Сельский поп

Русская натура

5.
У портретного очерка свои законы. Он близок к литературе по художественности слога, но не терпит вымысла, придумки, фантазии писателя (как рассказ или повесть), это как бы слепок с натуры, но не гипсовый, мертвый, стирающий живые черты, но тот список с живого образа, к чему приложена душа автора, его симпатии, мысли и чаемые желания. Рисуя натуру, писатель против воли накладывает на нее и свои мечты, идеализирует героя, выделяет наиболее выпукло его положительные, симпатичные ему качества, но ретуширует недостатки, всякие суеверия и суемудрия, которых пруд пруди в природе человеческой, но даже и в этом случае он не должен сочинять, прибавлять небывалое, увеличивать ничтожное, укрупнять мелкое, ибо героем очерка может быть лишь человек положительных нравственных качеств иль человек судьбы необыкновенной, чтоб жизнь его пошла нам в поучение... Этот образ должен непременно удивить сначала писателя, а после и читателя, прилечь к его сердцу, подвигнуть душу к добрым переменам. Очерк-это избирательное увеличительное стекло, но это и своеобразная проповедь о нравственном, совестном, в коей непременно, пусть и в скрытом обличье, но живет Бог. Через очерк писатель невольно и сам себя изливает и чуточку излечивает... О пошлом, о дурном, о всякой скверне, братцы мои, конечно, куда легче писать, она выпукла, она притяглива и приманчива, она даже очаровательна порою, эта пошлость и грязца, она сама в глаза лезет, и как бы вопит, дескать, вот тут я, вот сколь я прекрасна, — это невидимые бесы, нас окружающие, лезут напролом., чтобы зауздать и усесться на горбину…

Вот взялся я писать о сельском попе с чистыми помыслами, отметая всякие подковырки и неудоби, что тут же лезут под ноги. А каково батюшке?.. Ведь ему, чтобы наставлять паству, подвигать ее на добрые помыслы, надо вдвойне и втройне бороться с бесами, которые денно и нощно толкутся возле, вдвойне и втройне устраивать душу свою, городить врагам переграды, печься о ней в каждый миг, вооружать себя добрыми помыслами, отметая прочь раздражение и злость, и порой вспыхивающие от усталости иль нездоровья порывы невольной неприязни к окружающему миру, — да мало ли с чем приходится сражаться иерею, ограждать себя не только молитвою и чтением бытийных книг, но и подвигать к ежедневным делам насущным, которые, будто остервенелые псы, так и хватаются за подол рясы, и вот в этой толчее будней надо и самому не потеряться, не закоснеть, не измозгнуть до той степени, когда все станет однажды безразличным, и тогда церковь, а с нею и миряне, для которых труждается поп, невольно отодвинутся в густую тень, станут ненужными и даже вовсе лишними. Вот и этим манером, как мне думается, настигают батюшку "не наши" и давай помыкать им, как своим слугою, если дашь им самой малой послабки... Вот потому заботы о своей душе особенно гложут нашего батюшку.

***
На дворе ночь, а я, как змий-искуситель, все искушаю батюшку вопросами, докапываюсь до его глубин, ибо сам весь в сомнениях и эти сомнения переношу невольно на сельского попа, хочу, чтобы он разрешил их сию минуту иль оправдал. Хочется понять, что такого необычного могло случиться с московским мещанином, чтобы в одночасье он оставил столичную богему, распутал клубок противоречий, отбросил все соблазны, как ядовитый пар, окутывающие нас, и уже очищенным погрузился в русские глубины, где еще клубится, живет настоящий православный дух. Ведь неправда (иль не вся правда), — думалось мне, — что скитаясь, художник искал лишь местечко для живописания натуры, ибо во всяком месте, отъехав от Москвы верст за двадцать, красоты неисчерпаемо. На самом деле это был лишь повод для побега, которым и воспользовался Виктор Крючков. В семидесятые по всей Европе было модно сходить на землю, в лоно матери-земли, возвращаться к жизни предков и в первобытном труде устраивать доброрадную душу, очищая от нажитой накипи. Пробовали, натягивали ярмо, мозолили хомутом шею, вроде бы прирастали интеллигенты к пашенке, к скотинке, не догадываясь, что голова-то испорчена окончательно, и первое время даже сладкое чувство вскипало в груди, но миновало короткое время, и такая тоска вдруг заедала, такое одиночество догоняло, такая грусть, что иные бежали обратно, сломя голову, так глубока и неисследима была в них отрава, другие же кончали жизнь самоубийством. Оказалось, что "нельзя войти в прежнюю воду", она отторгает тебя, как плесень, и сор...

Меня и прежде, еще тридцать лет тому назад, занимала эта тема "побега интеллигента на землю", когда писал роман "Любостай", а закончив его, решил, что наконец-то развязал клубок противоречий. Но увы... Ну хорошо, мой герой романа Бурнашов необъяснимо умирает, но есть же живой пример, улыбчивый сельский поп Виктор Крючков, сидящий на табуретке напротив меня, как смиренный инок, и не выказывающий усталости. По возрасту — старик, и если бы не поменял городские теснины на деревню, то сидел бы нынче на лавке под тополями, где-нибудь в глухом тенистом дворике возле детской песочницы, и отрешенно разглядывал бы, как детишки стряпают в песочнице свои замки из песка и тут же беззаботно рушат их, и непонятно чему улыбался бы, вяло шевеля синеватыми губами, вышептывая тайные извилистые мысли, вспыхивающие ниоткуда и в никуда пропадающие. В свой час открывается форточка, и жена Лариса, сготовив щецы, зовет: "Витя, иди обедать". И как бы детство на минуту вдруг вернется этим возгласом... И поволокет ножонки домой, опираясь на тростку... (это уже о ком-то другом человеке, с иной натурою). Но ведь и таким образом можно бежать от богемы, от ее сладкого погубительного кишенья...

Я мощусь на пружинной койке на комковатом матрасе, на котором нынче почивать мне, и обвожу взглядом тускло освещенную избу с потемневшими бревенчатыми стенами, с которых батюшка содрал восемь слоев шпалер, печуру с длинной жестяной трубою под потолком, сумрачный закуток, где стоит, наверное, матушкина кровать... У другой стены батюшкино ложе, иконы над ним, прикроватный столик со служебниками и священными книгами. Это его условная келеица, его схорон, его закут, где он и готовится к церковной службе. Нельзя уединиться, но можно уйти в себя. Дверь в кухню не плотно прикрыта, доносится оттуда шорох, слабое звяканье посуды, матушка завершает обрядню, но в горенку не идет, чтобы не нарушить беседы...

"Батюшка, мне хочется знать, как рафинированный интеллигент приходит служить в церковь. Это не единичный случай, их много, но каждый раз это необычное событие, из ряда вон. Много священников из писателей, режиссеров, художников. Почему они идут в священство, что их позывает?.."

"Я думаю, что настало время, когда уже нельзя жить беспечно, прихлебывая сладкий чаек. Сейчас наступило время личной ответственности. Если человек не хочет погрузиться в новую жизнь под власть мамоны, то ему надо искать пути спасения. Вот "новые русские" набрали денег, тратят их на баб, на вино, на машины, на дачи... ну и что потом? Для чего все это? Для чего мы живем? Надо жить так, чтобы не стыдно было, чтобы совесть не жгла".

"Другие народы не мучает совесть, а нас вот мучает..."

"Да потому что мы герметически православные. На клеточном уровне мы православные. Совесть — это проявление Божьего человека... Вот человек, который много читает, в конце концов начинает разбираться, где правда, где неправда. Один закрывает на все глаза, день прошел и слава Богу... Когда я пятнадцать лет назад здесь появился, в то время поехало из больших городов много народу. Это получилось, как поветрие. А, может, знак Божий был. Чаша накопилась. Ее нужно или выпить, или отодвинуть. Все равно дальше жить по-прежнему нельзя... На такой сложный вопрос и ответ должен быть сложный... Может, время пришло. Вот когда снимают яблоко с дерева, когда оно уже зрелое, когда ясно, что зрелое, тогда и снимают. Вот и церкви нужны люди не просто образованные, а сердечно образованные, когда они уже поспели к служению. Можно читать много книг, а они ведут к безумию... Я не настолько умный человек, чтобы исчерпывающе ответить тебе. Но я знаю, что во всем, что мне дал Господь, что я сумел использовать и что услышал от Бога, — во всем этом есть какая-то последовательность".

"Но был же какой-то переход?.. Ведь не сразу произошло превращение... Был такой день, такой случай, иль обстоятельство вынудило?"

"Володенька, хороший мой, да ничего меня не заставляло, и обстоятельств таких не было, и не прорастало ничего во мне... Просто в какой-то момент, незримо для себя, я стал другим..."

"Не поверю... Ни мук, ни сомнений, ни тягостных раздумий? Вот взял человек и поехал из города в деревню…"

"Я понял, что Москва-город не мой, не русский. Тяжело в нем стало дышать. Вот и маковок церковных много, а дышать тяжело... Пятьдесят три года я прожил в столице, родился в ней... А теперь давно уже приезжаю лишь по делу, по самой неотложной необходимости".

"Ты приехал в пустое место и взялся храм строить?"

"Ты знаешь, я не собирался строить, но я думал его строить. С этой мыслью я ездил по деревням и говорил, что ищу дом. А начинал разговор с того, дескать, я верующий и хочу храм построить. Неизвестно почему, но везде говорил. Некоторые смеялись, другие не верили, считали за шутку, третьи говорили, что если построишь — сожжем. Я выискивал место для дома, а говорил себе, — вот здесь можно церковь поставить, а здесь место для монастыря. Это не мечтание, я просто был убежден, что когда-нибудь построю храм. А может эта мысль и не моя, Господь в меня внедрял... По жизни моей получилось так, что я без храма не мог жить. Я все время должен бывать в храме, исповедаться, причащаться, слушать пение, стоять на службе. Потребность душевная... Вот представь себе, до ближайшей деревни двадцать пять километров, а там церковь разрушена. До следующей деревни еще двадцать пять километров. Как здесь жить. Верующему человеку как жить без храма, если ты русский? Церковь дает ощущение настоящей полной жизни. Я думал о храме, как о кристалле, который надо вырастить. Потом мне храм привиделся во сне... Стоял в небе, как бы на облацех... Я увидел его не в подробностях и частностях, а как бы вообще. Я знал, что это мой храм, это я его построил... Дмитрий Ростовский говорил: "У человека не может быть своих мыслей, у него нет органа, который отвечает за создание мыслей. Он может лишь поймать, оценить..."

Однажды один мой хороший знакомый приехал в гости, мы с ним договорились, что изба будет на двоих. И он подарил мне пятьсот долларов, я таких денег не видывал, долларов никогда в руках не держал. Он говорит, делай второй этаж под мастерскую, а я буду к тебе приезжать иногда в гости... А вместо этого я в соседнем колхозе купил на эти деньги кирпича для фундамента церкви... Привезли и в четыре дня мне забутили, а вскоре выяснилось, что поставили косо, углы под сорок пять градусов, сруб ставить нельзя, пришлось разбирать. Это случилось сразу после Духова дня. Мужики перепились, устроили мордобой — и разъехались... Оставили меня у разбитого корыта. Это было первое испытание..."

"И сколько вас нашлось добровольцев?.."

"Трое... Первое бревно длиной девять метров и в комле на шестьдесят пять сантиметров мы закатили. И вот когда первое бревно положили — я заплакал. И тут родилась мысль, что храм сам научит строить, только надо внимательным быть. И шесть венцов срубили... В том же году у меня случились скорби, я долго молился у мощей преподобного Сергия Радонежского о себе, о том, что случилось со страною и что нас ждет... Долго я молился и вдруг услышал голос: "Иди и служи"... Сначала я попал под начал отца Павла в Покровский собор клириком. Потом дьяконом служил в Торжке, потом в шестьдесят лет стал священником в Кашине... А в это время церковь потихоньку строилась. Как появится чуток денег, я приобретаю немножко дерева. Мастера были случайные, порою с худыми руками, напортачат, а я после выправляю. Но были и неплохие. И так вот за десять лет, постепенно... Из сна в явь. Я и строитель, и архитектор, и настоятель, и регент хора, и истопник. Вот этим годом подвинулось много, Господь к нам был милостив... Я не уверен, что служу хорошо, что я хороший поп, но я знаю, что мое служение необходимо людям... И так чудно, что дело движется, и люди едут к исповеди, и так радостно живем, такой душевный подъем. Хотя тоже трудно временами бывает, не без этого, и здоровьишко порою прижимает".

"Может ты и сокрушил здоровье на этих бревнах?.."

"Все возможно... Ведь делаешь не то, что хочешь, а что Бог даст. Я стараюсь не поступать самочинно. То, что хочется, я делал в молодости. Сейчас я стараюсь делать, что надо..."

***
Сквозь сон слышу, как поднялся батюшка. Разодрал глаза, еще ни свет ни заря, на улице не развиднелось, окна темно-синие, ночные, казалось бы спи-почивай. На кухне голоса потихонечку гулькают, значит и матушка уже на ногах. Забухали сапожишки, скрипнула дверь, это батюшка пошел в хлев, понес пойло скотине, зернеца птицам, сенишка ослу.

Крестьянский, древними предками заведенный еще до православия быт и побыт, и вот за тысячи лет он не сдвинулся к перемене ни на йоту, ибо в деревне мать-земля кормилица командует, а крестьянин на ней дитя и соработник... Посыпались на пол дровишки, это батюшка принес со двора беремце, и сейчас матушка затопит русскую печь, огонь запляшет, заиграет, отпотеют заиндевелые оконца, в горенку прольется теплый дух... (Господи, как радостно писать эти строки, так все знакомо, будто в детство ушел, и годы не пролетели, и я в гостях не на далекой Мологе, а на своей родине в родовой изобке, и это моя мать, пошатываясь ото сна, затапливает печь-столбушку. Эти гряки и бряки дров, вьюшки, кочерги, посуды, скрадчивое шарканье шлепанцев, световые блики из окна, из печки, от керосиновой лампешки, худо разжижающей темь, запахи березового дымка, выпорхнувшего из-за чугунной дверцы, блинцов, что на скорую руку затеяла мать, чтобы состряпать до школы, морозной змеи-поползухи, что вскочила низом в полую дверь и нырь ко мне под одеяло,.. — все оказывается незабытно, все так плотно уместилось не в памяти, нет, и даже не в душе, и не в сердце, но в каком-то особом телесном потаенно-неведомом органе, которому еще не сыскано названия... Это душевное томление такое русское, заветное и каждому исконно русскому невыразимо родное, в каком бы далеком, затерянном углу отечества он ни родился бы на свет).

С этим чувством я снова незаметно забылся, и проснулся лишь, когда Роман Мороз, свежий, румяный, осторожно тронул меня за плечо, сказал смиренно:

"Владимир Владимирович, пора в церковь... Батюшка ждет..."

Я промычал что-то, выбираясь из сна, хотел поначалу отмахнуться, дескать, попозже приду, но взглянув в участливое, какое-то жалостливое лицо Романа, склонившееся надо мною, вдруг устыдился своей лености, внутренней черствости и душевной праздности, засовестился и скоро собрался на службу. А побороть внутреннее сопротивление, свое "не хочу", "не надо", — это тоже пусть и крохотная, но победа над плотью. Эх, кабы уметь надежно дозорить себя, снимать стружку, иль кабы постоянно находился возле такой человечек, который бы подвигал на добрые поступки, - но ведь для няньки и дядьки я уже давно из возраста выпал.

...А в церковь только вошел, увидал батюшку еще в смирном одеянии, в какой-то затрапезной одежонке (то ли фуфайчонке, то ли тулупце, то ли в какой-то пальтухе), вдруг при виде меня вспыхнувшего всем лицом и радостно подавшимся навстречу мне, — то и сразу сон с меня, как рукой сняло. Я вдруг решил, что отец Виктор ждет именно меня, ему хочется видеть сейчас именно меня, чтобы увериться, что вчерашние долгие разговоры, похожие на исповедь, упали не в бесплодную почву, но нашли свою родящую пашенку...

Вот не странно ли устроилось в русской жизни, казалось бы, без попа никуда, он и встретит в жизнь и проводит, — и как бы в начале прошлого века ни вихляли умом и сердцем западники и либералы, как бы дерзко ни кичились своим "гуманизмом", каких бы подкопов ни строили против церкви порою безо всякой нужды, каких бы срамных слов ни насылали на священство, как бы ни испакостили его, добровольно роя себе под ногами яму, а после стеная и рыдая за свою ослепленность, — но вот неизбежно наступал урочный час, когда почти каждый из них, если он русского племени, вдруг с надеждою и томлением озирался во все стороны, с нетерпением отыскивая батюшку. Но много ли доброрадного, а не пакостливого, правдивого, а не злорадного, сыновьего, а не бессердечно-черствого написали господа литераторы "в серебряном веке" о русском священнике? Увы-увы... даже самые одаренные Господом, усевшись на черта поскакали в Европы за наукою, как ловчее делать деньги, брать Бастилии и лечить кости... После Лескова, Розанова и Шмелева, пожалуй, и не найдешь от них доброго, поклончивого слова священцу... Но столько желчи излили, столько поносного и самого скверного понесли в народ, как по неведомой команде, что, начитавшись это глума и срама, даже самый добросердный человек пусть и на миг, но невольно свихнется, помутится разумом. Нет, это не мужики русские рушили храмы, гнали попов по этапу и топили в иорданях, — но это насыльщики зла, мастера перековки и перетряски, практики террора и мирового пожара, ненавистники России руками облукавленного простеца-человека выстраивали свой тайный каббалистический "чертеж"… (Если и были на русском крестьянине какие-то вины, то все они с торицей искуплены ценой собственной смерти в великой войне...) Боже мой, как тут было не соблазниться февральской революцией, если бесы, луканьки и нетопыри, всякая потусторонняя нежить и нечисть, с граем кочевавшие по России, куда краше, впечатлительнее, выразительнее выходили из-под пера беллетриста, и те черты добрые, чувства душевные, коими из века отмечен был облик православного иерея, были исподволь отданы на откуп "не нашим", иль людям самым злокозненным и тайным, чтобы скрыть "рога и копыта дьявола", чтобы народ полюбил сеятелей зла и отдался в их власть...

...Батюшка скрылся в алтарной. Пришли клирошанки, милые женщины, две девочки-отроковицы, краснея от смущения, так и застыли подле двери, явился иподьякон, солидный такой мужик с бородою, видом прасол иль приказчик. В углу сердито, шумно топилась чугунная печь, похожая на реликтового зверя, порой из дверцы клубами выкидывался горьковатый дым и расстилался по храму, но прихожанки не брали причуды истопки в расчет, значит, это случалось за обыкновение. Матушка выдала нам свечи, потом вошла за клирос, похожий на буфетную стойку, принялась листать служебники, настраиваться на пение. Все невольно занялись ожиданием службы, тем самым освобождаясь от мирского, смирно приуготовляя душу. Говорок смолк сам собою, глаза опустились долу. Голову мою слегка вскружило, отчего-то защипало глаза. Я догадывался, что это не от гари, но от внутренней умягченности. Дело творилось на наших глазах неспешно, как-то по домашнему, будто в домовой церкви знатного боярина. В прорези царских врат то и дело промелькивало лицо батюшки, открывалась узенькая дверца, и на сулее то появлялся клирик, похожий на деловитого приказчика, то снова исчезал. За вратами около престола творилось что-то невидимое, тайное, но и самое существенное, без чего нет православной церкви, там заваривалась служба, оттуда вместе с духом благовоний и дымком кадильницы наплывало религиозное настроение, невольно возбуждая на сердце волнение, ведь скоро через сельского иерея должна накатить на нас Божественная волна благодати, коей не сыскать ни в каком ином месте, но лишь в церкви, от престола через батюшку, своего приказчика, насылал Господь свое благословение на добрые дела...

Вот иерей вышел из алтарной, облекшись в броню праведности и света. Волосы и борода ухожены гребнем, на плечах фелонь, похожая на походный воинский плащ. Отец Виктор не только внешне переменился от церковных одежд, но и лицо его изменилось от благородства и внутренней сосредоточенности. Лицом вроде бы наш батюшка, которого я видел полчаса назад, но новым выражением глаз, строгим, проницательным и взыскующим, но чувством достоинства, разлитого по лицу, он сразу неизъяснимо отделился от нас ,как бы зашел за невидимую переграду, или принакрылся небесной прозрачной пеленою, все суетное, мелкое и плотское отряхнув у подножия жертвенника. Явился к нам настоящий сельский поп, и я вдруг понял, что отец Виктор в священническом сане совершенно естественен, природно естественен, ибо ему, оказывается, не пришлось перелицовывать, иначить своей сердечной и духовной сущности, но только меч булатный он сменил на меч духовный. И если раньше он приготовлялся к борьбе с врагом плотским, то сейчас наставляет свою паству к брани с коварными силами зла и сокрушения, коих тьма и тьма, ведущих постоянный гибельный подкоп под православную душу, ибо не бойтесь убивающих тело, но бойтесь душу могущих убить...

Литургия была долгой, чинной, неторопливой. Сельский поп зорко вел службу, то строго поправлял клирика, то наставлял певчих, задавая матушке Ларисе нужный тон, если сбивались те в напеве, иль запинались, отыскивая в служебнике нужную стихиру. Но вот морщины крепче высеклись на лице, голос попритух, все чаще стал запинаться священник, подволакивать ноги, шаркать ступнями, — это годы брали свое, — и вот когда дело дошло да таинства покаяния, когда с амвона он обратился к богомольникам: "Дитя мое, Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою... Не стыдись, не бойся и не скрывай что-либо от меня", — сельский поп невольно обратился в батюшку. Вот и мой черед подойти под исповедь.

"Что гнетет тебя, хороший мой?" — ласковым утешным голосом спросил батюшка и этим обращением вдруг напомнил мне отца Тавриона из Псково-Печерского монастыря.

Без греха рожи не износишь и во многом бы можно покаяться, но сердце как-то растерянно, суетливо побежало, тут накатило на меня жаром, и я открылся:

"Батюшка, веры во мне мало..."

"Веры и не бывает много… Веры всегда мало", — отозвался батюшка и положил ласковую отцовскую ладонь на мою склоненную голову. И тут я заплакал, поначалу сдерживаясь и стыдясь, но скоро запруду в груди прорвало, и я завсхлипывал, как ребенок, уже не в силах сдержать слез да и не желая удерживать их, до того сладко было плакать.

Батюшка, принакрыв меня епитрахилью, что-то чуть слышно пригулькивал-приборматывал, но я плохо слышал через слезы, да и никакие слова уже не достали бы моей головы.

"Поплачь, поплачь, Володенька... Это хорошо, когда плачут..."

***
Прошло какое-то время и в канун Нового года зазвонил телефон, и через расстояния вдруг донесся веселый голос сельского попа: "Хороший мой... желаю тебе и родным в будущем году малых радостей, ибо после больших радостей настигают и большие горя..."

Страница 5 - 5 из 5
Начало | Пред. | 1 2 3 4 5 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru