Сельский поп

Русская натура

4.
День незаметно пролетел, ну и слава Богу, все хорошо... Ничего худого не случилось, дурных вестей не нанесло по ветру, никто напрасно не обидел, и сами особо не нагрешили... Ранние сумерки уже скрадывали Зараменье, стылым сиверком запотягивало с моей дальней родины, леса посиневели, сбились в табунок, и, раздвигая розовеющие снега, грозно ощетинясь, двинулись к нам. Солнце скатилось за реку Мологу, но прощальные холодные отсветы, пробиваясь через вершины елинника, еще отпугивали темь, не давали ей пути к зальделой дороге и к нашим пятам. Деревня в эти предвечерние минуты казалась выстывшей, вымершей, приготовляясь к ночи, и даже ни одна собачонка не взлаяла на наши возбужденные голоса.

Поповская изба стояла на околице, последней в верхнем конце села (может, первой), и со всех углов, запеленутые снегами и молодым сосенником, угадывались пустошки, что когда-то засеивались овсом, покосившиеся прясла, похилившиеся сараюшки, — остатки былого хозяйства. А с тылов, от былых вырубов, уже угрозливо приступали к деревне чернолесье, кустарник и кочкарник, стремясь поглотить ее, истереть из родовой памяти. Изба батюшки волею судьбы оказалась в передней в обороне, вот ее-то, как главного супротивника, и хотело полонить забвение, а батюшка наш сопротивлялся из крайних сил. Мы смотрели на тускло желтеющие окна, где маячили тени хозяйки и клирошанок, и каждый из нас, наверное, думал о своем, кто с хозяйским интересом, а кто и с грустью, тоскою наезжего постороннего человека, коему ввечеру все виделось унылым и сиротским, похожим на погост.

"Как все одичало", — невольно вырвалось у меня.

"Да, одичало, но ведь и необыкновенно красиво вокруг... — возразил батюшка. Его ревнивое сердце, наверное, было задето и оскорблено моим замечанием, но он не подал виду. — Вот это сиреневое, лиловое, алое на снегу и темные, почти черные, ельники на малиновом закате, и эта ознобная зелень по краю неба, предвещающая морозец, и дома, как валуны, оставшиеся после ледникового периода... Самый великий художник — это Господь Бог, а мы лишь жалкие подражатели его, списыватели… Не устаю смотреть на эти Божьи творения и удивляться им. А на холсте меркнет все, линяет, скукоживается, ибо наталкивается на нашу спесь, гордыню, суемудрие, дескать вот мы какие, все можем и даже лучше, чем Творец, и начинаем изощряться. А может талантишка не хватает, — и это правда, — да и бесы противятся, закрывают глаза на истину. Нет, недаром бесы родились раньше человека на пять тысяч лет... А попа особенно дерзко окружают они, залепляют ему очи... По себе знаю... Вот я прожил в этой избе, как купил ее, два или три месяца, и однажды, когда мои все уехали в город, я сижу на кухне, чищу картошку, и вдруг мне голос: "Немедленно покинь этот дом". Это бесы меня понуждали... А я не послушался — и живу... А послушался бы, напугался, — и церкви бы не было, и попом бы не стал. Так крепко все повязано"

Мы стояли как бы на буеве, на холмушке, и вымершая деревня, стекала вдоль дороги в низину, как в ухоронку. И особенно странно в этом одичалом краю выглядела новая церковь, крестильня и келеица с куполами. Батюшка проследил мой взгляд и сказал торжественным голосом, притаенно гордясь собою.

"Многие не хотели такого храма, но получилось, как я замыслил, и сейчас мы все молимся, чтобы сохранился храм. Непогода какая, гроза, дождь или сильный ветер, а ветра здесь страшные бывают, я все время молюсь: "Господи, спаси и сохрани храм свой преподобного Амвросия Оптинского". На это не жалко тратить сил и молитвы... Моими руками делается, вроде бы, моими мозгами, вроде бы, и все-таки чудно, что дело движется, ведь денег у меня нет, у меня маленькая пенсия, и у жены Ларисы маленькая пенсия, кажется, что можно на пенсию сделать, да ничего нельзя сделать..."

"Церковь есть, а молящихся нет..."

"В этой деревне нет. Но у меня четырнадцать деревень в приходе, человек двести пятьдесят. Но даже если бы и один человек жил... Как ему быть без церкви? А как строили Сергий Радонежский или тот же Кирилл Белозерский? Уходили в глухие леса, строили церкви, монастыри, не думая о молельщиках, а после и люди стекались. Где храм объявится по жажде душевной, туда обязательно народ притечет. — Батюшка призадумался, словно бы подавляя в себе смуту и дальнее сомнение, и утвердил. — Храмов на Руси должно быть много, ибо настало время Христовых воинов... Ведь не на каждом месте церковь можно срубить, но только на том, дивном месте, которое особенно приникает к сердцу... Вот гулял я за деревней с попами, вышли на полянку в лесу, где деревня была прежде. Там были раньше поля, сеяли лен, и жили на выселках два брата, они шили конскую упряжь, делали хомуты, сани... Попы восхитились тем местом, а действительно дивное место, клевера цветут, пчелы гудят, жирная трава по пояс, осиянная такая холмушка в ельниках... Ну и что?.. Договорились мы строить там церковь и закопали свои нательные кресты, сверху насыпали каменьев, гурий такой. Потом воздвигли осиновый крест. Осиновый крест по преданиям защищает от привидений, от оборотней. Потом привезли и подарили мне икону резаную Божьей Матери Владимирской, здесь освятили. И к этой иконе стали ходить богомольники. Она сделана человеком безбожным, но очень искренне, близко к примитивизму. Большие руки, какое-то лицо длинное... И вот народ стал ходить, молиться, конфетки класть... Я привел к иконе Романа Мороза, он увидал место чудное и сказал: "Я построю здесь церковь". Вот так все случается не по нашей воле... Молиться надо в том месте, где молится... Я так думаю, что если сил достанет, то задумка у меня живет монастырь тут создать. Вот сейчас на деревне вместе со мной и с матушкой осталось четырнадцать человек, а через короткое время будет жить сто восемьдесят..."

"Все верно, батюшка, будут люди, — поддержал Мороз. — И богомольцы притекут, а как иначе... Надо будет гостиничку возле храма поставить, пусть пока и небольшую. Я уже и сруб приобрел, осталось только место выбрать... Вот завтра мы и присмотрим, если батюшка благословит", — добавил Роман, уже обращаясь ко мне.

Наверное, им так хотелось убедить меня, склонить в свою сторону, заразить своим духом, (хотя и знали, что я на их стороне), что благое дело на Руси не пропащее, только нужна от каждого хоть капелька сил на устроение земли, — и все исполнится, как бы само собою, по щучьему велению... Но ведь сказочное "щучье веление" не по лености мужицкой, крестьянской, но за щедрость сердечную, за доброту человеческую. "За все добро отплатится добром, за всю любовь отплатится любовью", — скажут позднее. Сказка "По щучьему велению" много древнее православия, но хранит те русские заветы, которые потом перейдут в церковные заповеди.

"Роман предложил удивительную вещь, сделать по реке Мологе казачьи заставы. Будут казаки осваивать пространство, заводить семью, обрабатывать землю. Им очень пригодится умение Романа строить дома по современнному, с малой затяжкой времени... Это прекрасно..."

В редких избах там-сям затеплились огоньки, они прокалывали темень, как раскаленные спицы, от них до нашего сердца наплывало теплом. Но, увы, эти светильники были так редки, что лишь подчеркивали ветхость, забытость, быстрое увядание Зараменья. Но ведь Христос поднял с одра мертвого Лазаря, значит все возможно... Если будет в народе вера в мать-сыру землю, в ее нескудеющую способность давать "хлеб насущный" на нашу искреннюю любовь, то и Бог, увидев тяжкие труды во благо, несомненно протянет руку помощи. Если мы окончательно не отпадем от Христа, не залубенеем душою, то и Христос не отвернется и призреет нас неуловимо нашему пониманию, вроде бы ничем и никак не напомнив о себе...

Иногда в окне отдернется занавеска, посмотрят на улицу с любопытством, кто идет, и снова запахнется. Батюшка всех деревенских знает, их судьбу, их горя и радости, их болячки, он перестал быть чужим, он свой, сельский поп, он и встретит в мир нового человечка, он и отпоет, проводит в мир вечный — бесконечный.

"Вот они вроде бы прежние, что и десять лет назад, но с появлением церкви уже другие. Они даже не представляют, что уже другие, меньше плоти стали угождать, — сказал батюшка, увидев в окне знакомое лицо. — Хотя какое уж тут угождение в бедной деревне — то, — он вздохнул. — Вот в городах, там иное, там бесов много, там даже попы порою за чечевичную похлебку продаются. Я одному батюшке в Москве посетовал, что некоторые иереи плоти угождают, кушать хорошо хотят, а значит бесам продаются. А он вздохнул, беспомощно развел руками и признался мне, а что, дескать, делать, ведь пенсию-то надо получить. И не понимает, сердешный, что пенсия тоже от Бога... А как тогда нищего крестьянина увещевать, которого город ободрал, как липку. Язык не повернется обвинить вот их, — отец Виктор неопределенно махнул рукою вдаль улицы. — Вот сидят, последние на деревне, телевизор смотрят, а в церковь и силком не затащить. Я за это время отпел людей — немыслимо, только в Зараменье пятнадцать человек... Но люди-то все равно меняются. И я это знаю точно... Вот колокольчик зазвенит, и пусть на службу не придут, а на душе-то ворохнется и невольно о Боге вспомнят... А что на душе ворохнется — это совесть. Понимаешь ли, Бог — это проявление совести. Таково свойство русских. Если совесть есть, человек в Боге уже... Вот батюшка Николай Гурьянов лет тридцать назад сетовал мне, что молодые плохо ходят в храм, что в будни приходится служить в пустой церкви. Но ведь он не впадал в уныние, он не считал, что народ погряз в дикости, и что Русь погибает. А уж оно-то, прозорливец, помещался как бы в самом сердце России, смотрел в самую суть вещей и многое провидел. Я через одну знакомую богомольницу однажды испросил у старца совета, дескать, что мне делать, долго меня не рукополагают. И он передал ответ, чтобы я не беспокоился, все будет хорошо..."

"Со мной под Печерами в Псковской области был однажды случай. Еще при советской власти. Зашли мы с товарищем в храм. Мне так запомнилось, что храм стоял одиноко на холмушке. Служит священник и никого из богомольников. Осиянный такой старичок, весь седенький, но ухоженный, благообразный, чем-то Николая Угодника напоминает. Спрашиваем, что вы так и служите в пустом храме? Он отвечает: "Да, каждый день все службы исполняю. Мне не так и важно, идут люди или нет. Богу не так угодно, сколько народу приходит, но важнее, хоть бы и один человек, но с полнотой души возносил хвалы Господу". Потому я и вспомнил тот случай, ибо он совпадает с твоей жизнью, с твоим служением. И что удивительно, на его лице не было никакой скорби..."

"И со мной так же... Если за свою жизнь я хотя бы двух человек привел к Богу, то жизнь моя не напрасна... Мы страдаем оттого, что мало верим сердцем. Языком многие верят. Свечки ставят, пожертвования бывают. Иногда за советом приезжают, будто к колдуну, дескать, помоги, — и все. А что для этого душою надо потрудиться, — не понимают. Себя от внутреннего труда освобождают, духовной битвы боятся, чтобы все готовенькое. Чтобы как хлеб с маслом и стакан молока употребить. Душевных страстей боятся и страданий... А если и молятся, то только с просьбою к Господу, дай-дай, да чтоб немедленно исполнились желания. И редко когда возблагодарят в молитве: "Мати Пресвятая Богородица, спасибо тебе…" Если Бог не помогает, сразу бегут к ведьме, колдуну, экстрасенсу. Значит от Христа к дьяволу, и так глубоко на Руси все смутилось, перемешалось, пожалуй в такой растерянности давно не находился русский человек. Я не виню их, но так случилось... Раз мечутся, значит действительно худо, ищут хоть какой-нибудь помощи... Вот приехали позавчера двое, муж и жена, невенчаные, за восемьдесят километров, кто-то надоумил... У них с тещей нелады и все прочее... А я же не колдун, но хотят немедленной помощи. Ну, поговорил, дал им свечки грозовые, попросил каждого молиться, постоять перед иконами. Уехали маленько другими людьми, уже не прежними. Зернышко я бросил в пахоту, и может росток будет. Потому я счастливый человек, потому что сеятель... Покойный митрополит зарубежной Церкви Виталий сказал, что если русские научатся молиться сердцем, если сердечно будут относиться друг к другу, — тогда и кончатся все наши беды... Бед много, бесов много, но главное, как человек воспринимает их... Вера маленькая, веры никогда не бывает много, но главное, чтобы она росла. А она растет в трудах, лишь в преодолении грехов, которые на нас ополчаются ежедень и готовы пожрать душу с потрохами... Вот и чти бесконечно Иисусову молитву, чтобы не позабывать свою грешность... Если бы у всех была заложена большая вера с самого рождения, то все были бы святыми, тогда и церквей не надо бы, и путь Христа не научал бы ничему... И душою бы не надо трудиться. И у меня маленькая вера, но меня Господь вразумил, и я останавливаю кровь. Я не знаю, как это получается, просто наступает момент, когда приходит безусловная вера, и Господь дает... Это необъяснимо..."

"Может потому и называют вас колдуном?.. Человек останавливает кровь..."

"Хороший мой… Ну и пусть называют, на каждый роток не накинешь платок. Но это меня нисколько не беспокоит... Вот приехал Миклухо-Маклай в Полинезию. Его папуасы сначала хотели съесть, потом раздумали и назвали Богом... А он что, Бог?.. Нет... Он что, должен был убеждать, что он не Бог и тратить на это нервы?.. Так и я... Наверное, во мне есть что-то такое непонятное, чего нет в других, и это смущает, тревожит, как все странное... Может потому, что я отрицаю колдовство и всякую чертовщину от сатаны, ибо вся сила, все знание только от Бога. Бог даровал мне такую способность, тем отметив меня. А людям этого не разъяснишь. Хоть бы и тебе, ибо тайна не объяснима, и потому она и есть тайна... Вот я изначально, с первой нашей встречи знал, что ты верующий человек по твоим книгам, как ты пишешь, по языку и интонации, по тому, как ты говоришь. Хотя, говоришь, и не был крещен. У верующих есть хотя бы одно достоинство, отличающее от прочих. Они иногда услышат благую весть и на нее отзовутся... И ты из таких людей... Правда, ты любишь говорить глупости старому человеку, а он отчего-то прощает их тебе", — батюшка ехидно, сладенько так, хихикнул, дескать, подколол.

Я промолчал. Да и приустал что-то за долгий день. Но стыдно было перед батюшкой выказать свою слабость. Тьма сгустилась, лишь снег слабо отсвечивал, да небо на закрайках белело, как сыворотка. Над входом в храм горел свет. Деревня извилистым ручьем стекала вдоль дороги, иль карабкалась по склону вверх, — но только церковь отчего-то оказалась в низинке, распадке, в сыри, в самой неудоби, куда рачительный хозяин не сунется с новостроем. По веснам, в разливы, поди, полно воды, кустарник подпирает с заполек, волосатый кочкарник да всякая чертополошина, где в травяных потемках ползают ужи, плодятся лягушки и таятся коварные бесы. ("Эк расписал Личутин, — насмешливо подумает сельский поп, прочитав мое творение, — хорошо хоть нильские крокодилы не плавают на подворье. А надо будет завести парочку чудовищ с Египта и поставить литератора перед жадной тварью").

Церковь-то обычно ставили на глядене, на горушке, видимую издали, — невольно подумал я, придирчиво разглядывая храм, — чтобы крест издали зазывал к себе, чтобы медяные звоны далеко катились, аж за горизонт, полошили дремотного и спящего. А тут призатаилась храмина в уремине, как скрытный человек, но неожиданно объявившись взгляду, невольно заставляет приободриться, приосаниться пешего и конного, приценчиво вскинуть взгляд в небо, к маковице с колоколами, к луковкам со крестами, к двухскатной изгибистой крыше, похожей на архангеловы крыла, вскинутые для полета, уже подпертые ветром. Только на подходе к храму замечаешь, что он внешне и приземист, и высок, он вроде бы неуклюж, широко расставившись на пятах, но и крылат, придавлен к матери-сырой земле, но и духоподъемен, затягивает взгляд твой к небу. Вот так богатый внутренне человек не открывается с первого погляда чужому взору, но выставляет себя с самой невыгодной стороны, то ли юродивый, то ли милостынщик по одежде, то ли побродяжка без места службы, то ли в наказание языка лишен, такой молчун, — то есть сама покорность и смирение... Терпение надо иметь и готовную душу, чтобы разглядеть и понять такого человечка... Это как доброй выпечки каравай: мало откусишь, но много нажуешь...

Даже не зная отца Виктора, но лишь глядя на его исполненный замысел, невольно решишь, что в какой-то степени сельский поп, не любящий спокойного течения жизни, — разрушитель догматов, не церковных, которые незыблемы для него, и на чем стоит русское православие, но эстетических, рутинных, усыпляющих, к чему давно притерпелись душа и сердце... Безусловно его церковь эклектична (мое досужее впечатление), несоразмерна, несколько кургуза, — богатырское тулово, высокая шея, дюжие развалистые плечи, но коротконогая, низко поставлена на "стулци", и это первое впечатление только усиливает посаженность храма в низину, в "ляговину". Этакий мужичок-боровичок, когда колпак надвинут на глаза... А когда собьет шапенку на затылок и в глазах вспыхнет азарт, — тогда ого-го... Отсюда двойственность облика, с одной стороны смиренность, пониклость под низким угрюмоватым зимним небом, с другой — гордо вскинутая в небо голова. Тут много от древнерусской храмовой архитектуры и от северной избяной изысканности — эти необхватные кондовые бревна, тесовая крыша, осиновый лемех луковиц, резные полотенца, сходы, лесенки, кружевные опушки, широкие лавки, забранные в кованые решетки крохотные оконца... Что-то возникло из сновидения, нарисовалось из художественного воображения, измыслилось ночами, после прилепливалось, вчинивалось, привязывалось топоришком и долотом, дополнялось. Примерно, по такому , "спиральному принципу бесконечности" создавался Московский Кремль, только там на "дорихтовку", доведение до ума неведомого замысла ушли столетия, но так он и не завершился окончательно, и пожалуй, не исполнится никогда, потому что, пока, затерялся в толчее временных посторонних людей... Сельскому попу (бывшему московскому интеллигенту) понадобилось пятнадцать лет и замысел как бы исполнен только вчерне. Что наснится завтра, что поблазнит при взгляде на вечерний закат, на грузную заснеженную ель, на сиреневые облака ивняка, — он и сам не знает, но ум его готов принять небесный подарок. Природа обавна, пречудна, приманчива, неисследима, не остывающая и не стареющая обличьем... Она каждый год умирает и воскресает вновь... Сельский поп Виктор Крючков поднимает церковь, а церковь строит его душу, вымывает лишнее, чем грешит каждый из нас на земле. И не странно ли, но в своде зодчества своей особой архитектурной страницей всегда оставались лишь причуды человеческого ума и любовной души.

Но я то рассуждаю, как человек сторонний, праздный, ни толики сил не положивший на стройку, не практик, а сочинитель, и в мой любопытный разбежистый ум каких только мыслей не прикинется, чтобы поблажить в нем. А для отца Виктора каждое бревно обласкано его руками, каждый сучок прильнул своей шероховатинкой к его ладоням, сколько сосновых спиц вонзилось в его пальцы, сколько разладицы, доводившей до скорой слезы, случалось на его сердце, когда что-то не клеилось, иль шло вразброд с "безумной" затеей, коей никто из деревенских не верил, полагая их за бредни наезжего горожанина, ставшего сельским попом. Бог ты мой, сколько за эти пятнадцать лет, пока "из слабого росточка выветвилось дерево" случалось минут и горьких, и вполне счастливых, и даже праздничных. Нет нам не понять чувств сельского попа, который сейчас, запинаясь подшитыми валенками о раскаты дороги, рассуждает со мною о вещах высоких, серьезных, торжественных, но, оказывается, всякое большое дело рождается из посвященности одной мечте и одержимости человека...

Батюшка вынул из проушин амбарный замок, и мы вошли в притвор. Нас обдало холодом. Зимняя церковь и внутри вдруг оказалась особенной, прежде мною не виденной. Нет, к счастью, она не была тем казенным новоделом, коих множество нынче встречается на Руси, но и не было того полусумрака, затаенных приделов, переулков, углов, за которым можно постоять на коленях, всяких скрытен, кладовочек и повалуш для всякого храмового скарба, что за обычай в православной церкви. Все в храме сельского попа открыто на погляд, на посмотрение, как в деревенской горнице, и тайна хранится лишь за царскими вратами, в прорезную резьбу которых во время службы то мелькнет алая риза иерея, то белый стихарь клирика, то блеснет огонек свечи... С левого угла взгромоздилась еще не протопленная нынче чугунная печь, похожая на локомотив, от нее на улицу отходит дымовая труба из жести. Здесь бы , конечно, не помешала изразцовая старинная столбовушка, похожая на русскую деву (да разве нагреешь ею просторную церкву), и поначалу странно для меня выглядел этот прирученный огнедышащий "зверь об одной ноздре", припавший на передние лапы. Чуженин сначала отталкивал своим грозным видом, но скоро глаза привыкли. Широкие лавки, развешаны рядами по бревенчатым стенам простенькие иконы, царские врата тоже особой выделки и резьбы, — рукоделие самого батюшки, — огромное кованое паникадило свисает с потолка, по правую руку клирос, — небольшая стоечка с лавкой, за которой стоят деревенские певчие... Запах соснового выстоявшегося дерева, свечей, ладана, чуть придавленный уличной стужею. Домашний свойский храм, где, быть может, не хватает трапезной, целовальника в углу, собирающего с православных налогу. Храм, где еще не потемнели, не задымели стены, не запылились углы, не запаутинились потолки, не иссякли запахи живой природы, ельников и сосенников, еще не смешались былое, будущее и настоящее. Храм-врачеватель нового времени, ждущий богомольника, паломника, страждущего скитальца, заблудшего и погрязшего в скверне...

Одна из клирошанок попросила благословения протопить церковь к завтрашней литургии. Батюшка благословил, напутствовал быть приглядчивей. Он не спрашивал, приник ли к моей душе храм, да ,собственно говоря, сельский поп и не нуждался в чужой оценке, ибо любой сторонний взгляд будет скользящим, поверхностным, уже не меняющим сотворенного дела, для батюшки самого любимого, куда были помещены самые душевные искренние чаяния и давние мечты. Храм для отца Виктора — это не просто его рукоделье, его взращенное дитя, но воплощенный сон, а редко кому из простецов удается претворить собственное видение, нечто неосязаемое, мистическое, похожее на блазнь и причуду, обратить в видимое, осязаемое... Такие люди, думается мне, наперечет.

Спускаясь с крыльца батюшка вдруг запел хрипло, задиристо: "Знаю, ворон, твой обычай, ты сейчас от мертвых тел И с кровавою добычей к нам в деревню прилетел... Где ж ты взял кроваву руку, руку белую с кольцом... Где же ты летал по свету, что кружась над мертвецом... — И так же неожиданно оборвал песню, но в тон ей запричитывал, лучась взглядом из-за очечков. — Ой, милые вы мои, хорошие, как чудесно, что вы приехали, навестили старого сельского попа с попадьей, доставили им столько радости".

 

Страница 4 - 4 из 5
Начало | Пред. | 1 2 3 4 5 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru