Песни Победы: Алексей Фатьянов. Очерк пятый

Дело было так.

Однажды приехал сюда на летний отдых некий писатель из Ростова-на-Дону. А вечерком по общепринятой традиции вышел прогуляться на пруд. Поравнявшись с берегом, он встал на его краю, загляделся на усыпанную кувшинками темную зыбь, глубоко задумался... Кто-то из веселых композиторов решил над ним подшутить. Публика с любопытством наблюдала, как он подкрался сзади к гостю с Дона и толкнул его в спину. Резко выпав из мира грез, задумчивый литератор шлепнулся в пруд, в чем стоял. Эта смешная сценка в духе американских кинокомедий вызвала бурю веселья на берегу. Но потеха быстро сменилась паникой — человек плавать не умел, он начал тонуть. К нему ринулись "спасатели", на ходу срывая с себя тенниски и кеды. Казалось, ростовский писатель вот-вот захлебнется, его уже поглощала вода, но вдруг над прудом показалась его рука с красненькой книжечкой, и панически торжествующий голос возвестил:

— Партбилет! Партбилет!

И как-то сразу его стали называть между собою обитатели Переделкина "Партбилетом".

Потом долго все шутили друг с другом:

— Ты на пруд? А партбилет не забыл?

Или:

— Рыбачишь… Сколько партбилетов поймал?

Время скрыло от нас фамилию преданного партии литератора. А скорее всего, эта история — один из переделкинских мифов, которые творятся здесь походя, как литературные упражнения…

Но не миф, что в Переделкине Алексей Иванович едва не погиб.

В то лето начала пятидесятых его семья снимала дачу в одном доме с Матусовскими. У Фатьяновых были комната и терраса. Алексей Иванович к ночи на террасе разбирал раскладушку, долго читал, засыпал с соловьями. А в комнате жили женщины, няня и младенцы — уже появился Никита. Терраска была небольшой. Прямо над лежанкой Алексея Ивановича висел электрический счетчик. Как старый счетовод, он умиротворенно гонял черно-белые костяшки по проволочным поперечинам и привычно жужжал колесиком.

Фатьянов спал, когда началась гроза. Вдруг прямо в счетчик ударила молния. Загорелись постель, стена, но, слава Богу, поэт успел вовремя проснуться, отскочить и сразу принялся тушить огонь, оберегая от опасности семью. Ариша, путаясь в полах сшитой Галиной Николаевной ночной сорочки, мазала ему лоб и руки йодом и икала от страха.

Галина Николаевна всхлипывала и металась от детских кроваток к мужниной раскладушке.

…А рано утром она услышала, что Алексей Иванович с кем-то тихо и дружественно говорит на террасе. "Ни свет, ни заря на рыбалку," — подумала она и встала готовить завтрак тихонько, чтоб не разбудить детей, запоздавших с пробуждением после ночного переполоха. Прислушалась.

— Чив? — Спрашивал невидимый воробей из-под карниза.

— Жив… — Отвечал муж.

— Чив-чив? — Снова беспокоился птах.

— Жив — жив… Успокойся… О детях своих думай… — Советовал Алексей Иванович.

Она не знала, сколько мог продолжаться этот диалог еще, однако нахлынула теплая волна каких-то новых чувств. Она подошла, обняла его сзади и легко, счастливо заплакала…

Забежим вперед. Шло время, росли дети и менялись домработницы.

Простоватую Аришу сменила Уля, которая была чахла и нездорова. Она пробыла в семье недолго — получила паспорт и вышла замуж.

Валю, красивую молодую деревенскую девицу, нашли через бюро услуг. Она любила детей, старалась помогать по хозяйству. Ее также, как и Аришу и Улю, брали с собой на дачу. Ульяна — предпоследняя домработница Фатьяновых — отличалась пристрастием к гостям мужского пола.

А последней помощницей Галины Николаевны стала Татьяна, женщина со Смоленщины, которая также пришла из бюро услуг и пробыла с Фатьяновыми больше десяти лет.

Она была мала телом и вынослива, как подросток. Преданна, как ангел-хранитель. Неприхотлива, как мать большого семейства. Опрятна, как медсестра.

— Мне бы лишь бы птицы пели, я птиц люблю! Как это их Господь создал? Не пойму!

— Дунул вот так… — Терпеливо объяснял Фатьянов, — …смотри! — Он дул на стоящие на подоконнике цветы так, что с них осыпались лепестки и колыхались легкие коленкоровые занавески на окне. — И создал!..

 

6. СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕТЕР ПОД ОДИНЦОВЫМ
Чуть подальше от Переделкина находился еще один дачный массив Внуково, где проживали Утесов, Орлова, Твардовский, Аросев — выдающиеся люди своего времени. Там же располагался пионерский лагерь и летний детский сад Союза писателей, куда, подрастая, уезжали на лето Алена с Никитой.

На недальней Николиной горе проводил лето Сергей Михалков со своей семьей.

За Внуковом простиралось Одинцово, места не менее живописные, и тоже излюбленные советскими аристократами.

Всего несколько месяцев Фатьяновы провели в Одинцове. Их принимал старший брат Владимира Репкина Александр, который незадолго до их приезда купил часть старого деревенского дома. Фатьяновы вновь пожаловали на отдых всем могучим семейством, вместе с Наталией Ивановной, Ией, ее мужем Игорем Дикоревым и детьми Андрюшей и Верочкой, с тещей и Людмилой, с Татьяной и Владимиром Репкиными. Одинцовские Репкины, как и арбатские, тоже были люди веселые. Все хорошо работали на своем огородике — хорошо и пели.

Алексей Иванович два раза приезжал отдыхать на эту дачу из-за грибов. Он любил собирать грибы.

Те росли кругом — в дубовой роще, в березовой роще, в сосняках. И дачники всей гурьбой ходили по травянистым тропам, тыча в кочки свои самодельные посоха. Набирали грибы, приносили домой, чистили… Еще только подбирались ножи к середине огромной корзины, как раздавался крик:

— Жарить буду я!

Так отстаивал свое почетное поварское право Алексей Иванович.

Это было его делом, и он выполнял его на зависть всем хозяйкам. А хозяек удивляло, что в этом действе не было замешано никакого масла: ни сливочного, ни, как тогда говорили, постного. Алексей Иванович ставил сковороду на огонь костра, укладывал в нее грибы — они сочились, таяли, он подсыпал свежих, и в конце концов грибы приобретали румянец, золотились, благоухали на всю улицу. Они получались красивыми и вкусными. Этот способ жарения он знал с детства.

Однажды все обитатели дома Репкиных, как обычно, пошли в лес по грибы, но их прогнала из лесу буря. Начиналась осень — и вот листья сухие, желтые, красивые, стало срывать ветром и тревожно кружить в маленьких и больших вихрях. Грибники затревожились, стали собираться домой. Алексей посмотрел вокруг и говорит:

— Серебряный ветер!

— Какой серебряный ветер? — Воскликнула спорщица Татьяна, хватая золотистые березовые листья на лету. Они были похожи на круглые монетки. — Лист желтый... Это золотой червонец!

Он приложил руку к уху, замер и убедительно, миролюбиво сказал:

— Таня, ты послушай... Серебряный! Я напишу стихотворение.

Татьяна продолжала стоять на своем. Она сказала:

— Ты — поэт, а я — скептик!

— Правильно, Танька: ты скептик потому, что ты — метр с кепкой! — Ответил он.

И по дороге домой не обронил более ни слова, боясь нарушить эту неслыханную музыку, которую чувствовал только он один на всей земле. Иногда только прикладывал руку к сердцу и открывал рот, словно собираясь петь. Так он ощущал скачки атмосферного давления.

Алексей Иванович страдал гипертонией, но не хотел верить в это. Он старался не замечать недуга. В его богатырское здоровье верили окружающие, но никак не сестра Зинаида Ивановна Буренко. Каждый год Алексей Иванович ложился в санаторий Союза кинематографистов в Болшеве, где сестра была главным врачом. Зинаида Ивановна тревожилась за брата. Военный врач финской и Отечественной войн, она относилась к нему, как к рядовому, и умела приказать ему "лечь", едва лишь чувствовала в нем нездоровье.

Кроме Подмосковья, Алексей Иванович проводил лета в Кочетовке. Это — шолоховские места на Дону, где Фатьяновы так же снимали дом и поселялись той же "фатьяновской" колонией. Когда училась Ия, Алексей Иванович брал с собой Наталию Ивановну с детьми. Он считал, что так нужно, родственно-сыновнее отношение к родным у него было заложено в крови.

Юга он не любил, но в Коктебеле бывал.

Но больше всего — больше, чем в Переделкино, Кочетовку, Коктебель или Болшево, Фатьянова тянуло в родные Вязники.

 

 
ШТРИХИ К ЗАКАТУ ДЕСЯТИЛЕТИЯ
1. ПРЕДЧУВСТВИЕ УЛЫБКИ ГАГАРИНА
В 1948 году у Фатьянова с Мокроусовым появились "Наговоры", "Шли два друга", "По мосткам тесовым…", "Мы люди большого полета". Эта последняя песня была единственной, за которую поэт был удостоен формальной похвалы. Владимир Бунчиков и Владимир Нечаев первыми ее исполнили. Ежегодно проводились конкурсы по песням. Друзья представили на один из них "Мы люди большого полета", и вдвоем получили первую премию. Их немного критиковали за стихи, противники гротеска утверждали, что слова "до самой далекой планеты не так уж, друзья, далеко" звучат с издевкой и слишком противоречат науке. Прошло немногим больше десяти лет — и эти слова зазвучали в космическом корабле Юрия Гагарина. Песня стала злободневной, ее знал каждый ребенок. После правительственного сообщения о первом полете человека на весь мир прозвучали "Широка страна моя родная" и фатьяновско-мокроусовская "Мы люди большого полета".

Несколько песен сочинил поэт с Сигизмундом Кацем, о чем уже говорилось. С Соловьевым-Седым в этом году он написал всего одну песню "Где ж ты, мой сад". Впервые за семь лет работа у композитора "не шла". Депутатские, чиновничьи дела заменяли ему все. Но эта песня на музыку Соловьева-Седого все-таки появилась:

Снятся бойцу карие глаза,
На ресницах темных
Светлая слеза.
Скупая,
Святая,
Девичья горючая слеза…

 

2. ХОРОШИЕ ВСТРЕЧИ
Летом Алексей Иванович часто гулял по бульварам.

Его высокая фигура узнавалась издалека, когда он в летней светлой рубашке, светлых же широких брюках выходил из Хрущевского, сворачивал по Кропоткинской на Гоголевский бульвар и шествовал так до Литинститута, и далее — до памятника Пушкину. Как-то раз он повстречал на Тверском бульваре молодого Льва Озерова. До этого они лишь немного общались на литературных вечерах, в беседах "за круглым столом".

Они поздоровались за руку и дальше пошли вместе. Ускользающий светский разговор, казалось, мало трогал собеседников. Между ними стояла та нерукотворная стена, которая всегда разделяет малознакомых людей, боящихся быть непонятыми. Но когда речь зашла о Вязниках и оказалось, что Лев прекрасно знает этот старый город, Фатьянов преобразился и широкими шагами повел Озерова в направлении ЦДЛ. Они говорили о Ярополчьей горе и Малом Петрине, Благовещенской церкви и Базарной площади… Настороженность Алексея совсем ушла, когда он узнал о поэтических пристрастиях спутника:

— Семен Гудзенко говорил мне, что вы ведете семинары, читаете лекции в институте. А дружите вы с поэтами, которые ломают традиции русского стихосложения. Это так? — Почти упрекнул он Озерова…

— Это так. Мне интересен всякий эксперимент. Но люблю я Есенина, — услыхал он в ответ.

— Есенина?! — Благодарный и удивленный Фатьянов ускорил шаг.

Через пятнадцать минут они уже сидели за столом ресторана Центрального Дома литераторов и радостно-удивленно читали друг другу стихотворения Есенина.

На "Вязники" и "Есенина" душа его отзывалась, как часовой — на пароль. Это были маячки на его "дороге жизни" в необъявленной блокаде. В ресторанном зале ЦДЛ было накурено и прохладно, несмотря на то, что накурено. Кому-то не нравилось то, что два поэта слишком громко разговаривают и восторженно лобызаются. В такие моменты Алексей и сам бывал похож на Есенина.

Критика по-прежнему, как некогда и Есенина, с холодным высокомерием умалчивала значение творчества Фатьянова или барски трепала поэта по щеке, что больше было похоже на пощечины.

И вдруг в 1950 году появилась в печати первая и, пожалуй, единственная добросовестная статья о фатьяновских песнях.

Написал ее малоизвестный журналист из военных, корреспондент газеты Московского военного округа "Красный воин" Николай Стуриков. Он отозвался небольшой рецензией на сборник фатьяновских песен, который выпустил "МузГиз" в серии "Песни советских поэтов". Статья была напечатана лишь во Владимирской газете "Призыв".

Алексей Иванович разыскал журналиста, тоже бывшего владимирца, жал ему руку, удивленно благодарил:

— Сто двадцать строк о моих песнях. Это же надо!

Почти больно было Николаю, прекрасно понимающему золотую цену фатьяновских песен, принимать эти похвалы гения.

 

ЛЫЖНАЯ ПРОГУЛКА ВБЛИЗИ ГОРОДА ИВАНОВО
1. КОМПОЗИТОРСКАЯ "МЕККА" В УСАДЬБЕ НАДЕЖДЫ ФОН МЕКК
...В 1943 году, когда немца от Москвы отогнали, Правительство во главе со Сталиным обратило внимание на цвет нации — творческую интеллигенцию. Перебиваясь скудным карточным пайком, в безденежье и голоде, жили наши лучшие композиторы в эвакуации. Дмитрий Шостакович продал все, что имел, и дошел до крайнего истощения. Его измученному организму требовалось лечение. Весь гонорар от Пятой симфонии он потратил на сгущенное молоко, которое должно было помочь в лечении легких. В подобном положении было здоровье и других выдающихся композиторов. Специальная Правительственная Комиссия искала место в России, где бы творческим людям было и сытно, и здорово. Выбирали между утиным совхозом под Кинешмой и птицефабрикой под Ивановым.

Тогдашний "шеф" Музфонда Левон Атовмян выбрал второе.

И сразу, в том же 1943 году, сюда приехали жить, а не просто отдыхать, Прокофьев, Шостакович, Глиэр, Хачатурян, Мурадели и Кабалевский со своими семьями. В просторном помещичьем доме поставили фанерные перегородки и жили все вместе, зимовали и летовали. Рояли разместили в домах сельчан Афанасова. Каждый композитор ходил туда, как на работу. Там, под внимательным доглядом теть Нюр и баб Груш, создавалась классика советской музыки.

Бывало и наоборот: афанасовские бабы, чьи мужья ушли по фронтам, летом строили коттеджи под внимательным доглядом композиторов. Они старались успеть до осени. Поголовье кур становилось все меньше, но за столовским табльдотом всегда были жирный бульон и свежее мясо. К окончанию войны все куры были съедены.

Тогда к городскому вокзалу подъехала теплушка с элитным коровьим стадом для местного Дома творчества композиторов.

Держали в хозяйстве и "гужевой транспорт" — лошадок.

Зимою сорок девятого года одна из тех лошадей, запряженная в розвальни, влеклась по снегу от городского ивановского вокзала к гостеприимному дому. В розвальнях притихли Фатьянов с Дзержинским.

Дорога навевала томящую грусть, уже почти позабытую во всегда подтянутой Москве. Тише и глуше становились окрестные деревни. Потом начинались знаменитые ивановские поля, сизо-цветущие летом, зимой — ровные и гладкие в своей белизне.

Лишь один раз пошутил Фатьянов:

— Скажи, Ваня, как на духу: ты ведь не Иванович, а — Феликсович! Куда ты меня везешь, несчастного? А не дашь ли ты мне водочки "для сугреву"?

— На! — Сказал Дзержинский, ткнул его локтем в грудь и в розвальнях началась шутливая потасовка "для сугреву".

Их встречали, как бар, весело распахивали ворота, наряжали в деревенские овчинные шубы, подносили стеклянную граненую рюмочку, которая стояла тут же, наготове. И они, продрогшие, по-хорошему утомленные, были здесь действительно барами, хозяевами.

Так Алексей Иванович впервые прибыл в Дом творчества композиторов "Иваново", где они с Иваном Ивановичем Дзержинским писали программный цикл "Земля". Поэт и композитор получили заказ, равнозначный приказу.

В 1943 году, победительном уже году войны, на Урале они писали цикл романтических песен "Первая любовь". Вот о чем думали "под грохот кононады", причем вражеской, эти неисправимые русские "Ивановичи", юноша и муж. Фатьянову в тот военный год исполнилось 24 года, Дзержинский бы десятью годами старше. Теперь они повзрослели на шесть лет.

Просыпаясь, Алексей Иванович шел завтракать в столовую. Она размещалась в здании бывшего имения какого-то родственника госпожи Надежды Фон Мекк.

В среде людей искусства хорошим тоном считается постоянно иронизировать. Фатьянов любил шутку, но не любил иронии, считая ее орудием рабов или прихотью жестокосердых. Когда кто-то пошутил, что фамилии "Мекк" сильно мешает козлиный "фон", то Фатьянов сказал, что на фоне подобных шуток у него портится аппетит и это ему, Фатьянову, мешает. После этого продолжал спокойно есть.

На выходе встречала его дворняга Змейка, любимица Сергея Прокофьева. По морозцу шел Алексей Иванович к Ивану Ивановичу в деревянный домик с громким названием "коттедж", и Змейка вилась за ним, оставляя четырехпалый узор в отпечатках человеческих следов.

Он проходил мимо одного из первых "новых" дачных домов, где жил Вано Мурадели. Здесь была написана знаменитая опера "Великая дружба", которая пострадала от постановления ЦК 1946 года. Фатьянов не мог не чувствовать уважения и солидарности к композитору, поскольку сам получил тогда же и за то же — за свою вдохновенно выполненную работу.

Очень красивая, но уже почти пожилая — много старше мужа — жена Вано Мурадели не любила деревенских юных красавиц и глупых товарищеских шуток. А композиторы и поэты — напротив — очень любят свои шутки, и передают их из уст в уста, из поколение в поколение...

А Иван Иванович, известный шутник, хохотал:

— На этой даче, где написана "Великая дружба", нужно установить "мнимореальную доску""!

Несколько поодаль, в акустической независимости одна от другой, стояло еще несколько таких же композиторских дач. Зимой некоторые дачи пустовали, и тогда приходили работницы и кутали рояли в ватные тюфяки и верблюжьи одеяла, ухаживали за ними, как за детьми...

Алексей Иванович шел в домик Дзержинского. Туда, где глянцево-черной поверхностью отражал розовый свет январского утра величественный "стейнвэй". Иван Иванович уже пробовал туше, ставил на пюпитр исчерканное до неузнаваемости стихотворение и присовокуплял к нему некие аккорды, арпеджио и стаккато. Иногда Алексей Иванович пел, Иван Иванович слушал, или наоборот. Шлифовались стихи, оттачивалась музыка...

…Позднее Фатьянов привезет сюда двоих своих подросших детей, жену. Ивановская земля отдавала свою благодать с избытком. Втягиваясь в незнакомо плавный ритм жизни, диктуемый, в общем-то, столовским режимом, Алексей Иванович чувствовал там, что отдыхает. Это чувство было непривычным, но ощутимым. Он набирался этой русской благодати на годы, как ему казалось, вперед. Может, и на многие годы. Он чувствовал себя нужным всему миру и получая письма той далекой уже зимой. А письма тех лет — единственная обстоятельная связь между людьми — не равнозначны нынешним хотя бы потому, что были важной и неотъемлемой частью человеческой культуры.

"Карельский перешеек, 25 января 49 года. Любимый сердцу моему сынок Алеха! Вот судьба — поэт у композиторов, а композитор — в Доме творчества писателей. Мой адрес: станция Комарово, Карельский перешеек, Дом творчества писателей, что на Кавалерийской улице, Соловьеву-Седому Василию Павловичу (папе). Привет Ивану. Два слова об Иване. Я работаю над Тарасом. И работа, думаю, вполне подвигается. Думаю в начале февраля быть в Москве на пару дней — показать музыку Голу Ивану (Голованов — главный дирижер Большого театра — Т.Д.). В таком случае мой адрес: Москва, Охотный ряд, гостиница "Москва", номер для меня. Ну, кажется, все. Целую, твой папа. Да, сегодня еду в Ленинград на своей машине "победа". Прошла 3038 км., расход горючего 15 литров, шофера зовут Володей. Плачу 1000 рублей в месяц, бензин — мой. Победа стоит 16 тысяч. Еду на концерт в Горный институт, получаю тысячу рублей. Успех огромный. Студенты будут аплодировать стоя. У них в зале ремонт и вынесли все стулья! Деньги вычтут в музфонде за долги, которые прислал московский музфонд в сумме 8950 рублей. За что? Я тебе в следующий раз пришлю подробный отчет. Все. Твой папа. Я значительно вырос, окреп, загорел, похудел. Кстати, сколько в Новом году ты выпил и что было? Пиши. Твой папа. Пусть Иван выпьет за мое здоровье молока и присылайте песни на консультацию. Я теперь, как мастер крупной формы, что-нибудь посоветую — кому загонять и почем. Твой любимый папа Вася".

 
А Фатьянова ждали замечательные события: Галина Николаевна вновь обрела ту очаровательную, осторожную грациозность, которая свойственна беременным.

Алексей Иванович сиял.

— Я — счастливый человек, Ваня… И я на этих критиков смотрю с высокой горки… — Говорил он Дзержинскому. — Я хотел в жены королеву — она у меня есть! А ты видел жен этих критиков, Ваня?

Иван Иванович отвечал, что, разумеется, видел.

— Я хотел красавицу-дочь и умницу-сына — так и будет! А ты видел этих критических детей, Ваня?

Иван Иванович отвечал, что глаза бы его их не видели.

— То-то! И кто же из нас счастливей?

— Я! — Утверждал Дзержинский.

Фатьяновым всегда хватало денег, но они быстро кончались при наследственной душевной широте Алексея Ивановича.

Программный цикл "Земля" был написан в ДТК "Иваново" в 1949 году. В следующем году композитор Иван Иванович Дзержинский получил за него Государственную премию. Поэт Алексей Иванович Фатьянов замечен не был. Каких-либо его негативных реакций по этому вопросу тоже замечено не было.

И вспоминается случай с награждением Валентина Катаева Сталинской премией.

…На его даче в Переделкино накрыты праздничные столы — в этот день и в определенный час Юрий Левитан должен был огласить на всю страну список лауреатов. Сам триумфатор заранее включил радио и вдруг Левитан часом раньше начал читать:

— От Советского Информбюро…

Благоговейная тишина в зале. Перечисляются фамилии награжденных одна за одной. И — о, ужас! — фамилии Катаева среди оглашенных нет. Стало быть, сам Сталин в последний момент вычеркнул ее из списка. И тишина из благоговейной стала кладбищенской. Говорят, что это был дружеский розыгрыш соседа по дачам — диктора Левитана. До передачи в государственном радиоэфире был еще час, а информация "без Катаева" была прочитана Юрием Борисовичем по местному радио.

Однако, глотающий валерианку Катаев прожил после этого шока до глубокой старости.

А веселый Фатьянов умер в сорок "мальчишеских" лет.

Говоря устами грека Эпиктета, "эта сторона жизни слагается из обстоятельств независящих от нас". Единственное, что, по его словам, зависит от нас — "это состояние нашей собственной бессмертной души".

 

 

Страница 2 - 2 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru