А.Г. Кузьмин и его вклад в изучение ранней истории Руси

Наследие выдающегося русского историка Аполлона Григорьевича Кузьмина (1928―2004) обширно и многогранно ― от этногенеза славян до животрепещущих вопросов современности (число его работ более 200, часть из них опубликована в Западной Европе и США). Будучи профессионалом высочайшего класса, он глубоко входил во все поднимаемые им вопросы и их богатейшую историографию (отечественную и зарубежную, чему способствовало владение несколькими европейскими языками). К тому же сильная сторона Кузьмина как ученого всегда заключалась в том, что он был истинным диалектиком, прекрасным знатоком русской и зарубежной философии, гносеологических проблем, был способен охватывать самые сложные вопросы в целом и выделять в них самое главное. Все это и позволило ему в последние четыре десятилетия ХХ в. выдвинуть, творчески переосмысливая богатейший опыт исследователей дореволюционного времени, чаще всего отвергаемый советской наукой, смотревшей на все с марксистского свысока, новые идеи в области изучения начальной истории Руси, суть которых еще во многом предстоит понять, но против которых энергично выступала и продолжает сейчас выступать подавляющая часть нашего научного сообщества.

Закончив в 1956 г. исторический факультет Рязанского педагогического института, А.Г. Кузьмин в 1958 г. поступил в аспирантуру на кафедру источниковедения Московского государственного университета, где под научным руководством академика М.Н. Тихомирова в 1963 г. защитил кандидатскую диссертацию, посвященную рязанскому летописанию, теме, дотоле совершено не изученной в науке (в качестве монографии «Рязанское летописание» она увидела свет в 1965 г.). В 1961–1964 гг. Кузьмин работал научным сотрудником Института истории АН СССР в группе по изданию Полного собрания русских летописей, возрожденному Тихомировым, где прошел универсальную источниковедческую – теоретическую и практическую – подготовку, превратившую его в крупнейшего источниковеда нашего времени. В 1964–1969 гг. он преподавал в Рязанском пединституте, вместе с тем все больше входя в сложнейший круг проблем, связанных с летописанием, итогом чего стала монография «Русские летописи как источник по истории Древней Руси», вышедшая в 1969 году. В том же 1969 г. историк возвращается в столицу и до 1975 г. занимает должность заместителя главного редактора журнала «Вопросы истории» и параллельно работает в МГУ, на кафедре истории СССР эпохи феодализма.

В 1971 г. Кузьмин блестяще защитил в этом прославленном университете докторскую диссертацию «Начальные этапы древнерусского летописания» (его ответы на вопросы прибывшего из Ленинграда представительного десанта, предназначенного «завалить» защиту, не единожды прерывались, нарушая тем самым академическую чинность подобных мероприятий, одобрительными аплодисментами). Как резюмировал один из его официальных оппонентов А.П. Пронштейн, «многие выводы автора уже сейчас должны быть приняты научной общественностью… Диссертация является научным исследованием, решающим многие важные проблемы начального этапа древнерусской литературы в целом». Другой официальный оппонент, П.П. Епифанов, констатировал, что Кузьмин «сумел по-новому взглянуть на Начальную летопись, увидеть в ней те стороны, которые не были замечены его предшественниками» (1). Действительно, эта диссертация стала важной вехой в изучении летописного наследия и политической жизни Древнерусского государства (она была издана в 1977 г., к сожалению, далеко не в полном объеме). С 1975 г. вплоть до кончины Аполлон Григорьевич трудился в Московском педагогическом государственном университете на кафедре истории России, где в полной мере расцвел его талант ученого, что прежде всего проявилось в разработке им таких ключевых проблем нашей истории и источниковедения, как история русского летописания, варяго-русский вопрос, генезис Древнерусского государства, проблема взаимоотношений «Земли» и «Власти».

Кузьмин, начав вхождение в науку как источниковед, изучающий русские летописи, свои принципиальные взгляды на весь круг вопросов, связанных с началом летописания, изложил в 1960―1970-х гг., детализируя и уточняя их в последующих работах. И в своих трудах, и в ходе дискуссии 1973 г., шедшей на страницах журналов «Вопросы истории» и «История СССР» с тогдашними «тяжеловесами» нашей историко-филологической науки Л.В. Черепниным, Д.С. Лихачевым, В.Л. Яниным и Л.С. Лурье, он, прекрасно владея источниковым и историографическим материалом, доказал, тем самым выведя летописеведение на качественно иной уровень разработки, правомерность применения комплексного подхода к изучению летописей, необходимость использования, наряду с традиционным текстологическим анализом, анализ исторический ― выяснение их идейного содержания, к которому лишь в конце жизни стал склоняться непревзойденный знаток летописного дела А.А. Шахматов (мысль, высказанную нашим первым историком В.Н. Татищевым, что летописцы писали «за страх», «по страсти, любви или ненависти», Шахматов практически до конца своей жизни считал неудачной. Но к 1916 г. он убедился в ее правильности, признав, что «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы» (2)).

Несмотря на столь явный отход Шахматова от сравнительно-текстологического метода изучения летописей к собственно историческим методам их критики, перечеркивающий всю схему развития русского летописания, предложенную им до 1916 г., эта схема была принята советскими учеными, но в серьезной редакции Д.С. Лихачева, сведшего русское летописание к киевской традиции, начав ее историю со свода 1073 г. (далее он во всем следует Шахматову) (3). И такой взгляд на начало летописания стал основополагающим в науке (включая современную), хотя значительное «омолаживание» времени сложения Повести временных лет (далее: ПВЛ или Начальная летопись) ставило, что нельзя было не видеть, под серьезное сомнение доверие к ней как историческому источнику, «ибо она в таком случае слишком далеко отстоит от излагаемых событий, что непременно должно породить не только искажения в их передаче, но и преднамеренный вымысел» (4). Как прямо выразил в 1962 г. подобный настрой определенной части советских исследователей другой известный специалист в области источниковедения Я.С. Лурье, надо осторожно относиться к ПВЛ, составленной в начале XII века. А в 1973 г. он более категорично подчеркнул, что для истории IX-X вв. наша древнейшая летопись «является недостаточно надежным источником» (5). Надлежит сказать, что и сегодня эволюцию в воззрениях Шахматова не замечают многие специалисты, относящие себя к его последователям (так, в 2002 г. В.К. Зиборов уверял, что самый результативный прием анализа письменных исторических источников ― это сравнительно-текстологический (6)).

Позицию Кузьмина в деле разработки истории летописания как раз и пытались оспорить в 1973 г. Л.В. Черепнин, Д.С. Лихачев, В.Л. Янин и Л.С. Лурье, а включившийся в дискуссию в 1974 г. такой признанный авторитет советской научной мысли, как А.А. Зимин, на себе познавший, что значит не вписываться в общепринятый стандарт, прямо предложил подход Кузьмина к изучению летописей «решительно» отбросить, т.к. он «тянет нашу науку назад…», и обвинил историка в непростительных, с точки зрения марксистской историографии, грехах: что он не стремится «понять классовую и политическую сущность летописания», «выяснить классовые корни идеологии летописца…», что у него отсутствуют классовая характеристика деятельности князей и их идеологии, классовая оценка крещения Руси (7). Тем самым была предпринята попытка перевести сугубо научный разговор в политическую плоскость, где можно было спокойно и кого угодно уличить в отступлении от марксизма, следовательно, от самой передовой советской исторической науки. Вместе с тем это означало, что у оппонентов Кузьмина не было действительных ― научных ― контраргументов.

Кузьмин, в совершенстве владея текстологическим и историческим методами, показал, что общепризнанная схема летописания Шахматова-Лихачева не соответствует действительности. При этом он, остановившись на отрицании Шахматовым идеи о тенденциозности «вычеркивания», справедливо заметил, что в его представлении «летописание как единое вековое дерево было оторвано от породившей его общественной среды, замкнуто само в себе». Акцентируя внимание на связи текста с породившей его общественной средой, историк отмечал, что выявлением этой связи в первую очередь и должен заниматься исследователь. Ибо от понимания характера и конкретного содержания летописей, «от определения условий происхождения и изменения записей во многом зависит достоверность наших знаний о породившей их эпохе. Но летописи не могут быть вполне поняты сами по себе без максимально возможного проникновения в породившую их среду, в ту реальную действительность, которая находит отражение в летописных записях. Практически это означает необходимость привлечения всего имеющегося запаса данных для сопоставления с летописными текстами». В связи с чем сам вопрос о начале летописания Кузьмин ставил, в отличие от коллег, более широко, ибо на Руси, кроме летописей, существовали разные формы исторических сочинений, и в них не обязательно могла присутствовать хронологическая сетка. Он также убедительно продемонстрировал, что Начальная летопись не является, как это принято полагать, чередой записей, сменяющих друг друга летописцев, а есть свод «нередко противоречащих друг другу летописных и внелетописных материалов», отразивших «множественность» историографических традиций и идейных течений времени расцвета Киевской Руси (в целом летописи ― это «своды разных материалов, как правило, подчиненных какой-то общественно значимой задаче»). По причине чего ПВЛ содержит и стилистические и идейные разнородные тексты, появление которых можно понять, «лишь допустив соединение материалов разных историографических традиций и литературных направлений».

Ученый, твердо полагая, что «какие-то записи исторического характера неизбежно возникали уже в IX веке», говорил о начале русского летописания в первой половине княжения Владимира (до 996 г.), причем, по его словам, оно велось сразу же в нескольких центрах (в конце жизни историк, подчеркнув, что «живые рассказы о событиях Х в. могли быть записаны только в Х в.», увязал внесенный в летопись рассказ о расселении славян вообще и полян-руси, в частности, с Дуная с христианской общиной в Киеве при Ильинской церкви первой половины Х в., имевшей археологически прослеживаемую связь с Моравией). И доказывал, что в конце Х в. киевский летописец создал первый исторический труд о начале Руси (где его интересовала прежде всего история полян-руси) и о первых киевских князьях, с этой целью привлекая Сказание о славянской грамоте (западно- или южнославянский памятник), попавшее на Русь посредством Болгарии. Это недатированное повествование включало в себя все историко-этнографическое введение будущей ПВЛ, ошибочно относимое к началу XII в., и имело заголовок «Се повести времяньных лет...». Вместе с тем Кузьмин обосновал наличие на Руси нескольких летописных традиций, которые обычно сводят только к традиции Печерского монастыря, а само оформление Начальной летописи во втором десятилетии XII в. отнес к другому киевскому монастырю Выдубицкому (при этом он, опровергнув принятый наукой взгляд Д.С. Лихачева на Печерский монастырь как на «оплот борцов за русскую национальную культуру против засилья греческого духовенства», продемонстрировал, что именно этот монастырь и был центром греческого церковного влияния на Руси).

Анализируя статьи Начальной летописи второй половины XI в., в которых прослеживается рука разных летописцев, Кузьмин определил два этапа редакторской работы: 50-60-е и 70-80-е годы. Первый этап он вывел из анализа расчета лет по 6360 г., где летописец обещает дать впервые хронологическую канву («положим числа»). Опираясь на наблюдения И.И. Срезневского, К.Н. Бестужева-Рюмина, М.Н. Тихомирова, выделявших в расчете русских князей три слоя (до смерти Святослава, до смерти Ярослава и до смерти Святополка), т.е. следы неоднократного редактирования, историк установил, что основная часть перечня была составлена в более ранний период, чем время после кончины Святополка, и что вообще перечень был составлен не по той летописи, в которой сохранился, т.е. ПВЛ, т.к. между ними есть существенные расхождения в хронологии княжений, а по какому-то предшествующему произведению, вошедшему в нее. На время создания памятника, в котором впервые появился перечень, указывают аналогичный перечень в Тверском сборнике, который обрывается как раз смертью Ярослава, а также тот факт, что с 60-х гг. XI в. в Начальной летописи меняется стиль летоисчисления (если в известиях X-XI вв. до Изяслава Ярославича каждое новое княжение начинает новый год, то с отмеченного рубежа появляются уже точные даты и отсчет лет ведется по календарю, а не по княжениям).

Следовательно, заключал Кузьмин, в 50-60-х гг. летописцем, отстаивавшим интересы сыновей Ярослава Мудрого против Всеслава Полоцкого, была создана на базе недатированного повествования конца Х в., начинавшегося словами «Се повести времяньных лет...», основная редакция ПВЛ с постановкой проблемы начала Руси в ее полянославянской версии, отразившейся во многих текстах летописи, и что в этой редакции читались повести о русских князьях и была введена систематическая хронология от «сотворения мира» по константинопольской эре, причем летописец даты для предшественников Владимира должен был получить в записанном виде. Только этим может быть объяснено механическое смешение двух разных способов датирования, да и устная традиция, конечно, не могла донести эти даты до указанного времени. Тогда же в киевскую летопись был впервые привлечен новгородский источник, о характере которого наиболее полное представление дают прежде всего Софийская первая и Новгородская четвертая летописи.

В Начальную летопись этот источник вошел с большими сокращениями (ибо летописца, констатировал Кузьмин, «интересовала не столько новгородская история, сколько вопрос о происхождении династии русских князей, и ее он постарался связать с Новгородом». К тому же южнорусский летописец стремился устранить противоречия, поскольку важнейшие мероприятия Ярослава Мудрого по возвышению Киева приходились в новгородских записях на такое время, когда князя даже не было на юге) и названные поздние летописи в подавляющем большинстве случаев дают первоначальное чтение. Новгородская первая летопись (далее: НПЛ) младшего извода в этой части, правомерно отмечал историк, не имела оригинального новгородского источника и пользовалась лишь извлечениями из ПВЛ. Второй и «очень важный этап» работы над летописью он объяснял частой сменой владений киевского стола (10681078), способствовавшей неоднократным переработкам имевшегося письменного материала, и связал его с Десятинной церковью, с летописцем-«западником», симпатизировавшим Изяславу Ярославичу и его сыну Ярополку, и в концепции которого ярко выражено противодействие политике разделения церквей, создающей барьер между Русью и близкими ей по языку и культуре славянскими странами. И этот летописец создал труд, в котором были представлены основные сюжеты ПВЛ, причем он, говорил Кузьмин, «довольно точно передавал предшествующий текст», комментируя его лишь высказываниями из Библии (им также, видимо, были соединены два типа письменных памятников: повествование, куда входило Сказание о славянской грамоте, и летописец Юго-Западной Руси, каждый из которых самостоятельно использовал Повесть о полянах).

Но дошедшие до нас списки Начальной летописи «уже не передают составленного при Десятинной церкви памятника в его в настоящем виде», т.к. политическая концепция летописца-«западника» сознавалась и вызывала противодействие, в связи с чем многое из его труда было сознательно сокращено или даже изъято в редакции летописи начала XII в., что хорошо видно по НПЛ, использовавшей киевские материалы до 1115 года. При этом ученый не исключал, что какая-то часть текстов, сложившихся к 80-м гг., заново была внесена в состав ПВЛ в 20-е гг. XII в., и обращал внимание на то обстоятельство, что все ее редакции сохранились именно там, где княжили потомки Мономаха (выявив сложную взаимозависимость и неоднократное взаимодействие владимирского и киевского летописаний в рамках XII в., он выделил 20-40-е, 50-60-е и рубеж 80-90-х гг., когда в связи с политическими событиями, протекавшими на Руси и вызывавшими политическое противоборство, могли быть осуществлены переработки предшествующего материала, в том числе и в пределах ПВЛ. На его взгляд, наибольшую роль в этом плане играли 20-е и 50-60-е годы). Чрезвычайную запутанность хронологии летописи Кузьмин объяснял тем, что ее создатели пользовались источниками, ориентированными на разные космические эры (способы счета лет) и стили (начала года).

Идею о существовании Начального свода 1095 г., который А.А. Шахматов видел в НПЛ младшего извода, ученый отверг, показав, что «никакого рубежа около 1095 года в летописях нет»: ибо до 1110 г. совпадают тексты Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, до 1115 г. использован, о чем не раз говорил сам Шахматов, но что совершенно не сказалось на его построениях, киевский источник в обоих изводах НПЛ (8). Отсюда, резюмировал Кузьмин, нельзя считать начальную часть НПЛ до 945 г. первичной по сравнению с Начальной летописью (тоже самое относится и к ее хронологической сетке). Эта часть летописи представляет собой позднюю обработку разных источников (русских и иностранных), осуществленную в Новгороде около середины ХIII в., когда начало киевского памятника до 945 г., характер которого исследователь не раскрывал, по каким-то причинам было заменено материалом иных традиций, не зафиксированных в южнорусских источниках и имеющих оригинальный характер. Кузьмин высказал предположение, что эти материалы были получены из Византии, где в русских монастырях «сохранялись и древние русские записи, и целые летописи, уцелеть которым на Руси не позволяла политическая и религиозная тенденциозность». Вместе с тем им было отмечено, что совершенно иной характер имеют известия НПЛ в части с 945 г., которая, наоборот, явно первична по отношению к ПВЛ и отражает тот же киевский источник, что вошел в Лаврентьевскую летопись, и доходивший до 1115 г. и привлеченный в Новгороде при Всеволоде Мстиславиче.

Твердо считая, что «вопрос об именах летописцев имеет весьма ограниченное значение», ибо для положительного решения этого вопроса практически нет самого исходного материала (летописцы очень мало о себе говорят, да и сам сводческий характер русских летописей не позволяет установить их авторство), что «мы ничего не приобретаем, узнав имя автора, если не знаем, что им написано», и что «гораздо важнее понять, в каких общественных кругах он вращался, чьи интересы выражал», Кузьмин вместе с тем уделил проблеме авторства Начальной летописи значительное внимание. И, опираясь на наблюдения ученых XIX в., в первую очередь С.М. Соловьева, П.С. Казанского, П.С. Билярского, он убедительно показал, что оба сочинения Нестора ― Житие Феодосия Печерского и Чтение о Борисе и Глебе ― «резко отличаются и по содержанию, и по мировоззрению от соответствующих летописных сказаний (в «Повести временных лет» читается сказание о Борисе и Глебе Иакова)», что в них содержится иной круг сведений, нежели в ПВЛ, и что фактическое расхождение сочинений Нестора и соответствующих текстов летописи касается основной сюжетной линии (что прямо указывает на самостоятельность и независимость их друг от друга). Кузьмин также обращал внимание на то обстоятельство, что если Нестор хранит верность дому Изяслава Ярославича и его географический кругозор ограничивается Юго-Западной Русью, то летописец симпатизирует его брату Всеволоду и Владимиру Мономаху и смотрит на некоторые вопросы как бы с государственной точки зрения, что также означало поддержку Мономаха, сыновья которого занимали основные княжеские столы на Руси. И, как заключал исследователь, Нестор, являясь пострижеником Печерского монастыря, творил не в его стенах, а где-то в другом месте, за пределами Киева, возможно во Владимире Волынском, и что он, хотя и «писал тогда же, когда осуществлялась работа над известными теперь редакциями Повести временных лет», но не был знаком с этой летописью.

В свете чего, констатировал ученый, «наибольшая путаница возникает из-за того, что именно Нестору приписывают начальные статьи летописи, большинство из которых на самом деле относится еще ко временам Владимира, то есть возникло в совершенно иной ситуации и воспроизводило отношения, вряд ли даже и осознаваемые в начале XII века» (отсюда весьма сомнительным, естественно, предстает традиционное прочтение летописных статей, на самом деле имеющих отношение к X-XI вв., а не созданных на заключительном этапе складывания летописи). Говоря, что над Начальной летописью на последнем этапе ее создания работал игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр, постриженик Печерского монастыря, в котором он находился до 90-х годов XI в., историк подчеркнул, что именно его запись помещена в летописях Лаврентьевской традиции после 1110 г. о составлении им «летописца» в 1116 г., что его «похоже не очень интересовали события далеких времен и что он не слишком вторгался в текст предшествующего летописания». Но вместе с тем Сильвестр много сократил и даже изъял из летописания Десятинной церкви, которое в наиболее полном виде «сохранилось в традициях юго-западного историографического направления», что он двукратно обращался к летописи (последний раз не ранее 1118 г., когда уже был переяславским епископом) и что правильнее будет признать обе традиции ПВЛ ― Лаврентьевскую и Ипатьевскую ― «равноценными», а это означает, что в основе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей лежит один и тот же памятник.

Изучение русского летописания логично привело Кузьмина к занятию сложнейшим вопросом об истоках Руси, причем вначале именно в источниковедческом аспекте. И первым шагом на этом пути стало опровержение им общепринятого взгляда на Сказание о призвании варягов (варяжскую легенду) как новгородский памятник. Это представление вошло в науку благодаря А.А. Шахматову (9), исходившему из ошибочного тезиса, что НПЛ младшего извода, где Рюрик по своему прибытию на Русь садится в Новгороде (10), отражает гипотетический Начальный свод 1095 г., якобы легший затем в основу ПВЛ. В Ипатьевской летописи и в двух списках Радзивиловской летописи (Радзивиловском и Академическом) первоначальной резиденцией Рюрика названа Ладога (11). И в 1967 г. ученый доказал, а этот вывод принят в науке (12), что подлинной является ладожская версия Сказания, отредактированная новгородским летописцем, не желавшим отдавать старейшинство «пригороду» Ладоге и заменившим ее поэтому Новгородом. При этом Кузьмин подчеркивал, что варяжская легенда, «истоки которой пока не удается проследить», но которая, несомненно, отражает какие-то новгородские предания, пережила не один этап в своем развитии и могла длительное время «существовать вне летописания вообще и киевской летописи, в частности». Проникновение легенды на страницы последней он увязывал с князьями Ростиславичами Галицкими, потомками Ростислава Владимировича, ставшими изгоями после смерти Владимира Ярославича в Новгороде в 1052 г., и которые могли хранить новгородские предания, где наличествовало имя Рюрик, среди русских князей впервые ― в 1068 г. ― появившееся в их семье.

По поводу времени записи Сказания о призвании варягов Кузьмин заметил: «Указанная в летописи дата основания Новгорода - 864 год - достоверна: ее подтверждает археологический материал. А точность датировки предполагает запись, близкую ко времени события». В целом он констатировал, что летописный рассказ о призвании варягов в середине IX в. «ради прекращения усобиц на огромной территории от Балтики до Средней Волги не просто сказка, а отражение представления о правах и обязанностях власти, которые как бы признают все стороны». Запись самых ранних сведений о варягах ― о их местожительстве, об участии в захвате Киева в 980 г. ― историк относил к концу Х в. «вместе со всем этнографическим введением», хотя тогда «с преданием о призвании варягов летописец, похоже, не был знаком». Варяжскую легенду исследователь рассматривал (видя в ней вслед за С.М. Соловьевым и К.Н. Бестужевым-Рюминым изначально цельный рассказ, позднее разбитый на годы) в тесном единстве со Сказанием о славянской грамоте, содержащим полянославянскую концепцию начала Руси, выявленную в 1930 г. Н.К. Никольским, на которой Кузьмин с 1969 г. постоянно заострял внимание (эта концепция, на его взгляд, решает вопрос происхождения руси-народа, а наслаивающаяся на нее варяжская концепция стремится объяснить название «Русь» и выносит на первый план проблему происхождения династии русских князей, а вместе с тем утверждает монопольное право «Рюриковичей» княжить в Русской земле. Для согласования разных версий начала Руси летописцем, отмечал Кузьмин, был введен малолетний Игорь, именем которого правит Олег). В 1969 г. он указал еще на одну историческую концепцию начала русской истории, содержащуюся в «Слове о полку Игореве» и куда она была занесена из «поэтико-песенной традиции»: Русь в ней связана с Причерноморьем, а основателем княжеской династии выступает Троян. В 1993 г. Кузьмин к своим наблюдениям добавил, что в НПЛ младшего извода иначе, нежели в ПВЛ, передано начало Руси, «причем речь идет не просто о более раннем или более позднем, а о совсем другом представлении об этом «начале».

В 1970 г. в условиях абсолютного господства в советской науке норманизма, выдаваемого за «антинорманизм», Кузьмин приступил к конкретной разработке варяго-русского вопроса, сразу же дав понять, какой «антинорманизм» исповедуют его коллеги и в чем заключается методологическая ущербность их трактовки данного вопроса. По его словам, резанувшим слух тогдашних «антинорманистов»-марксистов, «советские ученые, сосредоточив внимание на основных социально исторических проблемах, не пересматривали заново многих постулатов норманской теории. Важнейшим из них как раз и является представление о германоязычии и скандинавском происхождении «варягов». Закономерным итогом чего стало появление работ, как прямо сказал Кузьмин, «уже прямо смыкающихся с построениями норманизма». Норманская теория, добавил историк в 1974 г., критиковалась главным образом за игнорирование или недооценку марксистского положения об общих и конкретных условиях возникновения государств как спонтанного закономерного процесса, и «представление о незначительной роли в древнерусской истории варяжского элемента делало, по существу, излишним уточнение вопроса о том, что он собой представлял. Фактически же была сделана уступка норманизму: признавалось, что варяги - скандинавы».

Вместе с тем он и тогда, и позже заострял внимание на том, что советские исследователи, видя в варягах норманнов и приписывая им, по сравнению с норманистами прошлого, куда бóльшую роль в русской истории, признавая норманской не только династию, но и дружину, в то же время «не считают себя норманистами». Кузьмин также констатировал, что современный норманизм в отечественной литературе держится главным образом на прямой подмене: русь противопоставляется варягам, а для доказательства германоязычия последних используются факты, относящиеся к руси, хотя, указывал он, «никаких данных в пользу германоязычия собственно варягов вообще нет», но их и продолжают считать скандинавами, не приводя в пользу такого утверждения «никаких аргументов». Традиционный норманизм, пояснял историк, исходил из их тождества и ему была присуща, следовательно, определенная логика.

Приведенные слова ученого содержали в себе не только объективную оценку разработки варяго-русского вопроса в советской историографии (точнее, бесперспективность такого рода разработки, напоминающей бег в манеже, когда отсутствует, несмотря на его энергичную имитацию, движение вперед), но и явную критику марксистской концепции начала государственности на Руси, точнее того, что под ней тогда понимали. В 1986 г. Кузьмин пошел еще дальше, выступив против практики абсолютизации каждого слова классиков марксизма, слепого доверия тому, что приписывалось их высказываниям. И указал на факт упрощенного восприятия в науке мысли Ф. Энгельса, что «государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу», когда ее воспринимали в том смысле, «будто государства вообще не могут возникать в результате завоеваний…». Тезис этот, вновь он подчеркнул в 1998 г., «совершенно несостоятелен… Достаточно примеров Англии, Франции, да и многих других государств, для его опровержения» (при этом он настаивал на том, что в образовании Древнерусского государства значительную роль сыграла власть внешняя, в том числе и варяги). Все это, конечно, правильно, но все это противоречило догмам советского «антинорманизма», точнее, специфической форме норманизма, прикрытого марксистской фразеологией. И жесткая реакция норманистов на позицию Кузьмина не заставила себя ждать.

Выше говорилось, как в 1974 г. А.А. Зимин с марксистских позиций обрушился на Кузьмина и прежде всего за его истинный антинорманизм, за его критику «решения» советскими учеными варяго-русского вопроса, искренне убеждая его в том, что они «вели ожесточенную борьбу с норманизмом» и своим «упорным и настойчивым трудом достигли крупных успехов в изучении проблемы возникновения древнерусской государственности». После чего он заключил, преднамеренно сместив акценты в творчестве Кузьмина, стремившегося выяснить истоки варягов и варяжской руси, что его попытки «свести всю проблему к изучению династического вопроса и национальной (племенной) принадлежности первых князей следует признать несостоятельной» (при этом Зимин утверждал, что теорию южнобалтийского происхождения варягов, которую, как известно, отстаивали многие российские историки XVIII―XIX вв., ученый заимствовал у В.Б. Вилинбахова, но при этом дезавуируя его труды). В 1983 г. один из самых активных и авторитетных норманистов советских лет И.П. Шаскольский, следуя примеру Зимина и не вступая в открытую полемику, обвинил Кузьмина, прекрасно зная, какие затем могут последовать оргвыводы в научном и партийном плане, в недопонимании им марксистской концепции происхождения государственности и отказал антинорманизму в научности (13), тем самым признавав правоту оппонента, уже второе десятилетие указывающего на всю проформу советского «антинорманизма» (уход от полемики, что показательно, характерен и для современных норманистов, как они себя именуют, «научных» и «объективных», и видящих в попытках выступления против их учения лишь проявление патриотизма и даже национализма).

Такая реакция представителей советского «антинорманизма» вполне понятна, т.к. возразить Кузьмину по существу им было нечего, но поставить на пути его концепции непреодолимые марксистские барьеры, в целом закрыть ее им очень хотелось. Будучи прекрасным знатоком источников, многие из которых до него или не брали в расчет или неверно трактовали, он установил, во-первых, что «скандинавское происхождение «варягов» не может быть обосновано данными русских летописей. А это в корне подрывает и филологические построения норманистов». В целом, как подводил черту исследователь в 2002―2003 гг., говоря о современных филологах и археологах, использующих летописи лишь в качестве иллюстративного материала к своим норманистским заключениям, «полное неведение истории летописания вообще и сложения «Начальной летописи» в частности, закрывает самую возможность понимания ее текста». Во-вторых, что норманны начинают появляться в русской истории лишь с конца Х в., а в основном со времени прихода к власти Ярослава Мудрого (1019), в связи с чем они не имеют никакого отношения к варягам эпохи Рюрика, Игоря, Ольги и Святослава.

Сам процесс становления Древнерусского государства ученый рассматривал через призму взаимодействия фактора внутреннего и фактора внешнего. При этом говоря, что в процессе вызревания государственности у восточных славян принимали участие разные этносы ― «остатки доскифского и ираноязычного населения, разные группы славян, иллиро-венетские и кельтическое население также нескольких потоков», но, главным образом, славяне и русь, «причем и те и другие сами оказываются осложненными реликтами других этнокультурных объединений, а различные племена их более или менее существенно различаются между собой». Славянам и русам, обращал внимание Кузьмин, были свойственны разные формы организации. Это хорошо видно из показаний древнейшей летописи - ПВЛ, где в недатированной части противопоставляются поляне-русь, славянская природа которой не вызывает у летописца сомнения, и собственно восточнославянские племена - древляне, радимичи, вятичи, северяне, кривичи.

И эта запись Х в. отмечает наличие у полян-руси большой семьи, в которой младшие члены не имеют права голоса, и кровнородственной общины, а у славян малой семьи, в которой сами молодые устраивают свои семейные дела, и территориальной общины (одновременно с тем фиксируются принципиальные различия в формах брака и типах погребального обряда ¾ моногамия и трупоположение у первых и полигамия и трупосожжение у вторых, что дополнительно указывает на изначальное неславянское происхождение полянской руси). А разные типы общины предопределяют разные пути образования государств. Так, у народов, у которых была кровнородственная община, государство возникает как результат установления господства одного рода (племени) над другим и выстраивается лестницей соподчинения сверху вниз. У народов, у которых существовала территориальная община, государство возникает иным путем, ибо такая община держится принципа равенства как внутри себя, так и в отношении к другим племенам и народам (ей совершено чужд культ рода и племени, ей не свойственны аристократические притязания, и в ее состав свободно принимаются чужеземцы, т.е. она легко ассимилирует и, в свою очередь, ассимилируются в иноязычной среде).

Письменная история застает восточных славян с четко действующей организацией управления, связанной с хозяйственно-экономическими задачами и выстроенной снизу вверх, путем делегирования, вплоть до высшей власти. Согласно Начальной летописи, древляне на народном собрании (вече) выбирают князей и «лучших» людей, управляющих Древлянской землей. Но при этом все главные вопросы князья решают только в совете с вече. Сведения о Киеве конца Х в. уточняют типичную для восточных славян картину. Жители города и, видимо, сельской округи делились на десятки, сотни и т.д. (десятские, пятидесятские, сотские), и такую администрацию венчал тысяцкий. Параллельно с тем существовал совет старейшин («старцы градские»), руководивший вече и следивший за выполнением принятых решений. Так выстраивалась земская власть, которая была, отмечал ученый, наиболее экономически целесообразной формой организации для славян и при которой высший слой еще не отделился от низших звеньев. И ее вершиной явились племенные союзы IX в. («племена», «земли», «княжения»), которые отличались внушительными размерами (превышающими площадь большинства европейских стран), и которые были государствами, построенные снизу верх. Но эта естественная государственность не могла объединить восточнославянские земли, т.к. экономических потребностей для того не было ни в IX в., ни позже.

Соединить восточных славян перед лицом нарастающей угрозы как с юга (хазары, степь), так и с севера (норманны) смогла внешняя сила. В IX-X вв. этой силой стали русы или «род русский», включавший в себя разные этнические группы руси, выходцев прежде всего из Поднепровья, Подонья, Прибалтики и Подунавья (в связи с чем род этот был полон противоречий). Русы, будучи изначально неславянскими племенами, слились в названных районах со славянами, сохранив при этом многие бытовые и психологические особенности, что видно из летописи. Полагая себя аристократическим славянским родом, они претендуют на этом основании на власть над мирными землепашцами. Как можно судить по договорам 911 и 945 гг., главным занятием «рода русского» были война и торговля, т.е. по своей сути род этот был паразитарным. Но объединение, созданное русами, оказалось, констатировал Кузьмин, достаточно прочным по причине взаимной заинтересованности: они, довольствуясь в основном лишь номинальной данью с подвластных славянских племен и не вмешиваясь в их внутреннюю жизнь (почему там и сохранялись традиционные порядки), взяли на себя обязанность их защиты, столь важную вообще в эпоху становления государственности и особенно важную на границе степи и лесостепи внешнюю функцию.

Во главе объединения различных земель-княжеств встал киевский князь, выходец из «рода русского», позднее получивший титул великого князя. Его власть была весьма ограничена «родом русским» (Х в. не знал еще закономерной системы наследования власти: побеждал сильнейший или наиболее удачливый; так, наемных варягов Владимиру Святославичу было достаточно, чтобы утвердиться на киевском столе) и дружиной (именно с ней советовался Владимир об устройстве земли и о войнах). Каждое княжество включало территории нескольких славянских племен, которыми управляли местные князья, платившие дань Киеву. Огромные пространства и практическая недоступность многих территорий делали новую власть склонной к партнерству, а не подавлению покоренных народов. В результате чего сложилось взаимоотношение «Земли» и «Власти». «Земля», представленная в основном славянами и ассимилированными ими племенами, олицетворяла собой самоуправление, строившееся «снизу вверх». «Власть», принадлежавшая «роду русскому», выстраивалась «сверху вниз». Сотрудничество и противостояние «Земли» и «Власти» определяли собой, говорил Кузьмин, всю историю Киевской Руси, причем степень ее единства, предостерегал он, нельзя переоценивать: противостояние «Земли» и «Власти» оставалось жестким и при Владимире, и при Ярославе Мудром, не говоря уже о более раннем времени (так, русь во времена Игоря не укрепилась даже в Поднепровье), а границы государства были весьма неустойчивыми (лишь к XII в. наметился в целом перевес «Земли», что проявилось в повсеместной активизации вече и института посадничества, а княжеская власть в большой или меньшей степени подчинилась «Земле», что в конечном итоге и послужило главной причиной возникновения феодальной раздробленности) (14).

Поиски истоков руси, завершившей создание государства у восточных славян, привели Кузьмина, как и многих ярких представителей дореволюционной отечественной и зарубежной историографии, к выводу, что русская история не ограничивается Киевской Русью и что до нее и параллельно с ней существовали другие русские образования. На то указывают многочисленные иностранные источники, впервые в науке систематизированные ученым, и зафиксировавшие в Восточной и Западной Европе применительно ко второй половине I — началу II тысячелетия более десятка Русий разного этнического происхождения. Причем, подчеркивал историк, «весьма примечательно, что саги ни разу не помещают «русь» в Швеции, вообще в Скандинавии». Это четыре Руси на южном и восточном побережьях Балтийского моря: о. Рюген-Русия, устье Немана, устье Западной Двины, западная часть Эстонии - провинция Роталия-Русия и Вик с островами Эзель и Даго, Русь Прикарпатская, Приазовская (Тмутаракань), Прикаспийская, Подунайская и др., которые западные авторы именуют, как и Киевскую Русь, Ругиланд-Ругия-Руссия-Рутения (иногда Руйя-Руйяна), а их население - руги, роги, рутены, руйи, руяны, раны, рены, русь, русы, росомоны, роксоланы. Констатируя факт, что имя русы почти повсюду вытесняет название руги, Кузьмин сосредоточил внимание на этом народе, в начале н.э. проживавшем, по свидетельству Тацита, на островах и южном побережье Балтийского моря, и во главе которого стояли цари. При этом ученый отмечал, что руги-русь не были ни славянами, ни германцами (Иордан, противопоставляя готов и ругов, не считает последних германцами), и относил их к вендо-герульским племенам, ассимилированным славянами примерно в VI-IХ веках.

После войны с готами, в которой руги потерпели поражение, часть их, захваченная переселением своих врагов, оказалась в III в. в Причерноморье (часть ругов осталась на месте, например, на о. Рюген). Но основная масса ругов двинулась на Дунай, где и поселилась в его верховьях, на территории Верхнего Норика, создав там королевство с наследственной династией во главе. В 307 г. руги упоминаются в качестве федератов (союзников) Рима (Рим овладел правобережными дунайскими землями, включенными в область Норик, в 16 г. до н.э., и там жили иллирийские и кельтские племена, в V в. население здесь становится этнически более пестрым). В первой половине V в. Ругиланд, как называли королевство ругов германские авторы (римляне именовали его «Отечеством ругов»), входит в состав державы Аттилы, сохраняя собственных королей. Со смертью Аттилы и началом усобиц руги оказались расколоты: часть их сражалась на стороне гуннов, другая часть на стороне их противников, возглавляемых гепидами, недавними союзниками гуннов. По предположению Кузьмина, с гуннами остались именно те руги, которые пришли с ними из Причерноморья. Данный вывод напрашивается потому, что эти руги, потерпев поражение, вместе с гуннами отступили, как говорит Иордан, к Причерноморью и Днепру, т.е. к прежним местам проживания. Те же руги, что поддержали гепидов, остались в Подунавье и сохранили ранее занимаемые территории, называемые в разное время Ругиланд, Руссия, Ругия, Рутения, Русская марка.

История ругов-русов отразилась, обращал внимание Кузьмин, в полянославянской и варяжской концепциях начала Руси, читаемых в ПВЛ и дающих на первый взгляд взаимоисключающие ответы на вопрос, вынесенный в заглавие летописи: «Откуду есть пошла Руская земля». Согласно ранней полянославянской концепции поляне-русь появились в Среднем Поднепровье, выйдя из Норика («нарци, еже суть словене»), т.е. из области средневекового Ругиланда-Руссии. Более поздняя варяжская концепция настаивает на том, что русь - это варяги, пришедшие из неуточненного «заморья», а сами новгородцы происходят «от рода варяжьска». Противоречия между двумя концепциями начала Руси Кузьмин, считая их достоверными, снимал тем, что в Среднем Поднепровье оказались как выходцы из Норика-Ругиланда (гунны, руги и независимо от них ветви славян), так и с южного побережья Балтийского моря, только первые появились в Восточной Европе значительно раньше вторых. И археологический материал фиксирует две заметные волны переселений с Дуная на Средний Днепр: в VI в. и середине Х в. (когда по Дунайско-Днепровскому пути уходили на восток от вторгнувшихся венгров). Причем, замечает он, именно с последней волной миграции «связана летописная версия о выходе славян вообще и полян-руси, в частности, из Норика-Ругиланда». Тот же материал свидетельствует, указывал ученый, о двух волнах миграции славян и славяноязычных народов с южных и восточных берегов Балтики в пределы Северо-Западной Руси: конец VIII и середина IX века.

По ПВЛ потребность во внешней власти возникла потому, что племена словен, кривичей, веси, чуди и мери, освободившись от варяжской дани, утонули в усобицах. В связи с чем они договорились пригласить в качестве третейского судьи князя извне, «который управлял бы нами и судил по праву», т.е. регламентировал бы межплеменные отношения, решал внешнеполитические задачи. В 862 г. состоялось призвание варяжских князей Рюрика, Синеуса и Трувора, вместе с которыми к приглашавшим прибыла, особо выделил летописец, «русь» (он затем отметил, что «от тех варяг прозвася Руская земля»). В 882 г. варяго-русский князь Олег, двигаясь из Новгорода, захватил Киев и провозгласил его столицей зарождавшегося русского государства. Но в Среднем Поднепровье варяжская русь, изначально будучи неоднородной, столкнулась с представителями иных Русий, прежде всего с полянами-русь, вышедшей из Норика (Ругиланда-Руссии), и с аланами-русью Подонья. Все они претендуют на власть, что и вызвало ожесточенную борьбу между ними.

Варягами в узком смысле слова Кузьмин считал вагров-варинов, населявших южнобалтийскую Вагрию, племя, принадлежавшее к вандальской группе, к IХ в. ославянившееся. Колонизационный поток с южного побережья Балтики на восток, вобравший в себя как славянские, так и неславянские народы (в частности, фризов), как собственно варягов, так и выходцев из балтийских Русий (отсюда, пояснял историк, «двойное наименование переселенцев - варяги-русь»), начался, по его мнению, под давлением Франкской империи с конца VIII века. Собой он захватил Скандинавский полуостров и вовлек в свою орбиту какую-то часть собственно скандинавов. У балтийских славян государственность сложилась в виде городов-полисов, сохранявших большую самостоятельность по отношению к княжеской власти. Прибывшие на Русь варяги привнесли сюда свой тип социально-политического устройства, «что-то вроде афинского полиса. Древнейшие города севера, включая Поволжье, управлялись примерно так же, как и города балтийских славян». И который представлял собой тот же славянский тип, основанный полностью на территориальном принципе, на вечевых традициях и совершенно не предусматривающий возможность централизации. Именно для этого типа характерна большая роль городов и торгово-ремесленного сословия, в связи с чем на Севере была создана полисная система. А высокий уровень материальной культуры и отлаженность общественного управления обеспечили преобладание переселенцев на обширных пространствах севера России, а также быструю ассимиляцию местного неславянского населения (15).

Творчество А.Г. Кузьмина далеко не исчерпывается рассмотренными направлениями его научной деятельности, в свете которых в совершенно другом свете предстает начальная история Руси. Так, он выдвинул принципиально иную версию крещения Руси, в которой Византии нет места, а на передний план выходят кирилло-мефодиевская традиция, арианство и ирландская церковь, убедительно отстаивал подлинность «Слова о полку Игореве» и «татищевских известий» в «Истории Российской с самых древнейших времен» В.Н. Татищева. Этот яркий ученый, обращаясь к самым острым вопросам русской истории, умел находить в них ранее незамечаемое, умел вдохнуть в них новое содержание, что всегда плодотворно воздействует на развитие науки. Известный специалист в вопросах историографии М.Ю. Лачаева, справедливо видя в Кузьмине продолжателя «лучших традиций дореволюционной исторической науки» и отмечая его народничество и народолюбие, коренную черту, присущую «той части русской интеллигенции, которая жила народной жизнью, сопереживала ей», заключила, что он «историк глубоко национальный» (16). В этих словах и содержится объяснение феноменальных качеств Кузьмина как ученого, ибо без любви к своей Родине, без сопереживания со своим народом историк не может стать подлинным исследователем.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Фомин В.В. К 75-летию выдающегося русского историка А.Г.Кузьмина // Сборник Российского исторического общества (Сб. РИО). Т. 9 (157). Мальтийский орден и Россия. М., 2003. С. 321; Введенский Р.М. Научная школа А.Г.Кузьмина: «Земля» и «Власть» в истории России // Научные школы Московского педагогического государственного университета. Вып. 1. М., 2008. С. 295; Перевезенцев С.В. Русский характер. К 80-летию со дня рождения А.Г.Кузьмина // Наш современник. 2008. № 9. С. 176-177.

2. Татищев В.Н. История Российская с самых древнейших времен. Т. I. М., Л., 1962. С. 81; Шахматов А.А. Повесть временных лет. Вводная часть. Текст. Примечания. Т. 1. Пг., 1916. С. XVI.

3. Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М., Л., 1947. С. 60-100; Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С.Лихачева / Под ред. В.П.Адриановой-Перетц. Ч. 2. М., Л., 1950. С. 76-78, 87, 89-91, 94-95.

4. Фомин В.В. Русские летописи и варяжская легенда. Липецк, 1999. С. 13; его же. Комментарии // Гедеонов С.А. Варяги и Русь. В 2-х частях / Автор предисловия, комментариев, биографического очерка В.В.Фомин. М., 2004. С. 457, коммент. 2.

5. Лурье Я.С. Михаил Дмитриевич Приселков — источниковед // Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. Т. XVIII. М., Л., 1962. С. 467-470; его же. О некоторых принципах критики источников // Источниковедение отечественной истории. Вып. 1. М., 1973. С. 93.

6. Зиборов В.К. Русское летописание XI—XVIII веков. СПб., 2002. С. 32.

7. Черепнин Л.В. К спорам о методологии изучения начального летописания. (Ответ А.Г.Кузьмину) // История СССР. 1973. № 4. С. 231-237; Лихачев Д.С., Янин В.Л., Лурье Я.С. Подлинные и мнимые вопросы методологии изучения русских летописей // Вопросы истории (ВИ). 1973. № 8. С. 194-203; Зимин А.А. О методике изучения древнерусского летописания // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. Т. 33. № 5. М., 1974. С. 454-464.

8. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 205-206, 209; его же. Киевский Начальный свод 1095 года // Академик А.А.Шахматов. 1864-1920. Сб. статей и материалов. М., Л., 1947. С. 123.

9. Шахматов А.А. Сказание о призвании варягов. СПб., 1904. С. 27-28, 34, 40, 42, 50-51, 65-70; его же. Разыскания… С. 290-297, 302, 311-315; его же. Повесть временных лет. С. VI-VII; его же. Обозрение русских летописных сводов ХIV-ХVI в. М., Л., 1938. С. 28, 63, 81-84.

10. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., Л., 1950. С. 106. За младшим сводом эту информацию повторяют новгородско-софийские своды XV в.: Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. V. Вып. 1. СПб., 1851. С. 88.

11. ПСРЛ. Т. 1. М., 1962. Стб. 20, прим. 38, 49; то же. Т. 2. М., 1962. Стб. 14-15.

12. См. напр.: Кирпичников А.Н. Ладога и Ладожская земля VIII-ХIII вв. // Славяно-русские древности. Историко-археологическое изучение Древней Руси. Вып. 1. Л., 1988. С. 45, прим. 17; его же. Раннесредневековая Ладога. Историческая роль и международное значение // Славянская археология. 1990. Раннесредневековый город и его округа. Материалы по археологии России. Вып. 2. М., 1995. С. 23-24; его же. Ладога VIII—X вв. и ее международные связи // Славяно-русские древности. Вып. 2. Древняя Русь: новые исследования. СПб., 1995. С. 36; его же. Ладожская жемчужина в балтийском мире // Родина. 2008. № 9. С. 39; Кирпичников А.Н., Сарабьянов В.Д. Старая Ладога. Древняя столица Руси. СПб., 2003. С. 76-77.

13. Шаскольский И.П. Антинорманизм и его судьбы // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Генезис и развитие феодализма в России. Вып. 7. Л., 1983. С. 35-51.

14. Историк, надлежит подчеркнуть, вместе с тем подчеркивал, что противостояние «Земли» и «Власти» определило собой развитие всей русской истории, причем они «никогда не составляли гармонии».

15. Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 42-53; его же. Русские летописи как источник по истории Древней Руси. Рязань, 1969. С. 23-26, 43-46, 53-59, 67, 94, 96, 102-104, 107-111, 156, 162; его же. Две концепции начала Руси в Повести временных лет // История СССР. 1969. № 6. С. 80-105; его же. «Слово о полку Игореве» о начале Русской земли // ВИ. 1969. № 5. С. 53, 55-56, 58-60, 65-66; его же. «Варяги» и «Русь» на Балтийском море // То же. 1970. № 10. С. 28-55; его же. Древнерусские исторические традиции и идейные течения XI века // То же. 1971. № 10. С. 55-57, 63, 65-67, 72-74, 76; его же. Ф.Селецкий. Повесть временных лет // То же. 1970. № 3. С. 179-180; его же. Спорные вопросы методологии изучения русских летописей // То же. 1973. № 2. С. 32-53; его же. К спорам о методологии изучения начального летописания // История СССР. 1973. № 4. С. 219-231; его же. Об этнической природе варягов (к постановке проблемы) // ВИ. 1974. № 11. С. 54-83; его же. Сказание об апостоле Андрее и его место в Начальной летописи // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 40, 42-44; его же. Начало новгородского летописания // ВИ. 1977. № 1. С. 60; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977. С. 3-4, 25-54, 63-85, 89-110, 126, 132-295, 297-362, 364-368, 381-382, 384-389; его же. Заметки историка об одной лингвистической монографии // Вопросы языкознания. 1980. № 4. С. 55-56, 58; его же. Об истоках древнерусского права // Советское государство и право. 1985. № 2. С. 110-119; его же. Западные традиции в русском христианстве // Введение христианства на Руси. М., 1987, С. 28, 30, 41-45; его же. Одоакр и Теодорих // Дорогами тысячелетий. Сборник исторических очерков и статей. Кн. 1. М., 1987. С. 103-129; его же. Падение Перуна: (Становление христианства на Руси). М., 1988. С. 4-5, 12, 20, 23, 39, 42-66, 119, 129-138, 140-141, 143-144, 155-156; его же. Русь в современной исторической науке // Тысячелетие крещения Руси. Международная церковно-историческая конференция. Киев, 21-28 июля 1986 года. Материалы. М., 1988. С. 92-95; его же. Мародеры на дорогах истории. М., 2005. С. 22-26, 29-30, 36-41, 43, 49-50, 53-57 (сборник статей разных лет, в данном случае 1993-1995, 1997 гг.); его же. Об этнониме «варяги» // Дискуссионные проблемы отечественной истории. Арзамас, 1994. С. 7-9; его же. Новое наступление «Влесовой книги» // Дискуссионные вопросы российской истории. Арзамас, 1995. С. 8-9; его же. Руги и русы на Дунае // Средневековая и новая Россия. СПб., 1996. С. 130-147; его же. Источниковедение истории России (с древнейших времен до монгольского завоевания). М., 2002. С. 5, 102, 105-108, 124-198; его же. От моря до моря // Мир истории. М., 2002. № 4/5. С. 32-47; его же. Два вида русов в юго-восточной Прибалтике // Сб. РИО. Т. 8 (156). Антинорманизм. М., 2003. С. 192-213; его же. Облик современного норманизма // То же. С. 236-238, 250; его же. История России с древнейших времен до 1618 г. Кн. 1. М., 2003. С. 45, 67-68, 70, 77, 85, 88, 90, 92-110, 114-116, 118, 120-126, 133-136, 138-143, 146, 148, 163-165, 201-202, 204-207, 300-301; его же. Начало Руси. Тайны рождения русского народа. М., 2003. С. 25-28; 93-94, 160-161, 184-222, 238-313, 332-353, 355-356; его же. Начальные этапы древнерусской историографии // Историография истории России до 1917 года. Т. 1. М., 2003. С. 26-50; Галкина Е.С., Кузьмин А.Г. Росский каганат и остров русов // Славяне и Русь: Проблемы и идеи. Концепции, рожденные трехвековой полемикой, в хрестоматийном изложении / Сост. А.Г.Кузьмин. М., 1998. С. 456-481; Откуда есть пошла Русская земля. Века VI―Х / Сост., предисл., введ. к документ., коммент. А.Г.Кузьмина. Кн. 1. М., 1986. С. 5-7, 9-10, 13-14, 16-17, 477, 544, 546-552, 649-652, 664-682, 695-698; то же. Кн. 2. М., 1986. С. 8, 11-17, 20-29, 478, 545-548, 581-583, 588, 654, 676, 681; «Крещение Руси» в трудах русских и советских историков / Авт. вступ. ст. А.Г.Кузьмин; Сост., авт. примеч. и указат. А.Г.Кузьмин, В.И.Вышегородцев, В.В.Фомин. М., 1988. С. 27-28, 42-44, 308, 317-318; Се Повести временных лет (Лаврентьевская летопись) / Сост., авторы примечаний и указателей А.Г.Кузьмин, В.В.Фомин; вступительная статья и перевод А.Г.Кузьмина. Арзамас, 1993. С. 4-38; Славяне и Русь. С. 12-13, 209-455; Хрестоматия по истории России с древнейших времен до 1618 г. / Под ред. А.Г.Кузьмина, С.В.Перевезенцева. М., 2004. С. 32-42, 62-67, 139-144.

16. Лачаева М.Ю. Аполлон Кузьмин. Русский интеллигент и историк // Новая книга России. 2008. № 11. С. 35-42.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру