Песни Победы: Алексей Фатьянов. Очерк четвертый

Фатьянов с Твардовским дружили. Твардовский занимал высокое положение. Великий поэт и редактор, он был еще и чиновник, принадлежащий к высокой партийной номенклатуре. У Алексея этого положения не было. Он был рядовым и здесь, в союзе писателей. Но ведь он хотел невероятного — оставаться самим собой. И некоторых чиновников это раздражало, как не раздражает порой и зависимый выскочка. В итоге опала крепла. Несколько раз Фатьянова исключали из союза "за непослушание". Фатьянов-Твардовский — это был кажущийся многим странным дружеский союз. Или дуэт — во многом и самом главном они генетически родственно вторили друг другу. Вероятно, Александр Трифонович проживал в Фатьянове жизнь своего "непутевого" двойника. Жизнь очаровательного простака. Жизнь Васи Теркина. Та простая и незлобивая жизнь, которую он уже не обретет никогда. И оба они преклонялись перед тещей Репкина.

Эта простая женщина с двумя классами церковно-приходской школы много читала и много трудилась. Она очень уважала Фатьянова за то, что он поэт. Но более того, впечатлял ее лейб-гвардейский рост Алексея.

— Это настоящий брат для Вовы! — Не уставала говорить она. — Поглядите на Алешу — это Поддубный! Такого Вове и надо! Поглядите на Вову — это пионер!..

Мама Татьяны всегда провожала его из подъезда и дожидалась на улице, пока он сядет в такси. С непокрытой головой в любую погоду. На прощание Фатьянов обнимал ее, и это воспринималось всеми очень трогательно.

Уходя от Репкиных Твардовский целовал руку пожилой хозяйки. Татьяна, провожая его, выговаривала: "Александр Трифонович, ну зачем вы смущаете маму...". А он отвечал с высоким смыслом:

— Это — рука труженицы! — И казался в чем-то виноватым перед всеми тружениками, будто сам не являлся таковым.

5. РЕПКИН И ПАЛЬТО
Репкин работал в центральной небедной газете, но зимогорил в худенькой телогрейке, разумеется, не из скаредности. Москва требует больших расходов и слезам не верит. А Володя был неисправимо непритязателен в одежде. Настолько, что жене неловко было иногда и во двор-то с ним выйти. Татарин-дворник бросал скребок, опирался на черенок метлы и как-то неясно выражал свое отношение к этой паре покачиванием большой головы и негромким цоканьем языка. А тут, как на грех, пришел Фатьянов и пригласил всех на Масленицу в "журдом". Владимир и Татьяна с подругой, мастерицей по части блинов, уже ели их да похваливали. Алексей принялся помогать. И между прочим так расписал клубные вечера, что Репкины согласились пойти.

— Только вот у Володи не в чем выйти-то, — Смущалась Татьяна.

Фатьянов мудро пояснил:

— Если мужчина одет кое-как, но дама его хороша собой, то кому есть дело до этого мужчины? Будь он даже вообще не одет!

Импозантный Фатьянов, довольный, что всех собрал, хорошенькая Татьяна с простенькой подругой и Володя "в этой ужасной телогрейке" направились в ресторан. По дороге к ним примкнул некий Нема — Наум Мельман. Он был однокурсником Репкина, и носил псевдоним "Мельников".

В фойе Дома журналистов многолико толпились безбилетники.

— Ого! — Только и сказал Володя Репкин, но снял фуфайку, свернул ее скаткой и зажал подмышкой.

— Алеша, ну, ты иди, а мы — домой… — С вежливой улыбкой сказала Татьяна.

— Смирно. За мной, — Алексей, как ледокол на тихом ходу, шел к турникету, рассекая толпу. В фарватере двигались приглашенные.

— Стойте здесь и ждите!

Алексей быстро проскочил в холл и исчез. Наума подхватила Маргарита Алигер и увела. Трое приглашенных на чужой пир остались у двери перед важным билетером. Смотрят — ого! — сам Эренбург со своей женой-красавицей стоит посередине холла... И вдруг слышат: раздается поставленный голос Алеши надо всем этим:

— Ка-ак ?! — Пауза. — Не пустили моего брата?! — Пауза покороче. — Двоюродного?! — И повелительный жест билетеру.

Бежит к дверям старший вахтер, извиняется:

— Милости просим-с, товарищи… Милости просим…

И они оказываются за накрытым празднично столике на четверых. Слева сидели Мейман с Алигер, справа — Эренбург. Весь в лучах славы и внимания, он беседовал с кинорежиссером Козинцевым, своим шурином. Был Виктор Гончаров, который мечтал быть не поэтом, а художником, который позже стал вырезать из дерева причудливые фигурки. Были там оператор Головня, писатель Нагибин… Подавали блины, все шумели, галдели… Встала Маргарита Алигер очень худенькая, но с хорошо проставленным голосом, и стала читать отрывок из поэмы "Таня". По залу прошел шумок сочувствия — многие знали, что перед самой войной у нее умер сын, что в битве под Москвой погиб муж, и что она такая разнесчастная женщина… Вставали другие, и тоже читали стихи. Алексей Иванович спел... Кто-то улаживал свои дела. Крутили патефон, танцевали… Для приглашенных Алексеем это был замечательный праздник иной, высокой жизни, к которой оказались причастны и они. Может быть, они видели лишь внешнюю сторону ее, но тогдашняя соседка Фатьянова по столику была на седьмом небе. Она, которая с детства дружила с Татьяной, состарившись, признавалась:

— Я из всей жизни помню только один день — день в доме журналистов…

Грустно и светло становится от таких признаний…

С барственной вальяжностью проводил Фатьянов своих гостей к раздевалке и помог дамам одеться. Репкин надел фуфайку уже на улице, пронеся ее подмышкой мимо вахтера… И вскоре купил себе пальто.

6. ТАНЯ — НЯНЯ
Алексей Иванович очень заботился и беспокоился о своем Фатьяновском клане.

В середине пятидесятых в квартире Сергея Михалкова, что располагалась неподалеку от дома литераторов, однажды ночью разразился скандал. Виной тому был Фатьянов. Татьяна Репкина, заболев, осталась без работы, и добрые знакомые пристроили ее в дом к Михалковым. Сергей Михалков определил ее в воспитательницы к одиннадцатилетнему сыну Никите. Когда Алексей Иванович об этом узнал, то горячо вознегодовал. Ночью, часа в три, возвращаясь из ЦДЛ, он громыхал кулачищем в дверь дома на улице Воровского и кричал:

— Как вы могли мою родственницу с двумя высшими образованиями взять к себе в прислуги?! А еще: "Сою-у-уз неруши-ы-ы-ымый!

Никто не мог угомонить Фатьянова. Он был обижен, что жена его брата — нянька. Ни Галина, ни Владимир не находили слов, чтобы его утешить. И тогда Татьяна рассказала истинную историю о том, как Никита Михалков спас ее от смерти. На Николиной горе, где у Михалковых была дача, няня попала в заполненный водой карьер, и зыбучий песок дна стал уходить из-под ее ног.

— Меня в буквальном смысле спас этот одиннадцатилетний мальчик! — Доказывала она Фатьянову свою правоту. — Я тонула, я кричала: "-Никита, уйди!". Меня уносило водой… А Никита идет ко мне. Я его прошу: "Уходи!", потому что чувствую — он утонет со мной. А он просит: "Тетя Таня, дайте руку!". И он вытащил меня за эти два пальчика! Это — подвиг!

Алексей подумал.

— Значит, сын лучше отца! — Обрадовался и смирился.

Сергей Михалков не очень любил Алексея Фатьянова.

Может быть, своей дерзкой простотой он напоминал баснописцу бывшего возлюбленного Натальи Кончаловской поэта Павла Васильева, в те поры, когда Сергей Михалков был начинающим баснописцем. Но он стал крупным литературным вельможей и оказалось, что Кончаловская не ошиблась в выборе, с практической точки зрения. Алексей же Фатьянов никогда не числился в благопристойных членах Союза писателей. Наталия Кончаловская, напротив, Фатьянову мирволила. Она ценила в нем дерзость.

Интересно, помнит ли Никита Сергеевич свою няню тетю Таню, Татьяну Андреевну Репкину? Помнит ли, как она корила его за то, что не сознался перед классом, что он разбил стекло мячом? Она говорила:

— Никита, более глупого поведения не придумаешь. Как ты много потерял! Ты бы встал и сказал: "Это разбил я!". Ты бы выиграл в глазах ребят, они бы оценили твой поступок, и преподаватели поняли бы тебя. Родители могли бы гордиться сыном, который не прячется от ответственности....

Это нравоучение так понравилась Наталии Кончаловской, которая подслушивала за дверью, что она не выдержала — и открыла себя…

А Татьяна Андреевна так и не стала матерью. Никита был единственным ребенком, которого она воспитывала.

Теперь она безучастно одинока.

7. КОНФЛИКТ
Алексей Иванович не умел переживать вполсилы. Он, как ребенок, не знал малого горя. Но был отходчив. Плохо перенося критику в свой адрес, он великодушно смог простить Репкина за поступок довольно конформистский, если не сказать — подлый. Владимир написал и опубликовал критическую статью об одном фатьяновском стихотворении. Эта статья была ругательной, в духе времени. Она была хладнокровной и высокомерной в общепринятом литературной критикой духе. Трудно сказать, какие мотивы двигали его братним пером. Может быть, творческая зависть — ведь Репкин окончил знаменитый во всем мире Литературный институт, но так и не стал писателем. А Фатьянов, который о Литинституте мог только мечтать — стал всенародно известным поэтом. Фатьянова можно было ругать под шумок, этот поэт существовал для битья. И можно было, и модно было. Алеша пришел обиженный и сказал:

— Володь, ты что же... — Отвернулся.

Репкин ответил:

— Алексей, если быть объективным — а я стараюсь быть объективным — твои стихи…

Фатьянов будто не слышал его:

— А, впрочем, валяй. Новые ботинки купишь! — И исчез.

Но ненадолго. Соскучился. Простил. И они снова были неразлучны. И Алексей опять спешил к Репкиным — говорить, спорить, радоваться, поздравлять с праздниками, разыгрывать так неожиданно весело и хорошо... Вот пришел он и в день рождения Татьяны, подал ей теплый шарф:

— Таня! Это шарф из Японии!

Этот шарф не был из Японии. Ему этого только хотелось. Но фантазии поэта были настолько красивы, что он ими непременно доставлял радость тем, кого любил.

 

ОЖИДАНИЕ СЧАСТЬЯ
1. 1947 ГОД
В этом году Алексея Ивановича приняли в Союз писателей СССР, чем полностью "узаконилось" его сомнительный статус поэта-песенника. В те годы в союзе писателей была секция поэтов-песенников. Но, когда его так называли, Фатьянов обижался. Он не любил это определение себя как поэта. Да, стихи его рождались с готовой мелодической интонацией и композитору легко было угадать ее. Но ведь в классическом русском стихосложении она существует как данность… Он любил свои стихи, лелеял, защищал их, как классный адвокат, всеми силами души. Поэт становился в позу артиста-чтеца и красивым летучим голосом знаменитые свои песни переносил в стихию стихов.

— Вот видите? Чувствуете? Понимаете — это стихи! — Доказывал он неустанно.

И снова лился бархатистый его молодой голос. Каждая привычная песня — маленький рассказ, простой сюжет.

1947 год Алексея Фатьянова подарил миру еще один такой поэтический рассказ, красивое стихотворение, дивную песню.

Однажды осенью он пришел к Матвею Блантеру. Пришел не праздно, а со стихотворением. "В городском саду играет духовой оркестр", — прочел Матвей Исаакович и поставил листочек на пюпитр. Скоро появилась музыка, напоминающая ностальгические аккорды довоенного вальса. "Прошел чуть не полмира я — с такой, как ты, не встретился", — в этих чарующих строках и тактах кружились пары, головы, листья на осенних тротуарах. Постаревший Матвей Исаакович в 1975 году вспоминал своего "веселого, шумного, громкого" соавтора и говорил:

— Эта песенка о встрече молодого человека с девушкой в городском саду мне до сих пор мила. В моих авторских концертах, к моему удовольствию, она звучит до сих пор.

Готовился к печати в "МузГизе" сборник песен Фатьянова, из-за чего приходилось ездить в Ленинград. Книга включала в себя двадцать песен поэта с нотами, и должна была выйти в будущем году. Небывалый случай — все произведения этой книги были всенародно известны. Но ожидал Алексей Иванович не только сборника своих песен — жена готовилась к рождению первенца. Так что год этот для Фатьяновых был годом счастливого ожидания.

А жили литераторы на широкую ногу.

Фатьяновы завтракали в "Национале", обедали в "Арагви", ужинали в доме литераторов. Ночевали, припозднившись, в доме, который оказывался ближе. Они продолжали жить в Хрущевском переулке, но, бывало, насельничали и у Наталии Ивановны, в ее "басманской империи". И там, и здесь они были дома. Приходили иногда с рассветом. Спали мало, короткий остаток ночи. Пробуждались ясно и счастливо. Просто хотелось жить, хотелось идти к своим, которые, казалось, были повсюду, хотелось всегда быть вместе. Они обошли все партеры и галерки, пересмотрели все спектакли послевоенной Москвы, пили со знаменитостями за кулисами чай и не только.

Цыплят "табака", чрезвычайно модное тогда блюдо, Фатьяновы ели в "Арагви". Причем они всегда спорили, у кого останется меньше костей. Галина съедала цыпленка вместе с костями! А там давали табака, за которым только что приходилось бегать. Так во, всяком случае, утверждал шеф-повар.

После ужина они, бывало, попадали на студенческие "пельмени". И самое главное там было, разумеется, не сами пельмени, которые лежали на широком блюде, а то, что творилось вокруг них...

2. ДРУЖБА СО СТУДЕНТАМИ
В антологии "Русская поэзия XX век" утверждается, что Алексей Иванович закончил Литинститут и ГИТИС. Это неверно. Поэт не учился ни в этих институтах, ни в какой-либо иной высшей школе. Ему очень хотелось бы поучиться в Литинституте, он общался со студентами, как бы догоняя свою юность… Он дружил с литинститутовцами настолько близко, что периодами бывал там ежедневно. Он любил студенческие "читки" по кругу, веселые молодые застолья, беззаботную обстановку общежитского бездомовья.
Училось тогда фронтовое поколение: Николай Старшинов, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов, Юлия Друнина, Александр Меркулов, Александр Межиров, Михаил Луконин, Василий Ажаев, Семен Гудзенко. Все они еще в своих окопчиках и госпиталях знали песни Фатьянова, все они были ими одинаково связаны.

Они собирались в правом флигеле Литинститута, где и жили большей, почти воинской, частью. Там, где теперь библиотека и читальный зал, в сороковые размещалось общежитие. Вечерами постояльцы флигеля сиживали в свободных институтских аудиториях, запирались и писали. Иногда до самой первой пары лекций горели окна в таких "кабинетах". Но не каждый умел завладеть ключом. И неизвестно, кто был тогда счастливее: тот, кто уединенно засыпал за письменным столом, или тот, кто засиживался за "братским чаем" до петухов. Там заливалась с девичьим восторгом гармоника, там говорилось, читалось и пелось с неутолимой ненасытностью.

Заходили Фатьянов с женой и на институтские поэтические вечера, что проходили в маленьком актовом зале в первом этаже. Этот переход из уютного, почти домашнего зальчика в общежительный флигель был плавным и незаметным. Просто, как воздух, перемещался поэтический люд с крыльца на крыльцо, оставляя опустевший зал до новых встреч.

Бронзовые ныне корифеи были тогда молодыми. Именно в те дни они встречали свою любовь, ходили на свидания, смущались от непонимания собственных стихов, покорные юношеской неуверенности, граничащей с величием самопознания. Девятнадцатилетний студент, литинститутовец Владимир Соколов писал в те дни такие строчки:

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.

 

3. АВТОР — НАРОД?..
Отчего-то ясно представляется поздний вечер летом 1947 года, описанный Николаем Константиновичем Старшиновым. Загуляли они вдвоем после концерта, шли по темнеющей Москве, наслаждались ее вечерней праздничной жизнью. И вот свернули на Гороховскую улицу прихрамывающий солдат Старшинов и Фатьянов. Бредут, что-то знакомое будто слышат... Из окон полуподвала доносилось нестройное застольное пенье:

Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои...

Вслушались... А Старшинов был еще и гармонистом. Мог сыграть на гармошке "Танец маленьких лебедей", а уж частушек знал столько, что и сам удивлялся.

— Меня поют! — Громко и весело сказал Алексей Иванович. — Знает народ Алешу-то Фатьянова! — И добавил — Пойдем к ним в гости, Коля!

— Да ты что — очнись-ка! Как это мы явимся в чужой дом!

— Пойдем, пойдем! Людям же интересно! Может, у них и гармошка есть, а? Мы им споем! Я спою — ты подыграешь! Пойдем, а?

— Нет! И не зови: что о нас люди подумают? Выпить пришли — вот что они подумают!

— Ты, Коля, почему так плохо о людях думаешь? А еще коммунист!

Неизвестно что подумали люди, но пока друзья рядились, собирались студенты из этого общежития. Смекнув, в чем дело, они без рассуждений взяли под белы руки двух поэтов и силой повели в поющую комнату. Там хозяева вручили гостям по столовому прибору, гармонь и потянулись уже вслед за запевалой, которого не надо было уговаривать исполнить свои песни.

Так и было — песни его звучали повсюду. Танцплощадки и кинотеатры, радио и концерты, смотры самодеятельности и застолья — все было насыщено фатьяновской лирикой. Иногда он простодушно говорил жене:

— Ты знаешь, Галя, я думаю вот как: наплевать нам на критиков! Меня все знают, все понимают, потому что все поют мои стихи...

— Все поют, а кто написал — мало кто знает... — Прямодушно отвечала Галина Николаевна.

И тогда он загорался:

— Ты — второй Колька Старшинов! Вот пойдем-ка, пойдем-ка на улицу! Я буду останавливать людей и спрашивать: знают они Фатьянова или не знают!

Бывало, они вдвоем выходили на улицу, преграждали кому-то путь:

— Скажите пожалуйста, вы знаете эту песню?

— Знаю.

— А кто написал стихи?

— Не знаю...

Так и было. Никто не вспоминал поэта. И все же!.. Какой художник не жаждет войти в каждое сердце? И пресловутые романы, вечные влюбленности и охота на особ женского пола — всего лишь эрзац этого желания, попытка утолить жажду любви сладкой фруктовой водицей… Фатьянов пил родниковую воду народной любви, оставаясь в безвестности…

 

Страница 3 - 3 из 4
Начало | Пред. | 1 2 3 4 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru