Тихая страна

Путевые очерки

Короткая главная улица упиралась в ворота монастыря. Их высокая арка казалась маленькой рядом с соседней башней, сложенной в глубокой древности какими-то соскучившимися исполинами. Успевший к тому времени повидать немало памятников русской старины, я в восхищении застыл перед башней.

 

Привычка сравнивать и систематизировать вызвала в памяти ряд более или менее близких зрительных ассоциаций. Похожие на гигантские каменные бочки башни псковского Кремля… Раздутый собственной мощью врубелевский "Богатырь"… Приземистые, словно вылепленные от руки новгородские церкви… Но все это лишь отдаленно перекликалось с соловецкой башней. Казалось, она была построена не из огромных валунов, а из таинственных сгустков той глубокой тишины, которая витала над Соловками….

 

На черных камнях, помнивших еще Сотворение мира, белели пятна лишайников. Кажется, им неплохо жилось там, на самом носу у дремлющего времени. И в этой нехитрой картинке позднее открылась мне главная тайна архипелага, главный секрет его магнетической привлекательности.

 

На Соловках как-то особенно наглядно представлены первичные элементы мира. Вода и камни, небо и земля — все здесь открывается в подлинном, первозданном виде. Кажется, Всевышний лишь недавно закончил здесь свою великую работу и, невидимый, смотрит на мир с жемчужных небес. И говорит словами древнего апокрифа: "И от волн создал Я камни твердые и большие. И из камней собрал Я сушу и назвал ее землей, а то, что посреди земли, назвал бездной. Море собрал Я в одно место и связал его игом. И сказал Я морю: "Вот, даю тебе вечный предел, не отходи от границ вод своих".

 

Море здесь незаметно переходит в небо. Граница между ними размыта и неуловима. Сквозь повседневность глядит сияющая бездна. И под пристальным взглядом вечности с восхитительной беззаботностью расцветает мимолетная жизнь.

 

Быть может, именно поэтому есть в соловецком безвременье и нечто коварное, наркотическое. Оно незаметно подчиняет человека и как бы растворяет его в себе. Здесь слишком размыта грань между бытием и небытием. И порою начинает казаться, что ее и вовсе нет…

 

Теплое дыхание апреля подтопило снежные шапки и наледи на древних стенах монастыря. Струйки талой воды, сбегавшие с крыш и уступов, окрашивали спины валунов какой-то особой, глубокой и влажной чернотой. Таким мне и запомнился монастырь при первом знакомстве: звенящий струи капели с поржавевших крыш, серые камни, покрытые пятнами лишайников и напоенные живительной влагой весны.

 

Пройдя под аркой первых ворот, я очутился в тесном монастырском дворике. Под ногами хлюпал серый водянистый снег. А со всех сторон громоздились старинные палаты, настороженно глядевшие узкими щелями окон. В замкнутом пространстве дворика они казались еще массивнее и внушительнее. Палаты хранили на своих фасадах морщины времени и разломы реставрации.

 

Под стать богатырским зданиям были и огромные полусгнившие бочки, лежавшие на боку в углу дворика. Надпись на табличке сообщала, что некогда они использовались монахами для приготовления кваса.

 

Справа от меня высился окрашенный какой-то странной мутно-розовой краской трехэтажный корпус, в нижнем этаже которого размещался сельский продмаг, а два других занимала гостиница.

 

Задержимся здесь на минуту, и помянем тихим словом сей канувший в лету историко-культурный феномен. Это была одна из тех незабвенных захолустных гостиниц, которые и доныне памятны всем, кто странствовал с книжечкой-путеводителем в кармане по забытым "дорогам к прекрасному".

 

Бдительная тетушка в синем халате выглядывает из окошечка. На стене — прейскурант в окаменевшей рамке. Скрипучие и гулкие полы. Большая комната на пять или шесть кроватей. Посреди ее — стол, окруженный колченогими стульями и увенчанный стеклянным графином. Края стола обкусаны следами чьих-то опытов по открыванию бутылок с пивом. На неровной, наспех покрашенной темно-синей краской стене топорщится крючковатая вешалка для одежды. Возле кровати — обожженная забытым кипятильником тумбочка.

 

Там, на скрипучей железной койке, под сокрушительный храп какого-то застрявшего на Соловках уполномоченного из Архангельска, мне и предстояло провести свои первые соловецкие ночи…

 

Соловки в те времена почему-то объявлены были "пограничной зоной". Ходили слухи, будто они имеют какой-то особый стратегический интерес для наших военно-морских сил. Однако на деле этот таинственный интерес представлен был всего лишь небольшим учебным отрядом Северного флота. Начинающие матросы жили в огромном желтом здании бывшей монастырской гостиницы, расположенной на мысу под стенами обители. Рядом сонно покачивались на волнах три остроносых минных тральщика, пришвартованных кормой к бывшему Царскому причалу. Никаких боевых движений эти архаические суда не совершали, но самим своим видом придавали пейзажу бухты Благополучия какую-то особую многозначительность.

 

Несколько лет спустя, когда в столичных верхах решено было стремительно развивать туризм на Соловках, военно-морские силы покинули остров. Корабли подняли заржавевшие якоря и ушли доживать свой век куда-то за горизонт. Новобранцы по случаю отъезда устроили такой кутеж, что ненароком сожгли свою опостылевшую казарму-гостиницу. Ее печальные руины, из которых местные жители и по сей день выуживают кто гвоздь, кто кирпич, а кто и дубовую балку, все еще виднеются у старого причала.

 

Итак, в середине 80-х годов Соловки, быть может, в силу исторической инерции, все еще прикрыты были от посторонних глаз дырявой завесой секретности. Попасть на печально знаменитый архипелаг можно было только в составе туристической группы или "по казенной надобности". Такая надобность была и у меня. Я должен был обсудить с дирекцией местного музея возможность проведения здесь летней практики студентов-историков из МГУ.

 

Сначала были долгие разговоры в тесных и жарко натопленных кельях, занятых отделами музея. А потом меня как почетного гостя повели осматривать монастырь. Подробности этого первого знакомства давно погребены под толщей позднейших впечатлений. И все же я отчетливо помню крутую обледеневшую лестницу в стене, по которой мы с тогдашним заместителем директора Александром Мартыновым тщетно пытались вскарабкаться на чердак собора. Тогда он не принял нас. Но прошло время, — и соловецкий собор снизошел до меня со своей облачной высоты. Он приоткрыл мне лишь малую толику своего сокровенного знания. Но и ее хватило, чтобы я на всю жизнь остался его смиренным прихожанином…

 

Спасо-Преображенский собор Соловецкого монастыря, построенный в 1558 — 1566 годах, — самый оригинальный и впечатляющий архитектурный памятник русского Севера. Сегодня, после долгих лет реставрации, после повторного освящения и возобновления богослужений, он выглядит совсем не так, как выглядел два десятка лет назад. Нельзя сказать, что собор проиграл от реставрации, как это иногда случается с жемчужинами нашей древности. Напротив. Он как бы засветился снежной белизной своих стен, расцвел всем богатством изначальных форм, согрелся теплом песнопений и молитв.

 

Но я не забуду и тот собор, который покорил меня при первой встрече, который я потом подолгу наблюдал, приехав на Соловки тем же летом вместе с московскими студентами.

 

Издалека он напоминал тогда гранитную скалу. Однако четкие очертания стен и мерный ритм упругих закомар заставляли искать сородичей этого странного сооружения не в мире природы, а в мире архитектуры. И здесь из глубин памяти всплывали то монолиты египетских пирамид, то серые громады готических соборов.

 

Огромный и сумрачный, он гордо возвышался над прилепившимися к нему со всех сторон пристройками. Его центральная глава и башенки четырех приделов, поднятых на своды и создававших образ пятиглавия, были сверху словно обрублены. Обломы древнего темно-красного кирпича, как кровоточащие культи, были наспех "перевязаны" убогими дощатыми навесами в виде зонтиков. Белая известь стен от времени потемнела. Местами из-под нее проступали тяжелые кирпичи 16-го столетия.

 

Обезображенный и словно разгневанный, собор дышал какой-то грозной силой. Он устрашал и завораживал. Бывало мы часами сидели перед ним на скамейке у крыльца музея, то обсуждая его архитектурные особенности, то просто молча созерцая изъеденные временем старые стены.

 

Вступив через гигантский портал в его прохладный полумрак, каждый ощущал себя лицом к лицу с какой-то неведомой силой. Два огромных квадратных пилона, словно ноги гиганта, врастали в холодный каменный пол. Под высокими сводами дремало чуткое эхо. От узких окон тянулись прорезавшие полумрак золотые полосы солнечного света.

 

В соборе царило запустение. Откуда-то с самого верха свисала огромная ржавая цепь от паникадила. На восточной стене уныло торчали балки креплений иконостаса. Почти осыпавшаяся роспись стен напоминала о себе то чьим-то размытым силуэтом, то свитком с исчезнувшей надписью, то крылом давно улетевшего ангела.

 

Но и в этом была своя прелесть. Заброшенность и неустроенность собора странным образом удваивали его мистическую силу. В торжественных ритмах обнаженных архитектурных форм звучал несмолкаемый гимн Творцу.

 

Как часто, проходя мимо высокой каменной лестницы, ведущей на паперть собора, то один, то другой из нас вдруг останавливался и, постояв мгновение в раздумье, поднимался наверх, чтобы минуту-другую постоять в одиночестве под сводами и послушать этот безмолвный гимн.

 

Могучее притяжение собора испытали на себе все сколько-нибудь одухотворенные люди, бывавшие на Соловках. И каждый искал возможность как бы пообщаться с собором, оставить в нем как приношение частицу своей души. Случалось, в соборе по ночам играл на скрипке заезжий скрипач. А на другую ночь тут тихо пели странницы, поставив на амвон всего одну свечу, которая чудесным образом освещала все огромное пространство. И удивительное дело: ночная темнота собора не пугала даже самых робких. Как не было страха и в романтических полуночных прогулках по монастырю. Казалось, его могучие стены, его кресты и купола надежно защищают от всякого зла.

 

Простота нравов, царившая тогда на Соловках, позволяла нам, временным жильцам Новобратского корпуса, беспрепятственно заглядывать не только в сам собор, но также и в его сокровенные уголки — подклет и чердак. В подклет мы попадали через дыру в фанерном щите, прикрывавшем разломанный оконный проем под алтарем. Там, в кромешной тьме, над головой нависали низкие кирпичные своды. Вокруг царило глубокое безмолвие. Казалось, что ты находишься где-то под землей. В лабиринте кладовых, чуланов и узких каменных щелей неведомого назначения нетрудно было и заплутаться. Наградой за тайный страх, за синяки и шишки от невидимых во тьме препятствий служил какой-нибудь роскошный дверной портал, вдруг выхваченный из мрака лучом карманного фонарика.

 

Не менее увлекательными были и походы на чердак. Туда можно было попасть по узкой внутристенной лестнице, начинавшейся в юго-западном углу собора, или по шатким настилам лесов, возведенных реставраторами у южной стены здания. На чердаке горбились под тяжкой ношей могучие арки сводов, приоткрывались невидимые снизу детали отделки центрального барабана и всей верхней части храма. Но главная привлекательность чердака состояла в том, что отсюда можно было выбраться на крышу. Там вздымался огромный, как гора, граненый барабан давно рухнувшего центрального купола. Там все гигантское здание собора ощущалось как пьедестал чему-то высшему, важнейшему.

 

А вокруг открывалась фантастическая по красоте панорама. Огромное багряное солнце опускалось в притихшее море. На золоте вечерней бухты четкими черными силуэтами вставали каменистые островки, лодки и корабли. Внизу отчетливо, как на макете, расстилалась вся многообразная застройка монастыря.

 

Соловецкие постройки золотых времен игумена Филиппа отличаются смелым сочетанием самых различных традиций. Державная мощь и стремительный порыв к небесам московской архитектуры встречаются здесь с сочной пластикой и живописной асимметрией старых новгородских церквей, а первобытная простота валунного цоколя — с изысканными пропорциями северных деревянных храмов.

 

На первый взгляд, это может показаться эклектикой. Однако итог определяется силой духа и чувством стиля. Ведь именно так, из немыслимого соединения византийского каркаса с романским наполнением и загадочным евразийским декором и родилась когда-то гениальная владимиро-суздальская школа. Именно так, из парадоксального союза аскетической строгости архитектурных форм 16-го столетия и безудержного "дивного узорочья" второй половины 17-го века возник неповторимый в своем стилистическом своеобразии, незабываемый в своем задумчивом одиночестве ростовский Кремль митрополита Ионы…

 

 

Страница 3 - 3 из 4
Начало | Пред. | 1 2 3 4 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru