Смилуйся, матушка песня!

1. СЕКРЕТ КАЛУЖСКИХ КОСАРЕЙ
В нашей стране немало хороших музеев. Есть музей фонарей, игрушек, музей петуха, пряничных досок, даже тары и упаковки. Недавно в городе Вязники Владимирской губернии открылся еще один уникальный их собрат — музей песни. Он появился в доме на краю бывшей деревни Малое Петрино, где родился великий русский лирик Алексей Фатьянов. Песни ХХ века хранятся в нем в виде бобин, кассет, нот, видеоклипов. Любой почитатель Фатьянова и любитель музыки может зайти в него для общения с песней. Неправда ли, занятно — песня, как экспонат? Пожалуй, ни один ученый до этого еще не додумался. Есть в краеведческих музеях экспозиции народного костюма, предметов обихода и быта крестьян и горожан. То, что там показывается, уже не нужно, оно исчезло с лица земли, сменяясь новым. Вот пришло время создания музея русской песни. Может быть, ее постигла участь "Титаника" или грозит ей судьба Атлантиды? Нет, нет, этого не может быть. Песня наша жива, ее поют люди... Да полно те, поют ли сегодня наши люди?.. Да и те ли это люди, скажите?..

Одним из последних жарких лет довелось побывать в живописном Карельском крае. В доме творчества композиторов Сортавала за тем июлем отдыхали прекрасные люди, славные наши музыканты, и среди них — почти великий уже Серафим Туликов. Год был для него юбилейным — в августе композитору исполнялось 85. Каждый день он с женой, всегда юной для него Сонечкой, неспешно подходили к высокому крыльцу столовой, бывшего дома усадьбы Маннергейма. Муж и жена, поддерживая друг друга, поднимались к столу, а после — отдыхали внизу, на скамейке. Ниже простирался по-северному величественный Ладожский залив, по-своему шептали древние сосны, цвели огромные карельские ромашки. В такие минуты Серафим Иванович бывал особенно настроен на разговор. Так, провожая взглядом рыбачий катер, помнится, он обмолвился о том, что вырос в крестьянской семье, воспитывался, как обычный деревенский мальчик. В семье не было разговоров о музыке, и уж подавно не могло быть рояля, но пели отец и мать, да и вся многочисленная родня. Мальчонкой он ходил за гусями, собирал в лугах щавель, и заслушивался многоголосым пением косарей. Позже, выучившись, прославившись, он никак не мог отделаться от попытки добиться самому, повторить ту полифонию, какой достигали в своем полуденном пении деревенские косари. Но приблизиться к ней не мог. И теперь, постарев, он слышит их хор, когда глубоко задумается или задремлет, как нечто высшее, нерукотворное.

В чем же загадка полифонии калужских косарей? Не в том ли метафизическом факте, что пели в тот миг не только косари в калужской губернии, но и в тульской, и в тверской, и в ростовской, возвращаясь с покоса по всей родине, пел весь народ, и полифония эта была всенародной. Как ангел есть не только у каждого человека, но и у деревни, города, государства, народа, так и песня есть — у народа. И трудно ее спеть отдельно, только для себя. Так было столетия тому назад, так и есть, и будет, и от этого — так легко и весело на душе, и покойно. Поешь ты один-одинешенек "Во поле береза стояла..." — и миллионы уст из прошлых столетий вторят тебе так же задушевно. Выпеваешь более позднюю "тонкую рябину" — и те же миллионы уст и сердец с тобой. Как хорошо!

Но так ли хорошо у нас сегодня с нею, матушкой песней? Песни надоели, а может, народ оскудел, но поет в доме нынче чаще всего телевизор. Большинство семей праздники встречают перед телевизором — смотрят, как поют чужие, заведомо "усыновив" этих чужих совместно с полунагим кардебалетом. И приторное "зайка моя", вязкое "малыш, ты меня волнуешь", низкое "хулиган, тяжелый, как рояль", припевают вместе с любимцами своими пожилые мамы и бабушки, которые всегда для нас были образцом нравственности и воспитания. А если это не так, и "голубой повелитель" не правит бал в вашем доме — значит, мы еще не вымираем.

И есть тогда, о чем поговорить.

2. КРИК ОДИНОЧЕСТВА
Становимся ли мы хуже, меняя свои жизненные устои на чужие, макси-юбки на мини, русские темы на иностранные? Да, мы становимся если не хуже, то ленивее, мельче, проще по низкому рангу. Мама рассказывала, что на Целине много пели хором, и появлялись уже тогда первые гитаристы-солисты вместе с новыми для большинства песнями. И вот, когда звучали слова из песни про драку в Кейптаунском порту:

Они идут туда, где можно без труда
И водки, и вина найти всегда,
Где пиво пенится, и пить не ленятся,
И юбки узкие по швам трещат...

При последних словах девушки, да и парни, "краснели удушливой волной". Эти слова не соответствовали общепринятым нормам морали, их слушать было грешно. А если бы им туда "забросить" парочку нынешних шоу-текстов? Возможно, большинство целинников в панике разбежалось бы.

Не хочется устраивать на страницах портала сравнительный анализ песен современной эстрады с прежними. Вы легко можете сделать это сами. Замечу только, насколько прикровенно, красиво звучат в старых наших песнях тайны, мечты, судьбы. "Как бы мне, рябине, к дубу перебраться..." — ведь понятно, что речь идет о девушке, влюбленной девушке, которая стыдится открыть свое чувство, и есть там какая-то тайна, которую даже себе не открыть, и оттого она готова "век одной" остаться. Или песня "Шумел камыш", которая так прочно вошла в ранг мещанских, пошлых, пустоватых. Какой трагический мотив, глобальная грусть! Не только "возлюбленная пара" — природа вышла из-под контроля, гнутся деревья, как камышиные стебельки, кромешная темнота ночи. Врать нельзя, но вот уже и ложь готова: " а я скажу — в саду гуляла, домой тропинки не нашла..." Мир рухнул, грешная любовь затмила все, " а без тебя я через силу уж по земле сырой хожу". И "сырая земля" здесь не случайна — в моменты отчаянья все, что с нею связано, кажется таким близким.

...Или песня Семена Стромилова "Лучина" — почему так ее называют? Лишь в одной строке упоминается она: "Догорай, моя лучина, Догорю с тобой и я". Но как поется эта строка! Это — крик души, почти молитвенный, крик одиночества. Лучина здесь — не щепочка в плошке с маслом, а жизнь, которая кончилась со смертью милой. И так понятны нам эти песни, эти крики души, так они необходимы, роднее родного. И так привычны нам эти ребусы, и разгадываем их легко, а то и не разгадываем, упиваясь ими, как жаждущий — прохладным сладким вином. Вот вспоминаю самые разные песни, и каждая — как сестра родная, для каждой хочется найти ласковое и громкое слово, вытащить ее из временного забытья.

3. ОТ КАТОРГИ ДО КОЛЫБЕЛИ
Бабушка моя прошла каторгу ГУЛАГа, мыла золото на Зее, в семнадцать лет она покинула родной дом вместе с раскулаченными родителями. Но чудом вернулись по послевоенной амнистии в наши родные края. Как Серафим Туликов слышит из своего детства косарей, так и я до сих пор слышу звонкий, слегка надтреснутый голос бабушки:

Динь-бом-м, ди-инь-бом-м,
Слышен звон кандальный,
Динь-бом-м, д-инь-бом-м,
Путь сибирский дальний,
Динь-бом, динь-бом —
Слышно там и тут...
Нашего товарища на каторгу ведут.

А как она пела "По диким степям Забайкалья..."! Так никогда больше никто не пел в моей жизни. Каждое слово, каждый звук был выстрадан, изболелся, был рожден в ее сердце по-своему. Когда она пела слова "шапчонка на нем арестантска, и синий тюремный халат", — в голосе ее слышны были слезы жалости и умиления. Помню, приходила соседская девочка и хихикала, что голос у моей бабушки, мол, смешной, старушечий. Бабушка была глухой, она не слышала наших детских разговоров. Мне было обидно, я так любила слушать, как она поет. В песнях бабушки было нечто райское, заветное-заветное, чудесное, куда бы хоть одним глазком взглянуть...

Не видала она, как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал.

В церковь ходить было нельзя, мы там не были, а все-таки хотелось же. Хотелось посмотреть, где он стоял, верилось, что есть та стена в церкви. Что там такое делается, что можно стоять незамеченным, рыдать во всю волюшку, и это можно! Бабушка иногда наряжалась в коричневое платье со стеклярусом, брала черный клеенчатый ридикюль, очки, повязывала белый платочек и отправлялась т у д а. Туда, где пели всенародно "Верую" и "Отче наш", откуда был мир в душе бабушки, мир далеко не здешний. Она вновь принималась за свою нелегкую семейно-трудовую вахту-гауптвахту, и слышно было, как "под картошечку" поет она некрасовскую

Вот подвяжешь под мышки передник,
Перетянешь уродливо грудь.
Будет бить тебя муж привередник
И свекровь в три погибели гнуть...

Такая ровная, спокойная, житийная интонация: что делать, мол, у всех одинаково... Помнится, и я с какой-то торжественной грустью и покорностью лет семи принимала этот образ на свой счет — от судьбы не уйдешь... Теперь я и сама "под картошечку" пою все те же песни. И пою над кроваткой сына лермнотовскую "Спи, младенец мой прекрасный", как пелось это над моей колыбелью. (Пою еще одну колыбельную, о которой речь впереди.) Да и я ли одна?

4. ПЕСНЯ – ЭТО ПАРОЛЬ
Ведь подумать — каждый русский, украинец и белорус знает хотя бы куплет из высоких стихов Некрасова, Есенина, Тургенева, Лермонтова, Фатьянова, Доризо, Ошанина, Исаковского... Неважно тут образование или особенная утонченность души, все воспитаны в одном поэтическом ряду. Мы знаем также стихи поэтов, чьи имена растворились во времени и народе, чьи песни стали называться народными. Но чудом и песни известных авторов стали народными, их воспринял народ для себя, вдохнул естественно, как воздух родимой рощи. В чем секрет и разгадка — нам ли, окрыленным песней, рассуждать. Но, повторюсь — каждый знает, это какая же крепкая спайка, это почти как одна кровь во всех нас, один дом, одна мать... Рассказывали, что один человек, оказавшись заграницей, не знал ни одного слова на иностранных наречиях, а он был совсем один. Ему нужно было отыскать соотечественника, но как? И он стал подходить к людям на улице и, заглядывая в их глаза, петь: "Степь да степь кругом..." На вопросительный взгляд его кто-то улыбался, кто-то шарахался, а один прохожий остановился и ответил: "Путь далек лежит!" — и дальше они пошли вместе. Если хотите, песня — это наш пароль. К слову сказать, вы замечали, как любят песню о замерзающем ямщике петь на больших застольях хором в несколько десятков голосов? Ведь эта история — об одиночестве, каждый из нас глубоко в душе одинок и незащищен. Но надо об этом спеть так громко, и таким хором, чтобы стекла зазвенели, чтобы понятно было, как плохо ему там в степи, а может, ему легче там замерзать от такого большого сочувствия и поддержки... В этой песне существо личного горя заземляется на массу народной судьбы.

Вот пишу я о русской песне, а за спиной чувствую железный зрачок скептика. Он все толкает меня будто и шепчет: что ты несешь, какие песни, уже давно никто не поет, есть только такие заскорузлые "староверы" как ты, а их единицы на этой земле — "и прочие безумные глаголы " слышу я за спиной. Я этому наглому голосу начинаю верить немного, но возникают передо мною иные картины, совсем иные, и мне кажется, что все по-старому, и песня жива, и она нужна, и поется...

Всего-то пятнадцать лет тому назад пели мы в общежитии Литературного института. Сперва начинала студентка-сочинительница, а все слушали. Голос ее был слышен на полтора этажа, и постепенно в комнату набивался не один курс студентов. Слушали. Песни были душещипательны, напоминали сентиментальный романс. Кто-то уже подпевал, кто-то быстро записывал слова. Наслушавшись — а может, песни кончились, — начинали петь романсы на три голоса три однокурсницы-поэтессы — Лена Зуева, Наташа Никишина да я. Народу приходило все больше. Журчало "Свитэ тэрэнь", "Не уходи, побудь со мною", "Отговорила роща золотая". У "Муромской дорожки"подключались робкие голоса. Потом гитара переходила в мужские руки — "Про Кудеяра разбойника", "Среди миров в мерцании светил" Анненского, "Деревянные костюмы" Высоцкого, Окуджава, Кукин. "Горит свечи огарочек" Фатьянова — снова вступают голоса пошире. Гитара в женских руках: "Стаканчики граненые упали со стола...", "Скатерть белая" — кое-кто уже пляшет, вступает смешанный "цыганский" хор. Все поют песни Николая Доризо: "Давно не бывал я в Донбассе", "Одинокая гармонь", "Любовь и разлука". Задушевно выпеваются стихи Фатьянова: "В городском саду играет...", "На крылечке твоем", бодрее — "Мы, друзья, перелетные птицы", "На солнечной поляночке"... Да разве все перечислишь! Заходил веселый и лиричный Николай Шипилов, пел свои песни целым блоком, а его просили, ловили за гриф-рукав: "После бала"! "Дурака и дурнушку"! "Пехоту"! "Самогонщицу"! "Анну"! "В этом тихом коридоре"! Он быстренько-быстренько выполнял, потом хотел курить и выбегал в коридор. Ему кричали: "Кури здесь, только не уходи – пой"! А тут уж на голоса подтягивался красивый романтик Борис Головин и упоительно пел своих "Шмеля", "Бабу Клаву", "Жилую гитару"... После них под бледный аккомпанемент гитары хорошо шли военные, походные и патриотические: "Над границей тучи ходят хмуро...", "Там вдали за рекой...", "Дан приказ ему на запад", "Любо, братцы, любо", "Солдатушки, бравы ребятушки", "Нас извлекут из-под обломков", "Враги сожгли родную хату...", "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина". Нам воистину передавался дух благородной отваги и солдатское чувство родины, царя и отечества ... Брезжил рассвет а у нас разливалось "Славное море — священный Байкал". Гитара стояла уже далеко на задворках, мы плыли "Вдоль по Волге-реке", плыли и пели акапелла, пели все, забывая, что наверху живут слушатели высших литературных курсов, взрослые, а то и пожилые дяди и тети-писатели. Они занимались физкультурой, соблюдали режим, творили литературу народов СССР. Случалось, они приходили, просили:

— Эх, не хотелось бы ругаться, славно вы поете... Но уже светает, спать хочется, ребята... Ну, спойте что-нибудь тихое — и расходитесь, а? — И сами оставались петь.

Хорошо. Пели "тихое" "Как ныне сбирается вещий Олег" так, что ребра болели от напряжения.

Стучали по батарее соседи, в тишине гудела в ответ невостребованная гитара. Тогда брали обиженную гитару и тихонько, как в оккупированном лесу, выводили "Эх, дороги" любимого мастера-преподавателя Льва Ошанина.

Разве можно это забыть? Разве можно забыть эти песни?

Разве случайность — то, что мы, старшему из которых не было и тридцати, а младшему — двадцати, знали их, любили. А кто не знал — учил их тут же, слушая и запоминая. Там были не только славяне — татары, якуты, казахи, туркмены, евреи и даже представители далекой знойной Африки, люди из разных краев, различных наречий, по-разному воспитанные и плохо понимающие по-русски. А один шри-ланкийский поэт отпустил украинские усы, да так и остался в России, навсегда сраженный нашим балладно-былинным "Черным вороном". Ему казалось, что лучшего света на земле уже не найти. Недавно по телевизору была передача о Святом Афоне. Показали монаха, грека, который шел по своим делам и остановился, узнав, что киногруппа — из России. На хорошем для иностранца русском он сказал, что любит русских и Россию за песни. Вдруг запел:

А жене скажи слово прощальное,
Передай кольцо. Обручальное...

Помолчал и добавил с улыбкой:
— Красьива!

5. НАШ КАПИТАЛ
Лев Иванович Ошанин, автор стихов к песням "Вдоль берегов долго...", "На катке", "А у нас во дворе", учил нас писать стихи тем, что не вмешивался, лишь следил за нами. Иногда он рассказывал что-нибудь поучительное. Так, он делился с нами, как трудно он искал слово "неживой" к песне "Эх, дороги". "Твой дружок в бурьяне неживой лежит". Здесь были другие слова, но это встало так, что иначе не скажешь. И еще он рассказывал, о том, как началась война, и он тут же написал песню "Ехал я из Берлина". Дача семьи поэта находилась недалеко от станции формирования военных эшелонов. Слышно было, как солдаты садились в вагоны с этой песней и ехали с нею. Они "Ехали из Берлина" уже в первые дни войны, а это так поднимало дух, вселяло веру в победу. Позже появилась "Священная война" на слова В. Лебедева-Кумача, и сама песня была священной, и поющие становились чище и святее.

Так что, если в древнегреческой пирамиде искусств выше всех стоит музыка, следующей — поэзия, то в русской пирамиде, если ее мысленно выстроить, вершина принадлежит песне. Поистине трудно отыскать у нас человека, который не поет, и отсутствие слуха встречается в нашем народе редко. И если поют наши современники пустоватые нынешние песни, перешедшие в их уста от телевизора — так это от неистребимого желания петь, которое в крови у нас. И пели, и будут петь. И среди нынешнего словесного и музыкального сора, наверняка, блеснет что-нибудь истинное, и останется. Появляются шедевры и в наше время. Песня Николая Шипилова "После бала" двадцать лет кочевала из уст в уста, была нужна, оставалась в памяти людей. Так она постепенно стала народной, и, будучи услышанной исполнителем Дмитрием Маликовым, полюбилась и ему. Певец включил ее в свой репертуар, как песню неизвестного автора, с такими словами даже диск выпустил, но все же искал — и нашел автора. А песня живет сама по себе, она меняется, странствует, преображается, отпущенная на волю.

Наши песни удивительно лиричны, глубоки, таинственно притягательны. Но в них есть еще одно выдающееся качество. Николай Доризо заметил, что, если вспомнить русские песни в хронологическом порядке — то можно проследить весь ход истории России. Вся история страны сконцентрирована в песнях. И музыка, и стихи русские всегда были эпохальными.

Как-то ехала я в электричке, и попала в вагон, где много было мобилизованных ребят. Бритоголовые, с розовыми личиками, вчерашние одиннадцатиклашки вразвалочку выходили в тамбур курить, вели себя, "как взрослые". Расчехлили гитару, запели кое-что из "Мумий-тролля", Гребенщикова, "дворовое". Погрустили, повздыхали — ведь куда пошлют, никто не знает. "А давайте, русскую споем," — предложил парнишка, и начал:

Расцвела под окошком
Белоснежная вишня.

Два паренька подхватили:

Из-за тучки далекой
Показалась луна...

И так душевно они запели:

Все подружки по парам
В тишине разбрелися,
Только я в этот вечер
Засиделась одна!

Так умилительно было смотреть на этих юных мужчин, выпевающих девичью грусть! Кое у кого уже были усы, щетина. Но они по-настоящему переживали песню, это было видно по юным искренним глазам. Вот так в момент жизни непростой, во время душевных переживаний, пробуждается в душе человека исконное и истинное. Т о, что, думалось бы, и не рождалось в ней, вдруг прорастает из таких древних корней, которые должны бы уже высохнуть. Ан нет, не умерли. Семена пшеницы из кувшинов египетских пирамид дают свои всходы. А семена души не материальны, и оттого более долговечны — они берут свое начало от Адама. Как Адама Господь одарил живою душою, так наш народ Он благословил высокой песней. Песня — это душа народа. И мы не имеем права растрачивать Божий дар, как американский миллион долларов. Наш капитал куда ценнее, достойнее и постояннее.

6. ЗАПЕВАЛЫ, ПЕВЦЫ И ФАНАФЫРФЫ
А певцы наши? Ведь это — особые люди, и отдельная тема для разговора. Вспомните тургеневских певцов, пушкинскую цыганку Таню, легендарную Лидию Русланову, которую еще в двенадцатилетнем возрасте знали, как певчую, крестьяне окрестных деревень и ходили в храм послушать. Это — большой разговор, но трудно его не коснуться. А запевалы — ведь это почти профессия. Надо запеть так, чтобы каждому подошла тональность, чтобы не было стеснения в хоре, чтобы подпеть хотелось. У Николая Старшинова есть такие строки:

Я был когда-то ротным запевалой...
Да и теперь я изредка пою.

Ротный запевала — это уже высшее искусство, ответственность, смелость.

Пение облагораживает. Бывает, некрасивый человек запоет — и преображается, "засветится" изнутри, так что и влюбиться можно, и голову потерять. И наоборот — очаровательный человек споет дурную песню — и что бы он ни делал после этого, как бы себя не преподносил — нет к нему расположения.

Среди певцов встречаются удивительные люди, уникальные таланты. Мой папа еще мальчишкой ходил на танцы. Те, кто постарше, бродили по деревне с гармошкой, захаживали в хаты, пели, танцевали. А такие подростки, как мой отец, гармошки еще не имели, лоску молодежного пока не понимали, так у них был... Фанафырфа. Деревенский пастушонок, такой же мальчик, как и его сверстники, да еще и беднее их. Он умел "на языке" сыграть любой танец — и фокстрот, и танго, и "русского", и вальс, а польку да кадриль — так это уж запросто. Идут за Фонафырфой, собирают ему скудное вознаграждение — яйца, огурцы, лук. Он становится в сторонку, и заводит:

Фа-а нафырфа, фанафырфа,
Фанафырфа, фана фа-фа,
Фа-фа-фа-фа фанафырфа,
фанафырфа, фа-на-фа.

Все пляшут! Детвора довольна!

Говорят, музыкантом он не стал, работал в колхозе, никуда не уехал.

Мало ли таких талантов сегодня? Об этом красноречиво говорит телепередача "Играй, гармонь!", которую, не побоюсь этого слова, героически выпускали братья Заволокины, и продолжает Анастасия. Их "Играй, гармонь" все америки прошла, короны не уронила. И во время, когда передачи не было, а подменила ее подделка "Семеновна", даже те, кто не был ее постоянным поклонником, ощущали некую пустоту и — паузу. Но умер человек — и в стране не нашлось денег на подобную передачу. Многие боялись: неужели пауза затянется? Слава Богу, не перевелись в земле Российской спонсоры с национальным достоинством! И гармонь любимая вновь в строю.

Посмотришь "Играй, гармонь" — и поймешь, что поют-то по всей России. Поют, поют, меха растягивают, на балалайках играют, без аккомпанемента стараются, детишки тут же вторят, только места меняются, а люди-то — везде те же. И вспоминается свое.

В нашем поселке тоже пели. На горе жили Смоляки. Смолячиха была такая веселая, бойкая. Выходные — все дома, в огородах копаются, а она выносит на улицу аккордеон — и поет:

Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал...

Русланова, да и только... А у нас к Руслановой было особое отношение — папа собирал все ее пластинки, очень ее любит до сих пор... На горе Смолячиха, а под горой — Лена Лукьянова, девочка, училась в музыкальной школе. И тоже выносила аккордеон. Помучившись Бахом, она коротко перебирала тональность, и пела до того красиво:

Я ждала и верила, сердцу вопреки
Мы с тобой два берега у одной реки...

Нежная и сочная музыка Андрея Эшпая сплеталась с благоуханием цветущих вишен, жужжанием майских пчел, квохтанием кур.

Выше горы был военный городок. Субботу можно было распознать по тому, что оттуда доносился солдатский хор:

Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди...

Это значило, что солдаты идут в баню. Мы бежали смотреть — от казармы до бани было далеко, и мы успевали добежать до забора и залезть на него. Клубилась пыль под сапогами, под мышками у солдат торчали веники... Час можно было гулять, пока чистые солдаты не пойдут обратно:

Дан приказ ему на запад,
Ей — в другую сторону...

Домой прилетишь — бабушка над грядкой:

Она просила говорить,
В чем судьи ей не отказали,
Когда ж закончила она,
Весь зал наполнен был слезами...

Ну и всплакнешь немного.

Дети удивительно чувствительны к песне. Как-то с племянницей лет семи я пошла записывать пожилую певунью. Увлекшись старушкой, я забыла о девочке, которая тут же тихонько сидела. Моя знакомая поет разное — церковное, народное, дошла до сентиментального романса. Вдруг вижу — Аленка плачет! "Что с тобой, Аленка?" — "Жалко девушку — и мама умерла, и папа умер, и жених плохой", — плачет в голос... "Да это же песня, неправда, понимаешь? Как сказка". Плачет, не унимается. Пришлось прекращать запись, вести ребенка домой.

7. ДЕВОЧКА НА БАЛКОНЕ
Дети любого возраста понимают песню, как правду. Младенцы, едва научившись улыбаться и проявлять свои чувства, заслыша музыку, начинают радоваться, пританцовывать и ручками, и ножками. А научившись немножко говорить, они просят спеть им ту или иную песню. Мой полуторалетний сын просит из своей кроватки "Динь-динь" — это "В лунном сиянии", или "Ха-ха" — "Жила-была одна блоха...", или любимую свою — "Али-ли", что значит "Аллилуиа". Это — старинная песня, дошедшая до нас из монастырей и чудом сохранившаяся в памяти, может быть, одного человека. Это — та самая колыбельная, о которой я уже упоминала.

Пласт духовных песен, кант и псальм, увы, почти утерян. А вот моя прабабушка, рассказывают, пела только духовное, она была человеком строгой нравственности. Но записать за ней, к сожалению, никому в голову не пришло. То, что мы более-менее знаем — это "Песня о Кудеяре разбойнике", написанная самим Некрасовым. Конечно, у каждой песни есть автор. Но, когда поешь ее, это не так важно. Православные часто сознательно скрывали свое авторство, боясь гордости, как огня. Потихоньку возрождается миротворная духовная песня. И дитя чувствует ее райскую красоту:

Как по Божией горе,
Там поклоннички идут,
Аллилуиа, аллилуиа,
А их ангелы ведут...

Так давайте петь нашим детям их родные песни! Помните:

Спой мне песню, как девица
За водой на речку шла...

Уж коли сам А.С. Пушкин написал о том, как нужна в детстве песня, значит, это — правило без исключений.

Много песен редких и почти забытых. Подумалось — почему бы нам не открыть свой музей песни? Дабы сохранить уходящие песни, не давая им исчезнуть. Есть такие песни, которые поются только в одном селе, или в районе, или семье. Есть такие неравнодушные люди, которые собирают песни. Поэт Александр Денисенко из Новосибирска, например, давно начал это делать. Сперва он вырезал из газет тексты и ноты — помните, песни печатали во всех газетах и журналах? Собираясь идти на застолье, он клал во внутренний карман эти маленькие вырезки. Когда в пении возникала заминка, кто-то не знал слов, он искал нужный текст и протягивал нуждающемуся. Можно это делать всем миром. Протяните нам те редкие песни, которые сохранились в вашей семье.

И вот, наконец, мы добрались до главного — до семьи. Именно в ней растет тот или иной куст замечательных русских песен. Там он одичал и требует облагораживания, здесь он цветет круглый год... Наши семейные встречи без песен просто не помышляются. Всегда приезжали голосистые папины сестры, тетя Мария с Волги, тетя Нина из Германии, тетя Зина из Киева, тетя Рая — геолог из Магаданской области.

Начинали всегда с любимой песни моего деда-фронтовика:

Служил по-геройски под Курском...

А потом — все, что душеньке угодно. Сплетались прекрасные голоса моих теток и родителей. Папин голос — бархатистый, мамин — почти филармонический, звенел высокий колокольчик тети Марии, как валторна, отзывалось грудное тети Зинино пенье, тетя Нина, первый голос хора, великолепно показывала свое мастерство, душевно, самозабвенно пела тетя Рая. Бабушка подпевала им, глядя поверх блюд в дикие степи Забайкалья, о чем бы не пелось за праздничным столом. Мы с братом без стесненья вторили им как можно громче, ибо перекричать это годами спаянное пенье было невозможно. Много лет цепь наших встреч была неразрывной и казалась вечной. Но вот тетя Мария покинула нас, и мы лишились нашего колокольчика, тетя Рая, схоронив двадцатилетнюю дочь, замолчала, больше не поет... Редко мы стали собираться, и говорим все о грустном. Но всякий раз кто-то не выдерживает — и прорывает плотину, поем, и уже новые, молоденькие голоса слышатся в нашем семейном хоре.

Ну просто невозможно нам не петь

Помню девочку из моего детства, которая ранним утром с балкона громко, весело и торжественно пела: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!". Может, девочка та себя представляла артисткой. Вероятно, она думала и о том, что всем пора просыпаться, идти на работу, трудиться на благо Родины. И сегодня слышу я ее звонкий голосок, и хочется немного перефразировать слова замечательного духоподъемного гимна:

Вставай, страна огромная, вставай и снова – пой!