ночевать у нас.

Часа в три утра меня разбудил тревожный голос жены:

— У Волкова кто-то ходит!

— Спи! Никого там быть не может!

— Но я отчётливо слышу там шаги. Я же лежу на полу!

Ей, сердобольной, пришлось уступить свою кровать кому-то из наших гостей. Я раздетый выскочил на улицу. Увидев свет в кабинете Олега Васильевича, я рванул дверь, она была закрыта. Секунду поразмыслив, я решил, что воры никуда не денутся, пока я одеваюсь и беру ружьё. Накануне я прочитал в одной из криминалистических газет, что если у вора неожиданно хлопнуть над ухом в ладоши, то в девяноста из ста случаев у них случается инфаркт.

— А если из ружья?.. — мелькнула у меня мысль.

Зарядив оба ствола, я подкрался к открытой форточке и выстрелил в воздух. Гром выстрела прокатился по всему притихшему посёлку. В кабинете погас свет, раздался какой-то стук, и всё стихло. Несколько минут я молча стоял у окна в надежде услышать там какие-нибудь признаки жизни — всё было напрасным.

— Ну что? — встретила меня перепуганная жена.

— Операция окончена. Утром пойдём собирать трупы, — отрапортовал я.

Наутро я снова подошёл к двери Олега Васильевича. Она была заперта, но от крыльца тянулись человеческие следы, хорошо различимые на свежевыпавшем снегу. Не нужно быть охотником, чтобы догадаться, что это были два человека: один след от обуви большого размера, второй — поменьше. След почему-то вёл не к воротам, я к забору, под которым был заметен подкоп. Кто-то покинул нашу дачу таким странным образом, ведь калитка была всегда открыта.

Через несколько дней появились Волковы. Я кинулся им навстречу.

— Олег Васильевич! Здесь такое было…— начал я.

— Знаем. Всё знаем! — спокойно отреагировала Маргарита Сергеевна.

— Да нет, вы не можете знать…— настаивал я.

— Знаем, — продолжила она и поведала мне «печальную» повесть, слушая которую я не знал, плакать мне или смеяться.

У Булата Окуджавы были гости. Их было много, и не всех хозяева смогли устроить на ночлег. У Булата был ключ от дачи Олега Васильевича, и он привёл пожилую немецкую пару на нашу дачу. Пожелав им доброй ночи, вернулся к себе.

Немцы рассказывали, что ночью на них было нападение и они до утра пролежали под кроватью в ожидании самого худшего. На рассвете выбрались на воздух и, оставаясь незамеченными, подкопали снег под забором и оказались на свободе!..

Эта новогодняя ночь стала самой незабываемой в их жизни. Называется, съездили в Россию, отдохнули…

НЕДОСТАТОК УМА

Весь вечер смеялись с Михаилом Николаевичем Алексеевым на его даче. Великолепный рассказчик, он вспоминал курьезные истории из своей большой, наполненной событиями жизни. Начинал он обычно свои воспоминания с тридцатых годов прошлого века, всякий раз спрашивая меня:

— У тебя много друзей, которые воевали на Халхин-Голе?

— Да хоть пруд пруди! — не задумываясь, отвечал я.

— Так вот, однажды…— неторопливо, выдерживая артистические паузы, начинал он своё повествование и смеялся вместе со мною, как будто очередную историю рассказывал не он мне, а я ему… При сём присутствовал известный поэт, который, наливая себе очередную рюмку, удивлённо взирал на нас: что это они смеются… В этом нет ничего смешного!

Мы понимающе переглядывались с Михаилом Николаевичем, и от такой реакции нашего друга нам становилось ещё веселее.

Поздно ночью раздался звонок.

–Ты знаешь, к какому выводу я пришёл после вчерашнего застолья? — спросил Михаил Николаевич.

— Даже не догадываюсь, — ответил я сонным голосом.

— Отсутствие юмора — это недостаток ума. Вспомни Грибачёва или нашего вчерашнего гостя. Большие поэты, а вот надо же, как Бог их обидел.
— Они обиженными вроде бы не выглядят.

— Да. Но они этого просто не осознают!..

ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ

Гостеприимный Михаил Николаевич провожал нас со своей дачи, довольно шустро для своих лет перемещаясь по своему небольшому саду-огороду. Он щедро наполнял открытый багажник моей «Нивы» дарами переделкинской природы: яблоками, огурцами, морковкой и прочей снедью — и, увенчав их листьями свежесрезанного хрена, весело хлопнул багажником.

Только мы отъехали от его ворот, как моя жена, сидевшая рядом со мною, испуганно закричала:

— Тормози! Что-то случилось! Михаил Николаевич бежит!

Глянув в зеркало, я увидел приближающегося Михаила Николаевича. Я отъехал-то всего метров пятьдесят. Он подбежал бледный и начал стучать пальцами в дверцу машины. Я быстро опустил стекло:

— Что случилось?..

Он не мог произнести ни слова. Всё-таки пробежать пятьдесят метров для восьмидесятипятилетнего человека — не шутка.

Через пару минут, придя в себя, он, наконец, изрёк:

— Да нет, ничего не случилось…Просто я хочу сказать: хрен с вами!

Я редко видел у него такое счастливое лицо. Жизнь удалась!..

ЛЕВЫЙ ХУК

Михаил Николаевич Алексеев любил мне звонить по ночам:

— Как тебе левый хук?

— Что? Какой хук? — не понимая ничего спросонок, еле выговорил я.

— Ты что? Разве не смотришь бокс? Он же твой земляк!

— Кто?

— Да Костя Дзю. Он этому Моралесу так сейчас врезал!..

Было три часа ночи. Заснуть я уже не смог. Включил телевизор и досмотрел бой до конца. С той ночи я уже не пропускал ни одного боксёрского поединка, в какое бы время он не транслировался. Но зато теперь и я мог позвонить ему в три часа ночи и, застигнув врасплох, спросить:

— А как тебе левый хук?

ВАКАНСИЙ НЕТ!

«Кто не ел у Скворцова уху, тот не был в Переделкине!» — шутят мои друзья. Не знаю, насколько справедлива эта присказка, правда лишь в том, что костёр, на котором варится эта самая уха, практически никогда не гаснет.

Игорь Павлович Фархутдинов сидел на пеньке и нахваливал «сотворённую» мною уху.

— Ты знаешь, что я — губернатор Сахалина?

— Знаю! Ну и что?

— У нас же вся рыба! Но я никогда не ел такой ухи! Расскажи, в чём секрет!

Он достал записную книжку.

— Никакого секрета. Пиши!

Я продиктовал ему номер моего телефона.

— Как только захочется ухи, звони и приезжай!

На том и порешили. А через неделю «в отместку» Игорь Павлович прислал с Сахалина огромную голову какой-то диковинной рыбы, похожей на кижуча. Быстренько (часа за три!) соорудив очередную уху, стал ждать гостей, но никто на мою трапезу не приходил. Наслаждаться одному таким «произведением» кулинарного искусства неприлично, а для меня вообще противоестественно.

Но в «трудную» минуту всегда рядом Михаил Николаевич Алексеев, потому я позвонил ему:

— Товарищ классик! Тут у меня холодильник неделю не работал. Уха прокисла… Весь котёл в плесени. Я пошёл выбрасывать в помойку, но стало жалко. Может, придёшь?

— Уже иду!

Он был очень лёгок на подъём до последнего года своей жизни.

Под клёном у костра я накрыл стол.

— Знаешь, чем отличается уха от рыбного супа? — задал он главный вопрос при таком застолье.

— Естественно, знаю, — отрапортовал я, ставя на стол стопки.

— Правильно, если с водочкой, то это уха, если без, то рыбий суп!

Он опустил ложку в уху и, почувствовав ударивший в нос аромат, спросил:

— А мычать можно?

— Мычи!

Нависла долгая пауза. Слышны были только лёгкие постукивания ложек…

— Костя, — оторвавшись от тарелки, глубокомысленно спросил Михаил Николаевич, — а можно, я у тебя помойкой буду работать?

— Не знаю, Михаил Николаевич, присылай своё резюме. Я так сразу решить не могу. Вакансий нет.

СЛЁЗЫ В БОРЩЕ

Утром меня разбудил встревоженный голос Михаила Николаевича:

— Костя! Беги быстро ко мне!

— Что случилось?

— Да не спрашивай! ЧП: Солоухин пришёл со своей бутылкой!

Какой актёр умер в этом человеке, ведь я поначалу не на шутку испугался!

Через десять минут я уже сидел с ними за длинным деревянным столом, с вожделением глядя на знаменитые алексеевские, тонкие, как вологодские кружева, блины… Посреди стола, как заснеженная кремлёвская башня, возвышалась над не ставшей ещё руинами закуской большая бутылка «Смирновской» водки.

— И что это вы с утра решили?.. — начал было я выяснять причину такого застолья, но Михаил Николаевич не дал мне договорить!

— Если я успел борщ сварить, значит, уже обед!

Довод такой, что нечего и возразить! Остаётся только соглашаться.

После «третьей» вспомнили о литературе.

— Ты давно мне стихи не читал! — начал Михаил Николаевич.

— И мне! — добавил Владимир Алексеевич.

Всякий раз они просили что-то прочесть, потому у меня были с собою только что написанные стихи, которые я ещё не знал наизусть, а читать по бумажке собственные стихи — это сгореть от позора!

Но от такого обеда память, видимо, обостряется, потому мне не понадобилась «шпаргалка»:

— Собирайся, сынок, -

Я шепчу, свой платок теребя,

Вот и вышел твой срок,

Чем могу я утешить тебя?

В свой дорожный мешок,

Что и прадеду правдой служил,

В потайной уголок

Ты иконку мою положи…

Так ушёл и отец…

Мои слушатели не отрывали своих голов от борща, стесняясь заслезившихся глаз. Но это их не спасало. Слёзы капали в борщ, да так, что мне казалось — подпрыгивает капуста!

— ПрОнял… ПрОнял! — нажимая на «о», то ли мне, то ли самому себе говорил Солоухин.

«Подогретый» успехом и «Смирновской», я достал страничку нового стихотворения.

Прочитал. Слёзы в борщ не капали.

Тогда я разорвал «шпаргалку», которой, собственно, и не пользовался.

— Ты что делаешь? — громовым голосом закричал Солоухин.

— Как что? — удивился в свою очередь я и, нажимая по-солоухински на «о», добавил:

— Я же вас не прОнял!

— Ну и что? Я семь романов написал, на пять языков перевёл. И ничего не рвал. Мы же прОфессиОналы!

— Владимир Алексеевич! Если слёзы в борщ не падают — это стихи не мои! — отшутился я…

С литературой было покончено, перешли к политике.

— У меня тут есть телефон Горбачёва! — не без гордости заявил Солоухин, достав из кармана записную книжку.

То ли машинально, то ли не надеясь, что ему кто-то ответит, набрал номер.

— Горбачёв слушает! — раздалось в трубке.

Владимир Алексеевич явно не ожидал такого поворота.

— Михаил Сергеевич! Я вот тут у Алексеева Михаила Николаевича… — Солоухин явно был не готов к разговору с президентом страны, пусть даже бывшим… И, подозвав хозяина дачи, неожиданно (в том числе и для себя) добавил:

— Передаю ему трубку!

Алексеев со спокойствием фронтовика, побывавшего и не в таких переделках, взял трубку и разговаривал с бывшим первым лицом страны, как с соседом по даче.

С политикой было тоже покончено. Пора расходиться.

После тоста «на посошок» Владимир Алексеевич заметил, что бутылка осталась недопитой. Он спокойно взял её со стола, накрепко завернул резьбовую крышку и упрятал «родную» во внутренний карман пиджака:

— Это мне на похмелку!

Михаил Николаевич незаметно для Солоухина ударил меня под столом ногою. В его смеющихся глазах я прочитал:

— Ну что, я же говорил тебе, что это ЧП!

— У каждого свои причуды! — ответил я, не раскрывая рта.

За многие годы мы научились понимать друг друга без слов.

УБРАТЬ СВИДЕТЕЛЕЙ

Из всех обитателей Переделкина вороны (не считая некоторых писателей) — самые умные и самые зловредные существа. Я видел, как ворона разворачивала пакет с сыром, придерживая его одной лапой, а другой чётко, перекрёстным движением раскрывала его «на все четыре стороны», как будто знала систему упаковки. Кто-то видел, как ворона бросала на дорогу орехи и наблюдала с фонарного столба, когда их раздавит машина, после чего приступала к трапезе. Но у меня с ними был свой счёт. Одна из этих особ после того, как моя жена прикрикнула на неё: «Ты чего здесь раскаркалась!», умудрилась выследить её в километре от нашей дачи и прицельно, с достаточной высоты, сбросить на её шляпу свою биологическую «бомбу». Другая расклевала в гнезде неоперившихся птенцов соек, свивших своё гнездо на моём балконе, — зрелище не для слабонервных. Третья, спикировав, сбила с головы маленького ребёнка беретку и пыталась вырвать клок шерсти из моего старого пса — этого я простить уже никак не мог. Нужно было предпринимать кардинальные меры. Ружьё с собою я, естественно, не носил, чем вороны искусно пользовались. Каркая с сосен, они нагло вызывали меня на поединок. Вороны подолгу «издевались» надо мною, но как только у меня мелькала мысль: «Ну, погоди, сейчас возьму ружьё!», они тут же срывались с ветвей и исчезали. Птицы считывали мои мысли. Конечно, я бы мог их подкараулить, но «лежачих не бьют», а сидящих — тем более. Это нечестно. Я мог стрелять только в пролетающих птиц, но они не появлялись в небе на расстоянии выстрела.

Как-то у нас были гости, и я рассказал им о нашествии ворон.

— От них можно избавиться очень легко, — заявила одна из гостей, — нужно убитую ворону привязать к высокому шесту, тогда её соплеменники будут за километр облетать это место.

Оставалось только добыть ворону.

— Хорошо, — сказал я гостям, — если увидите пролетающих ворон, зовите меня!

Был поздний вечер. Все легли спать. А наутро, когда я ещё был в постели, а гости уже на улице, меня разбудил крик:

— Костя! Вороны!

Полуголый я выскочил на крыльцо, выстрелил и, не дожидаясь результата, скрылся в доме. Нужно было привести себя в порядок. Вороний гвалт стих минут через пять. Стало тихо, как на кладбище. Когда я вышел, в стороне на шесте висела привязанная ворона, напоминающая уже чучело, а не мою жертву. Гости, а их, как всегда, было немало, удивлялись точности моего выстрела.

— Ну, а если бы ты промазал? — почему-то это интересовало всех.

— Да не мог я промахнуться! Какая ворона и какой разброс дроби! Промазать просто нельзя!

— Ну, а всё-таки? — не унималась гостья, предложившая привязать ворону.

— Я бы убрал свидетелей! — сказал я уверенно, как о деле решённом.

Гости умолкли. Видно, что каждый задумался о чём-то своём…

— Это правильно! — в тишине раздался голос моей жены.

Теперь гости испугались всерьёз. Они долго пытались шутить, отгоняя невесёлую мысль: а вдруг, правда, репутация охотника дороже жизни друзей?

С НОВЫМ ГОДОМ!

Тридцать первое декабря. Предновогодняя суета. Я вышел на крыльцо дачи с гирляндой электрических лампочек. Хотелось до прихода гостей нарядить живую, посаженною мною несколько лет назад ёлку. У забора я увидел двух местных мужичков, подрабатывающих в переделкинской конторе то электриками, то водопроводчиками, то ещё кем-то — кто куда позовёт. Не обращая на меня никого внимания, они собрались рубить мою ёлку. Предвкушая халявный заработок, они с самозабвением расчищали снег вокруг своей жертвы, дабы срубить мою красавицу «под самый корешок». Над ними нависала богатырская длань вековой ели, удерживающая на себе огромный сугроб. Казалось, что эта немолодая ель, как заботливая мать, прикрывает своё чадо от летящего с неба тяжёлого снега.

— Мужики! Вы что делаете? Остановитесь! — кричал я.

В ответ — ноль эмоций.

— Мужики! — не унимался я. — Вы что, не могли до леса дойти?

В ответ — молчание.

— Мужики! Имейте в виду, я вас предупредил!

Никто из них даже не посмотрел в мою сторону. Я быстро вынес ружьё ( в те лихие девяностые оно всегда было под рукой) и, прицелившись в нависшую над ними гигантскую ветку, выстрелил из двух стволов! Ветка переломилась, обрушив на браконьеров весь свой двухмесячный запас слежавшегося снега…

Когда белое облако рассеялось, я увидел брошенный топор, один валенок и огромную дыру в своём древнем заборе. Стало тихо, как на похоронах.

Прошло полгода, я забыл про эту историю. Жена пошла в контору, чтобы оплатить счета за аренду дачи. Около неё крутились два мужичка, явно пытающиеся с ней заговорить, но всё как-то не решались.

— Вы что-то хотите спросить? — проявила инициативу жена.

— Да, вы знаете, ваш муж — такой жестокий человек, — начал один.

— Он в людей из ружья стреляет, — подхватил второй.

— Да вы что? — искренне удивилась жена. — Он поэт. Он стихи пишет. Разве он может быть жестоким?

— Нет, нет, — не унимались они теперь оба, — он в нас стрелял!

— Это не он, — твёрдо заявила моя жена, — это, наверное, его брат. Они очень похожи друг на друга. Оба лысоватые…

— Да нет. Это был ваш муж! — перебили они её.

— Нет. Это не мог быть он! — жена стояла на своём.

— Но почему вы так уверены, что это был не он? — уже с сомнением спросили они.

И тут моя жена выдала фразу, которая их надолго отрезвила:

— Да он никогда не промахивается!

ПЕРЕДЕЛКИНСКИЕ БЕРЁЗЫ

В Переделкине стали сохнуть берёзы. Высокие, под стать фотомоделям, стройные и непонятно во что одетые. Верхние ветки, промокшие от ветра, падали от тяжести, а у корня дерево было твёрдым, как слоновая кость, отчего валить его топором было делом непростым. Но и ждать, когда оно само без предупреждения упадёт тебе на голову, тоже не резон. Так или иначе, но свалил я на нашем участке десятка два таких опасных красавиц.

Как-то ко мне пришёл Андрей Георгиевич Битов и попросил срубить у его дачи высоченную берёзу, которая грозила обрушиться на дом. Когда-то, работая в геологической партии на севере Тюмени, я свалил не одну сотню больших деревьев, потому эта работа была для меня делом привычным.

Однако на этот раз, как я ни пытался вонзить в берёзу свой топор, он отскакивал, оставляя чуть заметный рубец на её красивом теле. Но вода скалы точит, а металл всё равно крепче любой древесины. Часа полтора я тюкал своим орудием, пока, наконец, берёза, вздрогнув, соскочила со своего собственного пенька и, как гигантское копьё, воткнувшись в землю, осталась в вертикальном положении. Её верхние ветви зацепились за ветви соседних деревьев. Мы пытались раскачать дерево, привязав к нему насколько смогли высоко длинную верёвку, но всё было бесполезным. Пришлось всё начинать заново. Ещё часа два я тюкал топором по этой берёзе, пока она, снова вздрогнув, не соскочила со своего нового постамента и опять осталась в вертикальном положении, цепляясь за соседние вершинки. Падать она не собиралась. Уже изнемогая от усталости, я снова принялся за работу. И на третий раз — та же картина.

Заинтригованный нашей бесплодной работой, подошёл сосед Олег Васильевич Волков. Он-то знал толк в лесоповале, пройдя эту академию в ГУЛаге.

— А почему она не падает? — обратился я к «профессионалу.

— Решила погулять по Переделкину! — невозмутимо ответил Олег Васильевич, как будто она доложила ему об этом лично.

От первого пенька, где я начинал её валить, она «ушла» уже метров на десять.

С пятого раза мы общими усилиями (я рубил, Олег Васильевич и Андрей Георгиевич давали советы) завершили своё «белое» дело.

Андрей быстро накрыл стол, и мы помянули эту славную берёзу, которой так хотелось погулять по нашему участку.

«Да, — подумалось мне тогда, — переделкинских насельников с одного раза не свалить!»

«ЖАТВА»

Учительница русского языка объявила в классе:

— Дети! Откройте тетради. Сегодня будем писать изложение… Итак, писатель Эдуард Шим. «Жатва».

— Ой! — вскрикнула Анечка. — Эдуард Юрьевич?

Учительница не знала отчества писателя, потому, покраснев, согласилась:

— Да. Эдуард Юрьевич!

Для Ани, которая знала писателя как одного из самых близких друзей своего деда, услышать это имя на уроке было приятной неожиданностью.

Она, очевидно, и не воспринимала его как писателя, потому, что он никогда не разговаривал с ней о литературе… Беседы их чаще сводились к белкам, сойкам, дятлам, синичкам и прочей «живности», хозяйничающей у меня на даче. О каждой птичке и зверюшке Эдуард Юрьевич рассказывал часами… И эти рассказы были интересны не только детям…

Но его подлинной страстью (а может, он занимался этим отчасти по необходимости) была маленькая, сооружённая им с мастерством краснодеревщика теплица, «прилепленная», как гнездо стрижа, к балкону его дачи во Внукове.

В марте в этом оазисе уже созревали первые огурцы, что в восьмидесятые и девяностые годы века прошлого казалось настоящим чудом! На подоконнике в ящиках стояли кусты цветущих помидоров разных сортов, обозначенных каллиграфическим почерком на аккуратных табличках.

Он выращивал рассаду, не суетясь, как наседка перед цыплятами, но каждый росток чувствовал его любовь и теплоту… Написал «теплоту» и вспомнил торчащие из ящиков термометры. Они указывали температуру земли на различной глубине…

Каждою весну писатель щедро делился со мною выращенной им рассадой. Уважая его труды и заботу, я тоже соорудил теплицу, но с размахом почти «промышленным» ...

Ни один ягодный куст, ни одна слива или яблоня не были посажены на моей даче без его участия.

В одну из вёсен он привёз несколько ящиков помидорной рассады. Мы высадили её в теплицу, и Эдуард Юрьевич с точностью до одного дня предсказал мне: когда она зацветёт, когда завяжутся помидоры, когда они начнут краснеть!..

Я не мог ждать два месяца, когда должны были появиться первые плоды. Через пять дней я поехал на рынок и купил несколько килограммов красных, привезённых в Москву с юга помидоров. Но разве этим удивишь гостей? Самые вкусные помидоры те, что только сорваны с куста! Потому, долго не размышляя, но и не ленясь, насколько хватило терпения, я «развесил» купленные помидоры на едва окрепшую шимовскую рассаду, отчего теплица моя заиграла, как новогодняя елка!

Была пятница, а в воскресенье приехал Шим. Эдуард Юрьевич решил проведать рассаду. Если честно, я совсем забыл о своей проделке. О теплице и не вспомнил. Когда Эдуард Юрьевич вошёл в неё, я не заметил, но я видел, как он из неё вышел. На нём не было лица. Что за чудо? Прошла всего неделя, и выросли красные помидоры! Мичурин может отдыхать...

Постояв в недоумении, не говоря мне ни слова, он снова скрылся в теплице. Там он разглядел, что помидоры привязаны мною к веткам тонкой медной проволокой…

Думаю, он готов был меня растерзать, и только его врождённые интеллигентность и выдержка спасли меня от неминуемой погибели!

Будем считать, что мне повезло!

«РОКОВОЕ» УТРО

Юрий Клепалов — один из лучших балалаечников России. Он блистательный артист и композитор. Настоящий виртуоз своего дела. В его огромных ладонях маленькая балалайка выглядит беспомощным птенцом, который при этом, не ощущая своей неволи, издаёт волшебные звуки, а иногда кажется, что «этот птенец» говорит человеческим голосом. И это не преувеличение. Увлёкшись как-то его игрой, моя четырёхлетняя внучка Аня начала задавать музыканту вопросы, на которые отвечала…балалайка! Аня всё понимала! Смеялась до слёз, как будто говорила с живым человеком, а не с инструментом.

Дело было вечером. Диалог девочки и балалайки длился долго, пока ребёнок обессиленно не уснул. Разогретый музыкант играл до глубокой ночи, пока сам не был сражён усталостью. Он играл то на балалайке, то на гитаре, увлёкшись, не замечал времени. Естественно, остался ночевать. У меня был портативный, редкий по тем временам, магнитофон, и я незаметно для исполнителя записал несколько самых сложных мелодий в его исполнении. Утром, когда виртуоз ещё спал, сладко посапывая на раскладушке, я, спрятав под свой ремень магнитофон и прикрыв его гитарой, подошёл к музыканту. Магнитофон, извергающий, как могло показаться несведущим, из моего чрева клепаловскую музыку, привёл в шок исполнителя, который, приоткрыв один глаз и увидев в моих руках гитару, решил, что это я ( «несчастный поэт» — его выражение!) так виртуозно играю и что ему, окончившему консерваторию, ещё учиться и учиться… Сгоряча и со сна он чуть было не решил навсегда расстаться с инструментами, потому что ему показалось: такого мастерства никогда не достичь!

Юрий стоял с бледным лицом, недоумённо глядя на меня… Когда же он увидел, что пальцы моих рук не касаются струн, а «ёрзают» поверх них и что это — мой розыгрыш, а гениальный исполнитель раздающейся в комнате музыки — он сам, то на лице его отразилась целая гамма чувств!

Мокрый бледный лоб его начал медленно багроветь… Нет, он меня, конечно, не убил, хотя за такие шуточки и стоило бы… Долго он приходил в себя и впоследствии при каждой нашей встрече вспоминал то «роковое» утро!

Хотя я-то думаю, что в то утро он, может, впервые убедился в том, что он великий Мастер!

ВСЁ ОТНОСИТЕЛЬНО!

Нередко мы обедали с Михаилом Николаевичем Алексеевым на его даче в Переделкине. Во время обеда он, как правило, выпивал три рюмки водки (фронтовая привычка). При этом он никогда не пьянел. Водка его только взбадривала.

Человек из легенды, воевавший на Халхин-Голе, прошедший ад Сталинградской битвы и Курской дуги, он никогда не подчёркивал своего возраста, общался со мною на равных, хотя я, кроме охотничьего пороха, другого пороха не нюхал.

В этот раз его что-то угнетало. Он выглядел постаревшим и уставшим. Мне показалось, даже несколько сутулым, хотя раньше этого я не замечал.

— Какой ты молодой! — с горечью, но без всякой зависти сказал он, наполняя мою рюмку дрожащей рукою. — Ты на двадцать лет меня моложе!.. Сколько ты ещё напишешь…

Я пытался его успокоить, как-то подбодрить, мол, «ты ещё ого-го-го», но всё было безрезультатно.

В лице его промелькнула обречённость.

В прихожей раздался телефонный звонок. С трудом поднявшись, Михаил Николаевич по-утиному, переваливаясь с боку на бок, засеменил к телефону.

Его не было минут пять. И вдруг я вижу, как из прихожей чуть ли не строевым шагом возвращается Михаил Николаевич, стройный, бодрый, помолодевший.

Его глаза светились. Мне оставалось только открыть рот от удивления.

— Звонил Леонов! — бодро отрапортовал он. — Леонид Максимович на двадцать лет меня старше. Это сколько же ещё я могу написать!

Мы выпили по рюмке, и он начал судорожно стучать пальцами по краю стола, как пианист по клавишам. Это был знак, что трапезу пора заканчивать, что его осенила какая-то мысль и ему необходимо её немедленно записать. Я попрощался. Он же, проводив меня до ворот, поспешил к рабочему столу. Молодой, стройный, полный творческой энергии.

Для справки: Л.М.Леонов родился в 1899 году. М.Н. Алексеев в 1918, я через двадцать один год после Михаила Николаевича.

Да… Всё в этом мире относительно!

ДОРОГАМИ ВЕЛИКИХ!

Михаил Николаевич Алексеев рассказывает:

— Ты знаешь, сегодня ночью раздался телефонный звонок. Был четвёртый час ночи. Звонит Серёжа Смирнов. И говорит:

— Миша! Я похож на Льва Толстого?

Я растерялся. Представил себе хиленького горбатенького Серёжу… Не зная, как бы помягче выразиться, говорю ему:

— Да, знаешь, Серёжа, по-моему, как-то… не очень…

— Как — не очень?!

Смирнов не на шутку обиделся и, помолчав, добавил:

— Я ведь тоже ушёл из дома!

СОБАЧКА СМЕЛЯКОВА

Ярослав Васильевич Смеляков, автор знаменитого стихотворения «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», ставшего песней, пришёл в гости на дачу к Михаилу Николаевичу Алексееву.

Жили они в Переделкине неподалёку друг от друга. Ярослав Васильевич пришёл со своей собачонкой, которую оставил дожидаться его на улице около двери. Сердобольный Михаил Алексеевич хотел впустить собаку в дом:

— Убежит ведь она! Потом искать будешь!

— Никуда она не денется! — твёрдо заявил Смеляков. — Если собака не дождётся хозяина, то он должен повеситься!

Вот так. Ни меньше, ни больше!

Расставались два классика уже за полночь. Когда вышли на улицу, Михаил Николаевич вспомнил о собаке, которой уже не было:

— Тебе верёвку с мылом или как?

Михаил Николаевич знал, как задеть за живое своего самоуверенного друга.

Ярослав Васильевич выругался, очевидно, в адрес свой собачонки и, ворча, скрылся в темноте, не попрощавшись с гостеприимным хозяином.

Преданность своего четвероногого друга он явно преувеличил. Даже собаки умеют обижаться, если хозяева не берут их с собою в гости к своим друзьям.

БОЙ

Брошенных бездомных собак всегда жалко. Когда они умоляюще смотрят тебе в глаза, это испытание может выдержать не каждый. Тот, кто говорит, что у собак только инстинкты и нет разума, у того у самого с головой не всё в порядке.

Когда подолгу живёшь в тайге и, кроме собаки, рядом нет живой души, привыкаешь к ней, как к настоящему помощнику. «Принеси», «Отнеси», «Подними», «Сбегай, посмотри — нет ли там кого?» — на всё она отзывается с радостью, и ты уже забываешь, что это не человек!

А бездомная жизнь собак ещё более обостряет их разум. Среди волков выжить легче, чем среди людей: волки все серые, а люди слишком разные. Но речь не о людях.

Моего охотничьего друга звали Боем. Я любил его за смелость и смекалку. Поэт Виктор Фёдорович Боков написал о нём:

Мне нравится собака Бой,

Мне кажется, что он имеет разум!

А поводом к появлению этих стихов послужил забавный случай.

Ко мне на дачу приехала дочь с молодой шестимесячной кавказкой овчаркой Бураном.

Шесть месяцев для собак — самый озорной возраст. Буран носился по участку, вырывая с корнем молодые саженцы, обгладывая молодые ели. Но больше всего его интересовал веник, который он трепал, мотая головой с непреходящим удовольствием. «Щепки» от веника летели в разные стороны.

— Бой! — сказал я своему псу. — В доме непорядок!

Бой подбежал к Бурану в надежде отобрать у него зажатый в пасти веник. Началось «перетягивание каната». Бой проигрывал, так как весовые категории соперников были неравными. Буран «возил» его, держащегося зубами за веник, по асфальту. Наконец, Бой, поняв, что таким образом ему не удастся отобрать у озорника веник, оставил это занятие и побежал в кусты. Буран, не выпуская из пасти веник, ждал его возвращения. Пёс вернулся из кустов с палкой в зубах, подбежал к Бурану и, «поиграв» своей находкой перед его мордой, отбросил палку в сторону. Буран, забыв о венике, бросился за палкой, а Бой, подняв его, принёс мне. Разве такой хитрый трюк возможен на уровне инстинкта? Виктор Боков после этой сцены не мог не написать: «Мне, кажется, что он имеет разум…»

В подтверждение этого — маленькая история, которая выглядит нереальной.

Бой повредил лапу. Рана долго не заживала. Это кто-то для своего утешения придумал, что скоро заживёт, «как на собаке». Я повёз его на машине на другой конец Москвы к знакомому ветеринару. Тот сделал ему операцию, и пёс поправился, действительно, прямо на глазах! А через пару месяцев он исчез. Собака заблудиться не может. Её либо кто-то насильно увёз, либо, не дай Бог, сбило машиной. Все поиски мои были напрасны…

И вдруг звонит мне тот собачий доктор:

— У тебя пропал Бой?

— Да. Откуда знаешь?

— Он у меня! Представляешь, слышу: кто-то скребётся под дверью. Я открыл и вижу: стоит твой Бой, а рядом с ним бедная дворняжка с переломанной лапой. Я наложил шину. Приезжай, забирай обоих.

Так что собака не только друг человека. Собака собаке тоже друг!

СТОРОЖ

В начале лихих девяностых годов прошлого века в Переделкине было неспокойно. Стоило отлучиться на несколько часов с дачи, как в неё кто-нибудь забирался, унося всё, что ни попадётся под руки. Ладно, если телевизор, шубу жены, электропилу, охотничьи принадлежности… На душе было противно, и возникало чувство брезгливости… Всего обиднее было, когда со стола исчезала пишущая машинка. Разбросанные рукописи можно было постранично собрать… Но отсутствие самого элементарного — машинки — вызывало ощущение ужаса… Компьютеров ещё, слава Богу, не было.

Поэтому, когда приходилось отлучаться, я просил моего соседа, что живёт на даче напротив меня, присмотреть за моими окнами — не появятся ли там незнакомые ему тени…

Были редкие для Москвы холодные январские дни… Ко мне приехал мой давний друг, с которым я не виделся несколько лет, и мы уехали из Переделкина в Москву по его делам. Я взялся его сопроводить, так как он редко бывал в столице.

Я позвонил соседу:

— Виктор Павлович! Я отлучусь на часок.

— Всё понял! — по-военному чётко отрапортовал мне сосед. — Только тулуп накину. Не беспокойтесь!

Получилось так, что мы смогли вернуться только поздно вечером. Была метель. Мы с трудом пробирались по занесённой тропе от станции в посёлок писателей, мечтая не столько о чашке горячего чая, сколько о другом, более согревающем…

Друг мой, опытный охотник, не мог не заметить заснеженную фигуру человека у моих ворот.

— Слушай, а кто-то это там ходит?

— Не обращай внимания. Это мой сторож, — пошутил я.

У ворот в заиндевелом тулупе стоял, как на посту, мой сосед.

— Мужик! — вскричал мой сердобольный друг. — Ты же замёрз! Шёл бы домой! На фига тебе нужна эта дача?

— Ну, что вы… — смущённо ответил мой «сторож». — Я же военный человек. Как я могу уйти, не сдав пост!

— Я тоже военный, — не унимался мой друг.

Когда-то он был военным лётчиком и молодым ушёл на пенсию в звании майора.

— Пойдём в дом! Примем по сотке. Ты же заработал!

— Ребята! — продолжал смущаться мой сосед. — Мне как-то неловко. У вас свои разговоры…

Но мой друг был неумолим. Он сгрёб, что называется, в охапку моего соседа и притащил его в дом. Поставил на ноги. Стянул с него тулуп и остолбенел!.. Пред ним во всей своей форме, с трёмя большими звёздами на погонах, стоял командующий морской авиацией СССР генерал-полковник Виктор Павлович Потапов. Он возвращался с какого-то мероприятия и, вняв моей просьбе, не переодевшись (я же сказал « на часок») встал на «пост».

ДЕМОКРАТ

Редкий случай — я решил не отмечать свой день рождения. Тем более дата не круглая, зачем озадачивать своих друзей поиском подарков и красивых слов!.. Ещё не вечер… Но я знал, что есть люди, которые несмотря на мои капризы всё равно придут. Я им благодарен и, зная их нрав, всегда нахожусь в «боевой» готовности! Но настоящим друзьям эта моя готовность и не нужна, они быстро накрывают стол своею «скатертью-самобранкой», и через пятнадцать минут непонятно, кто у кого в гостях. Лидия Яковлевна Поляничко сразу проходит на кухню, садится за стол и начинает со скоростью профессионального повара резать зелень, и мы едва успеваем подавать ей посуду. Ильдус Тухфатович Ишмухаметов ставит на стол привезённый им «Завтрак туриста», которым можно накормить и напоить целый взвод солдат. Сосед Виктор Павлович тоже никогда не приходит с пустыми руками.

Так что мы сидели у костра в «семейной обстановке». Я отвечал на частые звонки:

— Спасибо! Как-нибудь в другой раз!

Позвонил Павел Горелов, известный тележурналист. Сказал, что он находится рядом и у него ко мне пара вопросов. Он не знал, что у меня день рождения, а я не мог ему отказать, так как мы не виделись несколько лет.

Павел появился через несколько минут. Я пригласил его к столу. Все гости его знали в лицо. Мне не нужно было его представлять.

— Садись, Павел! Не смущайся. Это все свои. Это — моя кухарка, Лидия Яковлевна! — без колебаний я отрекомендовал ему вдову вице-премьера правительства России Лидию Яковлевну Поляничко.

Лидия Яковлевна, не возражая, мило улыбнулась.

— Это, — нагло продолжал я, — мой сторож — Виктор Павлович!

Так о командующем морской авиацией СССР ещё никто не говорил. Виктор Павлович, смущаясь, протянул Павлу руку.

— А это — башкирский абориген. Я беру его с собою на сплав по рекам Урала. Он накачивает мне лодку.

Президент компании «Транснефтепродукт» Ильдус Ишмухаметов, поздоровавшись с новым гостем, не проронил ни слова.

«Ну…Большие демократы эти поэты, — думаю, решил Горелов, — садятся за стол вместе со своими работниками…»

Чтобы как-то разрядить ситуацию, я сказал Павлу, чтобы он не удивлялся. Просто у меня день рождения, и потому мы все вместе…

Павел долго не мог «врубиться» в разговор… Интеллект кухарки, сторожа и аборигена, их знание дел в стране и правительстве явно не соответствовали их «статусу»…

А когда речь зашла о рыбалке и «сторож» заявил, что он может организовать поездку на Север, если нам так не терпится половить сёмгу, Павел понял, что я его разыграл…

— Ты меня подставил!.. — краснея, заявил он. — Как ты мог? Буду приезжать к тебе почаще, чтобы не попасть впросак.

На том и порешили.

ЖЁЛТЫЕ ПОМИДОРЫ

Известный поэт Егор Александрович Исаев, переделкинский житель, одно время часто приходил по утрам попить чайку и поораторствовать на вечные темы о поэзии и смысле человеческого бытия. Его голос был слышен далёко за пределами участка.

Он садился у «вечного огня» моего костра или прохаживался между грядками и деревьями, не решаясь меня будить, если утро было ранним.

Однажды я увидел его возбуждённым более обычного, как если бы он обнаружил метеорит в тарелке с борщом:

— У тебя в теплице на одном кусте выросли жёлтые помидоры!

— Да… — говорю я ему удручённо, — ты только никому не рассказывай. У меня же трагедия!

— Какая трагедия?

— Семейная… Ты знаешь, — начал я таинственным голосом, по-актёрски раскручивая «интригу», — по утрам у нас в доме стал слышаться звон чего-то стеклянного. Я поставил будильник на пять утра и, проснувшись, обнаружил, что Тамара собирает пустые бутылки и уносит их на переезд в магазин.

— Зачем?

–Как зачем? — изобразил я удивление. — Ты же видел жёлтые помидоры?

— Ну!

— А бурые видел?

— Видел!

— Так вот… Возвратившись из магазина, жёлтые она поливает «Фантой», а бурые — «Есентуками № 17»!

— А что, другим номером нельзя?

Я думал, что Егор Александрович поддерживает мою игру, но он был совершенно серьёзен.

— Говорят, можно четвертым, но она поливает семнадцатым!

— Это же дорого!

— А я тебе о чём?.. Трагедия!

— Я с нею поговорю! — успокоил меня поэт.

— Сделай милость!

Мы выпили по рюмке «чая», и классик забыл о моей «трагедии».

Да, как говорит мой брат, если водка не помогает, то болезнь неизлечима!

ПЕТУХ ЗА РУЛЁМ

В трудные постперестроечные годы правительство отказалось от поддержки писателей. Издательства перестали выплачивать гонорары, упавшие тиражи книг дохода не приносили.

Задумался писательский люд: как жить?.. Кто-то возмечтал выращивать в подвале шампиньоны, надеясь, что за ними не нужно ухаживать. Кто-то решил купить козу, думая, что она будет сама доиться и разливать молоко по бумажным пакетам…

Оставались ещё надежды на сельских родственников, у кого они были. На селе ещё оставались коровы и всякая живность…

У Людмилы Васильевны Шикиной в Загорске жил родной брат. Человек с крепкой боксёрской рукой и житейской хваткой. Он, узнав, что у одного классика в Переделкине появились куры, купил на базаре для любимой сестры тридцать птиц и поселил их на время в комнате общежития. Естественно, что через день о новых жильцах знали уже все обитатели дома… Ранние петушиные побудки нравились далеко не всем, да и появившийся в коридоре запах приятным тоже нельзя было назвать. Короче, он позвонил Людмиле Васильевне и попросил немедленно забирать своих кур, пока его не выселили вместе с этой шумной компанией на улицу…

Людмила Васильевна в панике бросилась ко мне и упросила поехать вместе с ней на моей машине за нарушителями спокойствия её брата, который полдня гонялся по комнате, пока не рассадил, а точнее, не упаковал их в картонные коробки из-под сигарет для транспортировки в городок писателей.

Мы приехали за курами, когда уже стемнело. Измученный непривычной работой, «упаковщик» живого товара встретил нас, как встречают пожарников у горящего дома. С энтузиазмом, достойным лучшего применения, он быстро погрузил коробки с курами, забив ими всю машину, оставив две «щели» для меня и Людмилы Васильевны.

Мы ехали по тряской дороге, отчего через пятнадцать минут коробки стали «расползаться», и счастливые обитатели картонных камер оказались на свободе. Молодые петухи сидели у меня на плечах и голове. Оно бы всё ничего, но когда мы проезжали хорошо освещённое место, им казалось, что наступило утро, и они начинали неистово кукарекать!.. Звуки «чудных песен» закладывали уши… Петух, сидящий на плече, закрывал моё лицо, и водителям обгоняющих нас машин чудилось, что это он ведёт машину. Одни шарахались в сторону, другие «цепенели» и, как загипнотизированные, недвижно пролетали мимо… Так мы ехали до самого Переделкина, и всю дорогу, едва различимую сквозь летающие по салону куриные перья, я боялся не столько гаишников, сколько «круглых» глаз удивлённых необычным зрелищем людей…

Ещё бы, ведь такое не увидишь ни в одном цирке!..

ЧЕРЕМША

Михаил Николаевич Алексеев любил гостей. Если он ждал даже всего одного человека, вставал в пять часов утра, заводил квашню и пёк тонкие, напоминающие вологодские кружева блины… Вкуса эти блины были необыкновенного…Кому посчастливилось их отведать, не дадут мне соврать… В девяностые годы века прошлого, в тяжёлые не только для писателей времена, многим было не до гостей, но дом Михаила Николаевича благодаря его крестьянской смекалке и изобретательности всегда был полон.

В одну из вёсен в очередное застолье он не без гордости предлагал гостям отведать черемши:

— Ешьте, гости дорогие, полезная штука… Бабки на переезде пучками продают. Я утром пешком ходил на переезд и купил аж на пятьдесят рублёв!

Переделкинский переезд, где периодически возникал стихийный рынок, был на приличном расстоянии от его дома, поэтому поступок свой он подавал как подвиг, и надо сказать, таким он и воспринимался его гостями, потому как хозяин дома был далеко не молодым человеком...

Мне бы промолчать или восхититься, но я не сдержался:

— Хочешь, я тебе за тридцать секунд принесу черемши на тысячу рублей?

Михаил Николаевич принял моё заявление как очередную шутку и только улыбнулся.

— Засекайте время! — крикнул я и вылетел на улицу.

Вокруг его дачи лежал тёмно-зелёный ковёр черемши, ещё не зацветшей россыпью белых звёздочек.

Через полминуты я вывалил на стол ворох благоухающих свежим чесноком продолговатых листьев.

Гости удивлённо ахнули и со смехом накинулись на них, забыв о знаменитых блинах хозяина.

Михаил Николаевич со страхом смотрел на своих гостей, будучи совершенно уверенным, что они едят дикую траву, а не черемшу!

— Это не черемша! — кричал он, пытаясь их остановить, но его никто не слушал.

— Черемша! Самая настоящая черемша! — дружно отвечали гости.

— У тебя её вокруг дачи хоть косой коси! — добавил я.

— Как черемша?! — растерянно заявил хозяин. — А я с нею двадцать лет борюсь. Думал, что это сорняк!..

СПОНСОР ТУРНИРА

На Урале умирала родственница. Врачи были бессильны, оставалось надеяться только на чудо, которого не случалось… Была поздняя осень. В Переделкине зачастили дожди. Ветер смешивал мокрые листья с липучей глиной дорожек, отчего прогулки по ним уже были не только неприятными, но и опасными… Облачившись в старый, разорванный на плече пиджак, меняя облепленную тяжёлой грязью обувь , я пытался метлою навести некий порядок… В процессе резиновые сапоги закончились, рабочие ботинки тоже. Я нашёл какие-то туфли, одна из которых «просила есть» и, обмотав её «челюсти» тонкой проволокой, продолжил своё дворницкое дело…

В воротах показался автомобиль, и Влад Яснопольский — молодой бизнесмен, с которым я недавно случайно познакомился, сообщил мне, что меня ждут в Челябинске на похоронах. Как он это прознал, для меня до сих пор загадка… Не переодеваясь, я накинул плащ, и мы поехали в Ново-переделкинские кассы за билетом на самолёт.

Рейс был только утром следующего дня, поэтому Влад предложил мне съездить с ним на какое-то мероприятие. Он не придавал этому визиту никакого значения, потому и не сказал, куда именно предстояло ехать. Но я всё равно отказывался:

— Посмотри! Я в этой одежде похож на бомжа!

— Плевать. Ты — поэт. Тебе и так можно. Пусть вообще радуются, что ты пришёл!…

Около спорткомплекса «Олимпийский» на проспекте Мира шпалерами стояла милиция и толпился народ. Мы подъехали к самому входу и вышли из машины. Милиционер несколько растерялся от нашей «наглости», не зная, что предпринять: один прилично одетый гражданин, второй, судя по одежде, — бомж! Влад, остановив жестом блюстителя порядка, повесил мне на шею какую-ту табличку, болтающуюся на тяжёлой цепи.

— Государственный преступник! — сострил я, но милиционер, сменив написанный на его лице гнев на непонятную мне милость, повёл нас в помещение, расталкивая толпу, жаждущую попасть туда же.

— Чудеса! — не успел подумать я, как чьи-то заботливые руки любезно сняли с меня плащ, и я в туфлях, подошва одной из которых держалась на «честном слове», посеменил, не отрывая злополучного башмака от пола, вслед за двумя расплывающимися в улыбках фотомоделями к богато накрытому столу, где, по всей видимости, нас уже ждали одетые во фраки господа с декоративно украшенными дамами. Мысли мои были на Урале, потому я и не очень понимал, что происходит, пока не увидел рядом президента страны и мэра столицы. Я их видел и прежде, но их безупречная одежда и приподнятое настроение подсказывали мне, что я попал на какое-то неслыханное торжество.

Меня приёмами удивить трудно, много чего повидал… Теперь же в моём положении мне оставалось только демонстрировать своё «наплевательское» отношение к происходящему. Хотя моя одежда об этом уже заявляла с первого взгляда на неё…

И тут я в глубине зала увидел огромные светящие буквы: «КУБОК КРЕМЛЯ»!.. Я глянул на свою табличку, о которой, кстати, уже забыл… На ней золотыми буквами значилось: «СПОНСОР ТУРНИРА». Всё встало на свои места. Можно было только предположить, каков призовой фонд у этого мероприятия!.. Хорошо, что никого из знакомых писателей я не заметил, а то ещё на одну легенду об «олигархах» стало бы больше…


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру