Монах и Черногорская вила

Раде оказался способным учеником — ив прыжках, и в стрельбе, и в обращении с лошадьми. Однажды он, правда, свалился с коня на скаку и крепко побился, но верховую езду и после этого случая не забросил (позже многие говорили, что именно это неудачное падение послужило причиной болезни, так неожиданно сведшей молодого владыку в могилу).

Настойчивей других учеников внимал Раде песням гусляров и так усвоил их искусство, что сам сочинил позже несколько песен, которые никто не мог отличить от народных. Наконец, начал он сочинять и свое, совсем новое для черногорского слуха, и при первых же шагах легко обошел учителя. Сима Милутинович пробудил в подростке вулканическую стихию дарования и отошел, смущенный, в сторону, как только эта сила дала о себе знать.

Рассказывают: как-то Сима и Раде заспорили о геройстве. Подросток горячо доказывал, что по всей Сербии теперь не сыскать героев, подобных черногорцам. Вспыхнул и учитель: пусть он и последний из сербов, но готов выйти на поединок с самым храбрым из черногорцев. С этими словами раздраженный Сима хлопнул дверью и покинул комнату. Через несколько минут Раде чуть не силком затащил его обратно, запер дверь на ключ и показал на два пистолета. Милутинович побледнел. Нет, он ни за что не станет стрелять в отпрыска Негошей. Наконец, видя упрямство и гнев Раде, тоже рассердился, стал спиной к стене, распахнул грудь.

— Стреляй в меня!

— А думаешь, не выстрелю?! — Раде схватил пистолет и нажал на курок. Звук был слабый, пуля даже не долетела.

— Бери другой. В этот ты от испуга недосыпал пороху.

Еще выстрел, и снова недолет. Тут Раде, не в силах больше притворяться, бросился к учителю, обнял и расцеловал его.

— Я нарочно так зарядил, чтобы убедиться, что ты до конца сохранишь мужество.

То был век дуэлей, век особых понятий о мужской чести и храбрости. И учитель, и ученик поступили, как сыновья своего века.

Мог ли я предположить, что в наши дни в немецкой деревне на юге Саксонии познакомлюсь с одним из, может быть, самых убежденных и последовательных славянофилов двадцатого столетия? Пусть он не немец, а лужицкий серб, сын самого малочисленного из славянских народов, не имеющего даже собственной государственности, живущего на территории ГДР, но своего славянофильства нисколько не стесняется, осознает его как безусловное достоинство: более того, он искренне удивляется, узнав, что есть еще, оказывается, в Советском Союзе ученые и публицисты, которые славянофилов боятся, как черт ладана.

Старейший лужицкий художник и писатель Мерчин Новак-Нехорнский знаменит не только в своем народе, почитаем не только в Германии, его ценят поляки, чехи, сербы, македонцы, словаки, хорваты. Обо всем этом я знал еще до встречи с ним. Но лишь в его деревенской мастерской, разглядывая библиотеку хозяина, убедился в том, насколько глубоки и прочны его творческие связи со всем славянским миром. Еще между двумя мировыми войнами он перевел на свой язык книжку русских былин, произведения Гоголя, Горького, Пришвина, тогда же совершил многочисленные путешествия по разным славянским землям. Но особенно возлюбил он юго-славян, о чем свидетельствует его давнишняя книга "В царстве Душана Сильного". Листаю дополненное переиздание этой книги, глаза натыкаются на главу "По следам поэта богатырской страны". Да это же — о Петре Петровиче Негоше! Удивительно все же, до чего тесен и един многоликий славянский мир, до чего многочисленны, пусть и мало кому видны со стороны, связующие этот мир культурные скрепы. И вот, читая страницы лужицкого путешественника, поневоле вновь испытываю чувство легкой, родственной восхищению зависти, какое уже испытывал не раз, читая "Путевые письма" Измаила Срезневского, или "Четыре месяца в Черногории" Егора Ковалевского, или "Путешествие в Черногорию" Александра Попова. Или тоже до революции вышедшие книги П. А. Лаврова и П. А. Ровинского, в которых видные наши слависты знакомят русского читателя с биографией Петра Негоша. Они там были, они дышали воздухом Ловчена, одни из них еще застали в живых самого поэта-монаха, другие беседовали со стариками, которые помнили своего владыку.

Как волнуют меня книги путешествий и книги встреч! Как бы и я сам хотел когда-нибудь хоть краем глаза увидеть заповедную Черногорию, поглядеть на русские книги из личной библиотеки величайшего югославянского поэта, услышать, как звучат гусли, как поют гусляры в Негушах или Никшиче, поглядеть на легендарное Скадарское озеро, подойти к пещере, которая при резких порывах ветра с моря начинает стенать, будто там и вправду обитает негодующая на кого-то вила...

Первое из двух пребываний Петра Петровича Негоша в России относится к лету — осени 1833 года. Тремя годами раньше, по завещанию скоропостижно скончавшегося черногорского владыки Петра, семнадцатилетний Раде при великом стечении народа был провозглашен на цетиньской площади новым гражданским и церковным властелином земли. Юношу постригли в монахи, а вскоре произвели в архимандриты, дали ему новое имя: Петр II Петрович. С этим именем Раде Томов из рода Негошей навсегда войдет в историю.

За посвящением в епископский чин, положенный главе черногорской церкви, ему надлежало прибыть в Россию.

И вот он в Петербурге, в стране, которая еще со времен Петра I неизменно покровительствует маленькой единоверной славянской землице Черногории. Высокому гостю отводят квартиру в Александро-Невской лавре. На литургии в Казанском соборе во время его рукоположения в епископы соблаговолил присутствовать сам русский государь. Петра Негоша знакомят с виднейшими петербургскими сановниками, дипломатами, деятелями церкви. Помимо государственной субсидии, он получает немало личных денежных пожертвований в пользу Черногории. Этот "высокий как копье" красавец-монах не догадывается даже, как много его прибытие возбудило разговоров в салонах столицы, особенно среди падких на все экзотическое великосветских дам. Монтенегро... Черногория... эти слова у всех на устах. Черногорцы не подпустили к себе даже самого Буонапарте... Не зря о них говорят как о самом храбром народе в мире. И самом жестоком... Разве вы не слышали, что этот восхитительный монах носит под рясой кинжал?..

Впрочем, он и сам то и дело пребывает в восхищении — от обилия и яркости впечатлений. В письме Вуку Караджичу в Вену говорит, что ошеломлен "пространством города, симметрией улиц, величественностью строений, архитектурным искусством дворцов, храмов, памятников...".

Он много покупает русских книг, много читает. "У меня есть и Гомер,— сообщает тому же Караджичу,— переведенный на русский язык Гнедичем". И добавляет: "А сербский Гомер — в народной поэзии".

Он встречается со здешними сербами, находящимися на русской службе. Узнав о том, что в Петербург прибыл черногорский владыка, его приезжает приветствовать делегация малороссийских сербов — их предки еще в прошлом веке поселились на постоянное жительство в землях Украины.

Нет нужды восстанавливать здесь во всех подробностях картину пребывания Негоша в городе на Неве. Имеет смысл сосредоточиться лишь на одной теме, на сегодняшний день совсем почти не разработанной: Негош и Пушкин.

Известно, что весной 1833 года, незадолго до приезда юного черногорца в Россию, Пушкин с семьей оставил зимнюю свою петербургскую квартиру и переехал на дачу на Черную речку, откуда ежедневно ходил пешком в город, чтобы работать в архиве. А во второй половине августа этого же года он покинет столицу и отправится на Волгу и в Заволжье — собирать материалы для своего исторического исследования о Пугачеве.

Хотя в бумагах Пушкина не сохранилось ни одного упоминания о приезде в Петербург теократического правителя Черногории, невозможно допустить, чтобы в эти месяцы Пушкин совершенно ничего не узнал, не услышал о Петре Петровиче Негоше. Странно, но, кажется, никто из пушкинистов не собрался до сих пор сопоставить два соседствующих события: торжественный акт рукоположения в Петербурге черногорского правителя и начало работы Пушкина осенью того же 1833 года над "Песнями западных славян", в том числе над стихотворным сюжетом "Бонапарт и черногорцы". (На эту именно дату указывает С. А. Фомичев в своем разыскании о хронологии "Песен западных славян"; см. его книгу "Поэзия Пушкина. Творческая эволюция". Л., 1986).

Да, у Пушкина, безусловно, было сразу несколько причин для того, чтобы приняться наконец за стихотворный цикл, посвященный сербам и черногорцам. Эти причины хорошо известны: "Гюзла" Проспера Мериме; обстановка творческого состязания с теми, кто уже писал или тоже собирался писать на славянскую тему — с Востоковым, Мицкевичем, Венелиным; наконец, постоянно углубляющееся в течение многих лет знакомство поэта с сербскими и черногорскими народными песнями из сборников Вука Караджича... А тут еще и явление во плоти настоящего черногорца, теократического правителя маленькой неприступной страны, певца, знающего на память десятки эпических сказаний своего народа... Вспомним: так в свое время было и с приездом в Петербург Вука Караджича. Виделся ли с ним Пушкин, было ли их знакомство только заочным,— ни того, ни другого утверждать с достоверностью невозможно. Но безусловно одно: горячий интерес юного Пушкина к сербской народной поэзии вспыхивает именно в пору пребывания Караджича в России и Молдавии, где ссыльный Пушкин будет встречаться с сербскими воеводами-эмигрантами, друзьями и соратниками Вука.

Но вернемся к Негошу. В его бумагах, относящихся к той первой поездке в Россию, кажется, тоже нет ни строчки о Пушкине. Но, покидая берега Невы осенью 1833 года, он увозит с собой сильнейшее впечатление о поэзии Пушкина, впечатление, которое станет пожизненным спутником, частью его поэтического естества.

Вторая поездка Петра Негоша в Россию так решительно не походила на первую. Вынужденный покинуть голодную, истерзанную недородом, налогами, турецкими набегами Черногорию тайком, без согласования с русским консулом в Дубровнике, вынужденный затем унизительно долго дожидаться в Вене визы на въезд в Россию, вынужденный, наконец, несколько недель томиться в Пскове, пока официальный Петербург составит свое мнение о наплодившихся вокруг имени черногорского владыки политических сплетнях, Петр Негош, пользуясь первым же удобным случаем, спешит из Пскова в Святогорский монастырь, чтобы отслужить панихиду у могилы любимого поэта.

Он неутешен. Все, что он сделал у себя на родине в память о русском гении, такая малость сравнительно с тем, что ему хотелось бы сделать. Да, он откроет свой сборник народных песен "Зерцало сербское" стихотворным посвящением "Тени Александра Пушкина". Да, в цетиньском альманахе "Горлица" будут перепечатаны два пушкинских стихотворения из "Песен западных славян" — "Бонапарт и черногорцы" и "Песня о Георгии Черном". Да, он переведет несколько отрывков из "Слова о полку Игореве" — древнерусской поэмы, которая, знает он, была предметом особой любви Пушкина, его неустанных филологических разысканий.

Но двух поэтов связывает неизмеримо большее: любовь ко всему славянству, к сокровищам народной поэзии; верность героическому началу жизни; взгляды на поэта, как на существо, вдохновленное свыше:

...ибо там твой гений зачат

и мирром искусства помазан;

оттуда заря разлилась над природой.

Оттуда ты к нам прилетел,

счастливый певец народа великого...

("Тени Александра Пушкина")

Подлинный поэт не может прожить отраженным светом, пусть и исходящим от гения. Так наконец мы приступаем к рассмотрению поэтической личности самого Петра Негоша. Сразу надо оговориться: такое рассмотрение сегодня — дело почти невозможное, потому что Негош настолько мало переводился у нас, что почти неизвестен современному русскому читателю. Правда, у нас имеется (в давнишнем переводе М. Зенкевича) самое знаменитое произведение Негоша — "Горный венец". Но это то же самое, как если бы мы знали Пушкина только по "Евгению Онегину", не имея совершенно никакого понятия ни о его лирике, ни о поэмах, ни о " Борисе Годунове", ни о переписке, наконец. Я не взялся бы внушить и самому доверчивому читателю, что такой вот "неизвестный" Пушкин не менее гениален, чем автор "Онегина".

Еще меньше надежды на успех, если постараться внушить читателю, что Негош — создатель эпической поэмы "Свободиада", фантастической поэмы "Луч микрокосма", стихотворной исторической драмы "Степан Малый", автор больших и малых лирических стихотворений, таких, например, как "Черногорец в плену у вилы",— что этот Негош не уступает, а в чем-то и превосходит автора "Горного венца".