Картинные книги. «Патент на бессмертие»

Шелестят страницы альбома Василия Апраксина, мелькают на них лица его друзей, боевых товарищей. Нет в этих лицах ни робости, ни вялости, ни излишней расчетливости. Не встретишь здесь людей «сухого рассудка», карьеристов и выскочек, не увидишь любителей «фрунта», «изящной ремешковой службы».

Родившись на закате XVIII столетия, встретили они зарю нового века воинственной решимостью, душевной твердостью и благородными порывами. Это были сыновья той героической эпохи, когда «расстояние до самой дальней звезды измерялось тремя суворовскими переходами» и когда полководцы, подобно богам Гомера, сделав три шага, оказывались на краю света.

Имена приятелей и однополчан Василия Апраксина говорят сами за себя: поэт-партизан Денис Давыдов, будущий декабрист Михаил Лунин, поэт П.А. Вяземский. Известность этих людей была такова, что, набрасывая в альбом их портреты, Апраксин не делал к ним надписей, не пояснял, кто изображен. Таков портрет Дениса Давыдова.

Василий Апраксин и Денис Давыдов принадлежали к одному поколению: разница между ними была четыре года. Оба выросли в семьях старых военных, служивших под знаменами Румянцева и Суворова. Оба с младенческих лет были записаны в гвардейский Кавалергардский полк.

С семилетнего возраста Давыдов жил в солдатской палатке при отце своем. Его детские игры состояли в упражнениях с ружьем, маршировке и езде на казачьей лошади. В эти годы благословил его фельдмаршал Суворов, сказав: «Это будет военный человек! Я не умру, а он уже три сражения выиграет».

Семнадцати лет, жестоко страдая из-за малого роста, Денис Давыдов отправляется в полк. Амуниция, по его собственному выражению, не сидела, а висела на нем. Его привязали к огромному палашу, опустили в глубокие ботфорты, обсыпали непокорные вихры пудрой и покрыли треугольной шляпой. В таком виде предстал он перед своим двоюродным братом, офицером и близким другом генерала Ермолова, А.М. Каховским. Вместо поздравлений и дружеских восторгов опытный воин встретил юнца насмешливо и язвительно. «Что за солдат, брат Денис,— упрекал Каховский,— что за солдат, который не надеется быть фельдмаршалом! А как тебе снести звание это, когда ты не знаешь ничего того, что необходимо знать штаб-офицеру?»

Самолюбие заставило молодого эстандарт-юнкера сесть за военные книги. Полгода понадобилось ему для производства в офицеры и столько же, чтобы заслужить славу гвардейского стихотворца и острослова. Во время дежурств в казармах, в госпиталях и даже в эскадронной конюшне не расставался он с пером и бумагой. Его сатиры и эпиграммы самого вольного характера метили в высоко стоящих адресатов. Они задевали начальство, придворную знать и даже самого царя.

Давыдову «намылили голову», удалили из гвардии и отправили в глухое захолустье, в Белорусский армейский полк, расквартированный в Киевской губернии. Но в 1806 году он уже снова в Петербурге. Здесь же и только что вступивший в полк Василий Апраксин. Еще через два года — оба познают цену спартанской жизни в авангарде Кульнева. Научатся «нести службу, а не играть со службою» и закончат курс этой науки знаменитым переходом по льду Ботнического залива.

Начинается Отечественная война. «Я рожден единственно для рокового 1812 года»,— говорит Давыдов и предлагает ввести партизанскую войну. Его цель: превратить войну армий в войну народную. «На пробу» ему дают отряд в сто тридцать гусар и казаков. С этой малой силой отправляется он в тыл к французам.

«Путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии,— писал Давыдов позднее.— Общее добровольное ополчение поселян преграждало нам путь. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и мал с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним... Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор... Мы могли бы обходить селения, но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам...».

Давыдов спрашивал у крестьян: «Отчего вы полагали нас французами?» — «Да, вишь, родимый,— показывали мужики на его гусарский ментик и доломан,— это, бают, на их одежду схоже».— «Да разве я не русским языком говорю?» — «Да ведь и у них всякого сбора люди!» С народом нужно было говорить его языком, носить его одежду и жить его жизнью. Давыдов надел крестьянский кафтан, отпустил бороду, вместо ордена повесил на шею икону святого Николая. Таким видели его на Смоленской дороге, под Вязьмой и Гжатском. Таким воспевали ею поэты и рисовали художники.

Клянусь, Давыдов благородный,
Я в том отчизною свободной,
Твоею лирой боевой,
И в славный год войны народной
В народе славной бородой! —

писал поэт Е.А. Баратынский.

Знаменитую бороду, густую и черную, видим мы и на портрете Давыдова работы А. Орловского. В темном казакине и ермолке, в синих чекчирах, восседает он на белом в яблоках коне. Следом бесшумно движется казачий пикет, совершая ночной объезд. Вдали у опушки леса горят бивачные огни, белеют верхи палаток.

Чаще всего партизаны разбивали свой лагерь в стороне от дорог, по лощинам и глухим урочищам. Там проводили они ночь, а утром как снег на голову обрушивались на французов. Атаковали неприятельские отряды, обозы с провиантом, оружием. Неожиданность партизанских налетов, стремительность натиска, паника в рядах противника — все было залогом успеха. Число пленных порой намного превосходило численность нападающих.

Не давал потачки Давыдов и французским мародерам, грабившим местных жителей. В глухой предрассветный час нападали партизаны на их обозы, полонили захватчиков, а груженые подводы возвращали крестьянам Затем Давыдов собирал сходку и учил крестьян, как вести себя с мародерами.

Усвоив уроки Давыдова, они с вилами и топорами выходили против вооруженных французов и оказывались победителями. Имена народных храбрецов — подмосковного жителя Силы, старостихи Василисы, Ивана Долбилы и Кириловца — стали произносить с удивлением и гордостью О них писал журнал «Сын отечества», их подвиги изображали в «летучих листках» русские художники.

«Летучие листки» — яркие, раскрашенные, остроумные, высмеивающие Наполеона и восхваляющие подвиги русского народа,— появились в России в 1812 году. Каждую картинку печатали тиражом в несколько сот экземпляров, продавали и вывешивали для всеобщего обозрения.

Одна из таких картинок, иод названием «Крестьянин Иван Долбила», была сделана художником А.Г.Венециановым. «Постой, Мусье, не вдруг пройдешь! Здесь хоть мужички, да — Русские» — гласит надпись. Так обращается Иван Долбила к французу-мародеру, выходя против него с вилами. Много непрошеных гостей встретил он у деревенской околицы, и все они лежат в крестьянской телеге, соломой прикрытые. У всех — один конец: «Вот и вилы тройчатки пригодились, убирать да укладывать, ну, Мусье! Полно вздрагивать!» Иван Долбила в лаптях и больших рукавицах. Движения его энергичны: взмахнет вилами — полы кафтана разлетаются, кинет добычу в телегу — красная шапка на голове заломится. Верхом на лошади сын ею малолетний — отцу подсобляет, врагов убитых подальше от дороги отвозит. Неповадно будет другим шайкам в то село с грабежом ходить.

Красноречие Дениса Давыдова не пропало даром — крестьяне отделывали неприятеля так, что тот только ноги уносить успевал. Но не одни речи Давыдова полюбились народу — сам он пользовался неменьшей славой и почетом. Доказательство того — еще одна лубочная картинка. Надпись на ней — «Храброй партизан Денис Васильич Давыдов. 1812 год». Картинка сделана неизвестным художником и напечатана на обороте листа для регистрации церковных прошений. Бумажные фабрики во время войны не работали, с бумагой было трудно, и все же народ должен был видеть своего героя, даже если портрет его печатался на завалявшемся старом прошении.

На картинке Давыдов представлен в казачьей папахе и генеральском мундире. Размахивая саблей, гарцует он на лихом скакуне.

Тебе, певцу, тебе, герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне,—

вспоминаются строки Пушкина из его послания Денису Давыдову. На картинке на заднем плане изображена пылающая Москва, огненные языки лижут стены Кремля.

На самом деле Давыдов никогда не видел горящей Москвы. Весть о сдаче древней столицы застала его на Калужской дороге. «Москва предана огню, но никто не помышляет о мире»,— сказал поэт-партизан. Эти слова передавались из уст в уста. На лубочной картинке грудь Давыдова украшают ордена, которых в 1812 году он еще не имел; через плечо перекинута голубая Андреевская лента — ее он вообще никогда не получал. Пышные генеральские эполеты стал он носить позже, а в то время состоял лишь в чине полковника. Лубочный мастер был, видимо, щедрее тех, кто раздавал ордена. Для народа храбрый партизан был героем, а герои достоин наивысших наград.

Отважный воин, Денис Давыдов мало заботился о том, какие знаки отличия украшали его мундир. Гораздо важнее для него было поощрить своих солдат и офицеров. О них ходатайствовал он перед командованием, их представлял к наградам. Когда же французы были изгнаны из России и армия наша совершала триумфальный поход по Европе, оказалось, что подчиненные Давыдова имели больше наград, нежели он сам. Тогда Давыдов счел за нужное напомнить о себе Кутузову,— и получил ордена Георгия 4-го класса и Владимира III степени.

С «Георгием» в петлице, в золотых генеральских эполетах предстает он в литографированном портрете 1830-х годов. Давыдов сидит в кресле за письменным столом. В руках его длинная курительная трубка — чубук. На столе — чернильница с гусиными перьями, книги, бумаги. Все говорит о поэтических занятиях. Генеральский мундир по-домашнему распахнут, сабля висит у пояса, на стене — ружье и пара пистолетов. «Мирный» Давыдов не переставал быть самим собой — бравым гусаром, героем партизанских набегов.

Я не поэт, я партизан, казак;
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком,
И беззаботно, кое как
Раскидывал перед Кастальским током
Мой независимый бивак.

Поэта-гусара любил и высоко ставил Пушкин. «Наездник чудный», «ты мой отец и командир»,— писал он ему. Давыдов высоко ценил дружеское послание поэта. В нем он видел свой «патент на бессмертие».

О поэзии Давыдова, рожденной в пороховом дыму сражений, писал Н. Языков:

Не умрет твой стих могучий,
Достопамятно-живой,
Упоительный, кипучий,
И воинственно-летучий,
И разгульно-удалой.

Портреты Давыдова украшали «скромные хижины и богатые палаты». Один из них даже висел в кабинете Вальтера Скотта. И всюду можно было видеть отличительные давыдовские черты: сросшиеся на переносице брови, непокорный белый локон на лбу, знаменитые гусарские усы. Этот «ус, краса природы, черно-бурый, в завитках» не раз был воспет Давыдовым.

Усы его выдержали не одно испытание. В 1817 году в письме к старому своему приятелю А.А. Закревскому, состоявшему при Александре I, Давыдов писал: «Ради бога, любезный друг, спаси меня от посрамления! довольно и того, что я сбросил бороду. Неужели же положено лишить меня вывески силы и мужества... остатков моего партизанского достоинства — усов, которые я ношу с тех пор, как они пробиваться стали. К тому же государь сказал мне, проезжая через Белицу (когда я только что переведен был из драгунской дивизии в кавалерию): «Что? Усы при тебе остались?» Я ему отвечал: «Государь, я к ним привязан, как к чести». Он на это сказал: «Ну, они при тебе навсегда останутся».

Те же пышные усы, ту же кудрявую шевелюру с упрямым завитком на лбу, тот же искрометный взгляд из-под сросшихся бровей узнаем мы и на одном из рисунков альбома Василия Апраксина. «Сократовский» нос — коротковатый и вздернутый,— резко выступающий волевой подбородок — знакомые характерные черты Давыдова.

Апраксин служил вместе с ним в авангарде Кульнева, встречались они и в 1812 году, и на Монмартрских высотах, где Давыдов командовал Ахтырским гусарским полком. Вместе бывали при дворе великого князя Константина Павловича в Варшаве, где служил родной брат Дениса — Евдоким, виделись позднее в Москве и Петербурге.

Как и портрет Барклая-де-Толли, портрет Давыдова не имеет надписи. Да она и не требовалась. Как и Барклай, Давыдов был настолько известен, настолько узнаваем, что писать имярек казалось излишне.

На апраксинской зарисовке Давыдов не герой на вздыбленном коне, не удалой гусар в доломане и широких чекчирах, а мирный человек в партикулярной одежде.

Давыдов в сюртуке или во фраке — зрелище необычное. Что же могло заставить этого забияку и фрондера сменить нарядный гусарский мундир на безликое штатское платье? Ответ надо искать в самом рисунке. На нем рукой Апраксина поставлена дата: 1817. Война окончилась. Давыдов отошел от дел ратных. Он служит урывками. Подолгу живет в Москве и Петербурге. Навещает свое имение, село Константинове.

В уединении спокойный домосед
И мирный семьянин, не постыжусь порою
Поднять смиренный плуг солдатскою рукою,
Иль, поселян в кругу, в день летний, золотой
Взмахнуть среди лугов железною косою.

пишет он о себе в 1817 году. В такую пору можно было ходить и без мундира.

Но случилось Давыдову лишиться мундира и не по своей воле. В 1816 году из Главного штаба приказали ему снять генеральский мундир: якобы вышла ошибка в присвоении чина. Натянув сюртук, возмущенный Давыдов поскакал к своему приятелю, поэту П.А. Вяземскому. «Штабные недоноски, низкопоклонники и трусы,— закричал он с порога,— в угоду плешивому идолу (Александру I) лишают меня доброго имени!»
Вяземский утешал друга как мог и вскоре написал:

Пусть генеральских «полетов
Не вижу на плечах твоих,
От коих часто поневоле
Вздымаются плеча других;
Не все быть могут в равной доле,
И жребий с жребием не схож:
Иной, бесстрашный в ратном поле.
Застенчив при дверях вельмож;
Другой, застенчивый средь боя.
С неколебимостью героя
Вельможей осаждает дверь;
Но не тужи о том теперь!
На барскую ты половину
Ходить с поклоном не любил,
И скромную свою судьбину
Ты благородством озлатил;
Врагам был грозен не по чину,
Друзьям ты не по чину мил.

Целый год Давыдов проходил без генеральского мундира. Очевидно, тогда и рисовал его Апраксин.

Но и в штатском платье Давыдов оставался героем. Это право давалось уверенностью в своей славе, в своей непохожести на других, в сознании права на эту непохожесть.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру