Картинные книги. Альбомы Платона Ивановича Челищева

П. И. Челищев родился в 1804 году в семье отставного секунд-майора Ивана Алексеевича Челищева. Его детство прошло в имении отца— селе Троицком Торопецкого уезда Псковской губернии. Учиться начал в полоцкой Иезуитской академии, а в 1823 году, когда в Петербурге открылась Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, отец отвез его вместе с младшими братьями Иваном (род. в 1806 г.) и Михаилом (род. в 1809 г.) в столицу. Конногвардеец екатерининских и павловских времен, И. А. Челищев хотел видеть сыновей своих на военной службе. (1)

Так и случилось. Выпущенный в марте 1825 года из Школы гвардейских подпрапорщиков в лейб-гвардии Преображенский полк, Платон Иванович прослужил от турецкой кампании 1828—1829 годов до обороны Севастополя 1854—1855 годов. Словом, это годы всего николаевского царствования. Время блестящих парадов на Марсовом поле и голубых жандармских кантов; время, когда особенно ценилась форма; время шумного успеха верноподданнических, наполненных ложным пафосом пьес Нестора Кукольника и зубоскальных фельетонов барона Брамбеуса.

Однако за внешней стабильностью николаевского режима стояли тени казненных декабристов, холерная эпидемия, крестьянские бунты и польское восстание 1831 года, гибель Полежаева, Пушкина, Лермонтова. Для мало-мальски мыслящего человека жизнь была трудной и порой невыносимой. Дух чинопочитания, необходимость быть закупоренным в форменный сюртук или мундир действовали отупляюще, вызывали естественную реакцию — желание укрыться в скромном дружеском кругу. Люди сознательно строили себе «тихий кров», где бы, по выражению П. А. Вяземского, «без страха и надежды в мире жить с собой могли». Чувство разлада с действительностью, с департаментами и казармами заглушали либо терпимостью, либо иронией.

Так было и с Челищевым. Порой протокольное, порой шаржированное восприятие окружающего отразилось на страницах его альбомов. Они были собеседниками, которым он поверял свои наблюдения и размышления.

Скудные биографические сведения о Платоне Ивановиче, почерпнутые из библиографических и архивных источников, как бы откомментированы им самим в серии ретроспективных рисунков, помещенных в одном из альбомов 1840-х годов и имеющих общее название — «история одного военного». (2) Благодаря им становится очевидно, что лучшие воспоминания о детстве были связаны у Челищева с имением его отца. «Село Троицкое, 1810 г.» — гласит надпись к рисунку, на котором он изобразил себя мальчиком, играющим в войну с братьями^. (3) Размахивая деревянными саблями, весело бегут они по дорожкам сада. На соседних страницах представлены сцены из школьной жизни: учителя полоцкой Иезуитской академии, уроки рисования (но принятой тогда системе перед воспитанниками ставили античные слепки для копирования), уроки точных наук, наказание детей розгами и прочее.

Последовательно изображает Челищев и дальнейшие события. Приезд в Петербург: здание Адмиралтейства, которое показывает отец своим сыновьям, а те, вместо того чтобы созерцать чудо архитектуры, разинув рты, следят за полетом стаи ворон. Далее — апартаменты Школы гвардейских подпрапорщиков, где мальчиков представляют инспектору классов Деллинсгаузену; экзамен у классной доски с неразрешимым уравнением «А + В—С = ...»; обучение армейской выправке и так далее. Ретроспективная серия состоит из восемнадцати рисунков и датирована 1810—1823 годами.

В других альбомах Челищев представил своего отца Ивана Алексеевича, сестру Елизавету, братьев Ивана и Михаила. Эти портреты относятся к более позднему времени и, по-видимому, сделаны не с натуры, а но памяти или другим изображениям. Каждый из них сопровождается надписью, например: «Брат Иван Иванович. Полковник Семеновского полка», «Михаил Иванович Челищев, село Покровское», «Сестра Елизавета Ивановна Челищева. Покровское. 1832 г.» (^.4)

Автопортреты самого Платона Ивановича разбросаны по разным альбомам, и только на некоторых из них есть надписи, подтверждающие автоизображение. Так, на одном написано: «Н. М. Муравьев и я на бивуаке. 1831 год» (5) Это первый подписной автопортрет, первое знакомство с рисовальщиком. Еще сравнительно недавно, в 1825 году, он был выпущен из Школы гвардейских подпрапорщиков и здесь словно рекомендует себя: молодой офицер с приятным лицом, оживленными выразительными гланами, темные волосы зачесаны набок, усы закручены книзу. Он подтянут, деловит. Рисунок выполнен тщательно, в манере, близкой к гравюре, частым плотным штрихом. В нем нет ни доли иронии, видно, что автор относится к собственной особе весьма серьезно. Позднее эта серьезность уступит место шаржированию, а в надписях будет звучать тонкий нескрываемый юмор.

Серию автопортретов Челищева продолжает зарисовка, датированная 29 декабря 1831 года. (6) О том, что это именно автопортрет, говорит разительное сходство изображенного с молодым офицером, который появлялся в предыдущем рисунке: тот же тонко очерченный профиль с небольшим, чуть вздернутым носом, то же взбитые надо лбом волосы и аккуратно подстрижен­ные усы, тот же мундир Преображенского полка, увешанный наградными крестами.

Молодой офицер облокотился на стол, задумчиво подперев рукой голову. В другой руке он держит чаши весов, которые весьма далеки от равновесия. «Поверка прихода с расходом» — гласит надпись в верхней части листа. Учитывая отмеченную здесь же дату — конец 1831-го и канун нового года, — нетрудно догадаться, чем занят этот сосредоточенный юноша и что его столь тревожит, тем более что прямо перед ним на столе лежит «Приходная книга» с пометой «1 генваря», однако «прихода» в ней явно недостаточно. На чаше весов лежит лишь одна тоненькая бумажка с записью: «получено жалования 700». Расходы сильно перетягивают, и чаша «прихода» стремительно взлетает вверх, в чем ей усердно помогает чертенок с рожками и хвостом, который двумя лапками старательно подталкивает ее кверху. Чашу с расходами отягощает кипа бумаг с надписями: «за кресты, за сахар, за портупею, за лихачей», — что, в свою очередь, неумолимо тянет ее книзу. Положение было бы прямо-таки отчаянным, если бы не «Фортуна»: изображение крылатой богини помещено в рамочке на стене, как раз над головой Челищева, и надо полагать, что именно на нее возлагает он все надежды. Накнец, на первом плане рисунка — кисть с водой и акварельные краски, то есть те непременные атрибуты автопортрета, о которых говорилось ранее.

Другая зарисовка «Я на охоте...» (7) — тот редкий случай, когда Платон Иванович изобразил себя не в служебное время, не в мундире, а в охотничьем костюме. С ружьем за плечами и собакой на поводке пробирается он средь камышей по болоту. По колено в воде, с соблюдением всяческих предосторожностей, дабы не вызвать шума и не спугнуть дичь, раздвигает он заросли, всматриваясь вдаль с азартом, не меньшим, как если бы он охотился не на уток, а по крайней мере на тигра. Это подтверждает и надпись в верхней части листа: „Chacun prend son plaisir ou il le Irouve" («Каждый получает удовольствие там, где его находит»).

1836 год — грань, которая отделяет в судьбе и в альбомах Челищева петербургский и кав­казский периоды. Не дождавшись производства в полковники, Платон Иванович перевелся из столицы в действующий Кавказский корпус. Непрерывные военные операции, которые в то время Россия вела в Закавказье с Персией и Турцией, давали одним возможность отличиться, другим — получить пулю в лоб. Последнее обстоятельство сделало Кавказ местом пребывания политических изгнанников, где, по словам Н. П. Огарева, не исчезал «приют русского свободомыслия» и где отбывали ссылку участники декабрьского восстания. Туда же через год после Челищева был отправлен М. Ю. Лермонтов.

Поэта и рисовальщика связывала отчасти общность военных судеб: оба кончили Школу гвардейских подпрапорщиков, оба служили в Петербурге, а потом оказались на Кавказе. Помимо общего начальства, у них был и общий круг сослуживцев, портретами которых заполнены альбомы Челищева, и тот же путь: дорожный тракт Петербург — Ставрополь, по которому отправлялись в то время все, кто следовал на Кавказ.

Дорожные зарисовки Челищева — уникальный историко-бытовой документ эпохи. В одной из них — «Станция в Кашауре» — он изобразил себя, сидящего среди узлов и картонок. (8) Закутавшись в шинель, устремив мрачный взгляд в пространство, надолго застрял он в низкой комнате мазанковой почтовой станции. Для того чтобы рассматривающие рисунок не терялись в догадках, под ним надпись: «Лошадей нет, быков нет, дать нечего, окно разбито, дров нет... и на очереди тринадцатый!»

Дорожную тоску, скучные унылые часы, проводимые в ожидании, Челищев скрашивал альбомным рисованием. Хотя кисти и краски всегда были при нем, но не всегда их можно было удобно разложить и использовать, оттого, наверное, дорожные зарисовки чаще делались пером на небольших листках бумаги.

Не только Челищов, но и Лермонтов, проезжая Ставропольским трактом, делал беглые карандашные зарисовки. Мотивы их были одни и те же: почтовые станции, смена лошадей, ямщики и смотрители: «Тройка у постоялого двора», «Тройка, выезжающая из деревни» и т.д.

Подобные сюжеты запечатлел в своих альбомах и Г.Г.Гагарин. Такова его «Станция Ларс» на Военно-Грузинской дороге. (9) Открытая деревянная галерея, пристроенная к белёной стене небольшого домика, лошадь у крыльца, пустынная улица, вдоль которой ютятся жалкие строения, высокая башня крепости, горы на горизонте – составляют фон изображения. На крыльце под навесом сидит Сергей Долгорукий, раскуривающий длинный чубук. При этом невольно вспоминаются строки Лермонтова из «Максима Максимыча»: «.. я живо проскакал Терское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, пил чай в Ларсе». (10) Поэзия обыденного, родственная той, какую несут в себе произведения автора «Героя нашего времени» отличает большинство подобных зарисовок современников

За Ставрополем обычно меняли сани на телегу. Перелистывая альбомные страницы, становишься невольным спутником рисовальщика. Словно вместе с ним, подпрыгивая на ухабах, проезжаешь бесконечные степи, видишь казачьи станицы, растянувшиеся вдоль мутного и быстрого Терека, синее небо, соломенные кровли. Все чаще встречаются вооруженные люди, повсюду кордоны, вышки с часовыми. Ждать теперь приходится уже не на почтовых станциях, а в караульных помещениях, правда, они мало отличаются друг от друга. Все те же лубочные картинки на стенах: «Образ Страшного Суда Божия», портреты эрцгерцога Карла и епископа Митрофана. Круглая красная физиономия солдата, и снова надпись, теперь уже диалог:

— Кто здесь комендант?

— Не могу знать, Ваше Высокоблагородие!

— Много здесь гарнизона?

— Не могу знать, Ваше Высокоблагородие!

— Есть ли разбои в окрестностях?

— Не могу знать, Ваше Высокоблагородие!

— Сколько ты здесь служишь?

— Седьмой год, Ваше Высокоблагородие!

— Ступай.

— Слушаюсь, Ваше Высокоблагородие.

— Челищев назвал эту акварель «Разговор от скуки на посту...». (11)

И действительно, он изобразил себя сидящим в караульном помещении за неструганым столом, спиной к зрителю. Монотонно, в такт разговору, раскачивается он на колченогом стуле, в то время как солдат стоит перед ним навытяжку, руки по швам, вид самый бравый.

Другой рисунок, «Станция Александрия. ..». (12) Здесь тоже тупая физиономия солдата. На стене караульни — часы с кукушкой. «,,Ку-ку, ку-ку...", — и так пятнадцать раз подряд. ..» «Не понимаю, как можно скучать, проводя приятно время на станциях, когда нет лошадей», — не без иронии резюмирует Челищев свои дорожные впечатления.

Перелистывая страницы альбома, можно видеть, как постепенно менялся пейзаж; вдоль берегов Терека потянулись станицы терских и гребенских казаков. Последние назывались так-оттого, что селились на Гребне, в Гребенских горах «Выгоды... поселения здесь были огромны. Место далекое, прекрасно укрытое. С левой стороны Терек, с правой стороны Сунжа ограждают крутые недоступные обрывы Гребенских гор, которые особенно круты и особенно недоступны со стороны Сунжи... Построенные здесь казачьи городки прекрасно укрывались от глаз, а между тем, из них вся степь на оба берега видна была на все три стороны, от Пятигорской Кумы до моря».— писал Г.А. Ткачев . (13)

Гребенские и терские казаки (то есть те, которые селились на берегу Терека) положили начало Терскому войску.

«Гребенской казак на вышке» — так называется один из рисунков Челищева. выполненный акварелью. (14) На открытой площадке сторожевой вышки, под золотистой соломенной кровлей, особенно ярко выделяющейся на фоне синего неба, стоит казак. Его ладную фигуру плотно охватывает темно-коричневый зипун. перехваченный поясом. На груди длинным шнурком прикреплены патроны-хозыри, на голове черного меха баранья шапка, за поясом кинжал и пистолеты. Своеобразная щеголеватость, ловкость и статность отличают этого бородатого воина.

Когда-то в незапамятные времена, его предки, староверы, бежали из России и поселились здесь, на правом лесистом хребте гор Большой Чечни. «Казаки это был исстари вооруженный русский народ, живший по далеким закраинам, куда не достигала царская власть и где не могло оказывать никакой помощи государство... Это были те смелые русские люди, которые... защищались сами, как умели, от бесчисленных врагов, окружавших землю русскую. От самой колыбели до бранной могилы они были вооружены, к оружию приучали своих детей, всегда под строгой защитой держали и свои жилища.

Необходимость заставляла их самих создавать для себя власть и общественный порядок, и творить у себя суд и расправу.

Вот что называлось и называется русским казачеством. Казак в старину значило — вольный человек», — писал историк И. Д. Попко. (15)

На рисунках Челищева казаки ловки, стройны, пригожи. Окладистые бороды и наряд придают им своеобразную красоту.

Удал добрый молодец

В одной тоненькой

Полотняной рубашечке,

Что в той ли кармазинной

Черкесочке,

— пелось в старинной казачьей песне,—

У черкесочки рукавчики

Назад закинуты,

Камчаты полочки —

Назад застегнуты… (16)

Постоянно воюя с черкесами, казаки заимствовали многие их обычаи, одежду и вооружение. Что называется, перенимали «шерсть и зубы врага». В отличие от гребенских, терские казаки селились в станицах, тянущихся вдоль Терека. Между станицами проходили дороги, вырубленные в лесу. Ширина их измерялась ружейным выстрелом. Вдоль дороги стояли казачьи вышки и кордоны, которые зарисовывал к своих альбомах Челищев.

Одной из самых известных считалась станица Червленая. Ее окружал сплошной плетеный забор, унизанный колючим терном, с глубоким рвом перед ним. Этот «тын» тянулся на расстоянии около двух верст в ширину и одной версты в длину. Въезд был через большие дощатые ворота, за которыми начиналась прямая широкая улица. По сторонам ее стояли беле­ные, крытые соломой хаты. Обычных для России крылец здесь не было, их заменяли открытые галереи на столбиках, да и сами хаты напоминали кабардинские уны. В центре станицы, на площади, стояла гауптвахта и дом полкового командира, который в отличие от хат был двухэтажным и с балконом.

Червленая славилась красотой своих казачек. Многие специально приезжали сюда, проделывая сотни верст, чтобы взглянуть на красоту червленок. Казачки были большей частью местного, горского происхождения. От горцев унаследовали они природную стройность и грациозность. Поэт А. П. Полежаев, с сосланный в 1830-е годы на Кавказ, воспевал

Образ девы неприступной,

Образ строгой красоты ... (17)

Неудивительно, что и Челищев изобразил в одном из рисунков казачку станицы Червленой. (18) Легкой поступью идет она вдоль улицы, ведя за руку сына. Длинный, туго затянутый бешмет очерчивает изящный контур ее фигуры. Топкое покрывало, окутывая голову, спускается с плеч. Ожерелье из золотых и серебряных монет позвякивает на груди. Имени этой казачки Челищев не сообщает, хотя имена многих из них дошли до нас в воспоминаниях современников, как дошли и легенды об их судьбах. Так, сохранились имена Агафьи Фроловой, дочери урядника, вышедшей замуж за родовитого гвардейца Кологривова и возвратившейся из Москвы в Червленую в собственной карете; Мавры Феньевой, которая стала женой генерала Беллика; или рядовой щедринки Ирины Карповны — генеральши Болотниковой. Судьбы других красавиц были куда прозаичнее, а порой и печальнее. Жен в станице обычно покупали за недорогую плату на время. Родители и мужья свободно торговали ими.

Образ «девы неприступной», который создал в своем стихотворении Полежаев, в большой степени романтизирован. Гораздо достовернее дан он в народной песне, дошедшей до нас благодаря рукописному сборнику казака Андрюнькина.

Писарь ходит, со списком проверяет,

Нас с походом, братцы, поздравляет.

Мы походу, братцы, не боимся,

Нам в походе веселей.

На кони сели, песенки запели,

Прослезился весь парод.

Наши жены стоят снаряжены,

Нас не чают, когда проводить.

День н ночь они Богу молились.

Чтоб пойти нам — назад не придтить. (19)

Никто из приезжавших на Кавказ в конце 1830-х — начале 1840-е годов не миновал Червленой. А. А. Бестужов-Марлииский и А. П. Полежаев, М.Ю. Лермонтов и молодой Л. II. Толстой побывали здесь в разное время. По преданию, именно в Червленой была написана Лермонтовым его знаменитая «Казачья колыбельная песня».

Итак, Ставропольский тракт, Гребенская и Терская линии, станица Червленая — это своеобразный топографический реквизит, составляющий существенную черту поэтики Полежаева, Лермонтова, раннего Толстого, как бы обретает зримое воплощение в рисунках Челищева.

Ссылки:

1. Руммель В.В., Голубцов В.В. Родословный сборник дворянских фамилий СПб., 1887. Т.2. С.657-672.
2. ГЛМ. Инв.№ 2488. Л.1-19.
3. Там же. Инв. № 2488/9.
4. Там же. Инв. № 2501/ 80-83.
5. Там же. Инв. № 2501 / 35.
6. Там же. Инв. № 2501/110.
7. Там же . Инв. № 2495/48.
8. Там же. Инв. № 2431 / 49.
9. ГРМ. Инв. № р – 48997.
10. Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. Л.,1981. Т.4. С.307.
11. ГЛМ. Инв. № 2431/ 8..
12. Там же . Инв. №-- 3361/1
13. Ткачев Т.А. Гребенские, Терские и Кизлярские казаки. Книга для чтения в станичных и полковых школах, библиотеках и командах. Владикавказ. 1911. С.181.
14. ГЛМ. Инв. № 2431/58
15. Попко И.Д. Терские казаки с стародавних времен // Сборник общества любителей казачьей старины. Владикавказ. 1914. № 4. С.1.
16. Ткачев Т.А. Указ. соч. С.161.
17. Полежаев А.И. Собр. соч. Л., 1972. С. 57.
18. ГЛМ. Инв. № 2431/59.
19. Ткачев Т.А. Указ. соч. С. 181.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru