Летописец XX века: Этюды о Сергее Дурылине

ВЕЛИКИЙ ДИЛЕТАНТ

Сергей Николаевич Дурылин (1886–1954) – удивительная личность, которая, казалось бы, соединяла несоединимое. И он сам любил задумываться именно над парадоксами бытия. Через его сознание и душу, точно через призму, преломлялись многоцветные лучи событий, времен, человеческих судеб XIX и XX веков в России, и, преломившись, выходили как чистый свет его творчества.

Дурылин был другом юности Б.Л. Пастернака и – на склоне его лет, в Сергиевом Посаде, – В.В. Розанова, другом М.В. Нестерова и А.А. Яблочкиной, М.А. Волошина и М.К. Морозовой – в самых разных жизненных обстоятельствах. Был секретарем Религиозно-философского общества памяти В.С. Соловьева… Он занимался в поэтическом семинаре Андрея Белого, видел А.А. Блока.

Родившийся в московском «корневом» Елохове, да еще в соседстве с домом, где, по возможной версии, родился Пушкин, Дурылин мог быть и крещен в той же купели, что и Пушкин, – в Богоявленском соборе, о чем рассуждал не без гордости, и – записал рассказ современницы Пушкина, все впечатления которой о поэте свелись к тому, что Пушкин был похож на обезьяну и, взбегая по парадной лестнице дома, где она жила в качестве воспитанницы, перепрыгивал через три ступеньки… Дурылин любил смех и умел находить смешное в неожиданных случаях.

Дурылин работал в издательстве «Посредник» Л.Н. Толстого вместе с соратником Толстого И.И. Горбуновым. Дурылин ездил к Толстому в Ясную Поляну за год до его смерти, о чем оставил ценнейшие воспоминания. Он дружил с секретарем Л. Толстого Н.Н. Гусевым, и тот передал ему слова Толстого в ответ на письмо Дурылина Гусеву: «Слушайте Сережу Дурылина…» Эти слова Дурылин с теплой благодарностью к Толстому вспоминал потом всю жизнь.

Дурылин много путешествовал по Русскому Северу и оставил интереснейшие записки – «За полуночным солнцем», «Кандалакшский Вавилон» и др. Ведь по образованию он этнограф и историк, учился в Московском Археологическом институте.

В первые годы после революции Дурылин подолгу жил в Оптиной пустыни, общался со старцем Анатолием, однокелейником знаменитого старца Амвросия Оптинского. Приняв сан священника, он служил в московской церкви Николая Чудотворца в Кленниках, на Маросейке, вместе с отцом Алексеем Мечевым, которого Русская Православная церковь недавно канонизировала.

Да, Дурылин ушел от революции 1917 года, но не то – в годы первой русской революции: прошел аресты, совершал наряду со своим братом Георгием дерзкие поступки, если не подвиги: например, организовал побег из заключения своего друга Миши Языкова, позже все же погибшего от рук жандармов, впоследствии горестно каялся в своем юношеском «большевизме»... В 1920-е, в начале 1930-х годов Дурылин пережил новые гонения за свою религиозность, за русскость, за чувство свободы – аресты и ссылки…

С середины 1930-х годов начнется более ровная и даже почетная полоса в его жизни, «болшевский период», называемый по месту проживания, в подмосковной дачной местности.

Художник М.В. Нестеров подолгу жил в доме Дурылина в Болшево, и их многочасовые беседы вылились в одну из лучших книг о Нестерове – художнике и человеке, в серии ЖЗЛ.

Дурылин был педагогом, автором ряда интересных статей по педагогике. Но только в зрелые годы Сергей Николаевич стал работать в образовательных учреждениях как профессор. Его настоящее призвание было в живом общении с подопечными, наставничество в приобщении к русской словесности. Еще до революции он был домашним педагогом в ряде семей, из московского купечества. Такие неформальные занятия он вел и в новое время, в Болшево. Его учениками были будущий знаменитый актер Малого театра Игорь Ильинский, правнук Ф.И. Тютчева и будущий литературовед Кирилл Пигарев. Его Дурылин учил понимать русскую словесность, живя в усадьбе Тютчева Мураново.

Дурылин был театроведом и театральным критиком, автором театральных инсценировок и даже балетного либретто. Он автор множества книг и статей об актерах Малого и Художественного театра: Садовских, Пашенной, Яблочкиной, Турчаниновой, Качалове.

Велики заслуги Дурылина в изучении русской и мировой литературы. Он был сотрудником ИМЛИ, присудившего ему докторскую степень по филологии в 1944 году. Им написаны большие исследования «Русские писатели у Гете в Веймаре» (1932), «А. Дюма-отец и Россия» (1937), «Г–жа де Сталь и ее русские отношения» (1939), «Автобиография Константина Леонтьева» (1935), печатавшиеся в томах знаменитого «Литературного наследства», а также выходившие статьями и книгами интереснейшие работы о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Лескове, Л. Толстом и др. классиках.

Особое место занимает в литературоведческом деле Дурылина комментарий к «Герою нашего времени» – книга 1940-го года, открывавшая большую затем полосу такого рода изданий для школы: комментарии других авторов к «Ревизору» и «Мертвым душам», «Войне и миру», «Преступлению и наказанию», «Отцам и детям», словом, почти каждое крупное классическое произведение школьной программы получило том комментария. У истоков был и Дурылин.

Но Дурылин был куда шире любого профессионального поприща. Как не вспомнить тут Козьму Пруткова, действующего в одном романе Дурылина о философах «серебряного века»: «Профессионал подобен флюсу»… У Дурылина не было флюса: он его избежал благодаря свободе творчества, стремлению сказать о предмете изучения именно то, что видит читатель или зритель, далекий от профессиональных догм! В одной из записных книжек Дурылин оставил своего рода стихотворение в прозе «Человек свободен»: «О, не ограничивайте его свободу ни заповедями, ни повеленьями! Дайте ему жить!» Так он и сам писал-жил в своем творчестве.

К «профессионалам»-искусствоведам относился иронично и настороженно, хоть и был сам профессором: «Глубочайшая ненужность всего, что делают, делали и будут делать Пиксановы и Рогачевские настоящего, прошлого и будущего, никогда не будет ясна толпе, «читателю». И будут жевать жвачку, и будут перекладывать из своего рта в чужие – нажеванное едово… А потом напишут историю своей жвачки…» (из записей «В своем углу»). Так писатель в душе своей восставал против литературоведа, видя издержки схоластики!

О себе писал: «Я – никто: я – «не», «не» и «не»: не ученый, не писатель, не поэт, хотя я и писал ученые статьи, и был писателем, и слагал стихи, я – никакой профессионал» (предисловие к книге записей «В своем углу»)

И увы! почти никто не знает о самом Дурылине-писателе, числят его то среди мелких философов, то среди отошедших в прошлое критиков. Между тем неизданные художественные произведения Дурылина, хранящиеся в РГАЛИ и в Мемориальном Доме-музее С.Н. Дурылина в Болшево, – первоклассная литература. Кажется, именно языком художественных образов Дурылин сказал самое сокровенное. Если бы роман Дурылина «Колокола», написанный в 1928 году, был опубликован хотя бы в 60-е годы XX века, он получил бы известность, может быть, сравнимую с романом М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», открытого журналом «Москва» в 1966-м году. «Колокола» были опубликованы журналом «Москва» в 2008 году (№№ 9, 10)…

Повесть Дурылина «Сударь кот» высоко ценил Нестеров, читавший ее в рукописи. Рассказы Дурылина под псевдонимом «Сергей Раевский» тоже по-своему замечательны. Все эти произведения теперь приходят к читателю спустя больше чем полстолетия после смерти писателя.

Повесть «Три беса» (рукопись в РГАЛИ, фонд 2980, опись 1, дело 187, листы 1–83. Работа над рукописью велась нами в рамках исследовательского проекта РГНФ по творчеству С.Н. Дурылина), обращена к пушкинской эпохе, но под пером Дурылина – это не исторический очерк, а некая притча о грехе, о разоблачении бесовства, таящегося под разными соблазнительными личинами, это урок прозрений…

Начитанный в русской литературе читатель обнаружит в повести множество ассоциацией и перекличек с пушкинской «Пиковой дамой» и с лермонтовскими «Штоссом» и «Фаталистом», с главой «У Тихона» из романа Ф.М. Достоевского «Бесы» и с толстовским романом «Война и мир». Дурылин нисколько не скрывает этой литературной переклички. Напротив, часто он прямо указывает на источник своих сюжетов, как происходит это в 1-й части повести («Дедушкин бес»), где упоминается Пушкин как картежный игрок и знакомый дедушки по московскому Английскому клубу, а также как автор модной в свете повести «Пиковая дама» (1833). Какому-нибудь формалисту художественный метод Дурылина покажется набором цитат и мотивов, взятых из известных текстов, но знакомый сюжет под пером Дурылина внезапно приобретает такой неожиданный поворот, берется под таким особенным углом зрения и исследуется присущим одному Дурылину способом, что хорошо известное делается новым, свежим и оригинальным.

Или, например, знаток русской истории XVIII века может заметить в образе княгини-бабушки отражение некоторых черт княгини Е.Р. Дашковой и ее «Записок»: говорящая фамилия героини, родинка над губой, история горячей любви к мужу, прозвище «Адам Смит», карты и др. Даже в «Записках» упомянут и Пушкин – не великий поэт, а его однофамилец, страстный игрок… Это странно! При чем тут Дашковы?

А Дурылин всегда воспринимал русскую историю и культуру как личную судьбу, иногда в самом буквальном смысле. И вот в своей автобиографической книге «В родном углу» Дурылин рассказывает легенду, согласно которой его бабушка – дочь кого-то из рода Дашковых, точнее «выходков» из рода Дашковых, как называет сам Дурылин. И вот Дурылин перелагает черты княгини Дашковой в канву своих мыслей, жизненных впечатлений, уходя уже совсем далеко от первоосновы. Притом Дурылин вплетает в эту историю далекого XIX века трагическую любовную историю своей матери Анастасии Васильевны к ее первому мужу. Память об этой любви Анастасия Васильевна Дурылина пронесла через всю жизнь и бережно хранила любовные письма мужа (2-я часть повести – «Бабушкин бес»). И подобное вплетение своей собственной судьбы в сюжеты произведений станет всегдашним свойством прозы Дурылина.

Любовь и смерть, вера и страсть – ведущие темы повести «Три беса». Эти же темы определяют сущность всего художественного творчества Дурылина. Иной раз пытаются Дурылина представить религиозным философом, переносящим в литературу философские «дискурсы»… Нет, мы убеждены: Дурылин – настоящий художник, и произведения его с трудом переводятся с языка образов. Это подлинное мышление в образах. Поэтому не будем предварять повесть критической оценкой: свободный дух Дурылина был бы в противоречии с желанием критика свести все к несложным схемам и выводам. Читатель насладится необыкновенно живым языком, образными картинами жизни, портретными характерами, прочувствует сильную эмоциональную напряженность, поразится неожиданным переходам от быта к мистике и к чуду – и несомненно оценит это произведение как небольшой художественный шедевр, «перл творения», как сказал Гоголь о настоящем искусстве.

Приведем в заключение составленный самим С.Н. Дурылиным список своих художественных произведений, обнаруженный среди архивных записей.

Список художественных произведений С.Н. Дурылина (написано карандашом, рукой Дурылина, на обороте рукописи рассказа «Роб-Рой», РГАЛИ, фонд № 2980, опись № 1, дело № 205, л. 55)

< Без заглавия>

1907 Один день

1909 Смертёныш Vitim cordis (Правильно: vitium cordis (лат.) – порок сердца (мед.). – А.А.)

1910 Журкины дети

1912 Весной

Как родился Христос в Вифлееме (<нрзб.>)

1913 Крестная

1914 Лопин

В начале жизни – Пасхальныя ле<то, топись? – разрыв конца страницы рукописи>

1915 Жалостник

По пути

1917 Мышья беготня

Троицын день

Бабушкина комната

Дединька

1918 Грех земле

1919 Дедов бес (Три беса I) (после 1918)

Тлен (нач. в 1918)

1921 Бабушкин бес (Три беса II)

Розы

1922 Сладость ангелов

На чужой могиле Недомерок

В те дни

1923 Четвертый волхв

Гришкин бес (Три беса III) (нач. в <карандашная запись стерта от времени>

1924 Сударь кот

Роб-Рой

Хивинка

1910–1911 г.г. Заупокойная обедня, Дон-Жуан, – Зеленый Лев в Нюренберге – Суд над Дон-Жуаном – Дон Жуан и Св. Франциск Ассизский – Счастливейшая <слово нрзб., из?> десяти

На последней странице рукописи рассказа «Розы» (написано синими чернилами, рукой Дурылина; РГАЛИ, фонд № 2980, опись № 1, дело № 186):

= Разсказы С. Раевского =

Смертёныш (зачеркнуто) (1909) – Крестная (1914) – В начале жизни (1914) – Жалостникъ (1915) – По пути (1915) – Мышья беготня (1917) – Троицын день (1917) – Бабушкина комната (1917) – Дединька (1917) – Дедов бес (1918 – 1919) – Тлен (1918 – 1919) – Розы (1921)

КОММЕНАТРИЙ К «ГЕРОЮ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

Библиография трудов Дурылина велика, но уже само знакомство со списком дает объяснение, за что был получен в послевоенные годы столь высокий орден Трудового Красного Знамени. Во время Великой Отечественной войны книгопечатание не остановилось, но, конечно, выпускались книги прежде всего глубокого содержания, звучавшие патриотически, развивающие личность. И именно в военные годы выходят одна за другой книги Дурылина о великих русских писателях, художниках и артистах: Щепкине, Нестерове, Москвине, Качалове, династии Садовских, Рыжовой, Пашенной… Изданы сочинения Гоголя и Лермонтова под редакцией Дурылина, книги «Русские писатели в Отечественной войне 1812 года» (М., 1943) и «Лермонтов» (М., 1944). Плодотворными были и послевоенные годы. Стоит сейчас задуматься, кого бы из современных авторов имело смысл издавать в годы испытаний, кто бы не оказался на руку оккупантам?.. Орден Трудового Красного Знамени полно отразил заслуги перед Родиной писателя-патриота, из-под пера которого не вышло ни одного бездуховного, пошлого слова.

Имя Лермонтова с самого детства было созвучно С.Н. Дурылину, он берег давний детский подарок – издание Лермонтова, писал: «Я все думаю о Лермонтове, – нет, не думаю, а как-то живет он во мне». Но сколь же многоликими были искания Сергея Николаевича, со сколькими писателями и деятелями русской культуры сводила его судьба…

Пусть для одних любителей русской словесности Дурылин будет продолжателем В.В. Розанова, более того – свидетелем последних дней Розанова, буквально закрывшим ему веки в минуту смерти… Для других он – собеседник Льва Толстого, сотрудник толстовских изданий. Столь часто приводимая оценка Толстым «Тамани» дается именно со слов Дурылина. И Дурылин же – сотрудник символистского «Мусагета», секретарь Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева. А для иных любителей Дурылин будет всегда почитаем как поэт и издатель, приведший в поэзию Бориса Пастернака (об этом есть и в «Охранной грамоте», первая публикация 1929 года: в период гонений на Дурылина). А как интересны этнографические очерки Дурылина о русской Севере, материалы его экспедиций в период учебы в Московском Археологическом институте (закончил в 1914 г.)… Добавим, что Дурылин выступал еще и под псевдонимами С. Раевский, С. Северный: под последним он выступил как автор военно-патриотической «Солдатской библиотеки», и его рассказ о войне с японцами написан отчасти в манере Толстого, но отнюдь без непротивленческого пафоса… Не перечесть ярких эпизодов творческой биографии С.Н., родившегося в 1886 году и ставшего свидетелем и участником ключевых событий ХХ века. (Для более полного знакомства с личностью С.Н. Дурылина укажем книгу его дневниковых записей «В своем углу». М., 1991, с подробной вступительной статьей Г.Е. Померанцевой, и, конечно, материалы музея Дурылина, основанного его супругой И.А. Комиссаровой, упомянутой и в предисловии к комментарию лермонтовского романа.)

Мы переиздали работу С.Н. Дурылина о «Герое нашего времени» спустя 66 лет после ее первого и единственного издания в феврале 1940-го года. Та книга стала чрезвычайной редкостью, как и все довоенные издания. В предисловии автор высказал слова благодарности тем, кто поддерживал его, в том числе – Н.Л. Бродскому. И это закономерно: Бродский был не только одним из авторитетных литературоведов, завотделом русской литературы ИМЛИ им. Горького АН СССР (где также работал Дурылин), но и основателем жанра научных комментариев произведений русской классики. В 2005 году мы переиздали комментарий Н.Л. Бродского к «Евгению Онегину», вышедший впервые в 1932 году, и книга Дурылина продолжала этот жанр во всех отношениях, включая даже типографское исполнение и место издания – Наркомпрос РСФСР. Эти книги были рассчитаны на использование в школе, что до последнего времени считалось признаком высокого качества.

Отвлечемся… Да, Дурылин и Бродский были людьми примерно одного поколения, вошли в литературу еще задолго до Октябрьской революции. Но если Бродский отличался академизмом, то Дурылин начал мятежно, а в отношении к школе – просто по-бунтарски, как автор книжки «В школьной тюрьме. Исповедь ученика» (М., 1907), где, при явном влиянии толстовства, опровергает весь школьный устав как источник невежества, грубости и насилия.

«Но страшно было не то, что ученик выходил из школы без знаний, – страшно было то, что школа, подменив и извратив истинной знание и истинную науку подложными и нелепыми и внушив ко всему этому полную ненависть, навсегда или надолго убивала в человеке интерес ко всему знанию…» – писал Дурылин. Или: «Оставаясь во власти циркуляров и программ, составленных ради удовлетворения каких угодно интересов, только не наших, мы в школе оставались, в сущности, и без образования, и без воспитания». Звучит это все вполне актуально и сейчас, но какие чувства испытал бы Дурылин, увидев нынешнюю картину подавления личности не только в школе – во всей толще общественного мнения

И Дурылин во всех своих трудах был настоящим просветителем, борцом за свободу и свободное развитие личности. Причем обличения его не ограничивались школьными претензиями: «То, чему нас учат, есть ложь и обман, и весь строй нашей жизни был тоже сплошная ложь и безобразный, явный обман» («В школьной тюрьме», с. 20).

Думается, жанр подробного комментария к классической литературе был одним из способов развития личности, обучения вдумчивому восприятию жизни. Ведь такая книга является не сводом определенной литературоведческой догматики, а диалогом с первоисточником, с классическим текстом, поэтому всякое суждение здесь всегда отталкивается от конкретного слова, это подлинный диалог с романом. И всякое предвзятое или неаргументированное суждение здесь проходит самую очевидную проверку в глазах свободного читателя. Кстати, отчасти это оправдывает некоторые издержки комментариев, особенно заметные у Набокова: яркий субъективизм здесь становится особой изюминкой в объективных канонах жанра. У читателя же остается право на несогласие с комментатором.

Комментарий Дурылина к «Герою нашего времени» ни разу не переиздавался. Зато с 70-х годов несколько раз выходил комментарий В.А. Мануйлова (1903–1987), тоже, безусловно, авторитетного литературоведа и весьма своеобразного человека (можно сослаться на ряд воспоминаний о нем, в том числе как о мистике, тонком хироманте). В то же время мера новизны в жанре комментария весьма невелика, и многое из сказанного Дурылиным повторяется позднее, причем порой совершенно дословно. Вот возьмем два отрывка.

Из последнего издания комментария Мануйлова (М.Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. СПб., 1996. С. 343. В дальнейшем на эту книгу ссылаемся с указанием только номера страниц.): «Вызов Печориным Грушницкого на поединок был неизбежен с точки зрения дворянских понятий о чести, так как Грушницкий, в присутствии нескольких лиц, честным словом заверил, что видел, как Печорин поздней ночью вышел из комнаты княжны («Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после этого чему же можно верить?»). Оставленное без ответа со стороны Печорина заявление Грушницкого бросило бы тень на доброе имя княжны Мери в глазах общества; ответом же Печорина, при отказе Грушницкого взять назад свои слова, мог быть только вызов на дуэль. Случайно присутствовавший при объяснении муж Веры, выражая взгляды своего общества, одобрил поступок Печорина: «Благородный молодой человек! – сказал он, с слезами на глазах» (с. 163), не подозревая, что в эту ночь Печорин был у его жены (ср.: Дурылин, с. 241)».

В скобках предлагают сравнить с Дурылиным, что же, сравним: Вызов Печориным Грушницкого на поединок был строгой неизбежностью с точки зрения дворянских понятий о чести, так как Грушницкий, в присутствии нескольких лиц, честным словом заверил, что видел, как Печорин поздней ночью вышел из комнаты княжны («Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь: московские барышни! После этого чему же можно верить?»). Оставленное без ответа со стороны Печорина заявление Грушницкого лишало бы княжну Мери чести в глазах общества; ответом же Печорина, при отказе Грушницкого взять назад свои слова, мог быть только вызов на дуэль. Случайно присутствовавший при объяснении пожилой муж Веры, стоя на точке зрения морали своего класса, горячо одобрил поступок Печорина: «Благородный молодой человек!» сказал он со слезами на глазах». А что тут сравнивать?! И таких «параллельных мест» множество в поздней книге Мануйлова.

Но в книге Дурылина есть и такие размышления, которые просто не могли быть повторены позднее. Например, это подробные цитаты из Сталина. Это уже своего рода табу… Мы сейчас переиздаем Дурылина от слова до слова, не исключая и эти цитаты, поскольку книга является уже литературным памятником, передает точно и культуру 1930-х годов. Но надо и заметить, что ссылки на классиков марксизма у Дурылина даны совершенно уместно, по существу дела, – в отличие от многих изданий, где это было обычным холуйством перед властью. Помнится мне брошюрка одного прохвоста (ныне академика) – о художнике природы М.М. Пришвине, так и там не обошлось без марксистско-ленинской преамбулы, с упоминанием съездов КПСС и проч. Книжечка середины 1980-х… Вот таких холуйских ссылок на ненужный ему марксизм у Дурылина нет, и все содержание книги далеко от лицемерной «пропаганды» партийной идеологии.

Принадлежность эпохи – использование идей и терминологии академика Н.Я. Марра (1864–1934), безусловного авторитета в языкознании вплоть до 1950-го года, когда его учение жестко раскритиковал И.В. Сталин в газете «Правда», назвав эту школу «аракчеевским режимом, созданным в языкознании». Критика была безоговорочно принята в нашей науке, хотя ставшие с тех пор экзотическими идеи Марра вполне сопоставимы с некоторыми нынешними концепциями, не пользующимися, правда, признанием в среде лингвистов. (См.: Сталин И.В. Марксизм и вопросы языкознания. М., 1950. Подробное описание творчества Н.Я. Марра: Миханкова В.А. Николай Яковлевич Марр. М.-Л., АН СССР, 1949.)

Другая черта 1930-х годов – в толковании событий на Кавказе. Повторим, что Дурылин был и исследователем-этнографом, ему было свойственно не только ценить культуры разных народов, но и искренне сочувствовать любому национальному развитию. Это относится и к развитию собственно русской культуры – такая оговорка сейчас необходима.

И вот, касаясь истории и культуры кавказских народов, автор не только приводит разнообразный этнографический материал, но и окрашивает его такими светлыми лирическими интонациями, которые стали явно неуместны в контексте трагических событий Великой Отечественной войны, связанных с депортацией. Дурылин был так вдохновлен мощным импульсом развития республик Советского Союза, что никак не мог предположить грядущих конфликтов.

Отчасти под таким же впечатлением дается и оценка российской имперской политики на Кавказе в XIX веке как исключительно колонизаторской, вызывающей справедливый протест. Дурылин даже усердствует в героизации абречества, всякого протестного движения. Скажем, у Мануйлова пафос в таких случаях существенно иной. И в обоих комментариях подробное рассмотрение темы Кавказа является совершенно необходимым для толкования романа.

Итак, повторим, мы возвращаем книгу Дурылина без малейших искажений: пусть она говорит сама за себя.

Остается добавить, что в основной текст мы только посчитали необходимым включить ряд наших комментариев, выделенных шрифтом и обозначенных инициалами автора. Надеемся, это позволит полнее раскрыть значение лермонтовского романа, а иногда это снимет некоторые недоумения при чтении и самого Дурылина. Так, мы поясняем, что полемика между Мануйловым и Дурылиным по поводу этнических деталей в «Бэле» имеет основанием то, что эти литературоведы по-разному предполагают местонахождение крепости Максима Максимыча на Кавказской линии (Мануйлов спорит, не замечая этого обстоятельства, думая, что Дурылин тоже описывает Каменный брод, в то время как, по Дурылину, крепость находится на Сунженской линии). Или, скажем, современный читатель удивится, увидев в книге Дурылина непривычные даты при цитатах из печоринского дневника: и мы поясним два варианта в публикациях «Героя нашего времени»; это не ошибка комментатора, а лишь использование датировок по прижизненным изданиям Лермонтова.

По сравнению с изданием 1940-го года изменен состав изобразительного материала: не повторяем широко известные рисунки самого поэта или иллюстрации к роману, зато включили некоторые портреты лиц, упоминаемых в книге, и кое-что другое. Кроме единичных случаев, сохраняем орфографию и пунктуацию первого издания. Разумеется, мы не можем повторить тираж первого издания – 10 000: не те возможности…

МОСКВА–ХЛЫНОВ–ТЕМЬЯН: ЗЕМНОЙ И ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПУТЬ СЕРГЕЯ ДУРЫЛИНА

Жизнь Сергея Дурылина – и биография, и творчество – таит множество загадок.

Долгое время даже дата и место рождения С.Н. Дурылина (1886–1954) вызывали разночтения; так, в некрополе Дурылиных на Даниловском кладбище в Москве на могильном камне Сергея Николаевича стоит официально признанный тогда (по паспорту), но неверный год рождения – 1877... В некоторых документах значится место рождения – Киев и даже 1871 год… Нет, Дурылин – коренной москвич, отсюда он начал свой жизненный путь, здесь его и завершил. Подлинная дата рождения установлена по архивным материалам: автобиографии, справке ФСБ РФ «Об обстоятельствах ареста С.Н. Дурылина» (РГАЛИ, 2980, № 1144), по метрической записи Богоявленской церкви в Елохове (Центральный исторический архив Москвы, ф. 2126, № 29; сведения В.Ф. Тейдер).

Такая датировка соответствует и истории семьи Дурылиных: Сергей был средним из трех братьев (еще двое сыновей не выжили), а первый – Коля – родился в 1885-м. Так что сам брак родителей Николая Зиновиевича (1832–1898) и Анастасии Васильевны (1852–1914) состоялся гораздо позднее 1877 года, предположительно в 1883 году: Дурылин писал, что отцу было уже за 50 лет… Считается, что Сергей Николаевич еще в юности зачем-то прибавил себе возраст – возможно, для весомости в глазах учеников, и даже праздновал 70-летие в 1947 году – наверное, с присущем ему чувством самоиронии…

Тяжкими были года невольных разлук с Москвой – аресты и ссылки: Владимир, Челябинск, Томск, Киржач, пока в середине 1930-х не произошло обретение покоя в ближнем Подмосковье, в старинной дачной местности Болшево…

С.Н. Дурылин молодым вошел в противоречивую культуру «серебряного века»: был секретарем Религиозно-философского общества при М.К. Морозовой, написал вместе с ее сыном Микой Морозовым (знаменитым и по картине В.А. Серова, и по заслугам в шекспироведении) роман «Соколий пуп» – едкую сатиру на «белибердяевых»; в 1950-е годы отчислял постоянную «пенсию» бедствующей в подвальной комнатке на Покровке Маргарите Кирилловне; привлек в литературу Бориса Пастернака, но и пережил разочарование его творчеством; был в кругу «толстовцев» и общался со Львом Толстым, а в 1905-м году познал российскую тюрьму как революционер; провел интереснейшее исследование Русского Севера; опубликовал книгу «В школьной тюрьме» (1906) и всю жизнь занимался живой педагогикой, среди его учеников – гениальный артист Игорь Ильинский, литературоведы Кирилл Пигарев, Андрей Сабуров, священник Сергей Сидоров, религиозный писатель Сергей Фудель (сын о. Иосифа Фуделя)…

После 1917-го года Дурылин весь устремлен к церкви, принял сан священника (1920), прошел аресты и ссылки, а в начале 1930-х гг. вошел в литературоведение как авторитетный исследователь русско-европейских культурно-исторических связей и творчества русских классиков. В 1940-е стал и одним из самых известных театроведов, профессором ГИТИСа, историком русской драматургии, выдвигался на Сталинскую премию за монографию о М.Н. Ермоловой (но присуждена была премия Академии наук СССР), был награжден в ряду деятелей Малого театра орденом Трудового Красного Знамени…

И в течение всей этой «линии жизни» он много писал как поэт и прозаик. Публикаций было крайне мало. Но труд не останавливался никогда.

Ключевое его произведение – повесть «Сударь кот» (1924) написана в тяжелые для Дурылина времена (но какие годы назвать легкими?): высылка из Москвы в Челябинск – после долгого тюремного заключения и очевидных принуждений отказаться от церкви. В ссылке Дурылин обрел спутницу жизни – Ирину Алексеевну Комиссарову-Дурылину (1899–1976), отправившуюся с ним по завету о. Алексея Мечева, у которого начинал церковное поприще в храме Николая Чудотворца в Кленниках, на Маросейке. Его неутомимые труды по созданию челябинского краеведческого музея не утратили значения и поныне.

Большинство произведений С.Н. Дурылина пронизаны биографическими мотивами: писатель видит как в ярких, так и обыденных событиях своей жизни зерна сюжетов и художественных обобщений. В некоторых случаях здесь требуется разгадка своеобразного шифра, а в «Сударе коте» воспоминания о детстве, родной семье присутствуют совершенно четко с первых строк: конечно, перед нами купеческая семья Дурылиных, отец Николай Зиновьевич, мать Анастасия Васильевна, двое сыновей… Имена изменены, но имя повествователя – Сергей, отца – Николай… Образы так преданно и глубоко любимых людей легли на страницы повести. И от частных биографических черт Дурылин всегда идет к большим художественным обобщениям, уже не имеющим мемуарного характера.

Дурылин прекрасно знал и любил родную Москву, тонко понимал старинный купеческий быт, трепетно описал отцовский дом в Плетешковском переулке (записи «В родном углу»), у Елоховского собора. Он учился в 4-й московской гимназии (б. пансион при Московском университете), затем в Археологическом институте, всегда был в центре культурной жизни столицы – и в московском Религиозно-философском обществе, и в кругу толстовцев, и в Родительском клубе, основанном К.Н. Вентцелем, и среди московского духовенства. Для учеников Дурылина походы по московским древностям были настоящими духовными университетами, как писал об этом Сергей Фудель…

Но в период гонений, невольных странствий в глубь России, у Дурылина рождается образ условного города, символизирующего всю судьбу Отечества. Так, в «Сударе коте» он изобразит некий Хлынов (давнее название Вятки), а в главном своем произведении – романе «Колокола» (1928) – назовет город совсем особым и значащим именем – «Темьян». И все же в основе его творчества – московский духовный опыт и картины быта, а уход сюжетов в российскую провинцию – художественный прием, позволяющий достичь широты и глубины обобщений. Дурылин ценил жизнь российской, обретал веру в Оптиной Пустыни и в Сергиевом Посаде.

Сама же художественная ткань «Сударя кота» пропитана московскими впечатлениями, жизнью родных Плетешек, многое прямо повторяется в записях «В родном углу»: приезд к бабушке, день Иоанна Предтечи…

Название повести вызывало немало споров. М.В. Нестеров, великий русский художник и ближайший друг автора, написавший его портрет «Тяжелые думы» (1926), настойчиво советовал придумать иной заголовок. Но Дурылин, давший даже посвящение своей повести Нестерову, название упрямо не менял. Думается, здесь виден художественный канон Дурылина: вывести на первый план косвенную, незначительную деталь, чтобы за ней раскрыть большой, напряженный мир людских характеров и судеб. Это свойство его образного мироощущения.

Михаил Нестеров оставил следующую запись в альбоме С.Н. Дурылина:

«Дорогой, старый друг мой Сергей Николаевич!

Прочитанная мною повесть-хроника Ваша о людях, Вам близких, дорогих, о радостных и тяжелых переживаниях, о победном конце, о торжестве их прекрасной жизни над “скверной” житейской, так ярко, талантливо, художественно обобщено в цельное художественное произведение, не раз восхитило меня, взволновало до слез, и слезы эти были благодатными слезами. За это сердечно благодарю Вас. <…>. Благодарю Вас за радость, испытанную мной при чтении этой трогательной, волнительной повести.

Обнимаю Вас, нежно целую, любящий Вас

Михаил Нестеров».

Или еще один его отзыв: «Отличную книгу вы написали. Это лучшая ваша вещь. <…> Там не только хороши лирические места. Там и трагические места есть: они еще сильнее действуют. Вот это ваше, настоящее. Вы здесь художник. Это для меня дорого…»

«Сударь кот» – повесть о любви, напряженных духовных и нравственных исканиях, даже о подвигах в личной, обыденной жизни. Это и повесть о восхождении к Богу, служении Богу в монастыре и в повседневности. Удивительно чистое и возвышенное повествование, оно способно поразить современного читателя и посодействовать становлению души.

Так Сергей Дурылин станет нашим современником, придя из совсем иной эпохи со своим сокровенным русским словом.

Рекомендуем читателям посетить Дом-музей С.Н. Дурылина в Болшево (г. Королев), которому благодарны за поддержку в первых шагах к Дурылину.

РОДНОЙ ДОМ СЕРГЕЯ ДУРЫЛИНА

Приведем небольшой очерк недавних поисков московского дома Дурылиных, предпринятых по описаниям из книги «В родном углу».

«Дом был большой, двухэтажный, каменный, старинной стройки начала 19 столетия, а может быть, и конца 18» («В родном углу». М., 1991. С. 81).

Дом, где родился С.Н. был вторым со стороны Елоховской (Спартаковской ныне) ул.: «Несколько шагов по левой стороне переулка – и мы у ворот старого дома» (77). Дом располагался в глубине сада, на пустыре перед домом разместили впоследствии большой доходный дом: это дом 3 («Двор был так широк и просторен, что впоследствии на нем был выстроен большой доходный дом, и еще оставалось довольно места», 80). Сосед слева – дровяные склады Моргунова (78), затем – усадьба Матюшенковой, выходившая на Елоховскую (109), справа – усадьба Макеровского (только его дом выходил прямо фасадом в переулок, без двора и палисадника (78).

Усадьба – более десятины площадью: примерно 1 га, площадь 100х100 метров («Сад занимал около десятины земли; с северной стороны в него упирались сады четырех владений по Елоховской; с востока с ним были смежны сады двух владений по Немецкой; с юга тянулось нескончаемое владение таинственного Макеровского», 106).

«Двор от сада отделялся высокой решеткой» (105), находясь за домом.

«В восточном конце нашего сада протекал ручей Кукуй» (106). За ручьем начиналось соседнее владение: «С восточной стороны над Кукуем в наш сад выходило мрачное, запущенное кирпичное здание с узкими и редкими окнами высоко под крышей (108) – фабрика фотопластинок «Победа», принадлежавшая некоему капитану Занковскому, дом которого располагался далее и выходил на Немецкую улицу: «В доме была круглая зала, ее фасад с лепными украшениями в стиле ампир так круто выдавался на улицу, что своим полукружием срезывал тротуар», 109; дом 38 по Бауманской ул.)

«Об угол с нашим садом» (107) – владения Скворцова, где, по одной из версий, родился Пушкин.

«Службы – из красного кирпича – тянулись вместо забора по соседству с Макеровским» (101): сейчас это длинный дом 3а. Здесь граница с юга: «Над бывшими «службами» надстроен второй этаж, и они также превращены в доходный дом» (114) . В этой же стороне усадьбы «Направо поднималась купа высоких тополей» (81). Только тополя и остались впоследствии от насаждений: «Сад вытеснен этими доходными домами, вытоптан их жильцами; яблони вырублены или умерли о старости <…> (Лишь дятел) мог бы поселиться в дупле одного из трех-четырех старых тополей» (114).

На основании этих примет можно сделать вывод, что дом Дурылиных не сохранился, на его месте – белые панельные дома 1960-х годов. Двор и сад четко различимы по границам: двум бывшим «доходным домам»: №№ 3 и 3а. Сохранились очень старые тополя, слева от которых, вероятно, можно предположить местонахождение дома Дурылиных. Сейчас это место между блочными высокими домами заполнено гаражами и техническими небольшими сооружениями. Очевидно, при возведении этих блочных домов и был окончательно снесен старый дом – к тому времени тоже сильно видоизменившийся (см. об этом: «В родном углу», с. 114). Единственное здание, отвечающее указанным ориентирам, находится слишком глубоко от переулка и должно быть распознано как фабрика Занковского, она же выходит к дому 38 по Немецкой (Бауманской).

В остальном все ориентиры соблюдены и точно описаны «В родном углу», в том числе – диагонально расположена школа им. А.С. Пушкина, с памятником и мемориальными досками, «об угол», на прямой видимости.

Нет только самого дома.

Дома разрушаются, слово Дурылина – вечно.

СЕРГЕЙ ДУРЫЛИН КАК ПОТОМОК КН. ДАШКОВОЙ

Сергей Дурылин оставил записи «В родном углу», где рассказано о его купеческой родословной – с душевностью и знанием уклада.

Но есть и явно очень дорогая для автора запись с версией того, что мать Анастасия Васильевна (1852–1914), в первом браке тоже входившая в купеческий род – Калашниковых, по рождению своему принадлежала к внебрачной череде дашковских «выходков», так или иначе связанных с знаменитой княгиней Екатериной Романовной. Детали на неизвестны, но известно, что мужская линия князей Дашковых пресеклась со смертью Павла Михайловича в 1807 году.

Чувство С.Н. к матери было чрезвычайно глубоким, причем с пониманием скрытой ее личности, невидимых миру достоинств неброской, не очень образованной женщины.

В фонде Дурылина (РГАЛИ) есть несколько портретов матери, в том числе особенный – на смертном ложе, и мы видим строгий, гордый профиль, с каким-то привычным отпечатком благородства – княжна… «Живые» портреты этих черт, как ни странно, не выражали… Известно, что именно портрет на смертном ложе так хотел иметь сын, обращаясь с просьбой создать такой портрет к Исааку (Леониду) Пастернаку, известному художнику, портретисту, отцу дурылинского друга и отчасти последователя – Бориса. Исаак Пастернак отказался – с деликатнейшей вежливостью, поясняя, что не переносит вида мертвецов (хотя скончавшегося Льва Толстого зарисовывал). Какая это дурылинская тема – обращение к мертвому как к живому…

Вот сюжет великой повести «Три беса» (1918–23) – как обычно, с биографической подоплекой. В разделе «Бабушкин бес» говорится о любви к мужу, сильной, открытой и неутоленной. Со смертью супруга безутешная вдова живет только его памятью, все отодвигая от себя прочь, даже воспитание детей. Любовь к мертвецу становится всепоглощающей страстью, с желанием воскресить и насладиться. Замечательное бесовское наваждение при чтении супружеских писем вызывает призрак мертвого, и женщина в истоме испускает дух.

С одной стороны, здесь черты подлинной любви Анастасии Васильевны к первому мужу-красавцу и ветренику, в том числе и святыня мужниных писем, так бережно хранимая. С другой – есть, как водится у Дурылина, чисто литературная перекличка с явлением покойного супруга. Пусть это и «Каменный гость» – без всякой измены и соперника (вспомним и юношескую пьесу С.Н. на сюжет Дон-Жуана).

Вот и у Екатерины Большой (российской императрицы), с которой неразрывно имя Екатерины Малой – Дашковой, в комедии «Шаман сибирский» некой купеческой вдове обещают показать мертвого мужа наяву и приводят «каких-то наряженных бородачей, коих она, испугавшись, приняла за мертвого сожителя».

В дашковских «Записках» мотив несколько меняется: супруг княгини как-то принял за привидение ее самое, явившуюся неожиданно во время его болезни. Кстати, и переписка супругов Дашковых подробно отражена в мемуарах: это своего рода печать любви, княгиня часто обращена к письмам мужа – Михаила Ивановича.

Дурылин очень любил давать новое и часто лучшее развитие какому-то сложившемуся сюжету, словно показывая, как можно представить материал в ином духе, чаще всего усиливая и перетолковывая первоисточник, порой самый даже ничтожный (такую версию можно дать к «Колоколам» Дурылина по отношению к «Колоколам» Н. Евдокимова (1928): вот мол, как надо показать тему колоколов!).

Итак, читая «Три беса», мы все вращаемся в деталях дашковской сферы, которые постепенно выстраиваются в понятную образную игру, с обостренным чувством своей родословной, которая всегда становилась у Дурылина источником художественных откровений.

Дурылин словно видит себя потомком Дашковой Екатерины Романовны (1743–1810) – в противоположность трагическому обрыву дашковского рода, без прямых наследников главы двух российских академий. И смело пишет картину прошлого столетия.

Теперь к Дашковой, пусть пока связь с комедией сибирского шамана останется в стороне.

Ну конечно, фамилия героев в «Трех бесах» говорящая – Древляниновы. Это явная подмена, причем часто встречающаяся – с ассоциативной начальной буквицей «Д». В семье Дурылина был такой случай: в письмах с фронта племянник писателя Сергей Георгиевич описывает свои дела через фигуру вымышленного Семена Григорьевича, совпадение инициалов было шифром этого семейного эзопова языка.

Но не только в этом шифр. В «Записках» Е.Р. Воронцовой-Дашковой говорится о древности ее родовой фамилии, а дальше происходит типичное дурылинское смещение: древность воронцовская переносится на дашковскую (практически равноценную), и вот – Древляниновы, а уж Дурылины остаются в глубоком подтексте. Княжеский титул присовокупляется. И есть обратный перенос свойств героини: Е.Р. Дашкова в девичестве Воронцова, а Древлянинова – «Чембулатова». Как объяснить такую подчеркнуто татарскую линию? Только переносом от дашковской: Воронцовы происходили якобы от варягов, а Дашковы, при всей легкости народной этимологии от женщины Дашки, вели якобы род от татарина Дашкана или что-то подобное. Так что в Древляниновой Дурылин переплавил воронцовскую древность с дашковской татарщиной. И так во всем!

Будем иметь в виду, между прочим, и героя комедии «За мухой с обухом», направленной Екатериной II против именно Дашковой, – Дурындин. Словно Екатерина указала будущую сложную связь. Свою фамилию писатель носил с толком, часто заменял благородными псевдонимами, вроде Раевский, Северный, и всякое звучание родного корня встречал заинтересованно, достаточно отметить душевное отношение к розановскому словцу дуроломы.

Так уже сплетается густая сеть личных ассоциаций с историей княгини Дашковой, словно под пером неожиданно восстановившегося в родстве потомка. Не пресекся род Дашковых! Заметим, что в варианте повести и сама героиня носит имя Екатерины. Остальные имена не вызывают прямой переклички, отчасти надуманно-говорящи, как Патрикий Патрикиевич, совпадает количество детей – трое, но с иными именами (Анастасия, Михаил, Павел в первоисточнике). Не исключаем, что имя матери тоже могло дать ассоциацию с дочерью княгини.

Приведем по порядку детали дашковских «Записок», вовлеченные в новую ткань.

Прямо скажем, читая повесть «Три беса», даже еще переписывая ее с рукописного архивного источника, мы не имели никакого дашковского предубеждения, просто были захвачены как самими архивным поисками, так и силой дурылинского слова. Настоящая поэзия!

Пожалуй, первым зацепило прозвание княгини Д. – Адам Смит. Женщина на хозяйстве была не такая редкость, но не всякую деловую вдову стали бы так величать. Вспомним хоть ту же Настасью Петровну Коробочку. Перемещение из столиц в имение напоминает дашковское Троицкое под Серпуховом.

Героиня Дурылина не такая англичанка, как княгиня Дашкова, жившая в Англии, лично знавшая этого пресловутого Адама и, наконец, извлекшая оттуда самых лучших для себя людей, рассорившись со всеми в России, со своими детьми, и приблизив всяких Гамильтонов, Уильмотов, которым и посвятит свои «Записки».

Даже само прозвище по имени знаменитого экономиста кажется не сильно мотивированным в тексте, и именно поэтому возникает мысль о какой-то скрытой авторской мотивировке. Мысль о Дашковой, кажется, только предчувствуется смутно.

Берем другой ключевой эпизод повести: князь Патрикий, молодой генерал, изгнан из Петербурга, в отставку за нежелание нарочно проиграть в карты некоему высшему лицу, за чем угадывается сам император. Уходит из-за стола, отшвыривая золотой червонец. Но ведь это же эпизод игры Екатерины Дашковой с Петром III! Только там был империал – 15 рублевая монета и до отставки дело не дошло, поскольку Дашкова не была тогда никаким должностным лицом, а только крестницей Петра Федоровича и в свите его жены. А вот муж, вскоре – генерал, Дашков был отставлен от службы в столице именно из-за ссоры с этим императором-картежником. Неожиданную отставку переживает и сын Дашковой Павел – от своего тезки императора, крестного отца, причем после периода необычайной милости («После такого беспредельного доверия и горячей любви кто бы мог подумать, что Дашков менее чем через год получит отставку? Но оно так и было…» – пишет княгиня, примерно так было и в дуралинской повести.)

Если принять хронологию «Трех бесов», то несчастная игра Патрикия могла быть с императором Николаем I, но это совсем другой характер, и карты уже ни играли такой роли у царей, как в 18-м столетии. Снова недостаточность внутренней мотивировки приводит к поиску внетекстового источника. Так снова всплывает Екатерина Дашкова.

Более непосредственно связан с картами Александр Сергеевич Пушкин, еще один мимолетный герой «Трех бесов» и по жизни несчастный картежник. Он дарит великому игроку Патрикию свою повесть, напечатанную в 1833 году. Ну «Пиковую даму», разумеется. Вот четкая деталь для хронотопа.

(В скобках заметим, что на дедушкину приманку Дурылин выводит не только картежника, но и тоже хорошего знатока бесовщины: Закружились бесы разны, будто листья в ноябре. И т.д.: Фауст, Демон 1823 года, Балда и другие.)

Сама линия карточной игры не нуждается в особом представлении, когда речь идет о 18-м столетии. Для Дурылина здесь и очевидное дьявольское наваждение, ломающее столько судеб. Дурылин, принимая сан священника в 1922-м году, среди многих обетов дал и отказ от карт, к чему, впрочем, кажется, и не был никогда пристрастен. Это тоже могло вывести сюжет с картами на ведущее место в первой части «Трех бесов» – «Дедушкин бес».

И подчеркнем: ни один великий писатель, изобразивший беса, что Пушкин, что Гоголь, что Достоевский, не дал такого сильного и точного рисунка, как Дурылин. Здесь черт не ведет диспутов, не дурачится, а вызывает совершенно не поддающееся мысли и описанию омерзение, ужас, как и должно быть: «У вас на эполете черт!» – кричит вдруг счастливый игрок. И все. Что тут еще сказать? Боится обыграть черта что ли?

И была бы здесь Дашкова вовсе не при чем, как давно порвавшая с картами, если бы и у нее в «Записках» не действовал тоже Пушкин, конечно, совсем другой и вроде самый гнусный, но такой запоминающийся (между прочим, кажется, у Михаила Пушкина княгиня одолжила мундир для участия в перевороте 28 июня), и все решает фамилия: дашковский Пушкин привел и Дурылину в повесть своего однофамильца или даже дальнего родню. Карты оказались очень кстати.

Наконец, имеем портрет Древляниновой: «Когда я пишу это, ее портрет, поблекший и потемневший, висит предо мной: вот она, в палевом платье, украшенном алмазами, с пунцовой розой в волосах, она смотрит на маленькую английскую собачку, лежащую у нее на руках, без улыбки, без малейшего внимания; кажется, вот сбросит собачку с рук и пойдет величавая, высокая, с надменным и холодно-прекрасным лицом, с маленькой родинкой у левого угла губ». Это напоминает ряд портретов Дашковой, делавших ее красивой и высокой, не помнится на портретах собачка – книга толстая в руках, алмазы относим к портрету императрицы на груди, нет только ордена Св. Екатерины (хотя в повести сказано о представлении к этому ордену!) и красной ленты, зато точная дашковская деталь – родинка над губой. Впрочем, как же и без собачки – маленькая черная Фиделька у ног пожилой, сосланной княгини…

Это знак, или ключ, к дурылинской загадке: в конце концов, что его повело в годы Гражданской вспоминать о людях давно прошедшего времени? А если это своя родословная! Если это мысль о превратности своей судьбы!

Дальше вступают более весомые, но не такие детальные ассоциации.

В основе повести история любви, аналогичная дашковской: красавец князь, глубокая страсть, бешеная ревность женщины и не очень яркое чувство мужа, признание его случайных наложниц, наконец, ранняя смерть (да еще и быстрая генеральская карьера). К смерти князь становится монахом, как и мать Михаила Дашкова заключает себя в монастырь.

Затем идет история вдовства, как и в «Записках» Дашковой. Только история с иным решением, здесь-то и скрывается дурылинское зерно: Дашкова вся уходит в воспитание детей – Древлянинова замыкается на своих чувствах к покойному, все остальное отступает, исполняется безразлично и с неприязнью. Это сильный художественный ход, яркое и психологически вероятное, убедительное решение. И в этом весь Дурылин с его страстью перетолковывать сюжеты (разумеется, с учетом совершенства художественной формы, своего слова).

Бес вторгся в линию вдовства, когда княгиня Древлянинова не смиряется со смертью, оспаривает пострижение в монахи, просит от Бога недолжного – дать ей вновь близость с мужем. Это и перетолкование истории как матери Анастасии Васильевны, так и Е.Р. Дашковой. И все это принимает странную форму ночного чтения супружеских писем.

Этот сюжет идет от заветных писем матери в первом браке с купцом Калашниковым, но также и от Е.Р. Дашковой, на старости, после смерти Екатерины II, читающей письма императрицы, которая была для нее всем-всем. Вообще значение письма в культуре 18-го века чрезвычайно и пронизывает «Записки» обеих Екатерин. Плюс накладывается бытовавшая в екатерининский век мода на представления и передразнивание, копирование известных лиц (ср.: «Я выказывала некоторое предпочтение этой девушке, смешившей меня тем, что передразнивала всех и особенно забавно Ч.», – «Записки…» Ек. II, с. 86).

Дурылин в роли чтеца изобразил молодого слугу покойного Патрикия: княгиня призывает его ночами и заставляет под угрозой смерти читать голосом мужа семейные письма – из-за ширм, чтоб не видеть чужое лицо и наслаждаться видениями. Разумеется, эти ночные бдения привели к слухам о любовной связи, что также перекликается со слухами о любовниках самой Дашковой. Вероятно, мнимыми. К таковым причисляли и ее дядю графа Панина, явившегося опекуном имения Дашковых, – как князь Телятев в повести (заметим и аналогию мотива расстроенного имения после смерти мужа, которое восстанавливает вдова).

Конечно, в изображении Дурылина нельзя видеть такие отдельные три дьявольских обольщения, три частных случая: по сюжетам – это бес игры, бесы любви. Нет, отпечаток дьявольщины виден во всей судьбе героя, не только в ключевом мотиве, не только за карточным столом, а во всем обличии, в каждом слове, каждом шаге. Три беса названы условно, как условно вынесен в заголовок какой-то кот – в повести о любви «Сударь кот».

Бесов, как известно, легион, который и отражается в виде пусть и одной персоны (так выведенный Дурылным мелкий бес, назвавшийся Зеленчук, плодит в жертве своей весь этот легион в каждом ее движении). Каждый штрих в истории своих героев Дурылин метит этим отпечатком бесовства, поэтому так напряженно, изломанно видятся эти персонажи пусть в самых обыденных или даже положительных обстоятельствах (быт, отношение к детям, дела и проч.) – словно все обыденное тяготит их, отвлекает от бесовской страсти.

Человек одержим бесом целиком, и не была ли поводом в обращении к семейно-дашковской истории, скажем, такая реплика в «Записках» княгини: «Есть демон, хранящий меня». Дурылин перетолкует это: «Есть демон, губящий меня» и, вполне возможно, будет клеймить и изгонять этого беса своими повестями – из своего древнего рода. Мотив собственной порочности, греховности постоянен в мыслях писателя, принявшего сан священника с почти монашеским обетом: не это ли путь его героя – Патрикия, от беса к нееожиданному монашеству?

Менее развернуто и ясно в составе триптиха «Три беса» представлена история «Гришкин бес». Это о том самом слуге, читавшем письма голосом покойного князя. С одной стороны, это признак черновика, не до конца отделанного текста. С другой же – это явление дурылинского стиля: показать явление в смутных, неотчетливых тонах, как оно и происходит с обыденной жизни. Дурылин – реалист!

Гришка чуть не с детских лет соучастник в бесовстве князя и княгини, но детали не выведены, он словно заражен бесовством от одного свидетельствования рядом с порочной жизнью. Образ нарисован призрачно, неуловимыми штрихами, но с какой-то очевиднейшей порочностью во всем.

Третий бес тоже играет любовью, скорее это бес похоти, болезненной, не приносящей блага, чреватой уродством, смертью. Здесь есть и определенный гомосексуальный оттенок, что так разлито во всей атмосфере серебряного века. Дурылин – дитя этого века: напомним его роман-сатиру «Соколий пуп» (1915) с сатано-ведьмой Вячеславой (= дионисиец Вяч. Иванов). И вечное стремление отторгнуть греховность по первородству.

В «Гришкином бесе» на поверхности лежит заимствование автором мотива из сказки братьев Грим о дудочке крысолова. Казалось бы, зачем так нарочито вплетать это? Трудно быть оригинальным.

Заимствование заставляет пережить повторно знакомый мотив, причем так, что событие становится знаком присутствия какого-то стойкого проявления – в данном случае бесовства. Это дает отражение и на сказку Грим: для Дурылина власть над крысами может стать проявлением именно власти демона – под личиной блага (ср. как о Христе спрашивали, не силой ли дьявола он изгоняет бесов).

Но есть и решение иного, более простого порядка. Крыса пришла в повесть тоже со страниц «Записок» Екатерины II: всякий читатель запомнит эпизод с повешением крысы по приговору императора Петра III – за разрушенных крахмальных кукол. А с пристрастных слов знаменитого В.О. Ключевского, стало известно, что на старости и Екатерина Романовна Дашкова дрессировала крыс, да еще с каким-то необыкновенным одушевлением!

Пропитанный духом екатерининской, дашковской эпохи, наш автор вводит крысу в повесть и по веянию своего собственного житейского опыта: юное его восприятие поразил ночной эпизод, когда целый переулок купеческой Москвы ему привиделся заполненным полчищем, текущим морем крыс, так что встал на перекрестке даже полицейский, чтобы предостеречь пешеходов от гибели в крысином потоке («В родном углу»). Юный автор был страшно потрясен этим и сохранил навсегда в своем сердце ненависть к мышам и крысам – врагам Божьим, и любовь к врагам крыс – кошкам, прощая им все грехи, вводя их в самый церковный алтарь, чтоб мыши не тронули святых даров (см. журнал «Муркин вестник», повесть «Сударь кот», сам дом Дурылиных в Болшево, даже с кошачьим кладбищем при доме – полная апологетика этих животных!).

И вот одержимый бесовством становится повелителем крыс и деревенских девок. А затем гибнет иудиной смертью.

Так переплетаются у Дурылина мемуары, общеизвестный мотив, личный опыт и составляют новую художественную ткань.

И все ради того, чтоб заклеймить трех каких-то бесов – в себе самом и в литературной истории!

УНИКАЛЬНЫЙ РОМАН

В журнале «Юность», № 1 за 2010 год мы опубликовали уникальное произведение, написанное в 1915 году семью молодыми людьми, ставшими позже знаменитыми деятелями русской культуры. Самым старшим из авторов был Сергей Николаевич Дурылин, по документам которого значился 1877 год рождения (реально – 1886, но была необходимость выглядеть старше). Писали приятели на даче Маргариты Кирилловны Морозовой, тогда богатейшей женщины России, из семьи знаменитых фабрикантов и купцов. Этот дом сохранился и поныне, находится в черте г. Обнинск, рядом с ФЭИ – мощным институтом, где был запущен первый мирный атомный реактор. А в дореволюционные годы это была дачная местность, в прекрасном сосновом бору, рядом с Протвой. М.К. Морозова здесь основала и педагогическую колонию для детей – «Бодрая жизнь», которая развивалась и в советские времена.

Вероятно, Дурылин и тогда близкий его друг «Мика Морозов» были главными авторами и вдохновителями романа.

Общеизвестно и преподносится с пиететом, что С.Н. Дурылин был с 1912 года секретарем московского Религиозно-философского общества памяти В.С. Соловьева – до закрытия. Смиренный образ секретаря с тонкой иронией выведен и в «Сокольем пупе»... Обычно его рисуют младшим среди старших, робким учеником среди великих людей. Сатирический роман показывает совсем иную картину: карикатурно выглядят Бердяевы, Ильины, Эрны и прочие деятели «серебряного века». Особенно досталось Вячеславу Иванову! Налицо резкое отчуждение. Налицо и неожиданная картина самого «серебряного века», давать определения которой мы сейчас не будем: текст говорит сам за себя. Семь-восемь (включая иллюстратора) талантливейших современников создали яркое полотно, не считаться с которым будет невозможно даже искренним любителям эпохи русского декаданса.

Непосредственным поводом к бичующей сатире был эпизод 1915 года, когда в заседании общества выступил С.Н. Дурылин с докладом (вероятно, «Град Софии», хотя на одном из документов рукой Дурылина обозначена тема «Начальник тишины»), проникнутым живым религиозным чувством, глубокой мыслью о Христе, народных истоках веры – и был круто осажен старшими товарищами, задавившими «юнца» (это один из псевдонимов С.Н.) злобной схоластикой. Явно застрельщиком такого романа-памфлета выступил кипучий Мика Морозов, уже тогда испытывавший неприязнь к среде, собиравшейся в московском доме его матери, роскошном особняке, и попросту находящейся на содержании то М.К. Морозовой, финансировавшей РФО, то других богачей, – характерная черта «серебряного века». Об этом говорит и гневное письмо М.М. Морозова С.Н. Дурылину по поводу доклада: «Ваше внутреннее горение, Ваши пламенные слова о святой Руси… И начались нудные прения – сухие, холодные, безотрадные. И стало гадко и тошно на сердце. Захотелось запустить в Иванова стулом, отодрать его за волосы и крикнуть плехатому стихоплету: «Не почувствовал, ну и молчи!» …Бог с ними, Вячеславами, они не верят ни в сон, ни в чох. Что за безвкусица и непонимание русского народа… Горячо Вас любящий и бесконечно благодарный, благодарный от всей души М. Морозов» (РГАЛИ, фонд 2980, оп. 1, № 661, с пометами Дурылина). Роман и явился таким стулом по плеши Вячеславу Иванову…

Талантливые молодые люди видели насквозь своих современников. Хотя, конечно, у Дурылина тяготение к среде «философов» оставалось на долгие годы, но это было сложное чувство, одной из сторон которого стал «Соколий пуп».

Добавим, что дружбой с Микой Морозовым навеян и прекрасный рассказ Дурылина «Жалостник», написанный, вероятно, тогда же, в Михайловском.

Роман бережно хранился в доме Дурылина (Болшево, под Москвой, ныне муниципальный музей), примечание 1939 года несет теплую иронию автора к такому оригинальному, но дорогому юношескому опыту. Пускай даже опыту, не достигшему художественного совершенства.

Текст романа сохранился в двух видах: рукопись хранится в Российском государственном архиве литературы и искусств (РГАЛИ), машинописный вариант – у потомков брата С.Н. Дурылина, Георгия Николаевича (1888–1949). Особо благодарны Сергею Георгиевичу Дурылину за помощь и важные пояснения. Нам был доступен архивный текст, отразивший семь очень разных, сложных почерков. Затем была проведена сверка по машинописи, выполненной уже в советское время и, возможно, содержащей рукописные вставки рукой С.Н. Дурылина – тексты на иностранных языках. Все же надо быть готовым к тому, что в единичных случаях слова остались неразобранными или имеют неправильное написание. Надо предупредить и о сознательном авторском приеме – перифразе, пародийном передергивании некоторых цитат или имен, а порой придумывании явных нелепостей в эпиграфах: это элемент сатиры, а не наши ошибки. Следует принять и некоторые «неологизмы», не посчитав их за неточности разбора рукописи. Даем все как есть.

В примечаниях даны минимально необходимые комментарии. Общеизвестные персонажи «серебряного века» оставлены без пояснений.

Добавим, что «серьезные», главные произведения Сергея Дурылина были опубликованы нами недавно в журналах «Москва» («Колокола», «Сударь кот»), «Роман-журнал» («Сладость ангелов», «Три беса», «Четвертый волхв») и некоторых других.

Дурылин-прозаик полно пришел к читателю – шагнул почти через столетие.

Побывайте на могиле этого удивительного человека (Даниловское клабдище, уч. 17), в его загородном доме (г. Королев, Болшево, ул. Свободная, 12). Съездите и в Михайловское… В доме Морозовой в годы войны помещался штаб маршала Жукова… Дом, где написан «Соколий пуп»…

А вот такое предисловие дал сам писатель в своем домашнем экземпляре:

Примечание 1939 года

Автор этого романа Аким Левский (1) родился и умер в 1915 году, в Михайловском, в Калужской губ., вблизи древнего города Боровска. Его короткая жизнь продолжалась всего несколько недель знойного лета. «Соколий пуп» остался его единственным произведением.

Личность автора, как видно из самого романа, едина, цельная, неделима: идея, сюжет и форма романа подобны монолиту, но не должно утаить, что хотя личность автора романа едина, отдельные его главы написаны разными писательскими руками.

Вот те, чьи руки приложили свой труд к отдельным главам (по алфавиту):

Васильев Пантелеймон Иванович (2) – часть 1, глава 6;

Горбов Яков Николаевич (3) – часть III, главы 2, 6, Post scriptum;

Дурылин Сергей Николаевич (4) – заглавие романа, предисловие, часть 1, главы 1, 7, часть II, главы 2, 6, 10, часть III, глава 3, К читателю (послесловие), объявления;

Морозов Михаил Михайлович (5) – часть I, гл. 5, часть II, главы 1, 5, 9, часть III, главы 1, 7;

Петровский Михаил Александрович (6) – часть I, гл. 3;

Петровский Федор Александрович (7) – часть I, гл. 2, 8, часть II, гл. 3, 7, 11, часть III, глава 4;

Хвостов Михаил Вениаминовичм (8) – часть I, гл. 4, 9, часть II, гл. 4, 8, 12, часть III, глава 5.

Роман был иллюстрирован Александром Георгиевичем Габричевским (9). Иллюстрации, из коих наиболее примечательным было изображение ведьмы Вячеславы, хранятся, вероятно, у автора.

(С.Н. Дурылин)

Примечания

1. Выдуманное имя напоминает литератора Акима Львовича Волынского (наст. ф. Флексер, 1863–1926).

2. 1891–1976, композитор, педагог

3. 1896–1982, сын мытищинского купца-миллионщика, белогвардеец, эмигрант, писатель, второй муж И. Одоевцевой

4. 1886 (1877)–1954, писатель, мыслитель, историк театра, священник

5. 1897–1952, «Мика Морозов» В. Серова, сын хозяйки Михайловского – М.К. Морозовой, переводчик, шекспировед, профессор, редактор журнала «News» (Москва, на англ. яз.)

6. 1887–?, литературовед, теоретик, сотрудник ГАХН

7. 1890–1978, филолог и переводчик античной литературы, учитель М.Л. Гаспарова

8. 1896–1942, музыкант, дирижер Театра Вахтангова, выслан в 1938 г. из Москвы за анекдоты, умер от голода в Йошкар-Оле (в войну), двоюр. сестра его – жена С.И. Вавилова

9. 1891–1968, искусствовед, филолог, переводчик итал. Возрождения и Данте, студ. МГУ (ист.-фил., 1915), сын ученого-микробиолога и медика Г.Н. Габричевского

С.Н. ДУРЫЛИН И РУССКАЯ ШКОЛА

Многогранное наследие Сергея Дурылина в начале 21 века, рядом со 120-летием этого ученого, писателя, этнографа, священника, становится все более востребованным.

Вклад его в педагогику и преподавание русской словесности своеобразен и по-особому ценен. В 2008 году в издательстве известного педагога Ш. Амонашвили, в Москве, вышла книга статей С.Н. по вопросам педагогики – серия «Антология гуманной педагогики». Это обращение к работам 1906-1918 годов, печатавшимся в основном в журнале «Свободное воспитание».

Много говорят уже сами названия: «В школьной тюрьме», «Педагогика творческой личности», «Воспитание мужественности», «Художник-учитель», «Вечные дети», «Эксперимент или пытка?»… Здесь Дурылин явился отражением своеобразного педагогического ренессанса первой трети 20 века, с именами К.Н. Вентцеля, С.Т. Шацкого, П.Ф. Каптерева, И.И. Горбунова-Посадова. Большое влияние на Дурылина имели идеи Л.Н. Толстого, который ценил своего юного собеседника и в одно время последователя.

Имя Сергея Дурылина пока не столь общеизвестно в педагогической среде. Но незримо в русской школе Дурылин присутствует – хотя бы в часто используемых учителем словесности определениях и литературных связях. Кто дал определение роману Лермонтова как психологического? Кто привел в литературу Пастернака? Кто явился одним из поздних собеседников Толстого и от кого стали известны толстовские оценки «Тамани» или «Бородина» как источника «Войны и мира»? Кто ввел определение «декабрист без декабря», так характеризующее пушкинскую эпоху? Это все – Дурылин. Учителя прежних времен пользовались и его комментарием к «Герою нашего времени» (1940; переиздан 2006) наравне с комментариями Н.Л. Бродского, С.В. Белова, С.А. Фомичева и др.

На уроках истории культуры наверняка используется одна из главных книг С.Н. – о М.В. Нестерове, в серии «Жизнь замечательных людей» (1965; посл. изд. 2006). Значимость Сергея Дурылина подчеркивает и такой необычный факт: среди крупных отечественных литературоведов, философов или педагогов немногие удостоились портрета кисти великого художника. М.В. Нестеров же создал портрет Дурылина в 1926-и году – с выразительным названием «Тяжелые думы», хранится в Троице-Сергиевой лавре.

В практической педагогике Дурылин участвовал своеобразно: он был на протяжении многих лет домашним учителем в ряде московских семей. Дурылин всегда откликался на предложения выступить перед молодежью в Болшево, где жил с середины 1930-х годов, многие приходили к нему в дом, словно в университет. В официальных образовательных заведениях работал только на склоне лет – профессором, заведующим кафедрой ГИТИСа. Некоторые наши старшие современники еще помнят облик Дурылина-лектора, просветителя на ниве истории театра: мне запомнился недавний яркий отклик П.В. Палиевского на имя Дурылина, которого слушал еще в начале 50-х гг., словно это некий пароль культуры…

Да, скорее, учениками Дурылина были не случайные, а избранные, шедшие к нему с заведомым расположением. И эти пусть немногие ученики были направлены наставником так, что с благоговением хранили память об учителе. Достаточно назвать несколько имен, много значащих для русской культуры. Звезда первой величины – это гениальный актер Игорь Ильинский! Это литературоведы Кирилл Пигарев, Андрей Сабуров… Это ставшие достаточно известными в недавнее время религиозные деятели, претерпевшие репрессии 1930-х гг.: священник Сергей Сидоров, Сергей Фудель. Это художник Николай Чернышев – самый сокровенный ученик Дурылина, писатель Сергей Голицын. Вероятно педагогическое влияние Дурылина на М.М. Морозова – крупного шекспироведа, знаменитого по портрету В. Серова «Мика Морозов»…

Глубину отношений с учениками передают слова С.Н. из одного письма: «От него, от Коли, на меня идет бесконечная радость, но и великая страда… Тут дело для меня огромное, прекрасное, труднейшее» (о Н.С. Чернышеве).

А как ответ приведем слова Сергея Фуделя – письмо к сыну, с советом встретиться с Дурылиным (1951 г., во время ссылки): «Он научил меня познанию и научил находить радость в познании. Мы вместе с ним прошли какой-то большой, светлый путь».

Игорь Ильинский посвятил много добрых слов Дурылину в воспоминаниях «Сам о себе», подчеркивая: «Он хорошо подготовил меня к моей будущей деятельности».

Мать К.В. Пигарева отмечала: «Великим счастьем и Божьим благословением считаю, что образование Кирилла в руках С.Н., который видит все и славит Бога» (1926).

Каждый настоящий учитель гордился бы такими отзывами о своей деятельности.

Отметим при этом, что судьбы самых близких учеников были мученическими, как и жизнь самого Дурылина в 1920-е годы, да и позднее…. Так выразилась преданность православию, внушенная учителем, ­– в судьбах учеников с дооктябрьских лет: был расстрелян Сергей Сидоров, умер в ссылке Н.С. Чернышев, многократно арестовывался и жил в ссылках Сергей Фудель, сын известного священника Иосифа Фуделя…

В послереволюционные годы священник С.Н. Дурылин, принявший сан в 1920-м г., тяжко переживал трагедии своих учеников и, вероятно, стал в меньшей степени наставлять на сугубо религиозный путь, отдаваясь духовному и интеллектуальному развитию личности на основе русской литературы, что в итоге вполне отвечает идеалам Христова учения. Так, Дурылин гордился заслугами К.В. Пигарева, ставшим крупнейшим знатоком и издателем Ф.И. Тютчева, своего прадеда…

Из методики Дурылина мы можем привлечь несколько фрагментов по записям, отчасти дневникового характера, «В своем углу» (изданы в 2006 г.). Здесь мы находим беседу с Кириллом и Ольгой Пигаревыми о «Горе от ума», о «Евгении Онегине».

Надо особо подчеркнуть, что основой педагогики Дурылина была именно русская классика! Он прекрасно понимал, что именно здесь – русская духовная сокровищница. Более того, своих современников, писателей «серебряного века» не сильно жаловал (а в 1915 году еще написал сатирический роман о них – «Соколий пуп»): «свистунами» называл перед Лермонтовым – Бальмонта, Белого, Вяч. Иванова, Брюсова и даже самого Блока… Как бы посмотрел Дурылин на нынешнее наполнение школьной программы чем попало?! Дурылин – читает с детьми Петрушевскую или Ф. Кривина? Увольте, нестрепимо…

В обращении к классике Дурылин видел источники жизни, истины о человеке. Вот, например, в беседе с Пигареввыми он весь сосредоточился не на поверхностных «общественных» обличениях Чацкого, а на его брошенной походя реплике «Чтобы детей иметь, кому ума недоставало» – и вот раскрыта вся пустота Чацкого, которого Дурылин назвал будущим Репетиловым… И это самый серьезный разговор о литературе, в противовес «штемпелеванным» учебникам литературы, которые Дурылин откровенно критиковал, обучая и своих учеников идти свободным путем познания, не следовать «штемпелю» (выражение из статьи «Воспитание мужественности», близкое известному обороту А. Белого «штемпелеванная культура»).

Большое значение в методике Дурылина имеет и само живое, точное слово о писателе, чего так недостает нынешним учебникам, да и, как правило, самим учителям. Так сказать о Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Толстом, как это умел Дурылин, стоит многих методических ухищрений. В одной из статей я сравнил, как беспомощно, серо, пишут, например, о смерти Льва Толстого в учебнике МГУ для школы (2006) и – слово Дурылина: «Уход казался величайшим, двигающим всю русскую культуру и жизнь событием. Это именно гора, высшая точка России, ее ледяная вершина, двинулась с места и пошла к невидимому пророку»…

При всем многообразии педагогических целей Дурылина, мы в заключение подчеркнем тезис, вынесенный в заголовок уже упомянутой статьи 1908 года, – «Воспитание мужественности». Путь С.Н. Дурылина – это путь мужественности, ведущий не к мещанскому житейскому «успеху», а к постижению высокой жизненной истины, путь, который сулит подчас тяжкие муки. Мужественность, по Дурылину, это «смелое и неудержимое стремление к идеалу».

Пусть же с этим девизом и будет связано имя С.Н. Дурылина в русской школе. Не много может быть у него последователей…

Было бы великим делом, если б С.Н. Дурылин пришел в нашу школу и со своими художественными произведениями, исполненными света и мужества: роман «Колокола», повесть «Сударь кот», рассказы «Сладость ангелов», «Четвертый волхв», «Крестная» и др. опубликованы нами недавно в «толстых» журналах и станут прекрасным дополнением к русской классике.

СЕРГЕЙ ДУРЫЛИН: ПИСЬМА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ

«Роман-журнал XXI век» неоднократно обращался к судьбе писателя С.Н. Дурылина, чьи крупные произведения – «Сладость ангелов», «Четвертый волхв», «Три беса» – были впервые опубликованы здесь. Празднование 65-летия великой Победы 1945 года позволяет затронуть новую грань творчества писателя.

Семья Дурылиных – коренная русская, московская семья, в чьей линии жизни отразились ключевые события нашей истории. Очень значимо и отражение эпохи войны.

Сергей Николаевич и его брат Георгий, будучи уже в преклонном возрасте, не были на фронте – трудились в осажденной Москве.

Для писателя Дурылина война открыла новый период творчества, окрашенный глубоким чувством патриотизма, чувством, которое и прежде составляло важную основу его мировоззрения. Но в годы войны патриотизм Дурылина становится самым открытым, призывным.

Начиная с 30-х годов писатель Дурылин часто выступает с лекциями о русской культуре – в школах, библиотеках, в воинских частях, болшевской колонии. И вот произошел такой случай. В поселке Болшево совершил аварийную посадку военный самолет – летчик оказался в доме Дурылиных и узнал в пожилом хозяине того самого лектора, который был в его части. Так продолжилось знакомство… Дурылины не были в эвакуации и все военные годы провели вместе со столицей.

В годы войны издательская деятельность переживала трудный период, книги издавались лишь самые необходимые в борьбе. И вот у Сергея Дурылина вышло около несколько книг и около 50-ти статей – вплоть до публикаций в газете «Правда». В основном это были работы по его филологической специальности – история русской литературы и театра.

Много говорят сами названия: «Героическая поэзия. Лермонтов» (ж. «Октябрь»), «Лирой и мечом. Из истории 1812 года» (ж. «Октябрь»), «Живет славянская культура» (ж. «Славяне»), «Идея и образ родины в русской литературе. От Ломоносова до Гоголя» («Октябрь»), «Трилогия о родине» («Октябрь»), «Великая литература великого народа» (ж. «Пограничник»). В 1943 году вышла книга «Русские писатели в Отечественной войне 1812 года».

12 августа 1944 года С.Н. Дурылину была присуждена ученая степень доктора филологических наук (ИМЛИ). В послевоенные годы заслуги писателя были отмечены орденом Трудового Красного Знамени.

На фронт пошел сын Георгия Николаевича – Сергей, и прошел путь до Берлина (и даже чуть далее). Сергей Георгиевич родился 27 сентября 1922 года, успел только поучиться в техникуме, а осенью 1941 года был мобилизован.

Семья Дурылиных всегда отличалась бережностью к историческим свидетельствам, таков прежде всего большой архив писателя, хранящийся в основном в РГАЛИ и болшевском Доме-музее. Многое хранит ныне и Сергей Георгиевич. И каждый документ становится с каждым годом все долее ценимым.

Таковы многочисленные письма Дурылиных. И мы предлагаем познакомиться с некоторыми письмами военного времени. Сейчас, спустя более 65 лет, эти крошечные фронтовые треугольники и квадратики составляют полную летопись участия С.Г. Дурылина в войне. Это письма домой, родителям, и их более 400!

В этих письмах отражен подлинный дух русского солдата – сына своего времени и народа.

Перед нами встает образ простого, прямодушного, скромного человека, сохранившего себя, свою личность в страшных испытаниях, лишенного ожесточения, внимательного к жизни юноши.

Этот образ особенно ценен в наши дни, когда советский солдат пережил столько клеветы на себя и свою Родину.

С.Г. Дурылин, совершенно городской житель, неожиданно для себя попал в кавалерию: служил в 8-м, затем 7-м Гвардейском Бранденбургском кавалерийском корпусе. Окончил войну в звании сержанта, имея два ордена Красной Звезды, Отечественной войны, медали и грамоты командования.

А благословил на этот путь своего племянника писатель Сергей Дурылин, письмом которого мы и открываем публикацию. Листок этот боец неразлучно имел с собою, словно залог своей честной службы и грядущей победы.

8 октября 1941 г.

Милый Сережа!

Очень жалею, что давно тебя не видел. Заочно тебя целую и заочно шлю тебе самый сердечный привет, самое душевное пожелание: будь бодр, береги себя ради папы и мамы, любящих тебя горячо, – будь бодр всегда и всюду – и постоянно спрашивайся у своего сердца, у своей совести, как тебе жить, как поступать.

Ни жизнь, ни смерть не во власти человека. Во власти человека одно – чистое сердце, покой совести, любовь к людям, радость перед тем, что есть на свете правда и перед тем, что не может умереть добро и истина.

Это я пишу тебе не рассужденья. Какие теперь рассужденья и поученья. Это я делюсь с тобой как с сыном своего любимого брата, носящим мое имя, – это я делюсь с тобой опытом моей жизни, делюсь тем, чем живу сам в эти трудные дни. Они трудны не только тем, что смерть грозит каждому из нас, они еще больше трудны и тем, что и в этих тяжелых условиях нам надо быть добрыми, правыми перед сердцем своим, любящими, бодрыми.

Когда я слышал, как ты мужественно боролся с зажигательными снарядами, мне было очень приятно слышать это. Будь же ты мужественен и во всем другом.

Папе и маме окажи всю любовь, на какую способен и какую они заслуживают по безмерной любви к тебе. Будь внимателен к чужому страданию и горю.

Говорю все это из искренней любви к тебе. Мне всегда хотелось, чтоб ты был славный мальчик с добрым сердцем и мужественной любящей душой.

И я радуюсь, когда вижу в тебе эти желанные черты, – и если я часто «пробирал» тебя, то из любви к тебе, по чувству долга, совести, желая тебе истинного блага.

Крепко, крепко тебя обнимаю и горячо люблю.

Как сказала бы тебе бабушка твоя, а моя мама: «Сережа, будет радость с тобою и да хранит тебя Христос!»

Твоя дядя Сережа.

Сергей Георгиевич Дурылин – племянник писателя Сергея Николаевича Дурылина – родился с ним в один и тот же день, 27 сентября, но уже 1922 года и назван в честь дяди. В письмах с войны Сергей Георгиевич не раз вспоминает дядю Сережу, в том числе описывает их общий день рождения. В последние годы накануне войн они праздновали свой день рождения вместе в доме Сергея Николаевича Дурылина в Болшево, где сейчас находится Мемориальный музей С.Н. Дурылина.

Письма Сергея Георгиевича с войны, адресованные матери и отцу, когда в них вчитаешься и вчувствуешься, внезапно порождают то же самое теплое, светлое, гармоничное, поистине уютно-домашнее чувство, очарование которого ни на секунду не покидает читателя книг Сергея Николаевича Дурылина. Поневоле убеждаешься в правоте теории наследственности: ген таланта, так щедро отпущенный дяде-писателю, не миновал также и Дурылина-племянника.

Писателю Дурылину дано было свыше необыкновенное умение восторженно поэтически выразить действительность и вместе с тем оставаться бытописателем, зорко подмечать обыденные и повседневные детали жизни, которые под его пером опять-таки становились поэтическими, а нередко и символическими. Этот же дар присущ и Сергею Георгиевичу Дурылину, притом что он нисколько не претендует на звание писателя, но только аккуратного корреспондента событий, разворачивающихся на его глазах.

В двадцать лет Сергей Георгиевич, совсем еще юношей, оказывается в суровых, подчас и жестоких, условиях войны. По существу, война и люди на войне формируют его личность. Поразительно, но письма Сергея Георгиевича говорят сами за себя: война нисколько не убивает в нем душу ребенка, наивного, простодушного, тянущегося к людям. Это детское, поэтическое начало, без сомнения, воспитала в нем семья, мать и отец, но, возможно, в какой-то степени и дядя. В черные дни войны Сергей Георгиевич смотрит на красоту природы восхищенным и доверчивым взглядом ребенка. Он передает в письмах состояния природы в разные времена года и живет в гармонии с природой, вписываясь в ее неизменный природный цикл, на который не может повлиять даже сама война. Суровая зима с лютыми морозами, оттепель, ласковое весеннее солнце, жаркая осень – все эти картины природы как будто спасают юного Сергея Георгиевича от темных сторон войны, к тому же нарисованные в его письмах картины природы успокаивают также души его близких, день и ночь с волнением думающих о смертельной опасности, каждую минуту подстерегающей Сергея на войне. Сергей Георгиевич передвигается по необъятной России, а потом и по Европе вместе с боями, но не жестокости войны попадают на страницы его писем, а пейзажи русской природы. Да еще подкупает мягкий юмор Сергея Георгиевича в описании людей и событий, особенно ярко – в отношении драпающих немцев и итальянцев. Этот юмор сродни писательскому юмору его дяди Сергея Николаевича. Самоирония и способность посмеяться над собой – это сильные черты рода Дурылиных.

Сергей Георгиевич, по существу, создает для читателя образ самого себя: сначала мальчик из интеллигентной московской семьи, не приспособленный к суровой реальной жизни, к тому же в условиях войны, воспринимается недотепой, встречает насмешки солдат – мужиков из народа, хорошо знакомых и с тем, как запрягать лошадь, и с крестьянским бытом, и с повседневным трудом. Потом он мужает, учится быть практичным, чтобы выжить, но при этом по-прежнему оставаясь интеллигентом и в те мгновения, когда он вспоминает в дни Рождества диккенсовский Пиквикский клуб, и с его неистребимой охотой к чтению, и с его чутьем языка, когда он обучается языку у простонародья и вообще берет у народа уроки смирения и мудрости, точно Петя Ростов или толстовский Пьер – у Платона Каратаева. И эта готовность к воспитанию жизнью вызывает восхищение, потому что Сергей Георгиевич все время чувствует бодрость духа, осознает высокий смысл происходящего, понимает, что он участник великих событий и что, по слову Тютчева, «в минуты роковые» его «призвали всеблагие, как собеседника, на пир».


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру