«Чего могу желать более?»

Картинные книги

Продолжая перелистывать альбомы, мы как бы вновь возвращаемся к страницам биографии Челищева. В 1841 году он опять поступает на военную службу; в документе значится: «Подполковником (?) на Кавказ в Грузинский Гренадерский полк». (1) И снова дорога, по знакомому теперь уже Ставропольскому тракту. Только теперь, спустя пять лет, дорожные зарисовки, оставаясь в рамках той же, типичной для Челищева, графической схемы, приобретают больший лаконизм и выразительность. Деталей в них становится меньше, а эмоциональная сила воздействия на зрителя увеличивается. Это происходит отчасти благодаря тому, что Платон Иванович, как говорится, набил руку, обобщая и упрощая свои изобразительные приемы. Основным средством передачи образа для него остается линия, контур фигуры, который вычерчивался сразу без поправок и затем раскрашивался, то есть акварель накладывалась ровным слоем, без заливок. Оттенки цвета, колористические поиски не составляли большой заботы. Ведь изображал Челищев главным образом военных и при раскраске мундиров пользовался тремя цветами: зеленым — сукно мундира, красным — лацканы и воротники, коричневым — фон и интерьеры и черным — сапоги и треуголка. В женских портретных зарисовках преобладали голу­бой, розовый, сиреневый и желтый цвета. Как правило, и фигуры, и лица изображенных давались в профиль, а характеры раскрывались не столько через выражение лиц, сколько через жесты и позы. Благодаря жестам, всегда выразительным и энергичным, легко передавалось ощущение движения, действия. Эта упрощенная схема напоминала отчасти язык площадной карикатуры, в основе которого были, с одной стороны, очерковый характер, некая рисовальная скоропись, а с другой — примитив, рассчитанный на «рекламность», узнавание и предельную ясность.

Если во время вояжа 1836 года Челищев зарисовывал дорожные сцепы, отталкиваясь прежде всего от собственного восприятия и часто сам был главным действующим лицом, то во время путешествия по Ставропольскому тракту в 1841 году он уже больще, так сказать, оглядывался по сторонам. Героем его зарисовок становится теперь не тупой солдат в караульне, а ладный и опытный «Застрельщик в цепи» (2) или«Малороссийский козак на посту». (3) В последней зарисовке изображен украинский казак в шинели, перетянутой ремнем, в бараньей круглой шапке, с ружьем наперевес. Он стоит возле полосатой сторожевой будки, у шлагбаума, перекрывающего дорогу, и задумчиво смотрит вдаль. Оторванный от родных мест, под южным кавказским небом вспоминает он родную Украину, негромко напевая простую знакомую мелодию. Слова се Челищев вписал прямо в белое поле страницы таким образом, как будто они вылетают из губ казака — прием не новый и весьма распространенный в карикатуре, лубке и примитиве.

Надписи к рисункам Челищева не только помогают раскрытию сюжета, но и одновременно как бы озвучивают картину. Зрительные образы обретают речь, насыщенную индивидуальны­ми интонациями и окрашенную национальными особенностями. Если украинский казак распевает:

В огороде бузина,

А в Киеве дядька ,( 4)

то другой солдат зимой в караулке, подогревая себя стаканом доброго вина, затягивает другую песню. Слова ее Челищев вписывает в поле листа:

Хоть весною и тепленько,

А зимою холодненько,

Но и в стужу

Нам не хуже… (5)

Надписи под рисунками, монологи или диалоги, как правило, всегда краткие, емкие. Они словно вбирают в себя всю остроту ситуации и напоминают афоризмы. Так, например, в зарисовке, изображающей разговор двух чиновников в присутствии, сделана текстовая вставка:

— Вы едете в экспедицию?

— Нет! Я иду на обед к губернатору! (6)

В этой связи нельзя не вспомнить надписи к сепиям и карандашным рисункам П. А. Федотова:

— Что? Опять к своей Пелагее Агафоновне?

— Ей Богу, душенька, по делам.

Не случайно исследователь творчества художника Д. В. Сарабьянов писал: «Вряд ли можно представить в истории русского искусства на месте Федотова, выработавшего своеобразное и весьма новое для того времени отношение к традициям народной культуры, какого-нибудь мастера, вышедшего из академических кругов. Наверное, именно дилетантизм открыл этот плодотворный путь Федотову. Он сконцентрировал в своих жанровых картинах опыт лубка, соединявшего изображение с текстом (ко всем своим произведениям художник сочинял тексты, иногда в стихотворной форме), опыт раешного ярмарочного представления, черты народного театра или профессионального водевиля». (7)

Если Федотов в своих работах синтезировал отдельные жизненные наблюдения, находя в деталях частного проявление общего, то Челищев, который целиком принадлежал стихии дилетантизма, всегда исходил из конкретного, определенного момента и именно его изображал в рисунке. Текст к изображению также бывал навеян реальной ситуацией и воспроизводил чаще всего живую речь персонажей.

Примером может служить зарисовка, которую сопровождает выразительный диалог между вытянувшимся в струнку солдатом и офице­ром, искоса на него поглядывающим:

— Что ты волком смотришь?

— Волков бьют! (8)

За этой словесной эквилибристикой стоит опять-таки конкретная ситуация. Произвол начальства, непосильно тяжелая служба и жестокая муштра, которой подвергали солдат были хорошо известны Челищеву. Он наблюдал это в течение многих лет, и потому сочувственное отношение отличает зарисовки солдатской серии. Недаром изображенный им рекрут стоит навытяжку перед офицером. «На первом плане стояла „шеренга" и „сомкнутый строй", а одиночная выправка усиливалась создать для этого строя щеголеватую, механическую фигуру — автомата, который бы мог по команде, быстро и темнисто, манипулировать ружьем и педантически мерно передвигать ногами, так, чтобы впоследствии — десятки, а потом сотни и тысячи ног ходили как один человек», — писал один из однополчан Челищева в своих «Записках». (9)

Караулы, разводы, парады с их репетициями и приготовлениями, инспекторские смотры и каждодневные учения составляли солдатские будни. «Мне стоит только припомнить о тогдашней стойке и держании ружья, в котором было полпуда весу, о сорока восьми ружейных: приемах с подразделениями, о маршировке тихим, скорым, вольным и беглым шагом, по приемам и без приемов — как становится неимоверно тяжело»,— вспоминал все тот же однополчанин рисовальщика. (10)

Еще хуже приходилось рекрутам, обременённым семьями, которые перемещались по Кавказской линии вместе с женами, детьми и всем скарбом. Правда, пожитки такого семейства заключались лишь в паре узелков, привязанных за спиной, а руки и самого рекрута и его жены были заняты малолетними детьми, которые еще и ходить-то не умели, да и сзади по­добной процессии плелся один или несколько ребятишек постарше. Таким предстает в зарисовке Челищева «Рекрут Кавказской партии с семейством» (11)

Рисуя портреты офицеров, Челищев всегда надписывал, кто, когда и даже в каком чине изображен. Солдат у него всегда безымянен. Он просто низший чин, один из тех, кто повсюду. Он, как и все, держит линию во время пере­стрелки: стоя на коленях в канаве прилаживает ружье и внимательно всматривается вдаль пристальным взглядом. Это «застрельщик в цепи». На заднем плане рисунка на некотором расстоянии виден другой солдат, также пригнувшийся к земле. Служба застрельщиков была нелегкая и опасная. «Старый преображенец» в своих мемуарах писал, что «их полагалось очень малое число... Роль этих стрелков была чисто вспомогательная... К сожалению, стрелковое дело не развивалось у нас, и суворовский девиз „пуля дура, штык молодец", преобладал в нашей тактике до самой Крымской войны... Ружья, по крайней мере на две трети, были негодны для стрельбы — расстреляны, перепорчены чисткою наждаком, ружейными приемами и ржавчиной». (12)

В связи с этим вспоминаются предсмертные слова лесковского героя, тульского оружейника Левши, о том, что «ружья кирпичом по чистят... а то храни Бог войны, они стрелять не годятся». (13)

Когда долгая солдатская служба кончалась, то положение отслужившего рекрута не становилось легче. И Челищев хорошо знал это. Он изобразил отставного солдата с мешком за плечами, изкоторого торчит пара сапог, с посохом в руке, остановившегося на перекрестке дорог. На верстовом столбе он с трудом разбирает надпись: «Прохожий, если ты умеешь читать, то эта дорога ведет в Россию. 100 000 верст от N до Москвы». (14) Позади остались горные цепи и быстрые реки, кавказские селения и чеченские аулы.

«Служба рядового была двадцатипятилетней. Стало быть, целую четверть века проходили солдаты ту жестокую фронтовую школу, какую я, при всей доброй воле, едва ли могу списать с натуры, — писал „старый преображенец". — На рядовых выезжало всякое самолюбие, всякая фантазия, всякий каприз. Солдаты были вечные труженики, и когда они, разбитые, устаревшие, почти увечные, возвращались на родину, то не находили ни семьи, давно вымершей или выселенной, ни дома, ни куска земли — словом, попадали в отчаянное положение. Тяжело говорить о жалком житье-бытье этой забитой и только на смотрах блестящей массы людей». (15)

Челищев, очевидно, также с сочувствием относился к персонажу своего рисунка. В верхней части листа он поместил надпись: «Отслужив Царю и Богу шел на родину солдат». Это песенное название вновь заставляет вспомнить надписи к рисункам и картинам Федотова, связанные с фольклорной традицией: «На брюхе шелк, а в брюхе щелк», «Не в пору гость» и так далее.

Насмешкой над чванством тупых и неотесанных командиров звучит надпись к карикатуре на генерала, имя которого не указано.

Геркулес преобразился

В звезды, ленты нарядился,

Стал по рангу генерал!

Но за хитрость эту боги

И за все проделки многи

Присудили для него

Быть в потомстве — ничего (16)

Карикатурная фигура псевдогероя изобра­жена в позе, напоминающей позу Геракла, опирающегося на палицу, только на рисунке она заменена ружьем. Постаментом же статуи служит гигантский барабан.

«Армейскую» серию сменяют изображения горных кавказских пейзажей, древних замков с зубчатыми стенами и башнями, а также портреты их обитателей. Таков портрет князя Отара Дадешкелиани, старшего сына Татархана, владетеля княжества Бечо в Свапетии, его младшего сына Михаила и других (17) Если князь Отар Дадешкелиани представлен в национальной одежде — в шапке из черной мерлушки, в чухе с откидными рукавами, обшитой галуном, в высоких сапогах, с патронами-хозырями и кинжалом у пояса, — то сын его Михаил одет уже в форменную одежду офицера, вооружен длинным ружьем без чехла, кривой персидской саблей и пистолетом с серебряной рукояткой. Невольно вспоминается «властитель Синодала» — отважный князь в поэме М. Ю. Лермонтова «Демон»:

Ремнем затянут ловкий стан;

Оправа сабли и кинжала

Блестит на солнце; за спиной

Ружье с насечкой вырезной.

Играет ветер рукавами

Его чухи — кругом она

Вся галуном обложена.

Цветными вышито шелками

Его седло; узда с кистями;

Под ним весь в мыле конь лихой

Бесценной масти, золотой.

Питомец резвый Карабаха

Прядет ушьми и, полный страха,

Храпя косится с крутизны,

На пену скачущей волны.

Как и Лермонтов, который воплотил в «Демоне» впечатления, полученные им во время поездок по Кавказу, Челищев делал свои зарисовки на натурной основе. Он изъездил Сванетию, Кахетию и Имеретию. В зарисовке «Име­ретин...». (18) он передал не только характерный тип горца с его своеобразной красотой и изяществом, но представил также пейзаж и часть города Кутаиса, раскинувшегося у подножия высоких гор.

В это время Челищев продолжил и серию автопортретов. В рисунке с надписью «Боржомское ущелье. Воспоминание о Грузии» (19) он изобразил себя сидящим на камне. Перед ним на небольшом складном стуле лежит его альбом, в который он заносит очередную зарисовку Само название — «Воспоминание о Грузии» — говорит о мемориальной функции рисунка, ко­торый делался на память, с тем, чтобы запечатлеть себя среди удивительной природы Кавказа и позднее, быть может в отставке в Петербурге или далеком родовом имении, перелистывая при свете свечи пожелтевшие страницы альбома, увидеть именно этот рисунок и мысленно перенестись в дни своей молодости.

Такую же мемориальную функцию несет и другой рисунок, имеющий надпись вверху: «Персианин из Тавриза», а в нижней части — «Мой конюший в 1841 году. Гори». (20) Рисунок отличается мастерством и интересен не только в этнографическом отношении как национальный, сугубо восточный тип, но и в психологическом — как изображение человека необузданного темперамента.

Будучи в Тифлисе и часто посещая там канцелярию главнокомандующего, а также тифлисского коменданта, Челищев видел и наблюдал ситуации, близкие к тем, которые известны нам по произведениям Гоголя. Чинопочитание, низкопоклонство, праздность и тупость становятся предметом его сатиры. Как и Гоголь, Челищев расценивает пороки общества в прямой связи со средой, которая их взрастила. По если в ос­нове творческого метода Гоголя лежит обобщение, «округление характеров», если Гоголь делал своих Башмачкиных, Плюшкиных и Чичи­ковых именами нарицательными, то у Челищева носители пороков — люди конкретные, их имена, должности и звания зачастую вписываются прямо в поле листа и тем самым приобретают реальную, жизненную окраску.

Таковы надменно-презрительный «Чиновник М. в Тифлисе» (21) или заядлый игрок на бильярде «Г. Постников», (22) «Ечмиадзинский прокурор Г. Матинов», (23) который в своем кабинете, увешанном оружием, с портретом патриарха на стене, внимательно изучает проспект под названием «Скачка в Тифлисе 12-го Апреля 1849 г. Бурый жеребец Турхмен. породы г. Матинова в 15-ой секунде проскакал 15 верст. В книжном магазине продается конский учебник Пашкова. Поучительное слово Патриарха Марсея» Рядом с томами 10 и 11 свода законов и сочинением Myравьева «Грузия и Армения» лежит перед Матиновым и пухлый фолиант «Конского лечебника», и записки о конном заводе, и рецепт от какого то заболевания у кобыл. Всю эту литературу Матинов изучает внимательнейшим образом. Его лысеющий затылок и чрезмерно красный мясистый нос позволяют судить также и о дру­гих его «пристрастиях».

Особенно острая сатирическая направленность отличает акварельную зарисовку «Тифлисский комендант в приемный день у главнокомандующего. В ожидании выхода». (24) Это своеобразный групповой портрет в интерьере. Грузинские и русские чиновники, возглавляемые тифлисским комендантом, приближаются к дверям начальства Тягостные минуты в ожидании выхода главнокомандующего каждый из них переживает по-своему, и это ясно отражается на их лицах. Особенно колоритен сам комендант. Заложив руки за спину, с красной «зверской» физиономией стоит он перед зеркалом; но вместо грозно насупленных бровей и сурово сжатых губ, которые видят его подчиненные, в зеркале отражается любезная улыбка и ласкательный взгляд, который он предназначает главнокомандующему.

Недаром у Федотова и у Гоголя есть подобные же «рассуждения» о тонкостях обра­щения в зависимости от количества душ и чина. «Положим, например, существует канцелярия, не здесь, а в тридевятом государстве, а в канцелярии, положим, существует правитель канцелярии. Проще посмотреть на пего, когда он сидит среди своих подчиненных, — да просто от страха и слова не выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть и рисуй: Прометей, решительно Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет». (25) Такое превращение Прометея, какого «и Овидий не выдумает», найдено у Гоголя в результате многочисленных наблюдений, подобно тем, которые стали основой рисунков Челищева.

Особенно близка к гоголевской тематике зарисовка «Неожиданное известие о приезде ревизора». (26) Канцелярия, где на полках выстроились в ряд толстенные тома, один из которых озаглавлен «Краткая выписка из дела Осетина», текущие дела, «Дело о невинном сборе» и так далее, потрясена известием о неожиданном приезде ревизора: старый канцелярист в домашних тапочках и панически напуганный чиновник, принесший известие, — поистине гоголевские типы.

Любопытны также карикатуры на высшее военное командование и, в частности, одна из них изображающая генерала А. И. Нейдгардта (27) Сослуживец Челищева М. Я. Ольшевский писал: «Командир корпуса генерал-адъютант Нейдгардт... человек очень образованный, умный, честный и благородный, но не годился для управления Кавказом по мелочному педантизму и незнанию того края, куда он назначался головою. Даже дикая природа Кавказа на него производила неприятное впечатление... А. И. Нейдгардт привык более управлять войсками в лагерях, на парадах, на маневрах, притом был стар и физически немощен. Он настолько был благоразумен и умен, что, сознаваясь в своей неспособности и слабости, отказывался от назначения на Кавказ, по воля царя превысила его нежелания...» (28)

Челищев служил на Кавказе как раз в период управления Нейдгардта и видел результаты его системы управления восточным краем на немецкий манер. В своей карикатуре он обыграл псевдоспартанскую политику экономии на обмундировании и снабжении армии, которую ввел главнокомандующий. «Помню картинку, изображающую генерала Нейдгардта в солдатском мундире, в лаптях, но в очках и с Георгием на шее, переходящего через горы Кавказа в Россию, согнувшись под тяжестью лежащего на спине большого мешка с надписью „100 000 тысяч рублей экономии". Сходство было замечательное. .. и самая соль карикатуры очень меткая»,— писал Л. Зиссерман о зарисовке Челищева. (29)

Челищев не оставил надписи или подписи под своим рисунком. Но окружающие легко узнавали своего начальника по сухопарой фигуре с птичьим профилем и по лаптям вместо сапог. Карикатура эта пользовалась большим успехом среди офицеров Кавказского корпуса, и Челищев повторил ее несколько раз в разных вариантах. Так, в варианте из собрания Государственного литературного музея Нейдгардт представлен без лаптей, но в сапогах, все остальные детали полностью совпадают с описанием Зиссермана.

Подобная зарисовка была рассчитана исключительно на людей, знающих ситуацию. Только хорошо осведомленные о кавказских событиях солдаты и офицеры или круг людей, наслышанный от них о системе правления Нейд­гардта, могли узнать и определить ее «героя».

Портреты военных, чиновников, осетин и чеченцев составляют содержание альбома кавказского периода. Сам рисовальщик словно раство­ряется в этой пестрой толпе, появляясь лишь изредка в немногочисленных автопортретах, сопровождающихся подробными надписями, полными иронии и легкой насмешки над самим собой. В конце альбомного цикла эти надписи становятся более пространными и превращаются в рассуждения о своей судьбе и своем положении. Вот Челищев, уже солидный полковник, сидящий за письменным столом в кабинете, на стене которого висит карта, доверительно сообщает своему альбомному адресату: «С комендантом в хороших отношениях, имею св. Станислава с короною на шее! Назначен в экспедицию... чего же могу желать более? 1844 год». (30) Пройдет время, многое изменится, и Челищев, вновь изображая самого себя в той же обстановке, поделится с собеседником, что и с начальством неприятности, и выговор за экспедицию получил, и остальное как-то нехорошо, и вновь уже как-то иронически прозвучит: «...Чего ж могу желать более?»(31) И все те же темные волосы, зачесанные набок, тот же высокий крутой лоб, слегка вздернутый нос, густые, опущенные книзу усы.

Поздний автопортрет — «Лагерь на лезгинской линии. 1852»(32) Здесь изображен зрелый человек, прослуживший всю жизнь и получивший свой генеральский чин исключительно благодаря личным заслугам. Однако не чин ценит Челищев. Он стоит возле походной палатки не в мундире с генеральскими эполетами, а в простом сюртуке, и не боевое оружие украшает полотняные стены, а аккуратно сложенные на походной подвесной полке альбомы с рисунками, неизменно сопутствующие ему всюду. Рисование было делом его жизни, в нем находил он утешение и «отдохновение от забот повседневности».

Закрывая переплет последнего альбома и прощаясь с его владельцем, уже не задаешь себе вопрос, интересен ли человек, некогда зарисовавший гуляющего Пушкина. Ответ ясен. Челищев оставил не только пушкинский портрет и портреты людей лермонтовского круга, не только Россию, известную нам по литературным произведениям. Он оставил и себя — чело­века острого, наблюдательного, язвительного, человека, видевшего и понимавшего окружающее. «Чего же могу желать более?» — спрашивал он себя, не подозревая, что его альбомы сохранят в отечественной истории то, о чем он, видно, совсем не помышлял, — его личность, его судьбу.

Альбомный цикл Челищева по-своему уникален. До сих пор неизвестно ни одного столь цельного и хорошо сохранившегося собрания, принадлежащего одному рисовальщику и заполнявшегося столь последовательно как в хронологическом, так и в тематическом отношении.

Ссылки:

«ЧЕГО МОГУ ЖЕЛАТЬ БОЛЕЕ ?»

1. ГМИИ. Инв. № 3730, 3732. Л.45.

2. ГЛМ. Инв.№ 2431/60.

3. Там же. Инв. № 2431/7.

4. Там же.

5. Там же. Инв. № 2431/10.

6. Там же. Инв. № 1887/26.

7. Сарабьянов Д.В. Указ соч. С.14.

8. ГЛМ. Инв.№ 1887/2

9. Имеретинский Н.К. Из записок старого преображенца // Русская старина. 1893. Т.4. С.34.

10.Там же. С.35.

11. ГЛМ. Инв.№ 1887/3.

12. Имеретинский Н.К. Указ. соч. С.36.

13. Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 томах. М.,1958. Т.7.С.58.

14. ГЛМ. Инв. № 2441/36.

15. Имеретинский Н.К. Указ. соч. С.35.

16. ГЛМ. Инв. № 1887/26.

17. Там же. Инв. № 1887/;3,44,52.

18. Там же. Инв. № 1887/40.

19. Там же. Инв. № 2429/10.

20. Там же. Инв. № 2470/22.

21. Там же. Инв. № 2469/45.

22 Там же. Инв № 2469/64.

23. Там же. Инв. № 2469/32.

24. Там же. Инв. № 2469/ 28.

25. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1952-1967. Т.6. С.49-50.

26. ГЛМ. Инв. № 1887/24.

27. Там же. Инв. № 2469/44.

28. Ольшевский М.Я. Кавказ с 1841 по 1861 годы// Русская старина. 1893. Ч.2. С.589.

29. Кишишев А.Тифлис. Личные впечатления. Тифлис. 1904.С.8.

30. ГЛМ. Инв. № 2431.

31. Там же. Инв. № 2431/61.

32. Там же . Инв. № 2502/26

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru