Век Палестрины

Отношения церковной и светской музыки как ключ к истории музыкальной культуры

Бесконечно возвышаясь над примитивно-человеческим представлением о линейной однонаправленности истории, Слово Божие открывает нам фундаментальную ее неоднородность. Чрез каждую точку физического времени истории, чрез дни и столетия,  пробиваются два невидимых потока, две незримых истории – пшеницы и плевел (Мф.13:25-30, 36-43); история домостроительства Божией благодати (Еф.3:2; Еф. 3:9, Кол. 1:25)  – и история апостасии, отступления от Бога, тайны беззакония (2 Фес.2:3,7). Последняя имеет свою мнимую кульминацию – торжественный приход и мировое воцарение гения-беззаконника; за ней последует истинная вершина истории – второе пришествие Господа во славе. Оба сокровенных потока, восходящий и нисходящий, встретятся на страшном Суде, чтобы далее разойтись навечно.
Как раскрывается эта тайна в истории культуры?

Век Палестрины – преддверие странного, парадоксального гуманистического периода истории. Странность его – в сочетании блестящих успехов с чем-то иным, приведшим славное начало к бесславному концу, к духовнонравственному разложению человечества, к полной потере желания истины, без чего, как учили даже языческие философы Запада и Востока времен Платона и Мен-Цзы, человек не имеет права даже и называться человеком. Христианская культура эпохи гуманизма станет мировой, ибо не сможет мир противиться неземной высоте и красоте воспеваемых ею ценностей. Выросла она из христианской истины о человеке. Но проник в нее вирус лжи. Через ее всепобеждающую красоту он тоже вышел на мировую арену, дабы покорять себе и другие, нехристианские народы, – так осуществлялось пророчество Библии о тайне беззакония, как всемирном процессе.

Как рождалась столь необычная культура, на обломках которой живет ныне человечество в ожидании мнимого спасителя-беззаконника? Надлежит изощрить взор, чтобы видеть обе стороны гуманизма.

А.Ф.Лосева поразило в XVI веке сочетание титанизма с неслыханным злодейством, которое он описал в главе "Оборотная сторона титанизма" своей книги о Возрождении. А теперь мы знаем, что гуманисты были той главной силой, которая, сломив противодействие католической церкви, разжигала страсти вокруг ведовской мании. Разгоревшись в XVI столетии, она будет бушевать до начала XVIII века на всем пространстве западного мира от Америки и Англии до границ православного мира (православию не было нужды сжигать ведьм десятками тысяч в год, ибо сохраняло и хранит оно дар наступать на силу вражию и исцелять бесноватых; – ведь именно бесноватых, а не ведьм сжигала инквизиция, ибо, как говорят факты, несчастные сами доносили на себя, не в силах терпеть мучения бесовского).

Но это частности. А нужно перейти к глубинным процессам.

XVI век – время интенсивного становления паритета двух сфер жизни и культуры: церковной и светской. Соответственно – равенства двух ветвей музыки (с возникновением оперы паритетность станет неоспоримой).

Во времена изначальной вселенской православной веры подобное было бы немыслимо. В великих таинствах Церкви (к их достодолжному восприятию готовило богослужебное пение вместе с другими церковными искусствами) осуществлялась неслыханная до Боговоплощения возможность обожения. "Бог вочеловечился, дабы человек обожился" (Тертуллиан). Церковь как освящающее жизнь начало, святость святых, усыновление человека Чистейшему Богу по благодати, – неколеблемое средоточие, центр жизни, точка отсчета всего. Это жизнь может отклониться от невидимого центра, завившись вокруг пустоты внешнего благоприличия, "коммунистической сознательности", грязного стяжательства и прочей нечистоты, – и тогда начинается ее разложение. А центр – абсолютен, ибо неотмирен, ибо зиждится укрепляющими благодатными энергиями святости и чистоты Божией. "Вы соль мира", – говорит Господь уверовавшим. Святость святых, подобно соли, незримо оберегает жизнь от гниения. Все же прочие дела человеческие – располагались на почтительном расстоянии вокруг центра, не посягая на него. Единое Солнце правды (так назван Христос в пророческой книге Библии – Мал. 4:2) освещало жизнь. Оно сияло в душах людей с такой яркостью, что не могло быть у него светских двойников, никакого "света культуры"! Многое же из "прочего" решительно выставлялось за ограду истинной, достойной человека жизни. Поддавшийся желанию послушать глумотворцев-скоморохов, каялся потом на исповеди, как и в иных греховных немощах, например, обжорстве.¹
 
"Ищите же прежде Царства Божия и правды Его", – заповедует Христос (Мф. 6:33).  Остальное же (материальные условия жизни) – приложится. К XVI веку на Западе – в результате его отступления от вселенского православия – ключевая христианская идея обожения (qeop0ein) была забыта, – и люди, презрев заповедь нищеты духовной и, возомнив о своем богоподобии (в православии такое страшное состояние именуется "прелестью"), с ревностностью стали искать не Царствия, а "остального" и "прочего", хотя тогда еще не было ни одного атеиста.

Здесь, в парадоксальном забвении поврежденной верой главного – цели пришествия Господа на землю и смысла христианства, – заключена причина возникшего паритета.

Как это было? Как зарождалась и развивалась культура с двоящимся взглядом и двоящимся солнцем?

В среде верующего народа двоящейся культуре не возникнуть без богословского "обоснования". Последнее направляется тайным желанием посвоему, а не Духом Святым, истолковать Писание, дабы оправдать жизнь по похотям. "Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота... ереси" (Гал. 5:19-20). Ради того повреждается Священное Предание – суть Священного Писания и ключ к его пониманию.

XVI век ознаменован спором о традиции. Пришедшее в русский язык в XIX столетии (в немецкий — в XVI веке) ², это слово этимологически и исторически означает Предание в церковном смысле слова. Передается в нем не информация – передается Жизнь, о которой сказано Господом: Аз есмь путь и истина и жизнь. "Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною" (Ин. 6:57). Священное Предание есть передача людям полноты Божественной жизни, передача бессмертия, осуществляемое в Теле Христовом – Церкви (Кол. 1:24). В ее таинствах, вливающих в человека силу к исполнению заповедей спасения, может начаться обожение человеческой природы действием Божественной благодати – приобщение тварного естества человека нетварному естеству Божескому (ср.: 2 Пет.1:4). Отсюда не умирающая новизна преображенной жизни и обновления бытия: "кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое" (2 Кор. 5:17). Традиция неосуществима без преображения человека. Преображенный, он возносится в таинственную жизнь Троической любви, становясь сыном Божиим по благодати.

Из сказанного ясно, что следование Преданию или его отвержение его есть стержневой момент в истории человечества. Отношением к Богооткровенной Традиции полагается водораздел между двумя незримыми историями (пшеницы и плевел). Спор XVI века о традиции оказался столкновением двух неправд – поврежденной традиции с яростным восстанием на нее.

Для нового, рукотворного, "солнца правды" потребовалось красивое название. Им стала "культура". И это слово, в Россию занесенное западными ветрами в 1837 году, а прижившееся позже, на Западе вспыхнуло опять же в XVI столетии.

Во Святой Руси, в Византии, на Западе времен вселенского православия оно было излишне. Свет Православной веры, православного просвещения озарял все стороны воцерковленной жизни. Кто ж будет солнечный день освещать лучинкой? Лучинка изготовляется тогда, когда в обществе меркнет солнечный свет веры. Но и тогда на самом деле это будет не автономная история возжигания лучинки, а история помрачения истинного света традиции. Да и сама лучинка, что она есть? – Бывший свет солнца!

Как образовано понятие? Войдем на мгновение в ход мысли человека, терявшего память о главной цели христианской жизни.

"Культура" буквально – "возделывание". С огородов и полей гуманист-язычник Цицерон перенес понятие в новые сферы: возделывания ума как культуры и "возделывания богов" как культа. Бесконечно выше понимание "возделывания", феургии, в традиции веры, ибо вырастает уже не из самостного превознесения над Богом, а из любви, смирения и послушания Ему.

С первых глав Библии встречает нас заповедь о возделывании рая (Быт.2:15). Детски чистого Адама природа слушалась не как насильника, а как доброго хозяина, неотлучно носившего в сердце Бога. Оттого возделывание рая означало одновременно и возделывание души благодатью Божией для Царства Небесного – эта цель бесконечно превосходит самые смелые мечтания светской культуры, а в то же время является для нее абсолютным мерилом и ориентиром-идеалом. Есть в Библии и противоположное метафорическое употребление понятия возделывания, служащее предостережением. "Вы возделывали нечестие, пожинаете беззаконие, едите плод лжи" (Осия 10:13) Возделывание рая или ада – вот альтернатива, всегда стоящая перед человечеством и его  культурой.

Решающий момент, отделяющий христианское понимание возделывания души от языческого, – представление о том, Кто является истинным Земледельцем души: не самость человеческая, но благодать Божия. Здесь водораздел между языческой "культурой" и святоотеческой "георгией (земледелием) души". "Без Меня не можете делать ничего" (Ин. 15:5) – основание последней. На вопрос учеников: "кто ж может спастись" Господь отвечает: "человекам это невозможно, Богу же все возможно" (Мф. 19:26). "Кто не собирает со Мною, тот расточает" (Мф.  12:30). Человек, исполняя  Божиим содействием заповеди, благодатной же силой Господа и преображается. "Христос Царь Небесный…возделал запустевшую душу, изъял из нее терния и волчцы, исторг плевелы греха и все былие грехов ее пожег огнем. И таким образом, возделав ее древом креста, насадил в ней прекраснейший духовный сад".³

Возделывание души есть таинство, совершаемое благодатью. Без нее чудо невозможно. Без нее булыжник души останется без изменений по побасенке Чапека: "Я долго и трудно работал над собой именно для того, чтобы стать булыжником". Впрочем, изменится! – только в противоположную сторону – в сторону "злого земледелия ума" (св. Григорий Нисский). Стоит гордому человеку отвернуться от благодати, тут же приступает к ней дьявол, начиная незримо руководить возделыванием ада в душе – возделыванием греха, который св. Макарий Великий определяет как силу и сущность сатаны.

Возвращение от вселенски-православной смиренно-онтологической святой "георгии души" к горделиво-самостной, неоязыческой по внутренней интенции, "культуре" и намечается в XVI веке, но действие яда обнаруживается позднее.
Безумием было бы руководствоваться сатанической теорией культуры, ибо ее целью и является замутнение взора. Правильно увидеть происходившие в XVI веке и далее процессы перестройки культуры можно только с высоты православного истолкования этого понятия.

Священное Писание ясно определяет основу такого правильного понимания культуры, неотделенной от стержня – от традиции веры. Культура, благодатное возделывание души по заповедям Божиим,  не есть истина, но она – показатель того, как освоена истина и красота Божия человечеством: культура культурна в той степени, в какой приближает нас к церкви, к истинному свету, и антикультурна, в какой отводит человека от небесного его призвания. Состояние культуры измеряется ее близостью традиции веры. Культура светит отраженным светом небесной истины. Подобно солнечным лучам, пропитывающим атмосферу сиянием, свет Солнца Правды – Христа (Мал. 4:2) озаряет изнутри культуру. Но сам он, неотмирный, – выше и культуры, и мира.

Так видит культуру православие, осуществляя истинный культурологический подход, когда не Христос видится "в свете культуры", но культура – в свете Христовой истины.

Но западное гуманистическое общество пропитанный солнечными лучами воздух культуры начинает почитать своим достижением и любоваться собой, едва ли не своим богоравенством.

Одной из первых попыток оправдать интерес к природному и естественному была позиция еретика Варлаама в паламитских спорах XIV века. Побежденный в дискуссии со святым Григорием Паламой, бежит он из Византии на Запад, становится учителем Петрарки и всего Возрождения. Его пристрастие к естественнонаучному откровению, при котором Бог видится не прямо (по заповеди Господа: "поклоняться Отцу в духе и истине" – Ин. 4:23-24), а отраженно, в зеркале тварного мира, знаменовало ослабление веры, утерю способности вышеестественного молитвенного откровения.

Отклонение от заповеданного пути непрестанной молитвы и непрестанного искания Царствия мгновенно превращает человека из духовного в плотского. "Остальное" занимает все пространство мысли и чувства, вытесняя главное. Кульминацией станет впоследствии картезианская картина мира, апофеоз остального, виртуальная реальность мнимосущего. В картезианской картине мира от полноты христианства останутся рожки да ножки –  лишь материальный мир и плотское состояние души человека с ее чувствами, самонадеянными "высокими" мыслями и самодельными идеалами: исчезнет мир невидимый, духовный, ослепительная реальность Царствия Божия.

Провидя пропасть на пути варлаамизма, св. Григорий Палама пророчески предостерегал ересиарха гуманизма: пока ты изучишь внутренности звезд, – миллион раз согрешишь, потеряешь верное направление и погибнешь.

Отказ от приоритета духовно-молитвенного пути привел, как сказано, к паритетности церковного и мирского. Но по пророчеству св. Григория на придуманном равновесии ценностей невозможно удержаться. Если в центре жизни – не укрепляемая Господом святость, – то неизбежно активизируется грязь. Ее агрессия обнажится в дальнейшей истории паритетности. Паритет ведь бывает разным. Латинское par, к которому восходит слово, означает "равный", но также супругов, а, с другой стороны, соперников, противников. Паритетные отношения бывают в дружбе, но и на дуэлях секунданты следили за равенством стреляющихся. Такое почернение претерпит подброшенная дьяволом идея паритетности. Если в XVI столетии можно было говорить о паритете двух ветвей культуры как о содружественных отношениях учителя и ученика, если вплоть до XVIII века сохранится паритет друзей, соревнующихся в высоте и устремлении к  красоте, то далее намечаются  нотки соперничества, вражды и борьбы. И.Ильин будет различать демоническую культуру XIX века (всеяно семя в мотивационной сфере сатаническими стихами Байрона и ему подобных)  и сатаническую культуру XX столетия с ее созревшими горькими плодами. И вот уже в рамках рок-культуры идеал обоженного человека грубо оттеснен жаждой всецелого осквернения и осатанения.

Обратим внимание: указанная святым опасность состоит не в самом познании природы тварного мира и человека, а в выворачивании пути, в превозношении низшего над высшим, чреватом забвением высшего.

Само же обращение христианского откровения к исследованиям природы и красоты тварного мира не несло в себе греха и послужило причиной всемирного торжества христианской науки и искусства. Ведь святые отцы не отрицали премудрости Божией, сокрытой в природе. По слову свт. Иоанна Златоуста, вся тварь вопиет о Боге. И свт. Василий Великий в первой беседе на Шестоднев говорит: "Мир есть училище боговедения". И в другом месте: "Весь этот мир есть для тебя как бы живая книга, которая исповедует славу Божию и возвещает тебе, имеющему разум, о сокровенном и невидимом величии Божием, чтобы ты познавал Бога истины". Апостол  Павел писал о гневе Божием, открывающемся на всякое нечестие человеков, подавляющих истину неправдою, "ибо что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы, так что они безответны" (Рим. 1: 19-20).

О. Павел Флоренский хорошо объяснил, почему только в недрах христианства стало возможным становление теоретико-экспериментальной науки.  А академик В.И.Вернадский замечательно показал духовные истоки величайшей научной революции в естествознании: стараниями мистиков и богословов XVI–XVII веков Кардано, Скалигера и далее Ньютона из богословия в физику проникло духовное понятие силы, как причины всякого движения и изменения в тварном мире. Господь сил напояет силою и все тварное бытие (а при окончании истории "силы небесные поколеблются"). Понятие силы вытеснило языческую идею формы как причины движения, гипнотизировавшую мысль естествоиспытателей всех веков (в Библии же прямо говорится о силе земли и солнца,  молнии, огня, бегущей воды). Научная революция вслед за тем породит технический и экономический прогресс, а далее и идеологию прогресса.

В сфере богословской и философской обосновывается интерес к множественности явлений мира, в которых должно усматривать Бога (показательна здесь фигура Николая Кузанского). И начнет человеку казаться (в развитие идей Варлаама), что чем больше мира, тем больше Бога. Это обилие мира  поражает нас и в искусстве, например, в голландской живописи, начиненной множеством вещных реалий, заключающих  в себе таинственный символический и аллегорический смысл. Далее на той же основе зародится в философском мышлении сенсуализм как идолопоклонство показаниям внешних органов чувств при полном вытеснении из сознания человека памяти о том, что когда-то он имел еще и внутренне око ума-веры-совести, осияваемое светом Божественного разума, и умные чувства, и святые ощущения.⁴ Потому над примитивностью сенсуализма закономерно будет возведено здание рационализма, полого внутри, как если бы его придумал компьютер...

И как наука осветилась истиной, мирское искусство засияло небывалой красотой, ибо никогда еще оно не ставило пред собой столь грандиозных задач: великий расцвет культуры гуманизма стал возможным потому, что впервые в истории мирские сферы культуры приняли на себя величайшую, неслыханно новую миссию – ассистировать Церкви, стать приуготовительной проповедью красоты и истины на паперти. Лютер кощунственно и торжественно назовет мирские занятия, профессию призванием (святые отцы делом считали обожение,  а мирские занятия – поделием, что не умаляло значения последних). Кеплер молился: "Господи, мыслями своими я иду по следам Твоих свершений", – и Господь даровал ему познать законы движения планет, облегчив и Ньютону его великие обобщения. Ньютон будет изучать законы природы и рассуждать о силе как выдающийся богослов своего времени.  Бог, Господь Сил, – не мог не оставить следов своего действия и в созданном им природном мире, напоив и их силою. Коперник избавит западную науку от глупости геоцентризма, которую внушил ей ученый еретик Варлаам, возвратит ей здравое учение гелиоцентризма, которого придерживались св. Григорий Палама и все святые отцы Восточной церкви.

Светское искусство начинает осознавать себя в свете великой цели – возвышения человеческого духа к небесной красоте.

Что же представляет собой светская музыка XVI века? Самое впечатляющее и здесь – неожиданное ее стремительное возвышение, восхождение к вершинам особым образом понимаемой духовности.

 

Взглянув на мир глазами естественного откровения, глазами веры, она вдруг  узрела, что творение Божие прекрасно, и человек есть дивная вершина творения. И тогда начала усиленно искать и исследовать эту красоту, но не могла сего сделать  без теснейших связей с религиозной сферой культуры. Церковная и светская музыка в XVI веке – члены единой верующей семьи. Светская музыка принята в нее; ответственно принимает духовные предпосылки своей старшей сестры, церковной музыки, – ее критерии серьезности, строгой и сосредоточенной глубины,  возвышенности, благоговейной красоты, небесной чистоты и ясности духа, окрыленного стремления к дивному божественному совершенству. Уже не сводится она всецело к сфере быта, не обслуживает повседневности, – напротив, возносится над обыденностью, отгораживается от нее и требует внимательного слушания. Концертные залы, которые станут строиться позднее, несут в себе это ощущение надмирности, торжественной приподнятости, сближающее их с храмом.

Хорошо учиться может лишь смиренный, и светская музыка смиренно учится у церковной. В отличие от живописи, появляющейся в результате разложения иконы, элементы которой начинают самостоятельную жизнь в разных жанрах, светская музыка имеет и мощные внешние предпосылки, – например, танцевальные истоки, вообще связь с жанрами быта. Однако и они претерпевают удивительное духовное преображение.  Аристократический танец одухотворяется, в него проникает возвышенное умосозерцающее начало; в понимании современников танец – наука о том, как при помощи чередующихся прекрасных поз передавать возвышенные прекрасные мысли. Так же преображаются песенные и декламационные предпосылки в придворной арии. Учась у церковной музыки возвышенному благочестию, приобщаясь высоте ее критериев совершенства, светская музыка перенимает умосозерцательный способ построения мира, поэтику и далее все стороны ее языка и системы выразительных средств.

Но у нее, конечно, своя специфика и отличия от церковного богослужебного пения.

Прежде всего, – в последней, конечной цели. Светская музыка не берется за обожение человека – эта цель запредельна для нее. Ибо обожение свершается не иначе, как через церковные таинства при условии жизни человека по заповедям. Богослужебное же молитвенное пение, равно как и икона, открывают человека к принятию таинств и восприятию освящающей благодати.

Токи спасающей благодати не проходят через светскую музыку, отделенную от таинств, от молитвенной и тaинственной жизни церкви. Не спросится с души на страшном Суде, сколько симфоний Моцарта она прослушала, а молитвенные ее воздыхания при слышании богослужебного пения – залог стяжаемого ею уже на земле Царствия Небесного.

Но светская музыка открыта для действия благодати призывающей. Стремление к свету, к высоте неотмирной составляет ее сокровенное желание. Она возбуждает жажду Бога, будучи не в состоянии ее удовлетворить. Оттого-то часты в ней нотки какого-то щемящего чувства недостижимости. И чем больше красоты в ней, – тем острее это чувство: душа рвется к небесному и плачет, не обретая его в себе. Этого чувства недостижимости совершенно нет в иконе, нет в церковном пении. При смиренном ощущении своего несовершенства душа получает в ней и дивные извещения о близости Царствия, о милости и любви Божией, незаметно преображающей нас (Мк. 4:27). Замечательно это чувство жизни преизбыточествующей символизируется в церковной архитектуре: от купола главы (символ Главы тела Христова) мягко нисходит освящающая благодать. Это чувство от православного богослужения хорошо передали и послы князя Владимира, вернувшиеся из Византии: не знали они, где находятся, – на земле ли, на небе ли, ибо на земле такой красоты нет.

Церковная музыка молится; в молитве открывается "сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом" (1 Пет. 3:4). Красота светской музыки – скорее от естественного откровения. Взор ее устремлен на земное – общение, дружбу, любовь, природу, достоинства человека, обстоятельства жизни. Отбирая в них самое значительное, стремится видеть божественную гармонию. Написанный в 90-х годах XVI века сонет Шекспира "Ты музыка…" замечательно передает это благоговейное чувство несказанной красоты земной семейной любви как основания несказанной красоты музыки. Но словно забывает лирический герой, что семья – не последнее основание: без ограды веры воскишат семейные отношения бациллами злобы, и появятся на горизонте человечества Павлики Морозовы в соответствии с предупреждениями Господа ("восстанут дети на родителей, и умертвят их" – Мф. 10:21).

Богослужебное пение онтологично: действием освящающей благодати вовлекает человека в мир безусловный, абсолютный, дивный; в ответ на молитву сердца благодать умягчает его для Царствия. Эстетика светского искусства, напротив, не скрывает своей условности. О чем скажет нам stile rappresentativo – представительный стиль? Возникнет в светской музыке экран сознания, на который будут проецироваться образы сего мира (персонажность в верджинальной музыке XVI век, живописания природы, сцены и происшествия и т.д). До музыки он возникает в самом светском человеке, непрестанно смотрящем внутренний телевизор со множеством крутящихся на нем образов. От сего предостерегали святые отцы. Умный взгляд духовного человека непрестанно был вперен в невидимое. Видимое же служило иконой – окном в мир невидимой высшей реальности. Зрение плотского человека пристрастилось к видимому. Экран в искусстве – проявление картезианской картины мира (она старше Картезия-Декарта), сумма изображения внешнего мира и выражения внутреннего.

В онтологическом просторе песнесловия молитвы экрана нет. Экран отчуждает: мы вне его, внеположны ему. Истинное бытие нельзя наблюдать со стороны, в нем можно только жить жизнью веры. В нем Бог – всяческая во всем. Внутреннее и внешнее здесь таинственно слиты. "Иже будет во мне и Аз в нем, той сотворит плод мног" (Ин.15:5). Для любящего сердца Бог, хотя и превышает душу, но не находится вне души. В светской музыке не человек покаянно поставляет себя пред взглядом Божиим, но ему, удобно сидящему в кресле, показывают возвышенные предметы его созерцания в обстановке уютной грезы, где ощущает себя хозяином положения.

Отличается в двух родах музыки психология слушания. Молящийся в песнесловии человек по заповеди Божией отвергается себя, ибо, кто себя любит, любить Бога не может. Самоотвержение приводит его в состояние смирения, в котором только и можно общаться с Богом. Пред святостью Божией удостоверяется он в гнусности облепивших его грехов. По мере самоотвержения обнаруживает себя в любви Божией, благодать Божия умягчает окамененное сердца.

Светская музыка хранит память такой перестройки души на евангельский лад, но полноты самоотвержения в ней нет, – остается лазейка в виде примеси мечтательности, мечтательного "как бы". Открывается и опасность самообожения. Как пред иконой человек благоговейно предстоит, а картину бесцеремонно разглядывает, так и в светской музыке чувствует себя точкой отсчета. Представление о гении, творящем мир, имеет исток именно в этой подмене действительного предстояния пред Творцом мечтательно-мнимым познанием Бога в творчестве. Автор дивной грезы, гений-художник воздвигнется в центр культуры, заслоняя истинный центр святости, как художества художеств (по определению святых отцов). Здесь начало искусствобожия.

"Танцевальная музыка расслабляет, церковная укрепляет", – говорил Шуман. Это так. Богослужебное пение наполнено молитвенным усилием (по заповеди: "Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его" – Мф. 11:12). Усилием веры выявляется свобода человеческого духа в избрании жизни с Богом. Бог хочет от нас свободной любви. Бесы одержат душу, а Бог ожидает нашей внутренней активности, усилий духа. Простор богообщения достижим не иначе, как через тесный путь молитвенного труда.

Доминанта светской музыки иная – наслаждение. Всецело отдавшись музыке, душа на ладье упоения носится по волнам звукового моря.

Но труд созидает, наслаждение расточает, и без духовного труда может занести далеко.

В расслаблении духа, в отречении от духовной свободы – причина неуклонно нараставшей в истории суггестии (внушающего, гипнотического действия) светской музыки. Ее форма все более выявляет себя как некая машина по управлению слушательским вниманием. В богослужебном пении, внутренне аскетичном, внимание онтологично – внимание не к информации, а к живой Истине, к искренности молитвы. Зачем церковному напеву прилепляться к звукам, ими интриговать внимание, разжигать интерес предыктами, возбуждать ложными репризами? Это отнимало бы онтологическую богозданную  свободу молящегося. Это путь светской музыки. Главный секрет техники ее обаяния (обаятелями называли в старину гипнотизеров, осуждаемых Богом) – в освоенном ею языке эмоций. Слово это – тоже изобретение XVI века. Оно как бы заменило "турбуленции" – страсти. "Турбуленции" несли в себе порицающий смысл. А "эмоции" – волнения – окрашены положительно. Нравилось людям гуманистической веры, как влекут его плененные звуками эмоции в смятенную жизнь сердца, где теряется свобода. Монтеверди провозгласит идеал stile concitato – взволнованного стиля. В начале XVI века складывается в психологии новое понимание фантазии как произвольного комбинирования элементов, которая замещает собой идеал умного видения сокровенного. Одновременно и в музыке формируется жанр фантазии, но и в более широком смысле эта установка ума начинает проявлять себя в построении художественных миров…

Разведя сокровенные интенции двух ветвей музыки, мы должны видеть и относительность этого разделения.

В предисловии к советскому изданию мадригалов Джезуальдо утверждается, будто музыка его тем живее, чем дальше от "всякой хоральности". Первая же широкая прекраснейшая фраза начального мадригала удостоверяет в обратном. В ее возвышенной силлабической хоральности сквозит нежный свет молитвенности как источник ее красоты. Если суть серьезной музыки в окрылении души, то как можно выразить его, минуя опыт благоговейнососредоточенных силлабических напевов, нежность невматических и духовную радость мелизматических? Даже и в богоборческое коммунистическое время Гимн Советского Союза явным образом опирался в запеве на тысячелетний опыт силлабической гимничности, а в припеве – на духовную радость невматического и мелизматического хорального пения.

Появившиеся эмоции вышли на авансцену художественного мира. Однако духовное умосозерцающее чувство с его внутренним покоем не ушло совсем, но только лишь отступило вглубь, на положение режиссирующего начала, – главная причина возвышенной красоты музыки…

Сокровенность взаимодействия ветвей нужно видеть в анализах шедевров классической светской музыки.

Посмотрим теперь, как в сфере искусства и музыки проявлялись указанные выше изменения в интонации паритетности двух ветвей культуры.

Серьезная светская музыка, как говорилось, смиренно училась у церковной. А что она? Когда младшая ее сестра вошла в возраст совершеннолетия, старшая начала подражать ей. С абсолютной точки зрения здесь отступление от веры. С внутренней точки зрения рассогласования с верой нет, ибо изменилась вера: принявшая дух варлаамизма, она равным образом руководить развитием как светской, так и церковной ветвей культуры. Действия веры всегда таковы – всегда всепроникающи; никаких перепонок для нее в жизни и культуре не существует. Какова вера – такова и культура. А вера такова, что ослабли мощные тяготения сердца; любовь к Богу она не ставит безоговорочно выше всего земного – оттого из памяти культуры, как говорилось, исчезают представления о главной цели христианской жизни – об обожении, о рождении свыше, о стяжании Царства Небесного и Духа Святого.  И тогда в охлажденном сердце духовные устремления начнут сладко перемешиваться с земной душевностью, от такового смешения обретая характер мечтательности. По строгим религиозным критериям духовности здесь нет вообще, потому что духовность – не мечтания и грезы, а рожденность свыше для новой жизни в Царствии Божием.

В зависимости от внутреннего перерождения веры параллельно, рука об руку эволюционируют светская и церковная западная музыка. Впрочем, эта эволюция особенно заметна за гранью XVI века. Музыку резко опережает здесь икона и картина.

Пламеневшая верою умосозерцательная композиция иконы, запечатлевавшая духовное видение откровения, теперь организована иначе: от нее веет холодом физического пространства. Открытие линейной и воздушной перспективы, внесение их в икону перечеркивает ее суть, превращает в картину, хотя и висящую в храме. Молиться перед нею трудно. Но да ведь и сам характер западной молитвы меняется, она становится душевной, мечтательной, экстатически страстной. В физическом пространстве иконы-картины фигуры делаются зримо-рельефными, тяжелеют, обретают вес, либо в иных случаях бестелесность, но мечтательно-искусственную, создаваемую игрой специальных эффектов.

Подлинная икона смотрит на нас взглядом вечности. Икона-картина и чистая картина все более выпадают из вечности, концентрируя взгляд на изображении одного момента времени, включенного в реальную цепь событий, объединенных единством действия, времени и места, со всей тщательностью психологической и двигательной мотивировки, с массой подробностей в одежде, предметах, разглядываемых с великой наблюдательностью, так что картина становится даже и подобием сцены, драматургически выстроенной. Если главным предметом подлинной иконы оказывается лик, просияние неземной святости, то в композициях иконы-картины появляются профили, то есть вместо лика – персонажи. Свет, динамика, движение, свежесть воздуха и удивительность колорита – все начинает служить земному.

Психологизм вносит в икону и вовсе недолжное – экспрессию, земную взволнованность, драматизм, трагедийность, апофеоз земных страданий и прочие извивы душевного чувства, находящие обоснование в извращенном способе молитвы. Запад принимает способ молитвы, который почитался святыми отцами как безусловно уводящий в прелесть. Католики до сих пор со всею страстностью защищают страстность католического религиозного искусства, видя в ней альтернативу сухости и безразличию. Но истинное содержание иконы и не сухость, и не страстность, а святость, божественный огнь любви, воспламеняющий дух человеческий. "Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое", – говорит Христос Петру в ответ на его совет пожалеть Себя (Мф. 16:23). Непостижимое духовное содержание иконы пламенем духа преображает ум, сердце, волю, все устроение одуховляемой души молящегося. Драматизм же и страстность водой земных чувств угашает святое горение духа. Трагизм есть односторонность и потому клевета на полноту смысла и торжества света. Сам Господь, идя на вольные страдания, принимая муки, которые по закону справедливость должно было бы понести все греховное человечество, завещал спасаемым людям великую совершенную радость, которую уже никто не отнимет, – и эта великая мысль в Евангелии от Иоанна проводится в трех главах (Ин. 15:11, 16:24, 17:13).

В молитвенном пении и пред святой иконой человек предстоит пред Господом. Когда же в икону пробирается и принцип изображения, то уже Бог представляется глазам человека. Икона-картина становится все занимательнее, захватывает дух мастерством драматургии и необыкновенной изобретательностью, с гипнотической силой влечет куда-то, но уже не в глубину молитвы. То, что с позиций земных выглядит как расцвет и обогащение, с церковных позиций есть уход от сути, искажение веры, из онтологии выпадающей и в прелесть впадающей.

Параллель сказанному легко найти в церковной музыке, которая станет интенсивно перенимать принципы построения внутреннего мира и поэтику у светской музыки, – но в сфере нашего искусства все это случится позже, уже в эпоху барокко, во многом под влиянием оперы как самого крупного завоевания светского искусства.

Подведем некоторые итоги рассмотрению культуры XVI века.

Культура здесь не отпадает от веры, ибо по определению сама культура есть выражение веры общества. Отпадает вера, меняется молитва, и оттого параллельно меняется содержание как светской, так и церковной ветвей культуры. Внутренние изменения западной веры не заметны ей самой, а видны лишь с абсолютной точки зрения – с точки зрения той веры, которая преподана Самим Господом чрез апостолов втайне и незыблемо хранится православием.

Все же можно сказать, что в рассматриваемую эпоху планеты церковной и светской музыки вращаются еще вокруг Солнца правды, так что при внешней двойственности культура сохраняет и известное внутреннее единство. Только орбиты их удаляются от Солнца любви, и уже в этом отдалении сбывается пророчество св. Григория Паламы. Когда же удалятся сильнее в сторону тьмы кромешной, то может сбыться и предупреждение о падении и гибели. Родится тогда, по слову Серафима Роуза, "богословие на сытый желудок", "богословие с сигаретой", начнут тогда философы строить концепции, оправдывающие похоти, начнут композиторы конструировать системы и изобретать техники…Тогда слово "секуляризация", или обмирщение, раскроет свой особый смысл: слово "мир" (saeculum), спрятанное в этом слове, нужно будет понимать не как богозданную красоту, но как великое обольщение князя мира – сатаны. Тогда сбудется пророчество Писания об апостасии – всеобщем отступлении человечества от Бога…

Ближе ли культура и жизнь стали к Богу со времен паламитских споров – вот в чем вопрос. И что мы выбираем в неоднородной истории культуры – богооткровенную традицию красоты и силы, возрождающей человека, или дьявольскую разрушительную вирусную антитрадицию помрачения, слабости и духовной смерти, которую тот начал преподавать Адаму еще в Эдеме? На этот вопрос каждый отвечает по своей свободной воле, соглашаясь либо с Божественным словом Библии, либо с огромным ныне, наработанным за два тысячелетия массивом спорящих с ним человеческих, направляемых дьяволом, учений.

Примечания:

1. Потому неправомерно возводит один из историков грехи в ранг некоей "народной культуры", если под культурой понимать свет должного, прекрасного и разумного, освещающего жизнь. Они были именно выпадением из света красоты Божией, в котором стремились жить люди, не помраченные еще целью скотоуподобления.
2. Г.П.Цыганенко Этимологический словарь русского языка. — Киев, 1970. Das Herkunftsworterbuch. Etymologie der deutschen Sprache. (Duden in 12 Banden, Band 7) . — Mannheim, 1989.
3. Св. Макарий Великий.Наставления о христианской жизни. – М., 1998, с. 36.
4. См. об этом: В.В.Медушевский. Мысли о православной психологии музыки. – Homo musicus. Альманах  музыкальной психологии 1994. – М., МГК, 1994.

Страница 1 - 2 из 2
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru