Кризис старой и создание новой российской государственности в ходе революции 1917 года
Часть 1. Назревание и особенности революционного 1917 года
СТРАНА ПЕРЕД КРИЗИСОМ
Вступая в новый, 1917 г. Российское государство переживало острый системный кризис, охвативший все сферы жизни общества. Произошедшее не может считаться простой случайностью. Ещё до 1 Мировой войны, незадолго до 300-летия Романовых, в Берлине вышла объёмистая книга. По богатству оформления её можно было спутать с другими юбилейными изданиями. Но содержание было иным. Автор книги, левый кадет В. П. Обнинский, доказывал, что правящий в те годы Николай II, даже если его трон не рухнет, станет последним российским самодержцем.
В основе назревавшего в стране революционного кризиса лежали два противоречия. Первое из них заключалось в разрыве между высокими темпами развития экономики и архаичностью политических институтов самодержавия.
Развитие государственного уклада России в тот момент определялось переходом страны от традиционного общества к современному гражданскому обществу. В экономической и политической сферах в России складывалась особая комбинированная формация. С одной стороны Россия оставалась империей специфического реликтового типа. Строилась она на “архаичном” восприятии государства как “большой семьи”. Ускоренно сближалась с Европой начиная с XVIII века, российская верхушка перенимала некоторые образцы государственного и общественного устройства Запада, но эти новые институты оставались в России своеобразным инородным телом и только усугубляли ситуацию.
Следствием начатых Петром I процессов стало отчуждение от народа правящей элиты. Очень удачно отразил это Обнинский: “Цари, некогда вершившие судьбы своего народа личной политикой, теряли мало-помалу всякое влияние на ход управления, и наше поколение застало эпоху полнейшего порабощения их всемогущим бюрократизмом”.
Вторая коллизия назревала между быстрым внутренним развитием России и хроническим отставанием её от передовых империалистических государств мира.
Складывавшаяся на рубеже XIX—XX вв. в России ситуация вполне отвечала закономерностям развития человеческой цивилизации эпохи капитализма, когда усиливается неравномерность развития различных государств. Многие отечественные и западные исследователи выделяют три “ступени”, “модели” или “эшелона” капиталистического развития. Для США и Западной Европы характерен первый, естественный тип, когда капитализм длительное время развивается на собственной почве. Вырабатывается особая либеральная культура: регулируемый рынок, парламентаризм, тред-юнионы, “социальное партнерство”. Третья модель капиталистического развития предполагает колониальную зависимость отстающих стран. Второй, промежуточный, тип характерен для тех стран, где капитализм развивается на собственной почве, но его возникновение происходит со значительным отставанием.
Россия относилась ко второму эшелону капиталистических государств.
Россия, вступив в эпоху империализма, вынуждена била резко ускорить мобилизацию народного хозяйства в целях выживания в быстро меняющемся мире. Американский исследователь А. Гершенкрон назвал этот вариант экономического роста “догоняющей индустриализацией”.
Догоняющая индустриализация предполагает вмешательства совершенно иных сравнительно с ведущими западными державами стимулов развития — государственного вмешательства и зарубежных инвестиций. Отсюда характерные особенности российской экономики: бюрократизм и засилье западного капитала. Другой важнейшей чертой российской действительности являлось то, что в силу вторичного и догоняющего типа развития капитализма, в ней как бы накладывались друг на друга разные исторические эпохи, спрессованные во времени и пространстве. Экономическая отсталость не подразумевала для России необходимость повторять исторический путь передовых стран Запада. В ней складывалась особая, “комбинированная” формация, в которой новейшие экономические, социальные и политические формы как бы “вживлялись” в отношения феодальные и дофеодальные, преобразуя и подчиняя их. Не случайно В.И. Ленин называл Россию слабейшим звеном в системе империалистических государств — многочисленные противоречия тормозили развитие страны, создавали условия для революционных потрясений.
В силу всех этих обстоятельств первая треть XX века стала для России временем выбора варианта выхода из тех противоречий, что в ней накопились, временем выбора пути дальнейшего развития. Некоторые авторы, используя современную несколько напыщенную лексику, говорят о времени выбора цивилизационной модели дальнейшего развития. Если сводить все испробованные в эти годы обществом варианты развития, их можно объединить в три основные модели: консервативно-монархическую, либеральную и социалистическую. Разумеется, в каждом случае имелось множество внутренних оттенков, что делало стоящий перед страной выбор ещё сложнее и ответственнее.
КРИЗИС МОНАРХИЧЕСКОГО НАЧАЛА
По вполне понятным, исторически обусловленным причинам, первоначально обществом была апробирована консервативно-монархическая модель. Устояв и серьёзно обновившись в условиях революции 1905 года, она некоторое время внушала иллюзию устойчивости.
Однако каркас Российской монархической государственности, отстроенный в первое десятилетие ХХ в. начал давать серьёзную трещину уже в годы I Мировой или, как её называли современники, империалистической войны.
Даже в благополучном для властей 1914 г. пытливый наблюдатель мог встретить немало симптомов грядущих потрясений. В первую очередь следует осмыслить комплекс явлений, на которые в своём исследовании обратил внимание немецкий историк Я. Хубертус. В качестве отправной точки своего исследования он взял возникающие в каждом воюющем государстве обострённое чувство патриотизма. В этом методологическом ключе он и подошёл к анализу настроений в Российском обществе в период столкновения между нашими странами. Собранные им материалы показали, что всплеск патриотических настроений в 1914 г., охвативший даже питерских рабочих, был связан не с именем царя и не с отождествляемой с ним государственной властью. Напротив, патриотизм военного времени был связан с ростом народного самосознания. Официальное же государство продолжало вызывать противоречивые чувства. В народном восприятии оно подчас представлялось как нечто чуждое, чуть ли не «немецкое», но, во всяком случае, мешающее нации распрямиться и даже победить.
Такое положение дел могло предвещать только одно — окончательный разрыв полуреального, «полусакрального» единения государства и нации, о котором пишет в своих работах П. В. Булдаков, анализирующий кризис традиционного российского имперства. Суть этого единения заключалась в вере народа в справедливость государства, способного, если нужно, помочь обездоленным и покарать виноватых. В отличие от западного общества эта вера зиждилась не на силе закона, а, образно говоря, на сыновней почтительности подданных к верховной власти. Любая трещина в доверии народа к государству могла обернуться большой бедой. Конторы грядущих потрясений обозначились уже летом 1914 г. как раз на волне роста патриотизма, что для других стран, той же Германии, просто немыслимо и уже само по себе многое говорит о состоянии тогдашнего российского общества годы.
Детонатором локальных пока ещё конфликтов послужили молодые люди, прежде всего из “низших слоёв городского населения” и крестьян, призванные с оружием в руках “защищать Отечество”. Уже первые дни мобилизации, часто добровольной, сопровождались буквально шквалом погромов и бунтарских выступлений. Они были отмечены в Петербургской, Вятской, Самарской, Саратовской, Уфимской, Енисейской, Томской — всего в 43-х губерниях России. Власти готовые были списать происходившее на счёт “пьяных погромов”. И доля истины в этом присутствовала. Но прояснить действительную подоплёку вспышки бунтарства лета 1914 г. невозможно не счистив с хроники событий “водочные этикетки”. И тогда получается, что за всплесками недовольства (их причиной в те недели чаще всего становились бестолковая организация призыва и хамское отношение властей к призывникам), а то и за внешне совсем беспричинными проявлениями заурядного молодого ухарства и стояли явления гораздо более глубокого плана. В те дни Министерство внутренних дел в своих сводках отмечало, что волнения среди призывников возникали “главным образом на почве предшествовавших войне настроений”. А если вспомнить, что предшествовало войне, то можно назвать и революцию 1905 г., и месть общинников выделившимся по столыпинской земельной реформе хуторянам и отрубникам, и дошедшие до баррикад в столице волнения рабочих и многие другие процессы и явления носившие не только социальных, но и культурогенный, ценностный характер.
Но проявились и новые черты в надвигавшейся катастрофе. Нараставший в предшествующий период отечественной истории разрыв между обществом и государством теперь отчётливо проявился внутри самого государства. Сбои наметились в механизме, отвечающем как раз за стабильность всего здания — в армии. Для политического уклада Империи это носило непоправимый характер. Требовалось, чтобы рухнула, или даже всего лишь пошатнулась, эта первая, опорная костяшка домино. А уже потом, как отмечает русский социолог П. Сорокин, «вирус дезинтеграции» “быстро распространяется всюду, заражая все институты власти”. Ситуация дополнялась тем немаловажным обстоятельством, что вера населения пошатнулась, по сути, лишь к существующему государству, точнее — государственному устройству. Надежды на лучшее население вновь связывало с установлением “справедливого правления”. Существующая самодержавная власть таковой уже не воспринималась. В сознании общества происходит любопытное явление — самодержавие, отождествлённое с конкретным плохим царём, на уровне массовой психологии как бы отделялось пот понятия “государства”, “государственности”. Попытки свались самодержавие массы переставали восприниматься как действия, направленные на подрыв государства. Перед фактическим падением трона происходит его фактическая и психологическая изоляция.
Стремясь “залатать” прорехи в отношении с обществом, а заодно решить насущные экономические потребности, царизм пошёл на серьёзные перемены в органах общественной регуляции. Однако под «обществом» правящая верхушка понимала близкие к себе по духу привилегированные классы. Все реверансы власти, которые были призваны обеспечить в стране подобие “общественного согласия”, были сделаны с учётом именно их интересов. В этом русле следует, прежде всего, назвать создание четырёх Особых совещаний: по обороне, топливу, продовольствию и транспорту. Их возникновение относится к 1915 г., на тот же период приходятся и некоторые перестановки в Кабинете министров. Ряд произошедших тогда назначений было сделано с очевидным намерением разрядить напряжённость между правительством и Думой.
В арсенал средств, при помощи которых царизм пытался преодолеть наметившийся в верхах раскол, вошло и принятие отдельных нормативных актов, направленных на создание в стране государственно-монополистического регулирования. Зачинателям этой политической линии не без оснований казалось, что предлагаемые ими меры должны укрепить власть. Но практический результат оказался совсем иным. Дело в том, что госкапитализм в годы I Мировой войны для России означал совсем не то же самое, что для государств Европы того времени. До войны в них поддерживалась видимость, что политическая власть никак не связана с экономическим могуществом и осуществляется во имя общего блага. Переход же к системе ГМК в годы войны сопровождался в европейских государствах откровенным слиянием рычагов экономического и политического влияния, концентрацией в одних руках всей полноты экономической и политической власти. Совсем иначе до войны складывалась обстановка в России. Здесь, по крайней мере формально, верховная власть во всех областях была едина. Привлечение в условиях военного времени к государственному регулированию общественности, тем самым, означало не концентрацию власти, а, наоборот, серьёзную уступку, граничащую с её расползанием.
Собственно говоря, именно таким образом, как уступку, истолковала мероприятия властей и радикальная буржуазия, давно не скрывавшая своих далеко идущих претензий. Более того, либеральные круги не приняли протянутой им руки. Примирительный жест самодержца был истолкован ими как проявление слабости. Проникновение либеральных сил в администрацию военного времени прагматично объяснялась оппозицией потребностью создания плацдарма для грядущего переворота. Усилия же в области обороны оправдывались ею необходимостью предварительной победы над “врагом внешним”, с тем, чтобы в нужный момент развязать руки для борьбы с “врагом внутренним” под которым и подразумевался существовавший в России государственный уклад.
Либеральные круги не только начали работать с новыми государственными органами, но и стали создавать свои параллельные структуры. Среди них следует назвать Военно-промышленные комитеты (ВПК), Союз земств и городов (Земгор), различного рода благотворительные объединения, прочие организации. Их штабом, своеобразным парламентом в парламенте и одновременно легальным “теневым кабинетом”, становится Прогрессивный блок. Деятельность по созданию общественных организаций, их общенациональных объединений велась под предлогом помощи государству в деле обороны. Но на практике экономический эффект от этой помощи был минимален. Так, Земгор сумел выполнить предоставленные ему военные заказы лишь на 60%. Из 4,7 тыс. полевых кухонь он поставил лишь 1,1 тыс., проволоки требовалось 610 тыс. пудов, от Земгора было получено 70 тыс. — и так практически по всей номенклатуре сделанных Земгору государственных заказов. Взяв на себя снабжение топливом и продовольствием, общественные организации превращались в рассадники бюрократизма и спекуляции. Имена Лесмана, инженера Грунвальда и других общественных деятелей стали символом нечистоплотных махинаций с ценами и государственными кредитами. Чем дальше, тем очевиднее становилось, что фактическим предназначением всех этих “общественных организаций” была борьба не за победу в войне, а за власть.
В этой связи особое внимание либеральные круги уделяли формированию собственной вооружённой опоры. Ещё в 1915 г. Земгор добился разрешения организовывать особые дружины за счёт казны из лиц, подлежащих призыву в действующую армию. Понятно, что на практике эти дружины превратились в отстойники, где отсиживалась “золотая молодёжь”, не желавшая проливать кровь на фронте. Но в случае политических изменений в стране “земгусары”, как не без иронии называли ополченцев из земгоровских дружин, могли сыграть и вполне конкретную политическую роль. Впрочем, реальной силой, способной решить вопрос о власти в ту или иную строну, была, конечно, армия. Привлечение её на свою сторону стало особой заботой оппозиции.
Проникновению либеральных настроений в армии подпитывалось не только неспособностью, сильно преувеличенной самими же либералами, царизма вести победоносную войну. Ослаблению здания российской государственности в годы войны способствовала и неизбежная для любой воюющей державы напряженность между военной и гражданской администрацией. Тылу казалось, что фронт изымает для себя слишком многое, а фронту — что усилия тыла не достаточны для победы. И у либералов из Думы, и у военных оказывался общий противник внутри страны — правительство. Но неполадки в системе взаимоотношений фронта и тыла часто были вызваны и неумелым руководством со стороны верховной властью. Накануне войны и уже в ходе неё верховной властью и на этом участке было допущено несколько ошибок, которые вполне заслуживают названия роковых.
Не последней в их ряду стоит назначение на пост Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. И дело вовсе не в личных качествах этого человека, которого в армейских кругах наградили прозвищем “лукавый”. Согласно российской традиции и народному миропониманию, Верховным главнокомандующим являлся сам царь. Это положение закреплялось и конституционными основами Империи. В § 14 Свода Основных государственных законов император провозглашался “державным вождём российской армии и флота”. Там же было записано, что ему принадлежит верховное начальствование над всеми вооружёнными силами России. Вероятно, именно все эти обстоятельства учитывались Николаем II, когда 4 февраля 1903 г. на случай войны за западных границах империи особым рескриптом именно себя он назначил Верховным главнокомандующим.
Возможность правового казуса возникла, несколько позже, почти непосредственно перед началом большой войны. И связана она была с разработкой Положения о полевом управлении войск в военное время. Появление этого документа диктовалась необходимостью обобщить новшества в военной науке и системе руководства армией, и 16 июля 1914 г. оно было одобрено императором. Однако отдельные пункты Положения вместо того, чтобы укрепить систему управления вооружёнными силами, в скором времени стали почвой для своего рода “раздвоения” верховной военной власти. Причиной тому послужили те поистине “царские” полномочия, которыми разработчики документа наделяли руководителя армии, при этом, однако, нигде не оговаривая, что стать им может исключительно действующий монарх.
У наиболее дальновидных современников это вызвало беспокойство. Так, государственный секретарь С. Е. Крыжановский в предоставленном им отзыве на Положения высказывался в том духе, что составителям проекта не помешало бы более взвешенно подойти “к редакции тех постановлений, которыми предусматривалось перенесение государём императором фактического осуществления своих священных и державных прав на уполномоченных им начальников, дабы предупредить всякую возможность… даже и малейших сомнений в незыблемом сохранении в лице государя императора всей полноты унаследованной им самодержавной власти”. Чиновника волновало прежде всего “насколько удобно самое наименование… «верховный главнокомандующий», как бы уравнивающее его достоинство с державным вождём”. Внимательно анализируя создаваемое документом правовое поле, он задавался вопросом, не следует ли указать, что верховный главнокомандующий лишь представляет лицо государя, действуя от высочайшего имени во исполнение воли вождя армии”.
Опасения Крыжановского могли и не оправдаться, если Верховным главнокомандующим стал бы сам император. И действительно, некоторые данные подтверждают существование у Николая II подобных намерений. Более того, вполне возможно, что пост Главковерха готовилась специально “под него”. Однако самые мрачные опасения Государственного секретаря оправдались. В беседе, состоявшейся в мае 1915 г. с великим князем Андреем Владимировичем, в прошлом один из ближайших сотрудников Николая Николаевича генерал Ф. Ф. Палицын, дал кране негативную оценку факту его назначения Верховным главнокомандующим. Палицын не без оснований утверждал, что “нельзя из короны государя вырвать перья и раздавать их направо и налево. Один государь — «верховный», никто не может быть им, кроме него”.
Назначение лица, не обличённого верховной самодержавной властью руководителем “православного воинства” вносила сумятицу не только в умы верноподданных. В расстройство приходила вся система управления. По законам военного времени, руководство, в том числе чисто гражданское, прифронтовой полосой сосредотачивалось в руках армейского командования. А поскольку военной властью руководил не сам монарх, получалось как бы два “равноправных” правительства. Одно, общеимперское, руководило тылом. В прифронтовых же областях, к которым после Великого Отступления 1915 г., причислялось чуть ли не половина Европейской России, кабинет министров, по определению М. В. Родзянко, не смел “ни шагу сделать”.
Получив в свои руки колоссальную власть, Ставка превратилась в политический центр с немалым самостоятельным весом. На пользу России это не шло. Так, активность ставки осложнила и без того запутанные национальные отношения в стране. Один из современников, помощник Управляющего Делами Совета Министров А. Н. Яхонтов, к примеру, одной из самых раковых для российской государственности мер назвал создание с одобрения Николая Николаевича польских легионов, а вслед за тем — армянских, латышских и прочих национальных формирований. Совет министров, как мог, противился инициативе военных, но был бессилен. Без согласия кабинета министров во внутренние области были выселены немцы-колонисты, совершены другие непродуманные шаги. Неумелая пропаганда, ведущаяся Главковерхом и от его имени, очень скоро серьёзно повлияла на восприятие войны обществом. Прежде верховная власть целью участия России в войне провозглашала защиту братьев-славян и чести Отечества. Это встречало понимание даже у классов, наиболее глубоко воспринявших революционные идеи. Однако с началом боевых действий в воззваниях Верховного главнокомандующего начали звучать уже “активные”, а не сугубо оборонительные лозунги. Теперь целью войны провозглашалось “собирание” славянских земель “под скипетром русского царя”. Хотя это полностью отвечало вожделениям русской либеральной буржуазии, стремившейся к расширению рынков сбыта, обществом в целом захватнические цели прияты не были.
Некоторые современники, к примеру, бывший министр просвещения П.Н. Игнатьев, оценивали обстановку в стране как полную “разруху власти”. Другой очевидец той эпохи, известный специалист в области государственного права Б. Э. Нольде, говорил о ситуации 1915 г. как о “первой трещине исторического русского государства”. Вероятно, эти обстоятельства, а не только неудачи на фронте, тоже сыграли свою роль в принятии Николаем II решения о взятии обязанностей Верховного главнокомандующего на себя. Это, в какой-то мере консолидировало гражданскую и военную власть. Но и позже конфликт между правительством и Ставкой сохранял известное «двоевластие». Кроме того, как замечали некоторые современники, такие как министр иностранных дел С. Д. Сазонов, отъезд царя в действующую армию способствовал разложению правительства.
Создавшееся положение, опасное для страны, оказывалось, тем не менее, на руку оппозиции. Она очень быстро нашла общий язык с некоторыми военными, недовольными тупостью и неповоротливостью существовавшей власти. В обход кабинета министров земские и городские союзы, ставшие оплотом оппозиции, получали от Ставки фантастические заказы, с многомиллионными авансами. Чем сложнее становилось положение в стране, тем настойчивее некоторые военачальники рекомендовали царю пойти на сотрудничество с Думой. Небезызвестно, так же, что отдельные военные ближе к развязке драмы стали задумываться о перевороте и даже помышлять о цареубийстве. В этом они имели сочувствие не только либералов, но и дипломатов “стран-союзниц”. Не имея доминирующего влияния на кабинет министров, оппозиция, по сути, получала своё “правительство общественного доверия”. В стране складывался политический центр, способный сыграть важную роль в перераспределении власти.
Политическую борьбу в верхах в этот период 1915—1916 гг. прежде объясняли в рамках концепции “двух заговоров”. Один заговор “чёрных сил” был, якобы, направлен на сепаратный мир. Его корни искали в семье Императора и его ближайшем окружении. Своим рождением миф о “заговоре тёмных сил” обязан, в первую голову, сознательной дезинформации общества со стороны Прогрессивного блока. Другой заговор видели в деятельности либералов. В свете сказанного нельзя не отметить, что наибольшее упорство в достижении своих целей проявляла именно вторая, либеральная группировка господствовавшей элиты.
Упорство и слаженность, с какой представители различных оппозиционных партий и организаций наносили удары по верховной власти уже в те годы заставило поставить вопрос о дирижерской руке, стоявшей закулисой и направлявшей в единое русло действия оппозиционных царизму разрозненных сил. Сперва в черносотенной, а позже и в исследовательской литературе был поставлен вопрос о роли в подрывной деятельности против царизма масонов. Особенно большой интерес к этой проблематике возник после того, как Милюков намекнул, что деятельность Временного правительства контролировалась группой его членов во главе с Керенским, состоявших между собой в масонских связях. Откровения столпа российского либерализма, непосредственного участника событий вызвали саму живую реакцию. В 70—80-е гг. в СССР вышло несколько исследований, по-разному освещавших масонский вопрос в истории русской революции. Отголоски этой дискуссии можно найти и в современной отечественной историографии, но её острота после ухода из жизни главных идейных противников спала. На место полемическим, часто мало доказательным работам пришли исследования, в которых масонская проблематика получила взвешенное академическое освещение. Итогом дискуссий прошлых лет и современных исследований можно считать введение в научный оборот колоссального фактического материала, рисующую реальную, а не вымышленную роль масонов в революции 1917 г. и подготовке крушения самодержавия. Сегодня не только противники масонства , но и поборники его идей не считают необходимым скрывать, что роль эта была чрезвычайно высокой.
С конца 1916 г. либеральная оппозиция начинает вести себя особенно агрессивно. Развёртывание заключительного этапа компании по дискредитации правящего Императора послужила речь П.Н. Милюкова. По решению ЦК партии народной свободы она была приурочена к открытию V сессии IV Государственной Думы. В ней лидер кадетов сформулировал несколько обвинений в адрес правительства, и даже царицы. “Что это, – рефреном вопрошал он после каждого из них, – глупость или измена?”. Позже, один из лидеров оппозиции, П.Б. Струве в беседе с философом А.И. Ильиным, вынужден был признать, что у Милюкова “не было решительно никаких данных для подобного рода обвинений. Как указывал Струве, ЦК партии кадетов полагала целесообразным в борьбе с Троном использовать “прямую политическую инсинуацию”. Сама эта оскорбительная формула “глупость или измена” не была “изобретением” лидера кадетов. В таком виде она родилась на тайных сходах лидеров Прогрессивного блока. По сути, речь шла о “компромиссе” между радикалами, жаждущими “последнего штурма власти”, и умеренными кругами блока, считавшими прямое обвинение царя в измене в условиях войны чрезмерным.
Фактически компромисс оказался на руку радикалам. Речь Милюкова стала сигналом к выступлению всех оппозиционных сил, неслучайно современники называли её «штормовым сигналом революции». Впрочем, звучали и более прозаические оценки, —черносотенная газета “Русское знамя” назвала думское большинство людьми, ведущими “себя как стадо ослов и баранов”. Впрочем, и такие оценки передают дух эпохи, где всё меньше оставалась места для парламентских выражений и, очевидно, аналогичных средств политической борьбы. Активизация думской оппозиции совпала с нарастанием народного гнева. Поэтому время с осени 1916 г. по весну 1917 г. можно условно считать скрытым периодом революции. В эти месяцы в России, по образному сравнению американского историка А. Рабиновича, начались скачки, ставки на которых делались на дворцовый переворот либо на революцию снизу.
Столкнувшись с сильной оппозицией, царь не смог ничего переменить в своих взаимоотношениях с ней. Ничего он не смог противопоставить и всё возраставшему влиянию со стороны ближайшего окружения, чьё господство нашло своё наиболее уродливое проявление в “распутинщине”. По мнению некоторых историков “распутинщина” означала высшую степень самоизоляции верховной власти. Фактически она отражала разрыв даже с традиционной камарильей. Уже само по себе это означало предельно критическое состояние самодержавия, ибо только такое состояние могло заставить камарилью пойти на конфликт.
В результате, всё поведение Николая II в годы войны отличалось удивительной непоследовательностью. То он, под влиянием царицы и Распутина назначал крайне непопулярных в либеральных кругах чиновников, то вновь шёл на встречу “общественности”. Первым министром, назначение которого исходило от Распутина, можно считать обер-прокурора святейшего Синода В.К. Саблера. Затем последовали такие ключевые для правительства, как генерал Д. Шуваев, Б. Штюрмер и другие. Что же касается лиц, близких к Прогрессивному блоку, то их так же немало побывало на министерских постах за годы войны. Это и Протопопов, и Поливанов, и Самарин, и некоторые другие деятели. Следствием колебаний Николая II стала министерская чехарда, добивавшая остатки эффективного управления. Помноженная на постоянные конфликты кабинета и ставки, неустойчивость положения даже ключевых министров окончательно превращала правительство в “кувырк коллегию”, как иронично отзывались о нём современники. Финальным же актом, подорвавшим остатки государственного авторитета, стало убийство Распутина и особенно неспособность царя покарать убийц. Низами расправа над царским любимцем была встречена совершенно иначе, чем “образованным обществом”. По существу, это был символический акт, означавший, что мирные способы политической борьбы исчерпаны, что теперь пришло время насилия.
В таком вот состоянии, поражённое “вирусами” и “паразитами”, российское государство и подошло в 1917 г. к периоду суровых испытаний. Ослабленная внутренним разложением и разрывом с нацией государственная машина не могла адекватно реагировать на ситуацию в стране. А события, когда революции из скрытой фазы перешла в открытую, разворачивались буквально с калейдоскопической быстротой. И если первоначально они хоть как-то и могли быть втиснуты в логику заговора или голодного бунта, то очень быстро происходит их перерастание в нечто совершенно иное. Дальнейшее развитие российской государственности шло под диктовку жёстких закономерностей революционных ритмов. И первым актом начавшейся драмы закономерно должно было стать решение главного, по определению В.И. Ленина, вопроса всякой революции – вопроса о власти.
СВЕРЖЕНИЕ САМОДЕРЖАВИЯ
Февраль 1917 г. начинался в России неспокойно. На 14 февраля либералами и правыми социалистами были намечены массовые акции, приуроченные к открытию очередной сессии Государственной Думы. Правда, в этот день митинги и шествия протеста пока ещё не выходили за рамки обычных оппозиционных выступлений, хотя в них приняли участие самые широкие слои населения: от студентов до рабочих включительно. Следующие свои мероприятия оппозиция наметила на день международной солидарности женщин, отмечаемый в России по старому стилю 23 февраля. Раскачивая лодку российской государственности в условиях войны с внешним врагом, думская оппозиция рассчитывала добиться от Николая II давно ожидаемого ответственного министерства. Массовые уличные протесты должны были побудить царя быть более сговорчивым с думцами.
Манёвры думской оппозиции происходили на фоне резко обострившего в Петрограде продовольственного кризиса. Его возникновение так же было вызвано множеством неблагоприятных обстоятельств. Хотя доставка в город хлеба и его выпечка были примерно на обычном уровне, слухи, возникшие после резкой критики думскими деятелями мероприятий правительства в продовольственном вопросе, привели к панике среди населения. Перепуганные, уставшие от военных тягот жители кинулись скупать хлеб, что вызвало перерасход хлеба и истощение в Петрограде его запасов. Власти же города оказались неспособны быстро исправить ситуацию из-за неповоротливости своего бюрократического аппарата, а так же перенапряжённостью железных дорог в результате военных перевозок. Свою лепту внесла и капризная русская зима, засыпавшая снегами железнодорожные пути, по которым в Петроград шла доставка продовольствия. Думская оппозиция стремилась в полном объёме использовать сложившееся бедственное положение в своих политических целях. Однако ситуация вскоре начала развиваться так стремительно, что вскоре все прежние планы и расчеты пришлось серьёзно корректировать либо отбросить полностью.
Прелюдией трагических событий многие современники, а так же историки считают события на Путиловском заводе в Петрограде. 18 февраля доведённые до отчаянья продолжающейся войной и голодом, не вышли на работу рабочие его лафетно-штамповочной мастерской. Бастующих поддержали и другие рабочие завода. В ответ 22 февраля администрация завода объявила локаут. За воротами предприятия в одночасье оказалось 36.000 рабочих. Хозяева завода были поддержаны правительством. Конфликт перешагнул границы одного завода. На следующий день, 23 февраля, путиловцев поддержали рабочие многих других предприятий Петрограда. Современный историк В.П. Булдаков сравнивает распространение рабочих выступлений с «эффектом домино» и подчёркивает, что начавшиеся в рабочей среде процессы носили глубинный, в чём-то даже архаичный характер, по механизму развития напоминая крестьянские восстания доиндустриальной эпохи. В этот же день свои мероприятия, связанные с международным женским днём проводила оппозиция. Кроме того, в различных частях города начались стихийные погромы продовольственных лавок стоявшими в очередях женщинами. Разнообразные акции протеста слились в единый поток. Именно 23 февраля становится первым днём революции.
Поначалу никто не мог с уверенностью сказать, что началась именно революция. В сохранившихся личных дневниках петроградцев первые дни революции отмечены как время широких выступлений рабочего люда, но не как революции. Однако упорство рабочих, с которым они стремились в центр города, его “благородную”, респектабельную часть, в которой располагались правительственные учреждения, массовость рабочего протеста вскоре привели к психологическому перелому. К 25—26 февраля уже никто не сомневался, что начавшиеся события переросли в настоящую революцию, хотя и тогда никто не мог оценить её действительного масштаба. Начиная с этого времени, власти и различные течения внутри оппозиции вступают уже в серьёзную борьбу между собой, понимания, что время, когда можно было ограничиться компромиссом, уже упущено.
25 февраля 1917 г. обнародован Манифест Николая II о роспуске Государственной Думы. Раньше считалось, что роспуск Думы правительством был вызван исключительно стремлением консервативных сил подавить начавшееся революционное движение и уничтожить в лице Думы главный центр оппозиции. Новейшие исследования коренным образом отвергают сложившиеся стереотипы. Во-первых, правительство давно уже не было оплотом «монархической реакции», скорее наоборот:
«Министры, являвшиеся сторонниками Прогрессивного блока, который стремился к фактическому введению парламентаризма путем образования «министерства доверия», составляли в кабинете большинство, так называемую прогрессивную группу - 8 министров из 15. Лидером группы являлся министр иностранных дел Н.Н. Покровский. В нее входили министр финансов П.Л. Барк, военный министр генерал М.А. Беляев, управляющий Министерством путей сообщения Э.Б. Войновский-Кригер, морской министр адмирал И.К. Григорович, министр земледелия А.А. Риттих, государственный контролер С.Г. Феодосьев и министр торговли и промышленности князь В.Н. Шаховской. Группе сочувствовал Н.Д. Голицын. Управляющий Министерством народного просвещения Н.К. Кульчицкий занимал нейтральную позицию. Министр императорского двора и уделов генерал граф В.Б. Фредерике сопровождал императора в его поездках в Ставку, а потому в заседаниях кабинета участия не принимал. Группе противостояли только 4 министра, во главе с руководителем Министерства внутренних дел А.Д. Протопоповым. Его единомышленниками были управляющий Министерством юстиции Н.А. Добровольский, главноуправляющий государственным здравоохранением Г.Е. Рейн, обер-прокурор Синода Н.П. Раев. Несмотря на свою малочисленность, оппоненты оппозиции, тем не менее, контролировали такие ключевые ведомства, как Министерство внутренних дел и Министерство юстиции.
Доминирование прогрессивной группы предопределило примирительную политику Н.Д. Голицына по отношению к оппозиции. Так, 25 февраля, во время беседы с председателем Думы М.В. Родзянко, который, будучи у Н.Д. Голицына, «дружески просил» его уйти в отставку, премьер попросил «устроить» совещание с кем-нибудь из «видных представителей Думы». «Соберемся, поговорим, - заявил Н.Д. Голицын. - Нельзя постоянно жить на ножах». На вопрос М.В. Родзянко, кого бы премьер хотел видеть конкретно, князь ответил: «Ну, пожалуйста, вот Милюкова, вот Савича, лидеров партий, может быть, мы придем к соглашению» Таким образом, Н.Д. Голицын выступил инициатором переговоров», следствием которых и становится указ о приостановки деятельности Думы. И действительно, если вдуматься, именно думским лидерам этот указ был выгоднее всего.
В тот же день, когда начинаются активные контакты между правительственными и думскими либералами, 25 февраля, военные власти Петрограда вывели на улицы столицы полицию и воинские подразделения с приказом стрелять по толпе. Пролилась первая кровь. Начались массовые аресты. Кровавые столкновения продолжились и на следующий день. Но и это не остановило рабочих, день за днём прорывавшихся в центр города со своими требованиями. Теперь они звучали куда решительнее, чем в первые дни революции. К лозунгам хлеба и мира добавились призывы к свержению самодержавия. Тем самым репрессии только усугубили ситуацию, направили события в кровавое русло, но не смогли уже утихомирить разбушевавшуюся стихию. Наоборот, солдаты, недовольные, что их используют в качестве палачей и жандармов, начали массово переходить на сторону восставшего народа. Первыми на сторону революции перешли солдаты учебной команды Волынского полка, стрелявшие по рабочем на Знаменкой площади. В ночь с 26 на 27 февраля они твёрдо решили не проливать больше братской крови. Убив офицера и вооружившись, Волынцы вышли на улицу а уже к вечеру в ряды восставших влилось около 70 тыс. солдат. Переход Петроградского гарнизона на сторону рабочих ознаменовал перелом в развитии революции. С этого момента её победа в столице была предопределена, тем более что высший генералитет ещё раньше рядовых солдат отказался защищать своего монарха, и поддержал думских либералов и уличных социалистов.
Неизбежность своего поражения понял и Николай II. Он пошёл на удовлетворение главной претензии радикалов и дал согласие на “ответственное министерство”. По настоянию генералов Рузского и Алексеева самодержец соглашался подписать манифест о его создании во главе с Председателем Думы Родзянко. Царское решение об этом было получено в ночь с 1 на 2 марта 1917 г., но уже ранним утром 2 марта думцы отклонили царские уступки. Теперь их требование звучало ультимативно: немедленное отречение. Открыто требовали отречения и высшие чины армии. В тот же день, 2 марта, Николай II уступил нажиму и подписал акт об отречении в пользу своего брата Михаила. На следующий день 3 марта Михаил, так же не без давления на него, престол принять отказался.
Имея сведения об отречении Николая, лидер Думы Родзянко затягивал с его обнародованием для того, чтобы сообщение о двух отречениях появилась одновременно. Такая тактика, как и боялись более осторожные политики, типа генерала Алексеева, привела именно к тому результату, к которому только и могла привести. Это двойное отречение означало и было воспринято как крушение династии и невозможность её реставрации. Можно говорить, что на этом революция как событие завершилась. Но процесс стабилизации государственной системы, наоборот, не только не был окончен, он ещё только-только намечался. Заговорщикам не удалось обставить дело так, чтобы переход власти в руки новых политических сил не выглядел беззаконием. С точки зрения юридических норм Империи, сам факт отречения не мог восприниматься иначе, как святотатство, поскольку монарх провозглашался помазанником Божием и власть его была безусловна и священна, что и было закреплено в § 57 пятой главы Свода Основных государственных законов Российской империи (далее — СОГЗРИ).
Но и с чисто юридической точки зрения передача власти от Николая II была оформлена не идеально. Под нажимом Родзянко, подписывая манифест об отречении, Николай II одновременно согласился и на назначение министром-председателем князя Львова. В случае сохранения трона за Николаем, такое решение означало бы создание ожидаемого общественностью министерства доверия. Но поскольку он переставал быть держателем верховной власти, назначение Львова девальвировалось. Но тонкость ситуации была ещё и в другом. В России за уже короновавшейся особой права отречения, по сути, не предусматривалось. Тем более не было допустимо право отказа от престола за любого другого члена императорской фамилии. Зато право наследования было прописано очень хорошо. Вступивший на престол монарх обязывался “свято соблюдать” эти прописанные законом нормы (СОГЗРИ, гл. 2, § 39). Тем самым государство как бы стремилось восстановить стабильность, нарушенную волюнтаристским отношением к вопросам престолонаследия со стороны царя-реформатора Петра I. Согласно СОГЗРИ, право наследования престола передавалось “по порядку первородства” (гл. 2, § 27). Правило, закреплённое законодательно, двух толкований не допускало: “Наследие престола принадлежит прежде всех старшему сыну императора” (гл. 2, § 28). Получалось, что брат царя Михаил никаких прав на престол не имел. Подписав отречение в его пользу, Николай II вторично грубо попрал им же дарованные основы государственного устройства.
Неправовая форма отречения Николая II была с тревогой отмечена уже современниками. Милюков, к примеру, полагал, что в акте об отречении цесаревич был заменён Великим князем Михаилом чуть ли не по “коварному расчёту” отверженного самодержца. Милюков видел реальную возможность последующей отмены документа в силу его полной противозаконности. Осознал ошибочность своего шага и сам Николай II. Если верить воспоминаниям Деникина, то в Могилёве он изменил своё решение и составил текст телеграммы, где соглашался на отречение в пользу сына. Но генерал Алексеев не дал ей хода, так как манифест об отречении Николая II и манифест об отречении Михаила уже были объявлены стране и армии. Насколько правдив этот рассказ — судить трудно. Но очевидно, что отречением в пользу брата, а не царевича Алексея Николай II разрушал даже видимость легитимности революционной власти.
Не добавил законных оснований в основание нового режима и отказ взойти на трон Великого князя Михаила, волею судеб ставшего последним русским царём, но уже не самодержцем. Согласно положению § 37 гл. 2 СОГЗРИ, члену императорской фамилии, имеющему право на наследование престола, предоставлялась свобода тречения “от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола”. В другом месте к этому положению делалось дополнения, согласно которому подобное отречение, если оно уже обнародовано, признаётся невозвратным. Первое положение закона делало право Михаила на отречение в условиях революции весьма двусмысленным, второе — по сути, превращало в бессмысленность ключевое положение его отречения, передававшее власть Временному правительству, но якобы оставлявшее Михаилу какие-то права на трон, если на то будет воля Учредительного собрания. Подобные механизмы передачи власти законами Российской империи прописаны не были. Следовательно, Михаил, “передав” власть Временному правительству, в силу заложенных в СОГЗРИ жёстких норм, любые права на престол утрачивал.
Вместе с тем (что следует подчеркнуть особо), поскольку Михаил не отказался от трона категорически и безапелляционно, он перечёркивал не только свои надежды на корону, но и вообще любую возможность реставрации монархии в будущем. Теперь, если бы следующий за ним престолонаследник обратился к верным монархии силам восстановить “законную власть”, он неизбежно вступал бы в конфликт с Михаилом, который, вроде бы, ещё выражал какие-то претензии на престол. Тем самым смельчак сам превращался бы в мятежника. Не случайно Николай II, комментируя в своём дневнике решение брата “отречься в пользу Учредительного собрания”, запишет: “Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!”. Николай, похоже, никак не мог предполагать, что Михаил, который лишь трое суток назад отважно предлагал взять на себя управление государством и ликвидировать кризис, проявит полную беспомощность.
Справедливости ради надо признать, что текст отречения Михаила был составлен не им самим. Его авторы, Н. В. Некрасов, а так же опытные юристы Б. Э. Нольде и В. Д. Набоков, видимо, сознательно закладывали мину замедленного действия под фундамент монархии. Хорошо знавший Б. Э. Нольде его коллега по МИДу Г. Н. Михайловский свидетельствовал, что он всегда относился к манифесту Михаила иронично, подчёркивая фактический переход России к республике.
Тем самым, в феврале—марте 1917 года страна отвергла монархический проект цивилизационного развития и оказалась перед выбором между двумя революционными: либеральным и социалистическим.
Подведём некоторые итоги:
1. Большое значение для России имело позитивное восприятие власти населением, но царизм в годы войны не смог его удержать на достаточном для себя безопасном уровне. По мнению некоторых западных авторов в годы войны происходит окончательное отделение в общественном мнении идеи “самодержавия” от идеи государства.
2. Важным проявлением кризиса предреволюционной государственности становится расползание власти, снижение полномочий императора, который постепенно переставал быть самодержцем.
3. Либеральная оппозиция сумела сформировать несколько значимых центров силы внутри прежней государственного механизма и чувствовала себя абсолютно уверенно. Эта уверенность создавала иллюзию значимости и самодостаточности либеральных кругов и предлагаемого ими либерального проекта
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. См.: Обнинский В. П. Последний самодержец. Очерк жизни и царствования Императора России Николая II. М., 1992.
2. См.: Булдаков В. П. Имперство и российская революционность. Критические заметки // Отечественная история. 1997. № 1. С. 44.
3. Обнинский В. П. Последний самодержец. Очерк жизни и царствования Императора России Николая II. М., 1992. С. 3.
