Предшественник царского сына

В 1716 году от сурового отца окольными путями сбежал в Вену двадцатишестилетний царевич Алексей Петрович. На этой истории мы, конечно, останавливаться не будем, она в подробностях известна всем. Хрестоматийный пример конфликта отцов и детей не знаком сегодня лишь только ленивому. Но даже среди усердных мало кто знает, что у этой истории была скромная репетиция за 56 лет до того. Возможно, это был один из первых случаев подобного рода в России. Героем сей прелюдии был Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин.

***

Воин Афанасьевич подобно царевичу Алексею был сыном своего отца, ближнего боярина, царственные большие печати и государственных посольских дел оберегателя, Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, которого историки называют предшественником петровских реформ, человека влиятельнейшего при царской особе «тишайшего» Алексея Михайловича. Фаворитами тогда таких людей еще не называли, но какое-то время Афанасий Лаврентьевич был одним из первых людей Российского государства.

Но это будет немного позднее. А пока, мы еще в начале повествования, и можно лишь сказать, что отец нашего героя (а, следовательно, и сам герой) происходил из небогатых псковских помещиков из городка Опочка. Восхождением к вершинам власти худородный Афанасий Лаврентьевич был обязан не столько переменчивой фортуне, сколько собственному трудолюбию и талантам, а так же дальновидному родителю своему, который обучил его в псковской глуши языкам немецкому и латинскому, математике и риторике. В 17 лет вступив на государеву службу, упорством и знаниями Афанасий Лаврентьевич проложил себе дорогу к посольским делам (как и сейчас, в то время это была элитная государственная служба). В Москве его старания примечали, и говорили, что «немецкое дело и немецкие нравы» он знает, и потому к иноземным делам весьма пригоден. И вот, попеременно, то сражаясь со шведами, то участвуя с ними в мирных переговорах, Афанасий Лаврентьевич привлек к себе благосклонное внимание молодого царя Алексея Михайловича. А это уже было по тем временам совсем не мало.

В 1658 году он блестяще продемонстрировал свои дипломатические дарования, проведя переговоры, которые поставили точку в русско-шведской войне, которая грозила обернуться для России военно-стратегической катастрофой. В этой ситуации Афанасий Лаврентьевич убедил курлядского герцога Иакова признать покровительство России, а по перемирию со шведами, сохранил практически все русские завоевания в Ливонии. Царь Алексей, видевший, что все это сделано почти единоличными трудами Ордина-Нащокина, пообещал ему, что «служба твоя забвенна николи не будет». И, действительно, царь не забыл его и пожаловал сразу в думные дворяне и сделал наместником Шацким и воеводой Лифляндской земли городов.

Под благожелательным государевым взором начала стремительно всходить звезда Афанасия Лаврентьевича. Царь его приметил, и выделил из остальных, и даже в ожесточенных местнических спорах заставлял смиряться перед ним родовитых Хованских и Прозоровских. У «тишайшего» Алексея Михайловича был дар, не вникая самому глубоко в государственные дела, приближать к себе способных и деятельных людей и в дальнейшем всецело полагаться на их таланты. И вот для титулованной знати стало очевидным, что у худородного Ордина-Нащокина лежит верная дорога в ближние люди и любимцы царя.

А между тем, у Афанасия Лаврентьевича подрастал сын Воин. Царский любимец, припоминая опыт собственной юности, решил дать своему отпрыску хорошее светское образование, и даже не просто хорошее, а лучшее из того, что можно было получить тогда в России. Для этого Афанасий Лаврентьевич среди пленных поляков набрал приличных учителей, изрядно обучивших юношу иностранным языкам и европейским наукам и премудростям. К тому же для самостоятельных штудий в распоряжении молодого человека оказалась весьма обширная библиотека отца, одна из самых больших частных библиотек в России того времени.

Отец лелеял свое единственное чадо и прочил ему дипломатическую карьеру, надеясь, что тот будет надежным помощником, а может и продолжателем его далеко идущих дел. Едва лишь сам попав в милость к царю, он и сына начал приближать к Алексею Михайловичу. Чуть позже царь самолично напишет: «Он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многех делах с ним к тебе приказывали, и такова умышленного яда под языком его не ведали». Воин постепенно входил в круг забот и государственных дел отца. Афанасий Лаврентьевич прекрасно понимал, что его сыну, как и ему самому, не пристало величаться перед высокородными боярами, а потому дорогу к высоким должностям надо пробивать усердием и талантами. К тому же, окруженный завистливыми недоброжелателями, кому он мог больше доверять, как не собственному сыну? Воин становился доверенным человеком и правой рукой отца. В то время как родитель отсутствовал на бесконечных посольских съездах со шведами, Воин замещал его на воеводстве в Дмитриеве, вел обширную иностранную корреспонденцию (благо знание языков позволяло это делать свободно), как доверенное лицо ездил по посольским делам от государя к отцу и обратно.

И вот 1660 год. Как видим, дела у отца и сына идут совсем неплохо, государь к ним милостив. Афанасий Лаврентьевич едет на важнейшие переговоры со шведами промышлять о вечном мире уже как государев великий посол и местничаться с ним уже никто не смеет. Воин же стремительно поднимается вместе с отцом. Обоих ждет прекрасное и совсем недалекое будущее. Однако летом этого же года, как гром среди ясного неба, Афанасия Лаврентьевича поражает новость: его родной сын, на которого он надеялся как на самого себя, «своровал» самым злодейским образом, в разгар переговоров со шведами он сбежал на территорию врага, в Данциг, к польскому королю Яну Казимиру. (Россия в это время как раз неспешно вела войну с Польшей за Украину: 1654 – 1667 гг.) Да не просто сбежал, а вместе с секретными посольскими бумагами и большой суммой денег, которую он тайно вез от царя к отцу. В один день Афанасий Лаврентьевич стал отцом государственного преступника.

Сын царского любимца изменил государю-благодетелю! Все завистники разом подняли головы, опущенные было перед государевой волей. Как можно допускать до посольских дел и приближать к себе человека, сын которого явный предатель. Афанасий Лаврентьевич, понимая положение, в котором очутился, сам уведомил царя о своем горе и самоотверженно попросил уволить его от посольского дела, дабы «твоему, великого государя, делу в посольстве низости не было». Далее произошла удивительная вещь. Все-таки Алексей Михайлович был человеком дальновидным и умел ценить людей, а может, был еще и просто по-человечески добр (чего за государями у нас не принято числить).

Царь, едва услышав о случившемся, немедленно ответил милостивым письмом Афанасию Лаврентьевичу. Показывая свое благорасположение, Алексей Михайлович пышно обращается к несчастному отцу: «Верному и избранному и радетельному о божиих и о наших государских делах и судящему людей божиих и наших государевых вправду, наипаче же христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю, думному дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, великого государя, милостивое слово». Нечасто мы можем услышать от державных государей наших искренние слова сочувствия. Здесь же Алексей Михайлович пишет: «И мы, великий государь, и сами по тебе, верном своем рабе, поскорбели... Ей, велика скорбь и туга воистинно!» Прошение об отставке «тишайший» царь не принял: «Бьешь челом нам, чтоб тебя переменить: и ты от которого обычая такое челобитье предлагаешь? Мню, что от безмерные печали... Не люто есть пасти, люто есть падши не востати».

Афанасий Лаврентьевич в горе своем получил поддержку совершенно с неожиданной стороны. Может, как раз несчастье еще больше и связало его с добросердечным царем. Очень часто так бывает, что, помогая человеку в тяжелые моменты, сам привязываешься к нему. А Алексей Михайлович в своих привязанностях был человеком искренним. Окажись другой на месте Ордина-Нащокина, его ждала бы суровая государева опала, но царь измену его сына «поставил ни во что» и указал, что «нашего государского не токмо гневу на тебя, ни слова нет». Успокаивая безутешного отца, Алексей Михайлович прозорливо предрек, что Воин «человек молодой, хощет создания владычня и творения руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное и к вам вскоре возвратится».

С грамотой и с поручением успокаивать отчаявшегося Афанасия Лаврентьевича из приказа Тайных дел был спешно послан подьячий Юрий Никифоров. У него был свой особый секретный наказ от царя: «Афанасью говорить, чтоб он об отъезде сына своего не печалился, и в той печали его утешать всячески и великого государя милостью обнадеживать... Сказать Афанасью: больше этой беды вперед уже не будет, больше этой беды на свете не бывает». Кроме прочего с Афанасием надо было осторожно и деликатно поговорить о том, что же дальше делать в этой щекотливой ситуации, все-таки утешения утешениями, а Воин сбежал, прихватив секретные посольские бумаги и деньги. Царь настаивал, чтобы отец «о сыне своем промышлял бы всячески, чтоб его, поймав, привести к нему, за это сулить и давать 5, 6 и 10 тысяч рублей; а если его таким образом промышлять нельзя и если Афанасию надобно [курсив мой – Б.К.], то сына его извести бы там, потому что он от великого государя к отцу отпущен был со многими указами о делах и с ведомостями. О небытии его на свете говорить не прежде, как выслушавши отцовские речи, и говорить, примерившись к ним». Милость «тишайшего» царя и правда оказалась неизреченной, на возврат Воина была отпущена прямо-таки фантастическая сумма, а вопрос о «небытии» его на сете (вполне естественный способ решения проблемы для того времени) надо было решать лишь только согласовав его с отцом.

Царский посланец застал Афанасия Лаврентьевича в великой печали, царское письмо тот читал со слезами. Однако, уже уверенный в царской милости он смог ответить: «О сыне печали у меня нет и его не жаль, а жаль дела, и печаль о том, что сын мой своровал; дело это положил я на суд божий, а о поимке его промышлять и за то деньги давать не для чего, потому что он за неправду и без того пропадет и сгинет». Лукавил Афанасий Лаврентьевич, жаль было ему своего единственного сына, и, оставляя его судьбу на суд божий, он избежал для него суда земного, и вопрос о «бытии на свете» Воина был все-таки решен в пользу бытия.

***

Тем же временем, пока безутешный отец и милостивый самодержец решали судьбу Воина, сам он из Данцига (куда, кстати, позднее побежит от отца царевич Алексей) перебрался к польскому королю Яну Казимиру, где, впрочем, долго не задержался. Польский король из каких-то своих тактических соображений в виду непрерывных войн не стал его держать при себе, а в скором времени переправил ко двору немецкого императора. Но и здесь почему-то Воин не стал задерживаться, а уже своим ходом перебрался во Францию.

Чужой и неведомый мир распахнулся перед беглецом. Как заманчиво и недосягаемо он выглядел из далекой Москвы. Франция и в XVII веке - блестящая страна, эпицентр европейской культуры, средоточие творческой жизни и новых идей. Там блистают талантами Ларошфуко, Лафонтен, Буало, Корнель, Паскаль, Расин, Мольер. Пред глазами русского юноши открылась настоящая Европа, то о чем он мог только мечтать на уроках у пленных польских учителей. Казалось бы, желанная свобода достигнута. Московский посольский приказ давно потерял его из виду, о том, чтобы его вернуть или извести, в России уже кроме отца никто, наверное, не вспоминал. Домой можно было не возвращаться и не бояться возмездия. Однако, похоже, Воин Афанасьевич не смог прижиться и найти свое место в этом мире. Два года он провел во Франции, вполне достаточно для того, чтобы понять, подходишь ли ты для этой жизни, и подходит ли она для тебя.

Так и не известно чем занимался все это время Воин, но, только, нагулявшись на вольных хлебах, он 3 марта 1663 года предстал перед царским послом в Дании с повинной. Видно прав был мудрый государь, повидав «создания владычня» с избытком, он как птица, что «полетав семо и овамо», ко гнезду своему прилетел. Выбор в пользу Дании был не случаен, послом там был родственник Воина, Богдан Нащокин, хоть и дальний, но все-таки, родная кровь. Посол немедля отписал в Москву к самому государю: «Приехал ко мне в Капнагав [то бишь, Копенгаген] Воин Офонасьевич Нащокин, и едет он к тебе, великому государю, к Москве, и ныне он, Воин, ис Капнагава поехал со мною, холопом твоим, в Галанскую землю». С письмом посла была отправлена повинная и самого беглеца. (Очень жаль, что затерялась она в посольских бумагах, а так хотелось бы услышать голос самого Воина.)

Не понятно почему, но возвращение раскаявшегося сильно задержалось, видимо, Воину долго еще пришлось поскитаться по Европе вместе с русскими посольствами. Только лишь через два с половиной года, мы находим грамоту от 29 августа 1665 года, в которой псковскому воеводе Ф.Ф. Долгорукому предписывалось передать в Риге переводчику Якову Ренингу ответное послание Воину. В послании содержалось полное прощение. (Видимо, Воин все-таки не стал за границей торговать государственными секретами.) Царь писал: «Хотяще тя во исправлении видети, челобитие твое приняв милостиво, прощаем и обнадеживаем целу и без навету быти. Родитель же твой, зря нашу милость, близ нас пребывают». Алексей Михайлович даже предложил беглецу выбрать ту службу, которую он сам пожелает по возвращении. Царь умел быть милостивым и умел увещевать. Воину он по-отечески писал: «Ты не смущайся, аще ветвь пала, но древо непоколебимо, корень водрузится на твердой земле. Ведаешь, где родился есть и воспитан и вырос и чево учон не зло творити».

И вот уже в июне 1666 года Воин вернулся на родину в Псков. Полных шесть лет он проскитался в дальних краях. За это время отец его поднялся очень высоко и был одним из первейших государственных мужей России, ближайшим и доверенным человеком при царе. На удивительно благодатную почву возвращался скиталец, - к могущественному отцу и к милости разумного государя. Воин был полностью прощен и мог опять начинать свою государственную службу. Удивительно мягко складывалось его возвращение. Сразу же по прибытии в Москву его самолично принял царь, отпустил все его вины, «велел свои очи видеть» (то есть бывать при дворе) и для почина записать его на службу по самому престижному московскому списку. Все получилось очень гладко, «воровство» ему забыли, а шесть лет прошли как отлучки в дальних деревнях. Воин мог начинать с того места, которого многие тщетно добивались всю жизнь. Однако, молодой Ордин-Нащокин не воспользовался случаем реабилитироваться и начать снова делать карьеру.

На фоне многочисленных царских милостей, должно быть, странно и вызывающе выглядело прошение Воина отпустить его на житье в отцовские деревни. Похоже, не так просто ему далось шестилетнее путешествие по Европе, раскаяние и возвращение домой. Впрочем, прошение Воина удовлетворили, и в деревни он был отпущен, правда, под присмотром Богдана Матвеевича Хитрово, которому в недалеком будущем предстояло стать при государе очередным ближним человеком.

К сожалению так и останется неизвестным, что же все-таки повидал в Европе Воин Афанасьевич, что заставило его опустить руки и впасть в уныние, но только чувствуется в нем глубокий надлом. Хоть мы и не слышим его голоса, однако, поступки говорят сами за себя. Не успел он провести и трех месяцев в гостеприимной отчизне, как уже был направлен по царскому указу в Кирилло-Белозерский монастырь, издавна известный, как место ссылки и заточения неугодных. Но только в случае с Воином все обстояло совсем иначе. Богомольный Алексей Михайлович помнил, что монастыри в России служат не только местом заключения, но и душеспасительными приютами. 8 сентября 1666 года царь писал игумену монастыря относительно Воина, чтобы того «отдали старцу доброму, и держали под крепким началом до нашего государева указу, и велели ему к церкви приходити по вся дни, и береженье к нему держали, чтобы он из монастыря никуды не ушол и дурна какова над собой не учинил».

Воспитательное заточение закончилось довольно скоро. Через четыре месяца, 30 января 1667 года, Алексей Михайлович, посчитав, что молодой человек уже пришел в разум, распорядился Воина из-под начала освободить и отпустить его к Москве. В столице его ждал отец, который вновь попытался пристроить свое чадо к посольским делам. Но, то ли репутация помилованного беглеца стояла преградой на его пути в дипломаты, то ли он сам отказывался, как и раньше, от выгодных предложений, но только в иноземных делах Воин больше не участвовал. И поскольку дворянину тогда не служить было нельзя, то остался он в Москве в немалом чине стольника, выполняя время от времени незначительные поручения. Англичанин Рейтенфельс, живший в то время в Москве и наблюдавший все это, писал о молодом Нащокине: «Он говорит свободно по-французски, по-немецки и на других языках, но познания служат ему скорее препятствием, нежели рекомендацией при повышении».

Идет время и переменчивая фортуна отворачивается от отца Воина, любимцем при царе становится Артамон Матвеев. В 1671 году Афанасий Лаврентьевич отставлен со службы, а в следующем году, полностью уступая свое место при государе, уходит в монастырь. Остаток своей жизни он доживает монахом Антонием под Псковом в Крыпецкой обители, занимаясь там делами благотворительности.

После ухода отца Воин еще какое-то время остается в Москве, но в 1676 году и его переводят в небольшой костромской городишко Галич неприметным воеводой, где и служит он до 1678 года. Видимо этот год и является годом его смерти. Из родословных книг мы можем увидеть, что умер он раньше своего отца, то есть раньше 1680 года, и вряд ли ему было тогда больше сорока лет. Семьей Воин Афанасьевич так и не обзавелся, жил один и потомства после себя не оставил, с ним же и закончился род Ординых-Нащокиных.

***

Теперь, когда судьба этого человека прошла перед нашим взором, осмелимся предположить, что ученость с Воином сыграла злую шутку. От чего-то он бежал из России, где для него были открыты двери блестящей карьеры. Ясно, что не корысть понесла его за границу, возможно, ему показалось, что в просвещенной Европе ему откроется благодатный мир наполненный теми разумными благами, которых ему, может быть, не доставало на родине. За шесть лет он успел обозреть все «создания владычня», что лежали за манящим кордоном. Но не ужился он в этом мире. Опять же прав был «тишайший» царь, когда говорил: «Ведаешь, где родился есть и воспитан и вырос». «Гнездо телесное» давало о себе знать. Так и не смог сын ближнего боярина совместить в себе два разных культурных начала, два способа жизни, тогда еще весьма далеких друг от друга. Воин не нашел себе места в Европе, но и на родине он ощущал себя уже неприкаянным. Не смог он в своей отчаянной безрассудной попытке сделать то, что с трудом, и гораздо позднее, будет вынашиваться многими поколениями. Так и не удалось ему научить себя уважать европейскую культуру и ее лоск и при этом не отрекаться от своего отечества, «гнезда телесного».

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru