Тихая страна

Путевые очерки

На Соловецких островах — особый микроклимат и самые неожиданные его сюрпризы. Здесь существуют укромные солнечные долины, где трудолюбие и смекалка монахов позволяли выращивать то, что в обычных условиях растет лишь на тысячу верст южнее. На архипелаге нет, и никогда не было змей и волков. Зато раздольно гуляли стада северных оленей. Повсюду важно восседают, квохчут и пронзительно кричат огромные соловецкие чайки.

 

Природа Соловков не только фантастична для этих широт, но и как-то по-особому одухотворена. Чего стоит одна только бесконечно изменчивая игра света, отраженного морем и растворенного в прозрачном, как хрусталь, воздухе. А есть еще лесные озера, эти чистейшие зеркала небес. Есть первобытные валунные россыпи Муксалмы, есть заповедная дикость анзерских лесов, осененная пятисвечником Голгофы, есть "танцующие березки" по берегу моря и многие другие чудеса.

 

Человек всегда искажает природу, используя ее для своих целей. На Соловках неизбежное вторжение человека в этот хрупкий мир было необычайно бережным и почти органичным. Вспомним каналы игумена Филиппа, которые не изуродовали Большой Соловецкий остров, а лишь умножили красоту его озер; вспомним древние башни Кремля, которые словно выросли из земли; вспомним загадочные "соловецкие лабиринты", которые, на первый взгляд, трудно отличить от обычной россыпи камней.

 

На Соловках природа всегда радовала меня столь редким в нашей жизни соответствием реальности и идеала. Взять, например, лес. В лесу должны быть грибы и ягоды. И они тут есть. В лесу не должно быть людей. И их там нет. Все просто и правильно.

 

Почитатели Соловков знают, что лучшее время на островах — вторая половина августа и начало сентября. Тогда природа здесь становится по-особому тихой и умиротворенной. Тогда в лесах исчезает назойливая мошкара, а из-под опавшей листвы поднимаются разноцветные шляпки белых, подосиновиков и подберезовиков. Тогда на прибрежных склонах расстилаются алые ковры спелой брусники. Тогда по дремлющим озерам можно плыть не только сидя на веслах, но даже стоя, выгребая одним веслом. И тихая лодка бесшумно, как во сне, скользит по усыпанной золотыми листьями темно-синей глади.

 

Иногда нам случалось на какой-нибудь припозднившейся самоходной барже плыть вдоль темнеющего вдали берега. И под ворчливое тарахтенье старенького дизеля бурлящая за кормой вода вдруг озарялось миллионами потревоженных светлячков. Они вспыхивали и исчезали, превращая ночное море в подобие звездного неба. И только одна мерцающая звезда не гасла во мраке ночи. То был далекий свет маяка на горе Секирной. Гора эта известна была не только как самая высокая точка на острове, но и как место, где совершались самые жестокие расправы во времена Соловецкого лагеря…

 

Узилище на Соловках возникло задолго до начала "классовой борьбы". Древнерусский монастырь удовлетворял не только религиозные, но и многие другие общественные потребности. Он был богадельней и больницей, школой и гостиницей, ссудной кассой и крепостью, приютом душевнобольных и тюрьмой. Московские цари часто использовали монастыри как место заточения своих политических противников. Ссылали сюда "под надзор" и всякого рода вольнодумцев. Не избежал этой повинности и Соловецкий монастырь. От времен Ивана Грозного и до самого конца XIX века здесь содержалось немало узников.

 

Однако все эти грехи "старого режима" померкли перед зловещим образом СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения (1923—1939).

 

О темных временах лагеря музейные экскурсоводы говорили тогда беглой скороговоркой. Никакой литературы на эту тему, разумеется, не существовало. Лишь в крохотной библиотеке музея можно было найти несколько выпусков издаваемого в те времена журнала Соловецкого общества краеведения.

 

Умолчание лишь подстегивало воображение. Из каждого зарешеченного оконного проема сквозил какой-то невыразимый ужас. Скрип продырявленного пулями железного флюгера на башне казался стоном.

 

Местные жители, все сплошь приехавшие на Соловки уже после лагеря и после войны, не любили говорить на эту тему. Многое знали дверные "волчки" и "глазки", сохранявшиеся кое-где в заброшенных помещениях, да обрывки ржавой колючей проволоки в лесных чащобах. Но и они не отличались разговорчивостью. Оставались собственные скудные познания и догадки. Кто-то, понизив голос, пересказывал что-то из тайком прочитанного приятелем солженицынского "Архипелага". Кто-то, раскрыв рот, слушал байки сильно привиравших музейных старожилов.

 

Теперь, когда и о буднях и об ужасах лагерной жизни рассказано почти все, часто возникает вопрос: да можно ли вообще воспринимать Соловки иначе, как место страданий и гибели тысяч людей?

 

Думаю, Соловки — это гораздо больше, чем память о свирепом СЛОНе.

 

Прежде всего это символ торжества разума над хаосом, духа над материей. Подвижники-монахи сделали из этих диких камней чудо красоты, из лесной пустыни — своего рода духовную академию для всего русского Севера. Да и соловецкие узники в самых невыносимых, нечеловеческих условиях оставались людьми. Они читали книги, ставили пьесы в знаменитом лагерном театре, тайно молились Богу и делились с ближним последней пайкой хлеба. Они выжили и победили, а их палачи со всей своей дьявольской свитой канули в лету.

 

"Духа не угашайте!" — говорит апостол Павел. Именно в этом, в неистребимости духа, и состоит главный исторический урок Соловков. Вот почему так много людей стремятся сюда, живут здесь подолгу и уезжают не подавленными и угнетенными, а напротив, — просветленными и умиротворенными.

 

Есть какая-то глубокая целесообразность, даже необходимость в том, что этот монастырь уже пять веков стоит на острове посреди холодного Белого моря. Отцы церкви утверждали, что мир спасается главным образом молитвами иноков. В то время как одни грешили и каялись, каялись и снова грешили, — другие день и ночь стояли под звездами. Они просили Бога о спасении своей души и о спасении многогрешной земли Русской. В этом был смысл и дело их жизни.

 

Одни своими грехами тянули чашу весов вниз, другие своими подвигами поднимали ее вверх. И чем тяжелее были грехи первых, тем суровее были подвиги вторых. В итоге же удерживалось некое таинственное равновесие добра и зла, позволявшее миру существовать…

 

 

ВЕЛИКАЯ СТЕПЬ

Много лет назад, когда наша страна на карте мира была больше похожа на яблоко, чем на огрызок от яблока, я ехал на упрямом "уазике" из Гунея в Токчин. Вокруг расстилалась уходящая до самого горизонта забайкальская степь. День клонился к вечеру. От низких сопок ложились тяжелые длинные тени.

 

Каждый подъем дороги открывал новые сочетания округлых желтовато-зеленых холмов и бесконечной равнины. Разнообразие в однообразии или, напротив, однообразие в разнообразии — таков был завораживающий мотив этой земли.

 

Казалось, будто волнистая равнина еще не вполне утратила мягкость божественной глины. Она еще не окаменела, не остыла. От нее исходило тепло глубинных недр Земли. Ее с любовью гладила скользящая по ней тень от облака.

 

Первозданную красоту Великой степи нигде не искажали следы человека. Лишь белая дорога, петляя между холмов, тонкой ниткой тянулась на запад.

 

Слева от дороги в оправе цветущих лугов струился воспетый древними монгольским сказаниями "голубой Онон". На его берегах родился "потрясатель Вселенной" Чингисхан…

 

Воздух был так чист и прозрачен, как это бывает только в степи. Его хрустальная оптика порождала иллюзии. Гряда холмов на горизонте была видна так отчетливо, что казалась не столь уж далекой.

 

Объехав очередную сопку, мы остановились на краю распаханного поля. Грохот мотора умолк. Нас окружила глубокая тишина. Хлопнувшая за спиной дверца машины прогремела пушечным выстрелом.

 

Я вышел из машины и пошел вперед по дороге. Слева по склону холма тянулось вспаханное поле. Его сухая серая земля никак не соответствовала моим представлениям о плодородной почве.

 

Вскоре я заметил, что пахота рядом с обочиной дороги усыпана мелкими белыми камушками. На первый взгляд они напоминали обычный битый щебень. Однако, подняв один такой камушек и рассмотрев его поближе, я был поражен неожиданным открытием. На моей ладони лежал отнюдь не известняк. Сквозь белую скорлупу таинственно глядел голубоватый агат.

 

Охваченный азартом собирателя, я принялся пересматривать все подряд. И скоро мой карман уже оттягивала целая горсть этих нечаянных степных драгоценностей…

 

Прошли годы. Степные агаты давно уже сгинули в хаосе каких-то бесконечных переездов. Но в памяти осталось это острое ощущение внезапного счастья, когда сухая мертвая земля, способная рождать одни колючки, вдруг выбросила передо мною россыпь мерцающих кристаллов.

 

 

ОСЕНЬ В ОБИТЕЛИ

Последний раз я был там, кажется, в конце сентября позапрошлого года. Тогда стояла на редкость сухая и солнечная осень. Огромные старые березы вдоль дороги напоминали корабли под золотыми парусами. Было ясно, что ни сегодня завтра весь этот пышный наряд рухнет, как подтаявший снег с крыши.

 

Мой возмущенный русскими дорогами вишневый "Гольф", сердито пофыркивая, накручивал последние километры от переправы через Шексну.

 

Когда мы подъехали к поникшим палисадникам на окраине Кириллова, уже смеркалось. Основной инстинкт подсказывал, что надо пока не поздно мчаться в гостиницу и умолять о ночлеге. Однако кто-то умнее меня велел не спешить и прежде подъехать к озеру.

 

Оно и вправду было великолепно в своем вечернем покое. Прижатое к горизонту багровое солнце снизу подсвечивало облака золотом и пурпуром. Отражаясь в застывшей воде, они наполняли мир каким-то фантастическим мягким сиянием. И в это небесное зеркало смотрелся древний монастырь. Залитый вечерним солнцем, он был словно ожившая декорация из исторической драмы.

 

Наутро мы пришли в монастырь. Заспанная Казанская башня лениво отворила нам свои тяжелые ворота. Вокруг раскинулся огромный и пустой, как армейский плац, "Новый город".

 

Эта гигантская крепость в бескрайних лесах не имеет рационального объяснения. Невероятная мощь ее стен и башен, которые никогда не подвергались (и едва ли могли подвергнуться) нападению врагов, стала воплощением тех страхов и химер, которыми так богато было русское Средневековье. Строители верили, что крепость предназначалась для войны небесных сил против темного воинства Сатаны.

 

Свернув с аллеи, мы идем по схваченной густым инеем траве. Еще вчера она была зеленой и свежей. А сегодня, побелев, трава ложится под ноги с сухим, безжизненным хрустом…

 

Наша цель — невзрачная деревянная церквушка, стоящая в углу плаца в окружении стайки рябин. Это прежде всего вопрос вежливости. Ведь скромная "деревяшка" — старейшина этих мест. Она родилась в 1485 году в селе Бородавы на Шексне. Там она и прожила все пять веков своей жизни. И только недавно ее перевезли сюда "покою ради и сохранения". Так иногда добросердечные дети и внуки забирают старушку из деревни в городскую квартиру.

 

Конечно, ей все здесь внове и все непривычно. Там, среди лесов и лугов, под лай собак и вой волков, она чувствовала себя дома. Здесь — другие виды и другое общество. Но что поделаешь: старость.

 

Итак, мы кланяемся старушке и идем дальше в "Старый город".

 

Наша прогулка — не экскурсия по памятникам архитектуры. Для этого пришлось бы взять экскурсовода. Но мы, сбежав от назидательности экскурсий, свернем туда, где трава не измята, а истины не банальны.

 

Пожалуй, нигде нельзя так сильно ощутить сумрачное очарование XV столетия, как в Кирилло-Белозерском монастыре. Здесь все — либо подлинное, либо так давно подделанное, что и сама подделка уже стала подлинником.

 

Вот на взгорье келья преподобного Кирилла, а вот — его часовня. По этим скользким склонам он карабкался с вязанкой дров на плечах. Здесь едва не сгорел от пущенного кем-то пожара.

 

А вот и вросший в землю Успенский собор. Его построил мастер Прохор и 20 ростовских каменщиков в 1497 году. Этот молчун — ровесник Судебнику и Юрьеву дню.

 

Около собора и под его папертью — могилы. Здесь спят, укрывшись зеленым одеялом травы, смиренные иноки и государственные мужи, вологодские купцы и замерзшие ямщики. Всем им дал последний покой преподобный Кирилл Белозерский.

 

А вокруг, как монахи на панихиде, стоят молчаливые старые стены. И только шум ветра в кронах берез нарушает глубокую, настоянную на веках тишину.

 

Но стоит, сделав несколько шагов, открыть низкую калитку в монастырской стене — и распахнется уходящая в небо озерная даль. Уставшая от мрачных теснин душа ласточкой взмывает над водой. Старые камни монастыря невозмутимо глядят ей вслед. А там, над озером, над дальним лесом прозрачное северное небо распахивает нам свои объятия.

Страница 4 - 4 из 4
Начало | Пред. | 1 2 3 4 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru