Русский философ Георгий Мейер

Я никогда себе этого не смогу простить… Одно оправдание тому, что был я тогда простительно молод и что у меня в мыслях не было заниматься творчеством и биографией Сергея Тимофеевича Аксакова и тем более его окружением, тоненькую книжицу "Аксаковские места в Башкирии" я написал исключительно из досады, что тогда никто этим, к моему великому удивлению, не занимался.

После выхода книжки в свет мне позвонили (именно позвонили, потому что говорили по телефону по очереди и наперебой) Андрей Андреевич и Марина Ивановна Мейеры, и просили непременно навестить их, потому как у них есть материалы, связанные с семьей Сергея Тимофеевича Аксакова, прежде всего с его внучкой, Ольгой Григорьевной.

Оказалось, что они жили на соседней улице, рядом с гарнизонным домом офицеров, когда-то Сибирской гостиницей. И вот я у них, в комнате коммунальной квартиры №4 по ул. Карла Маркса, №16 (дом этот внутри полностью перестроен, поэтому ныне бесполезно искать в нем следы былой квартиры и былых жильцов).

Это были удивительно милые и добрые старики, от них исходил какой-то особый, неизвестный мне, крестьянскому сыну, свет.

— Мы так обрадовались появлению вашей книги, — больше говорила Марина Ивановна, а Андрей Андреевич согласно улыбался. — Наконец-то в Уфе вспомнили о Сергее Тимофеевиче, удивительный писатель!.. Мы же потревожили вас потому, что имеем к его потомкам некоторое отношение. Мать Андрея Андреевича — Мария Иосифовна Чарецкая — была воспитанницей Ольги Григорьевны Аксаковой, грубо говоря, падчерицей. За ее отца Ольга Григорьевна вышла замуж во второй раз. А Андрею Андреевичу она приходится крестной.

Марина Ивановна и Андрей Андреевич показывали мне альбомы с фотографиями, на которых была запечатлена Ольга Григорьевна в селе Языково в Самарской губернии и в нашем Надеждине под Белебеем, посуду и мебель из того и другого имений.

— Удивительный она была человек! — говорила Марина Ивановна, а Андрей Андреевич опять согласно улыбался. — Как вы знаете, Сергей Тимофеевич посвятил ей свои "Детские годы Багрова-внука"? Она с честью пронесла по жизни это посвящение. Другие строили винокуренные заводы, а она — первую в Башкирии стационарную кумысолечебницу для туберкулезных больных, которая выросла в нынешний санаторий имени Сергея Тимофеевича Аксакова.

Из одного из альбомов Андрей Андреевич извлек сложенный вчетверо лист бумаги:

— А вот письмо Ольги Григорьевны ко мне в Сибирь, тогда студенту Томского университета, примерно за год до ее смерти. Вы знаете, как она умерла?..

Разумеется, я не знал. И, наверное, мало кто тогда знал. В комментарии к пятитомнику С.Т. Аксакова, увидевшему свет в пятидесятые годы теперь уже прошлого столетия, вместо даты ее смерти стоял вопрос.

— Подавилась картошкой в голодном 1921 году… — Он снизил свой голос до шепота. — По Ленину крестьяне должны были ненавидеть свою помещицу, а они учредили ей что-то вроде пенсии: кто беремя дров, кто свеклину, кто пару картошек. Вот горячей картофелиной она и подавилась. Несколько дней ничего не ела, а тут принесли…

Я молчал, потрясенный: в нашем представлении родственники великих людей родятся и живут под счастливой звездой, осененные славой своих фамилий, хотя в действительности, по крайней мере, российской, чаще всего как раз наоборот. Я молчал, потрясенный, хотя к тому времени уже был близко знаком с Екатериной Александровной Есениной, сестрой великого поэта: когда я, пытающийся отыскать следы ее мужа, уроженца нынешнего Мелузовского района Башкирии, поэта Василия Наседкина, арестованного в 1937 году, впервые появился у нее на пороге, то наивно ожидал увидеть семейные фотографии на стенах, альбомы, письма, вещи, к которым прикасался великий поэт, а передо мной в пустой недавно полученной квартире с голыми стенами и без какой-либо мебели сидела на тахте, покрытой грубым одеялом, как на лагерных нарах, седая пожилая женщина, одна за другой курила папиросы "Беломор": позади таинственная смерть брата, неизвестная, если она вообще была, могила мужа, подобранный уголовниками и умерший от туберкулеза сын-беспризорник, у самой за спиной — десятки лет лагерей, ссылок…

— Вот это письмо… — Андрей Андреевич протянул мне несколько ветхий тетрадный лист:

"Языково, 18/31 марта 1920 г.
Ты не можешь себе представить, дорогой Андрюша, до чего мы были счастливы получить твое письмо из Томска (первое твое не дошло). Мы с Женей писали тебе много раз, но от тебя ни ответа, ни привета, я несколько поджидала тебя в Языково 22 июня. Искалы так близко, можно доехать в один день, если выехать пораньше. Нашла мужика, который знает туда дорогу, там бывал, он нанялся было туда съездить, но потом отказался. Так и решили, что ты нас знать не хочешь! А теперь вот так случилось, что я, именно я, напала на твое письмо в первый же день, что оно пришло в Бугуруслан, а именно 1 марта. Я была нездорова, и Фета повезла меня в Бугуруслан к доктору, но, собственно говоря, я собиралась и должна была поехать в Бузулук и неизвестно, по какому-то наитию свыше или предчувствию, я вдруг сделала крутой поворот и взяла курс на Бугуруслан. Как всегда, остановились, разумеется, у няни, и при мне принесли твое письмо к Клавдии Константиновне. Его немедленно отнесли к А.Д., и к вечеру он с Наталией прислал его мне прочесть, а вечером забрал сам на минутку. На другой день я должна была пойти к ним на квартиру, но побоялась распутицы, да были и другие дела, заставившие меня уехать, а главное — немедленно приниматься за лечение. Мы с Женей были очень счастливы узнать, что ты именно избрал и сумел осуществить тот путь, на котором мы обе так настаивали во всех своих письмах, а именно на окончании своего образования. Безумно рады, что ты направляешь свой путь прежде всего на Языково, мама почувствует тебя, ее могилка ждет тебя, а затем, т.к. мой удел уже не за горами, никаких подробностей тебе не пишу. Бог даст, доживем, увидимся и наговоримся. Я даже скорее боюсь, что письмо не успеет дойти к тебе до твоего отъезда, но пишу на случай, если что-нибудь тебя задержит, чтобы ты не подумал, что мы ленились писать или равнодушны к тому, что ты так счастливо отыскался. Женя служит учительницей, Сережа вырос, живут у меня. Батюшка жив, но очень постарел. Твой друг также. Очень тебя целуем. Твоя старая-престарая крестная, которой с тех пор, как мы не виделись, пришлось пережить много тяжелого и трудного, но все-таки сравнительно с тем, что делается в других местах, благодарю Бога и языковских крестьян, которые охраняют меня, как только могут и умеют.
Любящая тебя Ольга Аксакова"

— К сожалению, мало что сохранилось, — виновато вздохнул Андрей Андреевич. — Гражданская война разбросала не только вещи и письма. Она разбросала и человеческие судьбы.

— А как вы оказались в Томске? — осторожно спросил я.

Андрей Андреевич некоторое время молчал, потом тихо, как бы боясь, что нас услышат, сказал:

— Я был мобилизован в Белую армию. С ней и дошел до Томска. Все обошлось, удалось скрыть свою службу в армии, поступил в университет, и потом… Видимо, Бог хранил меня. Когда немного успокоилось, решил навестить родственников, написал письмо… А вот старший брат, Георгий, пропал без вести. Еще в Первую мировую войну. Вы, может, не знаете, тогда она называлась Великой. Он успешно учился на историко-филологическом факультете Московского университета, а потом, против воли родственников, бросил его и пошел в военные. Он считал, что нужно спасать Россию. Имя, говорил, обязывает. В конце войны его следы затерялись…

Через несколько дней я улетал на Камчатку, на вулканы, и дал координаты Мейеров тогдашней заведующей создаваемого в Уфе мемориального Дома-музея С.Т. Аксакова, уверенный, что она не пройдет мимо этой удивительной семьи, как и документов и вещей, хранящихся у ней, воспоминаний об Ольге Григорьевне Аксаковой.

Увы, впоследствии я с ужасом узнал, что после смерти Андрея Андреевича и Марины Ивановны, которые последовали одна за другой, не сохранились ни вещи, ни фотографии, ни письма Ольги Григорьевны (хорошо, что я тогда сфотографировал хотя бы цитированное выше письмо), детей и внуков Андрея Андреевича и Марины Ивановны это тогда, видимо, тоже мало интересовало, все это не стало драгоценными реликвиями создаваемого тогда в Уфе, а ныне и в Надеждине музеев…

Теперь уже не только в прошлом году, но и в прошлом веке, при подготовке очередного выпуска издаваемого мемориальным Домом-музеем и Аксаковским фондом "Аксаковского сборника" один из авторов его, удивительный и редкостный человек, истинный интеллигент и подвижник русской культуры и духовности, заведующий справочно-библиографическим отделом библиотеки Башкирского педагогического института Петр Ильич Федоров спросил меня:

— Вам не попадали публикации о литературоведе и философе, русском эмигранте Георгии Мейере? Я недавно наткнулся. Он родился в Приуралье и, якобы, его мать была из семьи Аксаковых.

Меня как бы стукнуло изнутри:

— А как его по отчеству?

— Не помню. Я посмотрю и позвоню.

Он позвонил на следующий день.

— Андреевич.

Не было сомнения, что это был старший брат Андрея Андреевича Мейера, тот самый, что в свое время бросил Московский университет и пошел в военные, чтобы спасать Россию, не его вина, что у него и подобных ему ничего не получилось… Знал ли Андрей Андреевич о его дальнейшей после первой мировой войны и тем более уж заграничной судьбе? Во время нашего знакомства с Андреем Андреевичем Георгий Андреевич был еще жив. Или Андрей Андреевич вынужден был скрывать факт, что брат, кадровый офицер русской армии, ушедший с Белой армией, теперь жил за границей? В то время это родство было небезопасно. Или на самом деле ничего не знал о судьбе брата, верного присяге, испившего до конца горечь поражений и крушения Родины, офицера и вынужденного изгнанника, истинного русского человека, хотя он был не совсем русским по происхождению — лишнее доказательство тому, что русский — понятие не крови, а отношения к Отечеству.

По роду своей деятельности в Международном фонде славянской письменности и культуры я невольно изучал пути и судьбы русских изгнанников. Я стоял над их многочисленными могилами в Турции, в Греции, Польше, Чехии, Болгарии, а недавно еще и в Италии, в Сербии же — четверть старых православных кладбищ занимают русские могилы, ходил меж них часами. Общая беда, общая судьба, можно сказать, исход целого народа, и в то же время у каждого в отдельности своя страшная неповторимая судьба. И по мере сил почти каждый продолжал служить России. Примером тому — судьба Георгия Андреевича Мейера. В Белграде в Русской церкви, недавно пострадавшей от "благотворительных" американских бомбардировок (чем это варварство отличается от въездов "боингов" в американские небоскребы?!), я стоял над могилой генерала П.Н. Врангеля, по происхождению тоже не совсем русского человека. Впрочем, и Аксаковы по крови были не совсем русские. В Праге — над могилой великого ученого-евразийца П.Н. Савицкого… В своих дорогах я не наткнулся на могилу Георгия Андреевича Мейера, потому что не был во Франции, а его могила под Парижем, в Медоне, близ знаменитой обсерватории. Я много где не был. Да и не хватит жизни, чтобы постоять над каждой из русских могил, ибо русские могилы — в Канаде, в США, Бразилии, Аргентине, Австралии, в Африке, куда ушел не сдавшийся большевикам русский флот…

Мне пока немного удалось выяснить о Георгии Андреевиче Мейере. Предок Георгия и Андрея Андреевичей Мейеров — ливонский рыцарь, завербовавшийся на службу в Россию во времена Ивана Грозного. Отслужив оговоренный договором срок, он осел в России навсегда. Через века его потомки стали во всевозможных документах называть себя русскими, каковыми на самом деле они и стали, но оставили за собой древнюю фамилию, которая, как не трудно догадаться, не раз выходила им боком.

Итак, потомок ливонского рыцаря Георгий Георгиевич Мейер родился в 1894 году в Симбирской губернии, видимо, где-то поблизости с имением Ольги Григорьевны Аксаковой. Детские годы провел под Самарой. Был в нем с детства особый стержень — жертвенного служения России, который, увы, далеко-далеко не в каждом по родословной русском человеке. То ли в нем это было от природы, то ли сказалось аксаковское окружение, но у него были явные литературные наклонности, и совсем не случайно, что он поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Но через год, к великому огорчению родственников, решительно оставил его стены. Мы умиляемся образованию, просвещению, не задумываясь, что не всегда их плоды добры, чаще наоборот. Мы, не задумываясь, отдаем дело образования, просвещения в чужие, злые руки, что, кстати, происходит и ныне. Результатом такого искореженного специально перевернутого с ног на голову образования стало несколько поколений русских людей, которые, оторвавшись от родных корней, по чужой злой подсказке устроили так называемые русские революции 1917 и 1993 годов. Так вот Георгий Мейер так объяснил растерянным родственникам свой уход из Московского университета:

— Я не могу находиться в этом рассаднике революции.

Посетив Оптину пустынь, — теперь уже трудно судить, у кого из оптинских старцев он был на исповеди, — он поступил в военное училище. Начало Великой войны, которую мы теперь называем Первой мировой, он встретил офицером пехотного Св. Александра Невского полка, с которым, отличаясь особой храбростью, прошел весь жестокий путь побед и поражений. Он был ортодоксом во всем. Такую черту характера дало, может, слияние двух его природных стихий: он отказался присягнуть Временному правительству, заявив: "Присягу, как перчатки, не меняю". И одним из первых записался в скором времени начавшуюся формироваться Добровольческую армию, с которой до конца испил всю тяжесть надежд и поражений.

Он не сдался на милость победителей в Севастополе, суливших великие блага. Теперь мы знаем, что это закончилось расстрелом тысяч офицеров, из экономии патронов, а больше из великого революционного куража, многих просто топили, привязав к ногам камни и сбрасывая с прибрежных скал. И с берега еще долго можно было наблюдать тысячи стоящих под водой офицеров. Говорят, на солнце поблескивали погоны…

Он прошел весь тяжкий путь русского воинского изгнанника: голод в Константинополе, военный лагерь генерала Кутепова на полуострове Галлиполи, название которого русские солдаты не случайно трактовали как "голое поле". Каменистая пустыня, окруженная с трех сторон морем: нестерпимая жара днем, а ночью такой же нестерпимый холод. Но это был не лагерь в панике бежавших с поля боя и отчаявшихся людей: в лагере была жесткая дисциплина, в палаточном городе функционировали военные, кадетские училища, издавались газеты, действовала походная церковь, даже театр. В 1994 году мне привелось на паруснике через проливы Босфор и Дарданеллы проходить ночью мимо этого памятного и горького для русского человека полуострова. При полной луне и при полном штиле наш походный священник, в прошлом майор, летчик-истребитель, отец Виктор вместе со знаменитым церковным хором Анатолия Гринденко отслужил молебен. В планах нашего фонда: восстановить сооруженный при уходе из Галлиполи — Донской казачий корпус уходил в Болгарию, другие части в Югославию, остальные рассеялись по всей планете — памятник почившим здесь воинам Русской армии, каждый солдат и офицер принес из пустыни свой камень, и завершил этот выросший холм — крест.

После оставления Первым корпусом русской армии Галлиполи Георгий Андреевич Мейер оказывается в Париже, где живет с женой в маленьком и самом дешевом отеле (я не знаю, женился ли он в Париже, или эвакуировался из Севастополя вместе с женой). Сотрудничает в монархической газете "Русская Земля", во влиятельной в эмигрантской среде газете "Возрождение". Но это не дает сколько-нибудь существенного заработка, и он работает таксистом, преподавателем русского языка. Он выступает с докладами и перед русской, и перед французской аудиториями: о Пушкине, Баратынском, Лермонтове, Тютчеве, Случевском, Фете… И особо — о Достоевском, о его пророческом предвидении русской беды. 9 апреля 1936 года в газете "Возрождение" была опубликована его статья "У истоков творчества Достоевского", которая стала началом его работы над книгой о Ф.М. Достоевском "Свет в ночи (Опыт медленного чтения)", которую писал всю свою жизнь и которую так и не смог закончить, — он не успел написать предисловие и заключительную главу, и которая увидела свет только после его смерти, в 1967 году в издательстве "Посев". Будем надеяться, что рано или поздно она будет издана в России.

"Чуть-чуть не закончив" (так он сам говорил) книгу о Ф.М. Достоевском, Георгий Андреевич Мейер умер 7 февраля 1966 года на больничной койке. Не знаю, пытался ли он разыскивать своих родственников в России. Скорее всего, нет, боясь им навредить. О великой скромности этого необыкновенного, не совсем русского по происхождению, но с очень русской судьбой человека говорит тот факт, что его книги, которые, несомненно, займут достойное место в отечественном литературоведении и в отечественной философии, изданы его близкими уже после его смерти: и "Свет в ночи" (Франкфурт, 1967) и "У истоков революции" (Франкфурт, 1971).

Р.S.
Когда этот материал был уже написан, мне позвонила уфимка Наталья Ивановна Акимова:

— А вы знаете, что у Георгия Андреевича, когда он уходил с Белой армией, в России осталась беременная жена?

— ?…

— Да, под Самарой. У него потом родился сын, который последние годы жил в Уфе. В Уфе и похоронен. Сергей Георгиевич Мейер…

— Вы хорошо знали его? — наконец выдохнул я

— Мы вместе с работали в одном проектном институте. К тому же мы приходимся друг другу родственниками: сестра Георгия Андреевича была замужем за моим дядей по матери.

— Знал ли Сергей Георгиевич, что его отец жив?

— Не знаю. По крайней мере ни он, ни Андрей Андреевич об этом никогда не говорили.

— Знал ли Георгий Георгиевич о своем сыне? — подумал я вслух. — Или, по крайней мере, что у него в России, после того как он вынужден был покинуть ее, кто-то родился?

— Об этом теперь можно только гадать, но, скорее всего, что не знал. Иначе, наверное, попытался бы искать их.

— Но, может, боялся таким образом навредить своим родственникам в России?

— Скоре всего, что все-таки не знал. Ведь в 60-е годы это было уже не так опасно… Сергей Георгиевич был личностью неординарной, артистичной. Открытый, веселый. Все его любили. Прекрасный рассказчик. Талантливый инженер-нефтяник, он был ГИПом (главным инженером проекта) в промысловом отделе нашего института. Влюбился в тогда популярную оперную певицу Таисию Жоголеву, сопрано, это было в 50-е годы. И вдруг неожиданно для нас сам стал петь в оперетте. Правда. через какое-то время снова вернулся к нам в институт в нефтепромысловый отдел… Кстати,. у моего двоюродного брата, Алексея Борисовича, сохранилась фотография Георгия Андреевича: совсем молодой, в военной форме, — то ли времени Первой мировой, то ли гражданской войны, на погоне номер полка...

Вот такой получился длинный и горький post sсriptum: рассказ еще об одном крестном русском пути не совсем русского по крови человека…