Тихая страна

Путевые очерки

ОТ АВТОРА

Ремесло историка, а может быть, и врожденная "охота к перемене мест", с юности увлекли меня в путешествия по пыльным дорогам нашего Отечества. В этих странствиях я вскоре заметил, что, помимо красот природы, в России есть места, отмеченные особой красотой "исторического пейзажа".

 

Любоваться этими пейзажами лучше в тишине не только внешней, но и внутренней.

 

Не пожалейте времени для неторопливых прогулок по аллеям прошлого. И прошлое предстанет перед вами во всей своей таинственной, мерцающей красоте.

 

Ниже я предлагаю читателю несколько таких "исторических пейзажей", какими я увидел их в разных уголках России.

 

 

ПРОГУЛКИ В ТУМАНЕ

"У нас все губернские города похожи друг на друга. Посмотри на один — все будешь знать", — говаривал один из героев "Тарантаса". Что и говорить: верное замечание бывалого человека. Впрочем, ровно то же самое он мог бы сказать и об уездных городах с их незатейливыми "образцовыми фасадами" и миргородскими лужами.

 

Но при всем однообразии пошехонских близнецов есть среди них и такие, которые, раз повидав, уже невозможно забыть. Их образ будоражит воображение, заставляет мысль кружиться над какой-то неразрешимой загадкой.

 

Вот, например, город Углич. В сущности, это тупик. Сюда ведет только одна, узкая и извилистая, как лесная речка, дорога. Отсюда дорог нет. Из Углича можно уехать только назад. Или остаться здесь навсегда.

 

Я знаю Углич давно. Я помню его таким, каким он был лет двадцать назад. Без пены рыночных котлов. Без назойливых торговцев всякими псевдорусскими поделками на мосту через Каменку. Без одних — сытых, и других — голодных.

 

В том, прежнем, Угличе, трогательно гордившемся своими часами "Чайка" и своим "Угличским" сыром, было больше какой-то исторической подлинности. Он не торговал своим прошлым. Его забытые храмы никому не принадлежали и были искренне рады всякому случайному посетителю. Его разбитые дороги хранили подлинные ухабы семнадцатого века. Его патриархальные нравы цвели геранью за подслеповатыми окнами. Жизнь здесь была, конечно, несколько однообразной. Однако все было просто и подлинно.

 

Итак, мы выходим из незабвенной гостиницы "Углич" и отправляемся на прогулку по прошлому.

 

В Угличе — мглистая осень. День засыпает, толком не проснувшись. Вокруг — обычная картина: собаки, лужи, мужики… Уездная тоска.

 

Но теперь-то и наступает самое лучшее время для визита в эту тихую страну.

 

Время от времени просыпаются часы на соборной колокольне. И тогда над городом плывет и тает легкий звук, похожий на звон хрусталя. Так долго и печально звенит только настоящая тишина.

 

Сначала проведаем Дивную. Ею одной Россия может оправдаться перед Богом за целый год своей истории. 1628 год. Вот она тянет там три своих стрельчатых шатра к низкому серому небу. Окаменевшая молитва. Плач по невинно убиенным…

 

По круглой улице, прочерченной еще екатерининским циркулем, мы направляемся к Волге.

 

Прогулка — отдохновение души. Словно присевшие на корточки, старые домишки с любопытством глядят нам вслед своими перламутровыми окнами. Кошки дремлют на воротных столбах, надменные, как греческие гермы. Из палисадников свисают на улицу гроздья "золотых шаров". А из подвалов и чердаков сладко тянет средневековой гнилью…

 

Вот и Воскресенский монастырь. Пряничная красота времен царя Алексея Михайловича. Но сквозь умолкшие арки звонницы глядит все то же пустое небо двадцатого века.

 

Дальше — вычурная, как резной иконостас, церковь Иоанна Предтечи. Она опасливо застыла над самым обрезом водохранилища. Так сказать, "на грани двух миров". Рассказывают, что некий купец построил эту церковь на том месте, где приказчик из мести зарезал его малолетнего сына. История сомнительная. А впрочем, все возможно. Такой уж это город. Здесь в каждом веке кого-нибудь убивали.

 

Да вот хоть там, чуть ниже по течению Волги. Там лет за сто до приказчика такие же негодяи убили восьмилетнего царевича Дмитрия. Потом его беспокойная тень подняла на ноги всю Россию.

 

Чтобы успокоить разгулявшуюся тень на месте убийства построили церковь "на крови". Удивительно, но в ней нет ничего мрачного. Она раскрашена, как пасхальное яйцо. А внутри какой-то раскрепощенный живописец времен Екатерины так реалистично изобразил историю грехопадения Адама и Евы, что туристы долго не хотят покидать экспозицию…

 

Но в наших скитаниях по Угличу есть сокровенная цель. Мы ищем здесь следы Андрея Большого. Ведь что-то же должно и от него остаться…

 

Занятное место этот угличский Кремль. Ни стен, ни башен давно нет и в помине. Но ощущение замкнутого пространства остается. Равно как и ощущение какой-то особой серьезности этого места. Здесь должно быть что-то важное, значительное…

 

И вот в окружении старых лип, высаженных еще земской управой, открывается странное здание из красного кирпича. На первый взгляд, оно напоминает особняки "новых русских" из какого-нибудь подмосковного поселка. Однако не будем спешить с выводами. Этот огромный куб с треугольными завершениями стен — тронный зал дворца удельного князя Андрея Угличского. Он стоит здесь уже пять веков. И если все же искать сравнений, то лучше сравним его с морским кораблем, вошедшим в реку повседневности…

 

Все прочие постройки Андрея Горяя давно исчезли. А тронная палата каким-то чудом уцелела. Ее внешний вид немного подпортила слишком усердная реставрация. Но в целом это тот самый двухэтажный златоверхий терем, где Андрей пировал с гостями, где думал крепкую думу с ближними боярами, откуда в сентябре 1491 года уехал в путь невозвратный. Обвиненный в измене, он был вероломно схвачен в Москве своим братом великим князем Иваном и кончил свои дни в темнице.

 

Фасад дворца нарядно украшен. Издалека его изящный и вместе с тем бесхитростный орнамент походит на строчки тайнописи, на неразгаданное послание из далекого прошлого. А может, и вправду в этих каменных иероглифах взывает к потомкам и предупреждает их о чем-то важном несчастный князь Андрей…

 

Тень Андрея исчезает, так и не сделав положенных тени скандальных разоблачений. Но в Угличе теней и так гораздо больше, чем людей. И трудно понять, где реальность, а где — тень. Вон там, за Предтеченской церковью, за одичалым садом и бурьяном — серая громада плотины ГЭС. Еще одна тень прошлого, огромная и мрачная. А за нею — сотни тысяч неприкаянных теней. Котлованы Волгостроя. Утопленные в водохранилищах города и монастыри. Великая и беспощадная эпоха.

 

Век пятнадцатый. Век двадцатый. Место действия — Третий Рим.

 

 

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ БРЕВЕН ВНИЗ

Каждый, кто любит старую Россию, рано или поздно поедет в Новгород.

И вот уже опять завораживает взор серая лента шоссе. Улетают в бесконечное "позади" деревни, поселки, указатели… Вот и Бронницы, "синий мост" через Мсту, комариное царство Вишерского канала.

 

Новгород выходит встречать вас к старой московской дороге. Вот промелькнули белые стены Федора Стратилата. Вот поворот на Деревяницу и Хутынь. Короткий разбег недлинной улицы — и под колесами мост через Волхов. А слева в распахнувшемся просторе открывается Кремль…

 

Новгород относится к числу тех избранных городов, которые оставляют ощущение невосполнимой потери. Таков имперский Петербург, колокольный Ростов, уединенный Углич. Они живут миражами. Здесь порою трудно понять, кто у кого в гостях: прошлое у настоящего или настоящее у прошлого.

 

Согласно старинной легенде, окруженный врагами град Китеж погрузился в озеро. В Новгороде это чудо стало действительностью. Однако действительность всегда, увы, не столь поэтична, как легенда. Обремененный собственной тяжестью, Новгород постепенно погрузился… но не в сказочное озеро Светлояр, а в свое родное болото. Под асфальтом Новгорода спят 28 ярусов древних бревенчатых мостовых. Каждая из них служила людям по нескольку десятков лет, а потом уходила в болотистую землю и становилась основанием для следующего настила.

 

В сырой новгородской почве бревна не гниют. Долгие века они спокойно ждут, пока до них доберутся археологи — эти ученые бомжи на мусорных свалках истории.

 

Тому, кто хочет почувствовать древний Новгород, следует для начала отправиться на южную окраину города, к Юрьеву монастырю. Точно посох великана, стоит он близ тех мест, где Волхов берет свое начало из озера Ильмень. Оно виднеется вдалеке, широкое, как море.

 

И все же от Юрьева монастыря озеро открывается лишь как ожидание. Иное дело — в хороший день поехать в Старую Руссу. Тогда Ильмень, то отдаляясь, то приближаясь, будет все время слева. Где-нибудь за Коростынью (где когда-то Иван III диктовал новгородцам свои суровые императивы) вы остановитесь, чтобы, спустившись по тропе с высокого берега, посидеть у самой воды и выкурить сигарету, задумчиво поглядывая на уходящее от самых ваших ног озеро.

 

И если вы любите хорошие книги, то вам, быть может, вспомнятся строки Генри Торо: "Нет на лице земли ничего прекраснее, чище и в то же время просторнее, чем озеро. Это — небесная вода. Ей не нужны ограды. Племена проходят мимо нее, не оскверняя ее чистоты. Это зеркало, которое нельзя разбить камнем, с которого никогда не сойдет амальгама, на котором природа постоянно обновляет позолоту; ни бури, ни пыль не могут замутить его неизменно ясной поверхности; весь сор, попадающий на него, исчезает, смахивается легкой метелкой солнца; его не затуманить ничьи дыханием, а собственное его дыхание поднимается над ним облаками и продолжает в нем отражаться…"

 

Дыхание озера пронизывает Новгород. Пожалуй, без него он никогда бы не стал тем, чем он стал для России, — красивой сказкой о найденной и потерянной свободе.

 

Ильмень дает жизнь Волхову. Они неразделимы, как день и ночь, как движение и покой. Озеро — это покой. Река — это движение. В истории Новгорода есть и то и другое. Она словно соткана из движения и покоя. Город вечно шумел, суетился, а то и дрался на Великом мосту. Но при этом он всегда был самодостаточен и на удивление спокоен. Он ничего не хотел и ни во что не вмешивался. Он ничего не завоевывал и никого не объединял. Он жил сам для себя. И не учил жить других…

 

Но озеро и река — это только один лик древнего Новгорода. Другой его лик — однообразное мертвое болото. Вот оно, на северной окраине. Здесь, за Деревяницким монастырем, начинается унылая равнина, где под каждой кочкой хлюпает какая-то средневековая гниль. Вдали — окруженный кряжистыми ветлами и поднятый на ладони холма Хутынский монастырь. А еще дальше, по всему горизонту — темная кромка леса. И даже струящийся где-то слева темный Волхов не может разогнать печаль этих гиблых мест.

 

От безысходности средневековых болот вернемся поскорее в город. Здесь еще столько поучительного. Посидим на заросшем травой древнем валу, откуда так хорошо смотреть на облаченную в ржавые доспехи церковь Петра и Павла в Кожевниках. Поклонимся Спасу на Ильине, пока не спрятались от дождя его огненные ангелы. Навестим одинокого старика Николу на Липне…

 

Но вот опять блеснули впереди купола Софии. И снова — темно-красные московские стены…

 

Вход в новгородский Кремль до обидного прозаичен. Две огромные бреши в стенах, возникшие еще в начале XIX века при разборке двух главных проездных башен, кое-как залатаны широкими входными арками. Кажется, что через эти зияющие дыры из кольца стен незаметно и бесполезно вытекает таинственная энергия пойманного пространства.

 

В сущности, кремль невелик. А если по мосту перейти через Волхов — то вот уже и Ярославово дворище, древняя торговая площадь. В Новгороде все — рядом. Вся трехсотлетняя история аристократической демократии, вся бесконечная сага новгородских летописей укладываются на нескольких квадратных километрах сырой и черной земли…

 

Гудит, как гигантский колокол под ударами веков, могучий Софийский собор. За собором — вросшая в землю Грановитая палата, где собирался когда-то новгородский ареопаг — Совет господ. Рядом — столп "Евфимиевской часозвони", чей медный зык ежечасно напоминал новгородцам о Страшном суде.

 

Чего только не увидишь на этой паперти истории! Вот микешинская "Россия", в бронзовом венце своих героев и с крестом на вершине. Вот музей в Присутственных местах и ресторан в башне, вот, уже за стенами кремля, громившие фашистов сталинские пушки. А поодаль — свежие ямы археологов…

 

Все эти экспонаты бережно закутаны в музейную тишину. Ее нарушает лишь монотонный напев экскурсоводов, с утра до вечера пасущих туристов на истоптанных лугах запоздалой любознательности.

 

Но куда бы мы ни отправились, везде в конце дороги встает старая стена, сложенная из тяжелых красных кирпичей.

 

В каждом отдельном отрезке стена — это предел, конец, тупик. Но взятая как целое, она — обруч, круг, бесконечность.

 

Иван знал, что делал, когда строил эту стену. Великий тиран, он проник в самые сокровенные механизмы власти над людьми. Он знал, что власть необъяснима и корни ее уходят в глубины подсознательного. Туда, где уже не имеют значения слова, но расцветают символы. Стена — это не только средство защиты от врагов. Она — символ послушания.

 

Отняв у новгородцев колокол, Иван дал им взамен стену. А эти вещи если и не равноценны, то уж во всяком случае — сопоставимы.

 

 

 

ТРОПА ИОАННА БОГОСЛОВА

Путешествуя по России, я не раз наталкивался в какой-нибудь глухой деревушке на заброшенный деревянный храм. Выломанные рамы и вздыбившиеся плахи провалившегося пола, рухнувший потолок и разбросанные кругом обгоревшие бревна. А дальше — покосившиеся кресты сельского кладбища, на котором скоро уже некого будет хоронить.

 

Погост Никола на Плесне между Ярославлем и Рыбинском…

 

Село Зачачье на Северной Двине…

 

Село Волосово на Верхней Онеге…

 

И еще много других таких же печальных развалин.

 

Живы ли сейчас эти заблудившиеся в веках инвалиды? Или их место уже заполонили кусты бузины? Бог весть…

 

В начале XX века Московское Археологическое общество издало своего рода каталог деревянных церквей в нескольких губерниях Центральной и Северной России. С тех пор этот каталог давно уже превратился в некролог.

 

Чистейшие образцы русского национального гения. Знаки небес, одухотворявшие своими певучими линиями прозябание целой волости. Их нет. Они сгорели. А точнее сказать — их сожгли. Сожгли за веру. Как Аввакума в Пустозерске. Вечная им память.

 

Глядя на бесконечное равнодушие русского человека к своему прошлому — то есть по сути дела к самому себе — хочется плакать.

 

Канули в лету времена "воинствующих безбожников". Настали времена "благочестивых разбойников". Но все так же гибнут деревянные храмы, оставленные без заботы и присмотра в далеких селах. Гибнут от молнии или от костерка, что развела внутри безнадзорная ребятня, гибнут от старости или от одиночества в мире телефонов и телевизоров.

 

Но немногим лучше и судьба тех деревянных церквей, которые были разобраны по бревнышку и отвезены в какую-нибудь музейную резервацию. Они походят на растения, выкопанные из земли и посаженные в горшке на подоконник.

 

Так и стоят они там, на кочковатой равнине за Ипатьевским монастырем. Стоят по местам, по дорожкам, точно слуги перед приездом барина. А вот и сам "барин" пожаловал: редкая толпа скучающих туристов, послушно отбывающих срок до вечерней попойки в гостинице…

 

Среди рассеянных по России деревянных церквей я выделяю одну, любимейшую. "Amata nobis quantum amabitur nulla". О ней я и хочу вспомнить напоследок.

 

Недалеко от Ростова Великого петляет среди болотистых низин речка Ишня. Незаметно мелькает она под колесами грузовиков, мчащихся по шоссе из Москвы в Ярославль. Да и заметив, мало кто станет смотреть на нее. Ведь впереди разворачивается панорама юго-западной части Ростова. Над россыпью деревянных домишек поднимаются соцветия глав Спасо-Яковлевского и Княгинина монастырей. А за ними — голубовато-серая полоса огромного озера.

 

Трудно отвести глаз от этой дивной билибинской акварели. И никто не повернет голову налево, туда, где за высокой насыпью железной дороги вытягивает шею, словно тоже желая взглянуть на далекое озеро, одинокая деревянная церквушка. Это Иоанн Богослов на Ишне…

 

В те далекие времена, когда оплаченные щедрой профсоюзной казной автобусы с гордой надписью "Москва. Турист" носились по дорогам Золотого кольца, словно свора гончих псов… В те времена, когда дорога из Ярославля в Вологду исчезала за северной окраиной села Пречистое и вновь появлялась лишь через пять непроходимых верст… В те времена, когда гостиница "Кострома" казалась мне венцом благоустройства…

 

Ах, даже и в те золотые времена церковь Иоанна Богослова под Ростовом, которую экскурсоводы снисходительно именовали "деревяшкой", пользовалась умеренной популярностью. Она была включена в программу по Ростову. И все же редкий гид приводил сюда своих людей, теряя целый час драгоценного времени и рискуя уложить половину группы под неожиданно вылетающий из-за поворота скорый поезд.

 

Так было прежде. Но как не ходили тогда, так, должно быть, не ходят сюда и теперь. А между тем, эта экскурсия многого стоит. И потому — совершим ее.

 

Первая награда за труд и за риск — прогулка по тропинке, ведущей к селу. Кругом сельская идиллия. Луговое разноцветье, грядки знаменитого ростовского лука, курино-гусиное царство…

 

Церковь стоит на самом краю села Богослов. Его вросшие в землю избы далеко отодвинулись друг от друга, словно редкие зубы старухи. По широкой луговине перед домами в старину проходила торная дорога в Ростов. За селом она спускалась к реке. Здесь, над переправой, и поставили этот храм безымянные мастера в 1689 году.

 

Вода в Ишне прежде была солоноватой на вкус и славилась целебными свойствами. Речку подпитывали глубинные ключи с минеральными солями. По ее берегам ростовские предприниматели рыли колодцы. Добытый в них раствор выпаривали и получали соль. Должно быть, именно эти варницы и "съели" обширные леса, окружавшие Ростов.

 

Село, возникшее на этих кипящих промыслах, так и назвали — Варницы. От него до Иоанна Богослова — не более трех верст.

 

Согласно древнему ростовскому преданию, именно там, в Варницах, появился на свет преподобный Сергий Радонежский. И где-то в этих местах отрок Варфоломей — так звали святого до монашеского пострига — искал своих пропавших лошадей и встретил под дубом ангела в виде чудесного старца.

 

Старый Ростов — город мистический. Испарения гнилого озера сладко туманят разум. Реальность растворяется в белесом тумане, а видения становятся реальностью. И вот уже на взгорье, над Ишней, опять выходит из тумана апостол Иоанн Богослов. Местное предание гласит, что некогда он являлся здесь ростовскому монаху Авраамию.

 

И если присмотреться, то можно увидеть, что и сейчас он стоит там, на взгорье — высокий, слегка сутулый старец с огромным лбом и пронзительным взглядом. Он смотрит на нас. Он идет к нам. Ведь это его земля…

 

Но оставим мир ростовских видений и поглядим на церковь. Сказать по правде, сегодня она несколько "не в форме". Лет сто назад её бревенчатое тело было заключено в своего рода дощатый футляр. Тогдашние реставраторы полагали, что обшивка спасает храм от разрушительного воздействия дождя и снега. Для полной надежности доски покрасили какой-то странной рыжевато-коричневой краской — родной сестрой корабельного сурика.

 

Спасает суриковая обшивка памятник архитектуры или не спасает — не ясно и по сей день. Но как бы там ни было, футляр похоронил в своих недрах и красоту могучих старых бревен, и звенящие, как струна, пропорции храма.

 

Но не только уродливый футляр искажает первоначальный облик церкви Иоанна Богослова. С годами она утратила южную паперть и стала как бы "кривобокой". Потом над ее крыльцом поставили неуклюжую колокольню, а открытую лестницу закрыли дощатым коробом. Потом изящную "крестчатую бочку", служившую основанием для барабана главки, заменили какой-то странной "лепешкой".

 

Судьба церкви Иоанна Богослова на Ишне — единственной деревянной церкви, сохранившейся в Ярославской области — типична для большинства ее сородичей. Обшитые досками, закрашенные Бог знает какими красками, "украшенные" классическим портиками и сандриками, они могли бы выступать свидетелями обвинения в суде над человеческой глупостью.

 

Старая архитектура отличается своего рода "гордостью". И потому она не терпит произвола. Любое произвольное изменение первоначального проекта неизбежно будет его ухудшением. Эти простые истины вытекают из самой природы древнерусского зодчества.

 

Главным секретом старых мастеров было чувство стиля. Едва ли хоть один из них мог выразить его словами. В подрядах на постройку храма этот неуловимый, но важнейший момент иногда определялся туманной формулой: строить "как мера и красота скажет".

 

Суть дела состояла в том, что все элементы здания — от силуэта на фоне неба до ступеньки крыльца — подчинялись единой мере, единому ритму. Известно, что древнерусские строительные меры (маховая сажень, косая сажень, локоть, четверть) соответствовали тем или другим размерам человеческого тела. Однако этот рукотворный ритм должен был иметь таинственное родство и с ритмом природы, с особенностями окружающего ландшафта. Все это было, так сказать, "искусство на кончиках пальцев". Но в итоге здание, построенное хорошим мастером, почти переходило из мира неодушевленного в мир одушевленного. По своей целостности оно приближалось к живому организму.

 

А что можно отнять или прибавить, скажем, к человеческому телу?

 

Однако за разговором мы уже почти достигли цели. Завидев из окна цепочку людей, идущих по тропинке в сторону храма, из крайнего дома торопливо выкатывалась маленькая старушка-смотрительница с серьезным именем Надежда Константиновна. Она несла ключ, которым торжественно отпирала замок на дверях притвора. Слушая заученную песню экскурсовода, старушка одобрительно кивала. Случалось, она не утерпев, вступала в разговор и охотно рассказывала о том, что всю жизнь прожила в этом селе и когда-то венчалась в этой церкви. Вспоминала она и о том, как однажды в церковь залетела шаровая молния, но, походив по храму, благополучно вылетела в другое окно, лишь слегка опалив одну икону. Эта история неизменно приводила слушателей в благоговейное молчание…

 

Итак, Надежда Константиновна — мир праху ее! — опять открывает нам главную дверь своей жизни. Мы медленно поднимаемся по лестнице в таинственный сумрак паперти. Пожалуй, именно здесь и должны водиться краснокрылые ангелы с картин Попкова.

 

Вот и паперть. Широкая галерея, как бы висящая на далеко выступающих могучих бревнах-консолях. Их можно было увидеть внизу, под лестницей, где обшивка не полностью закрывала тело храма.

 

Галерея окружала основной "четверик" (да простит мне читатель этот жаргон экскурсоводов и искусствоведов) с трех сторон. К четвертой, восточной, был "прирублен" алтарь.

 

Вдоль стен паперти тянулась широкая лавка — отрада взора и усталых ног. Здесь так славно было посидеть после долгой службы, посудачить о деревенских новостях. Присядем и мы, оглянемся вокруг.

 

Нас окружает мир старого дерева. Службы в храме давно нет. Но запах ладана впитался в бревна. Они источают какой-то легкий и старинный дух.

 

Для истинного знатока нет большего счастья, чем подлинник. Старое дерево почти невозможно подделать. Этим оно отличается от скрытой под штукатуркой кирпичной кладки.

 

Положим ладонь на этот громадный косяк двери, ведущей в храм. Вот мы и прикоснулись к семнадцатому веку.

 

Многого стоит и сама дверь со старинным секирным замком. Она напоминает створку крепостных ворот. Право, эта дверь может поспорить с любым тараном.

 

Вот богатырская дверь со скрипом повернулась на кованых петлях и мы, перешагнув через высокий порог, заходим в ушедшую Русь…

 

 

ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ

Впервые судьба привела меня на архипелаг в апреле уже такого далекого 1984 года. С тех пор я много лет подряд приезжал сюда, и каждый раз находил здесь нечто новое. Одна новизна радовала, другая печалила. Но так или иначе, Соловки менялись у меня на глазах. Сегодня они уже совсем не те, какими были полтора или два десятка лет назад.

 

Нет, вечные приливы и отливы все так же лениво поглаживают холодные спины валунов. И море остается все таким же Белым, и застывшие лесные озера все так же безупречно отражаю золотую осень.

 

Но изменилась, так сказать, "человеческая составляющая" Соловков. Другим стал не только внешний вид монастыря и поселка, но и весь уклад жизни соловчан. На смену святой бедности и сельскому покою пришла торгашеская суетливость. Медленно, но верно умами местных жителей овладевает простая и сильная идея: "Все — на продажу". Философы и мечтатели, "взыскующие града", которые еще недавно составляли соль земли соловецкой, уходят один за другим. Одни — на материк, а другие — на тихое кладбище за окраиной поселка.

 

Быть так. Но мои Соловки, какими я увидел их тогда и какими запомнил на всю жизнь, остались при мне. Они живут в моей памяти. Они дороги мне, и может быть, не мне одному. А потому опишем все, как помним…

 

Был серенький оттепельный день. Небольшой двухмоторный самолет с красно-белой раскраской фюзеляжа целый час тяжело пробивался сквозь плотные слои влажно-серых облаков и наконец устало присел на щербатый бетон взлетной полосы маленького аэропорта.

 

Уже при заходе на посадку сквозь просветы в облаках я впервые увидел монастырь. Огромный и черный, он лежал на белом снегу, словно какой-то невиданный доисторический зверь. Могучие лапы стен, узловатые бугры башен, рыжеватая чешуя железных крыш, а посредине всего этого — темная бесформенная громада собора.

 

Потом я шел по недлинной дороге от аэропорта до поселка, оглушенный тишиной. Под ногами постукивали и пружинили деревянные доски узкого настила. За ним началась вымощенная булыжником главная улица. По сторонам ее стояли перекошенные старостью деревянные постройки циклопических размеров. Одни, судя по кисейным занавескам и горшкам с алеющей геранью, были жилыми. Другие безропотно служили в качестве амбаров, конюшен и коровников. Кое-где на стенах этих сооружений виднелись доски с поблекшими надписями, сообщавшими о том, что они построены еще в прошлом веке.

 

 

Короткая главная улица упиралась в ворота монастыря. Их высокая арка казалась маленькой рядом с соседней башней, сложенной в глубокой древности какими-то соскучившимися исполинами. Успевший к тому времени повидать немало памятников русской старины, я в восхищении застыл перед башней.

 

Привычка сравнивать и систематизировать вызвала в памяти ряд более или менее близких зрительных ассоциаций. Похожие на гигантские каменные бочки башни псковского Кремля… Раздутый собственной мощью врубелевский "Богатырь"… Приземистые, словно вылепленные от руки новгородские церкви… Но все это лишь отдаленно перекликалось с соловецкой башней. Казалось, она была построена не из огромных валунов, а из таинственных сгустков той глубокой тишины, которая витала над Соловками….

 

На черных камнях, помнивших еще Сотворение мира, белели пятна лишайников. Кажется, им неплохо жилось там, на самом носу у дремлющего времени. И в этой нехитрой картинке позднее открылась мне главная тайна архипелага, главный секрет его магнетической привлекательности.

 

На Соловках как-то особенно наглядно представлены первичные элементы мира. Вода и камни, небо и земля — все здесь открывается в подлинном, первозданном виде. Кажется, Всевышний лишь недавно закончил здесь свою великую работу и, невидимый, смотрит на мир с жемчужных небес. И говорит словами древнего апокрифа: "И от волн создал Я камни твердые и большие. И из камней собрал Я сушу и назвал ее землей, а то, что посреди земли, назвал бездной. Море собрал Я в одно место и связал его игом. И сказал Я морю: "Вот, даю тебе вечный предел, не отходи от границ вод своих".

 

Море здесь незаметно переходит в небо. Граница между ними размыта и неуловима. Сквозь повседневность глядит сияющая бездна. И под пристальным взглядом вечности с восхитительной беззаботностью расцветает мимолетная жизнь.

 

Быть может, именно поэтому есть в соловецком безвременье и нечто коварное, наркотическое. Оно незаметно подчиняет человека и как бы растворяет его в себе. Здесь слишком размыта грань между бытием и небытием. И порою начинает казаться, что ее и вовсе нет…

 

Теплое дыхание апреля подтопило снежные шапки и наледи на древних стенах монастыря. Струйки талой воды, сбегавшие с крыш и уступов, окрашивали спины валунов какой-то особой, глубокой и влажной чернотой. Таким мне и запомнился монастырь при первом знакомстве: звенящий струи капели с поржавевших крыш, серые камни, покрытые пятнами лишайников и напоенные живительной влагой весны.

 

Пройдя под аркой первых ворот, я очутился в тесном монастырском дворике. Под ногами хлюпал серый водянистый снег. А со всех сторон громоздились старинные палаты, настороженно глядевшие узкими щелями окон. В замкнутом пространстве дворика они казались еще массивнее и внушительнее. Палаты хранили на своих фасадах морщины времени и разломы реставрации.

 

Под стать богатырским зданиям были и огромные полусгнившие бочки, лежавшие на боку в углу дворика. Надпись на табличке сообщала, что некогда они использовались монахами для приготовления кваса.

 

Справа от меня высился окрашенный какой-то странной мутно-розовой краской трехэтажный корпус, в нижнем этаже которого размещался сельский продмаг, а два других занимала гостиница.

 

Задержимся здесь на минуту, и помянем тихим словом сей канувший в лету историко-культурный феномен. Это была одна из тех незабвенных захолустных гостиниц, которые и доныне памятны всем, кто странствовал с книжечкой-путеводителем в кармане по забытым "дорогам к прекрасному".

 

Бдительная тетушка в синем халате выглядывает из окошечка. На стене — прейскурант в окаменевшей рамке. Скрипучие и гулкие полы. Большая комната на пять или шесть кроватей. Посреди ее — стол, окруженный колченогими стульями и увенчанный стеклянным графином. Края стола обкусаны следами чьих-то опытов по открыванию бутылок с пивом. На неровной, наспех покрашенной темно-синей краской стене топорщится крючковатая вешалка для одежды. Возле кровати — обожженная забытым кипятильником тумбочка.

 

Там, на скрипучей железной койке, под сокрушительный храп какого-то застрявшего на Соловках уполномоченного из Архангельска, мне и предстояло провести свои первые соловецкие ночи…

 

Соловки в те времена почему-то объявлены были "пограничной зоной". Ходили слухи, будто они имеют какой-то особый стратегический интерес для наших военно-морских сил. Однако на деле этот таинственный интерес представлен был всего лишь небольшим учебным отрядом Северного флота. Начинающие матросы жили в огромном желтом здании бывшей монастырской гостиницы, расположенной на мысу под стенами обители. Рядом сонно покачивались на волнах три остроносых минных тральщика, пришвартованных кормой к бывшему Царскому причалу. Никаких боевых движений эти архаические суда не совершали, но самим своим видом придавали пейзажу бухты Благополучия какую-то особую многозначительность.

 

Несколько лет спустя, когда в столичных верхах решено было стремительно развивать туризм на Соловках, военно-морские силы покинули остров. Корабли подняли заржавевшие якоря и ушли доживать свой век куда-то за горизонт. Новобранцы по случаю отъезда устроили такой кутеж, что ненароком сожгли свою опостылевшую казарму-гостиницу. Ее печальные руины, из которых местные жители и по сей день выуживают кто гвоздь, кто кирпич, а кто и дубовую балку, все еще виднеются у старого причала.

 

Итак, в середине 80-х годов Соловки, быть может, в силу исторической инерции, все еще прикрыты были от посторонних глаз дырявой завесой секретности. Попасть на печально знаменитый архипелаг можно было только в составе туристической группы или "по казенной надобности". Такая надобность была и у меня. Я должен был обсудить с дирекцией местного музея возможность проведения здесь летней практики студентов-историков из МГУ.

 

Сначала были долгие разговоры в тесных и жарко натопленных кельях, занятых отделами музея. А потом меня как почетного гостя повели осматривать монастырь. Подробности этого первого знакомства давно погребены под толщей позднейших впечатлений. И все же я отчетливо помню крутую обледеневшую лестницу в стене, по которой мы с тогдашним заместителем директора Александром Мартыновым тщетно пытались вскарабкаться на чердак собора. Тогда он не принял нас. Но прошло время, — и соловецкий собор снизошел до меня со своей облачной высоты. Он приоткрыл мне лишь малую толику своего сокровенного знания. Но и ее хватило, чтобы я на всю жизнь остался его смиренным прихожанином…

 

Спасо-Преображенский собор Соловецкого монастыря, построенный в 1558 — 1566 годах, — самый оригинальный и впечатляющий архитектурный памятник русского Севера. Сегодня, после долгих лет реставрации, после повторного освящения и возобновления богослужений, он выглядит совсем не так, как выглядел два десятка лет назад. Нельзя сказать, что собор проиграл от реставрации, как это иногда случается с жемчужинами нашей древности. Напротив. Он как бы засветился снежной белизной своих стен, расцвел всем богатством изначальных форм, согрелся теплом песнопений и молитв.

 

Но я не забуду и тот собор, который покорил меня при первой встрече, который я потом подолгу наблюдал, приехав на Соловки тем же летом вместе с московскими студентами.

 

Издалека он напоминал тогда гранитную скалу. Однако четкие очертания стен и мерный ритм упругих закомар заставляли искать сородичей этого странного сооружения не в мире природы, а в мире архитектуры. И здесь из глубин памяти всплывали то монолиты египетских пирамид, то серые громады готических соборов.

 

Огромный и сумрачный, он гордо возвышался над прилепившимися к нему со всех сторон пристройками. Его центральная глава и башенки четырех приделов, поднятых на своды и создававших образ пятиглавия, были сверху словно обрублены. Обломы древнего темно-красного кирпича, как кровоточащие культи, были наспех "перевязаны" убогими дощатыми навесами в виде зонтиков. Белая известь стен от времени потемнела. Местами из-под нее проступали тяжелые кирпичи 16-го столетия.

 

Обезображенный и словно разгневанный, собор дышал какой-то грозной силой. Он устрашал и завораживал. Бывало мы часами сидели перед ним на скамейке у крыльца музея, то обсуждая его архитектурные особенности, то просто молча созерцая изъеденные временем старые стены.

 

Вступив через гигантский портал в его прохладный полумрак, каждый ощущал себя лицом к лицу с какой-то неведомой силой. Два огромных квадратных пилона, словно ноги гиганта, врастали в холодный каменный пол. Под высокими сводами дремало чуткое эхо. От узких окон тянулись прорезавшие полумрак золотые полосы солнечного света.

 

В соборе царило запустение. Откуда-то с самого верха свисала огромная ржавая цепь от паникадила. На восточной стене уныло торчали балки креплений иконостаса. Почти осыпавшаяся роспись стен напоминала о себе то чьим-то размытым силуэтом, то свитком с исчезнувшей надписью, то крылом давно улетевшего ангела.

 

Но и в этом была своя прелесть. Заброшенность и неустроенность собора странным образом удваивали его мистическую силу. В торжественных ритмах обнаженных архитектурных форм звучал несмолкаемый гимн Творцу.

 

Как часто, проходя мимо высокой каменной лестницы, ведущей на паперть собора, то один, то другой из нас вдруг останавливался и, постояв мгновение в раздумье, поднимался наверх, чтобы минуту-другую постоять в одиночестве под сводами и послушать этот безмолвный гимн.

 

Могучее притяжение собора испытали на себе все сколько-нибудь одухотворенные люди, бывавшие на Соловках. И каждый искал возможность как бы пообщаться с собором, оставить в нем как приношение частицу своей души. Случалось, в соборе по ночам играл на скрипке заезжий скрипач. А на другую ночь тут тихо пели странницы, поставив на амвон всего одну свечу, которая чудесным образом освещала все огромное пространство. И удивительное дело: ночная темнота собора не пугала даже самых робких. Как не было страха и в романтических полуночных прогулках по монастырю. Казалось, его могучие стены, его кресты и купола надежно защищают от всякого зла.

 

Простота нравов, царившая тогда на Соловках, позволяла нам, временным жильцам Новобратского корпуса, беспрепятственно заглядывать не только в сам собор, но также и в его сокровенные уголки — подклет и чердак. В подклет мы попадали через дыру в фанерном щите, прикрывавшем разломанный оконный проем под алтарем. Там, в кромешной тьме, над головой нависали низкие кирпичные своды. Вокруг царило глубокое безмолвие. Казалось, что ты находишься где-то под землей. В лабиринте кладовых, чуланов и узких каменных щелей неведомого назначения нетрудно было и заплутаться. Наградой за тайный страх, за синяки и шишки от невидимых во тьме препятствий служил какой-нибудь роскошный дверной портал, вдруг выхваченный из мрака лучом карманного фонарика.

 

Не менее увлекательными были и походы на чердак. Туда можно было попасть по узкой внутристенной лестнице, начинавшейся в юго-западном углу собора, или по шатким настилам лесов, возведенных реставраторами у южной стены здания. На чердаке горбились под тяжкой ношей могучие арки сводов, приоткрывались невидимые снизу детали отделки центрального барабана и всей верхней части храма. Но главная привлекательность чердака состояла в том, что отсюда можно было выбраться на крышу. Там вздымался огромный, как гора, граненый барабан давно рухнувшего центрального купола. Там все гигантское здание собора ощущалось как пьедестал чему-то высшему, важнейшему.

 

А вокруг открывалась фантастическая по красоте панорама. Огромное багряное солнце опускалось в притихшее море. На золоте вечерней бухты четкими черными силуэтами вставали каменистые островки, лодки и корабли. Внизу отчетливо, как на макете, расстилалась вся многообразная застройка монастыря.

 

Соловецкие постройки золотых времен игумена Филиппа отличаются смелым сочетанием самых различных традиций. Державная мощь и стремительный порыв к небесам московской архитектуры встречаются здесь с сочной пластикой и живописной асимметрией старых новгородских церквей, а первобытная простота валунного цоколя — с изысканными пропорциями северных деревянных храмов.

 

На первый взгляд, это может показаться эклектикой. Однако итог определяется силой духа и чувством стиля. Ведь именно так, из немыслимого соединения византийского каркаса с романским наполнением и загадочным евразийским декором и родилась когда-то гениальная владимиро-суздальская школа. Именно так, из парадоксального союза аскетической строгости архитектурных форм 16-го столетия и безудержного "дивного узорочья" второй половины 17-го века возник неповторимый в своем стилистическом своеобразии, незабываемый в своем задумчивом одиночестве ростовский Кремль митрополита Ионы…

 

 

На Соловецких островах — особый микроклимат и самые неожиданные его сюрпризы. Здесь существуют укромные солнечные долины, где трудолюбие и смекалка монахов позволяли выращивать то, что в обычных условиях растет лишь на тысячу верст южнее. На архипелаге нет, и никогда не было змей и волков. Зато раздольно гуляли стада северных оленей. Повсюду важно восседают, квохчут и пронзительно кричат огромные соловецкие чайки.

 

Природа Соловков не только фантастична для этих широт, но и как-то по-особому одухотворена. Чего стоит одна только бесконечно изменчивая игра света, отраженного морем и растворенного в прозрачном, как хрусталь, воздухе. А есть еще лесные озера, эти чистейшие зеркала небес. Есть первобытные валунные россыпи Муксалмы, есть заповедная дикость анзерских лесов, осененная пятисвечником Голгофы, есть "танцующие березки" по берегу моря и многие другие чудеса.

 

Человек всегда искажает природу, используя ее для своих целей. На Соловках неизбежное вторжение человека в этот хрупкий мир было необычайно бережным и почти органичным. Вспомним каналы игумена Филиппа, которые не изуродовали Большой Соловецкий остров, а лишь умножили красоту его озер; вспомним древние башни Кремля, которые словно выросли из земли; вспомним загадочные "соловецкие лабиринты", которые, на первый взгляд, трудно отличить от обычной россыпи камней.

 

На Соловках природа всегда радовала меня столь редким в нашей жизни соответствием реальности и идеала. Взять, например, лес. В лесу должны быть грибы и ягоды. И они тут есть. В лесу не должно быть людей. И их там нет. Все просто и правильно.

 

Почитатели Соловков знают, что лучшее время на островах — вторая половина августа и начало сентября. Тогда природа здесь становится по-особому тихой и умиротворенной. Тогда в лесах исчезает назойливая мошкара, а из-под опавшей листвы поднимаются разноцветные шляпки белых, подосиновиков и подберезовиков. Тогда на прибрежных склонах расстилаются алые ковры спелой брусники. Тогда по дремлющим озерам можно плыть не только сидя на веслах, но даже стоя, выгребая одним веслом. И тихая лодка бесшумно, как во сне, скользит по усыпанной золотыми листьями темно-синей глади.

 

Иногда нам случалось на какой-нибудь припозднившейся самоходной барже плыть вдоль темнеющего вдали берега. И под ворчливое тарахтенье старенького дизеля бурлящая за кормой вода вдруг озарялось миллионами потревоженных светлячков. Они вспыхивали и исчезали, превращая ночное море в подобие звездного неба. И только одна мерцающая звезда не гасла во мраке ночи. То был далекий свет маяка на горе Секирной. Гора эта известна была не только как самая высокая точка на острове, но и как место, где совершались самые жестокие расправы во времена Соловецкого лагеря…

 

Узилище на Соловках возникло задолго до начала "классовой борьбы". Древнерусский монастырь удовлетворял не только религиозные, но и многие другие общественные потребности. Он был богадельней и больницей, школой и гостиницей, ссудной кассой и крепостью, приютом душевнобольных и тюрьмой. Московские цари часто использовали монастыри как место заточения своих политических противников. Ссылали сюда "под надзор" и всякого рода вольнодумцев. Не избежал этой повинности и Соловецкий монастырь. От времен Ивана Грозного и до самого конца XIX века здесь содержалось немало узников.

 

Однако все эти грехи "старого режима" померкли перед зловещим образом СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения (1923—1939).

 

О темных временах лагеря музейные экскурсоводы говорили тогда беглой скороговоркой. Никакой литературы на эту тему, разумеется, не существовало. Лишь в крохотной библиотеке музея можно было найти несколько выпусков издаваемого в те времена журнала Соловецкого общества краеведения.

 

Умолчание лишь подстегивало воображение. Из каждого зарешеченного оконного проема сквозил какой-то невыразимый ужас. Скрип продырявленного пулями железного флюгера на башне казался стоном.

 

Местные жители, все сплошь приехавшие на Соловки уже после лагеря и после войны, не любили говорить на эту тему. Многое знали дверные "волчки" и "глазки", сохранявшиеся кое-где в заброшенных помещениях, да обрывки ржавой колючей проволоки в лесных чащобах. Но и они не отличались разговорчивостью. Оставались собственные скудные познания и догадки. Кто-то, понизив голос, пересказывал что-то из тайком прочитанного приятелем солженицынского "Архипелага". Кто-то, раскрыв рот, слушал байки сильно привиравших музейных старожилов.

 

Теперь, когда и о буднях и об ужасах лагерной жизни рассказано почти все, часто возникает вопрос: да можно ли вообще воспринимать Соловки иначе, как место страданий и гибели тысяч людей?

 

Думаю, Соловки — это гораздо больше, чем память о свирепом СЛОНе.

 

Прежде всего это символ торжества разума над хаосом, духа над материей. Подвижники-монахи сделали из этих диких камней чудо красоты, из лесной пустыни — своего рода духовную академию для всего русского Севера. Да и соловецкие узники в самых невыносимых, нечеловеческих условиях оставались людьми. Они читали книги, ставили пьесы в знаменитом лагерном театре, тайно молились Богу и делились с ближним последней пайкой хлеба. Они выжили и победили, а их палачи со всей своей дьявольской свитой канули в лету.

 

"Духа не угашайте!" — говорит апостол Павел. Именно в этом, в неистребимости духа, и состоит главный исторический урок Соловков. Вот почему так много людей стремятся сюда, живут здесь подолгу и уезжают не подавленными и угнетенными, а напротив, — просветленными и умиротворенными.

 

Есть какая-то глубокая целесообразность, даже необходимость в том, что этот монастырь уже пять веков стоит на острове посреди холодного Белого моря. Отцы церкви утверждали, что мир спасается главным образом молитвами иноков. В то время как одни грешили и каялись, каялись и снова грешили, — другие день и ночь стояли под звездами. Они просили Бога о спасении своей души и о спасении многогрешной земли Русской. В этом был смысл и дело их жизни.

 

Одни своими грехами тянули чашу весов вниз, другие своими подвигами поднимали ее вверх. И чем тяжелее были грехи первых, тем суровее были подвиги вторых. В итоге же удерживалось некое таинственное равновесие добра и зла, позволявшее миру существовать…

 

 

ВЕЛИКАЯ СТЕПЬ

Много лет назад, когда наша страна на карте мира была больше похожа на яблоко, чем на огрызок от яблока, я ехал на упрямом "уазике" из Гунея в Токчин. Вокруг расстилалась уходящая до самого горизонта забайкальская степь. День клонился к вечеру. От низких сопок ложились тяжелые длинные тени.

 

Каждый подъем дороги открывал новые сочетания округлых желтовато-зеленых холмов и бесконечной равнины. Разнообразие в однообразии или, напротив, однообразие в разнообразии — таков был завораживающий мотив этой земли.

 

Казалось, будто волнистая равнина еще не вполне утратила мягкость божественной глины. Она еще не окаменела, не остыла. От нее исходило тепло глубинных недр Земли. Ее с любовью гладила скользящая по ней тень от облака.

 

Первозданную красоту Великой степи нигде не искажали следы человека. Лишь белая дорога, петляя между холмов, тонкой ниткой тянулась на запад.

 

Слева от дороги в оправе цветущих лугов струился воспетый древними монгольским сказаниями "голубой Онон". На его берегах родился "потрясатель Вселенной" Чингисхан…

 

Воздух был так чист и прозрачен, как это бывает только в степи. Его хрустальная оптика порождала иллюзии. Гряда холмов на горизонте была видна так отчетливо, что казалась не столь уж далекой.

 

Объехав очередную сопку, мы остановились на краю распаханного поля. Грохот мотора умолк. Нас окружила глубокая тишина. Хлопнувшая за спиной дверца машины прогремела пушечным выстрелом.

 

Я вышел из машины и пошел вперед по дороге. Слева по склону холма тянулось вспаханное поле. Его сухая серая земля никак не соответствовала моим представлениям о плодородной почве.

 

Вскоре я заметил, что пахота рядом с обочиной дороги усыпана мелкими белыми камушками. На первый взгляд они напоминали обычный битый щебень. Однако, подняв один такой камушек и рассмотрев его поближе, я был поражен неожиданным открытием. На моей ладони лежал отнюдь не известняк. Сквозь белую скорлупу таинственно глядел голубоватый агат.

 

Охваченный азартом собирателя, я принялся пересматривать все подряд. И скоро мой карман уже оттягивала целая горсть этих нечаянных степных драгоценностей…

 

Прошли годы. Степные агаты давно уже сгинули в хаосе каких-то бесконечных переездов. Но в памяти осталось это острое ощущение внезапного счастья, когда сухая мертвая земля, способная рождать одни колючки, вдруг выбросила передо мною россыпь мерцающих кристаллов.

 

 

ОСЕНЬ В ОБИТЕЛИ

Последний раз я был там, кажется, в конце сентября позапрошлого года. Тогда стояла на редкость сухая и солнечная осень. Огромные старые березы вдоль дороги напоминали корабли под золотыми парусами. Было ясно, что ни сегодня завтра весь этот пышный наряд рухнет, как подтаявший снег с крыши.

 

Мой возмущенный русскими дорогами вишневый "Гольф", сердито пофыркивая, накручивал последние километры от переправы через Шексну.

 

Когда мы подъехали к поникшим палисадникам на окраине Кириллова, уже смеркалось. Основной инстинкт подсказывал, что надо пока не поздно мчаться в гостиницу и умолять о ночлеге. Однако кто-то умнее меня велел не спешить и прежде подъехать к озеру.

 

Оно и вправду было великолепно в своем вечернем покое. Прижатое к горизонту багровое солнце снизу подсвечивало облака золотом и пурпуром. Отражаясь в застывшей воде, они наполняли мир каким-то фантастическим мягким сиянием. И в это небесное зеркало смотрелся древний монастырь. Залитый вечерним солнцем, он был словно ожившая декорация из исторической драмы.

 

Наутро мы пришли в монастырь. Заспанная Казанская башня лениво отворила нам свои тяжелые ворота. Вокруг раскинулся огромный и пустой, как армейский плац, "Новый город".

 

Эта гигантская крепость в бескрайних лесах не имеет рационального объяснения. Невероятная мощь ее стен и башен, которые никогда не подвергались (и едва ли могли подвергнуться) нападению врагов, стала воплощением тех страхов и химер, которыми так богато было русское Средневековье. Строители верили, что крепость предназначалась для войны небесных сил против темного воинства Сатаны.

 

Свернув с аллеи, мы идем по схваченной густым инеем траве. Еще вчера она была зеленой и свежей. А сегодня, побелев, трава ложится под ноги с сухим, безжизненным хрустом…

 

Наша цель — невзрачная деревянная церквушка, стоящая в углу плаца в окружении стайки рябин. Это прежде всего вопрос вежливости. Ведь скромная "деревяшка" — старейшина этих мест. Она родилась в 1485 году в селе Бородавы на Шексне. Там она и прожила все пять веков своей жизни. И только недавно ее перевезли сюда "покою ради и сохранения". Так иногда добросердечные дети и внуки забирают старушку из деревни в городскую квартиру.

 

Конечно, ей все здесь внове и все непривычно. Там, среди лесов и лугов, под лай собак и вой волков, она чувствовала себя дома. Здесь — другие виды и другое общество. Но что поделаешь: старость.

 

Итак, мы кланяемся старушке и идем дальше в "Старый город".

 

Наша прогулка — не экскурсия по памятникам архитектуры. Для этого пришлось бы взять экскурсовода. Но мы, сбежав от назидательности экскурсий, свернем туда, где трава не измята, а истины не банальны.

 

Пожалуй, нигде нельзя так сильно ощутить сумрачное очарование XV столетия, как в Кирилло-Белозерском монастыре. Здесь все — либо подлинное, либо так давно подделанное, что и сама подделка уже стала подлинником.

 

Вот на взгорье келья преподобного Кирилла, а вот — его часовня. По этим скользким склонам он карабкался с вязанкой дров на плечах. Здесь едва не сгорел от пущенного кем-то пожара.

 

А вот и вросший в землю Успенский собор. Его построил мастер Прохор и 20 ростовских каменщиков в 1497 году. Этот молчун — ровесник Судебнику и Юрьеву дню.

 

Около собора и под его папертью — могилы. Здесь спят, укрывшись зеленым одеялом травы, смиренные иноки и государственные мужи, вологодские купцы и замерзшие ямщики. Всем им дал последний покой преподобный Кирилл Белозерский.

 

А вокруг, как монахи на панихиде, стоят молчаливые старые стены. И только шум ветра в кронах берез нарушает глубокую, настоянную на веках тишину.

 

Но стоит, сделав несколько шагов, открыть низкую калитку в монастырской стене — и распахнется уходящая в небо озерная даль. Уставшая от мрачных теснин душа ласточкой взмывает над водой. Старые камни монастыря невозмутимо глядят ей вслед. А там, над озером, над дальним лесом прозрачное северное небо распахивает нам свои объятия.


Страница 1 - 4 из 4
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру