Василий Шукшин. "Печки-лавочки"

Из книги "Философия искусства в русской и европейской духовной традиции"

Встреча с профессором

Противоречие и противоборство духовной
сытости и духовного голода -      основное
для России и из него объяснимы многие
другие противоречия России.

                                              Н. А. Бердяев

Едет Иван дальше в поезде. Проходят перед ним другие лица. Но событием становится только следующее: "Тут в дверь в купе отодвинулась, вошел пожилой опрятный человек с усиками, с веселыми, нестариковскими живыми, даже каким-то озорными глазами. Вошел он и опускает на пол... большой желтый чемодан с ремнями"  - точно такой же, как был у вора.

Ясно, что Расторгуевы его тоже за вора приняли. Решили, что тут одна компания работает, и встретили соответственно. Но тот оказался профессором-фольклористом, ездил в сибирские края "собирать частушки, сказочки". "Богат народ! Ах, богат! Веками хранит свое богатство, а отдает даром - нате! Здесь, в этом чемодане - пут золота. Могу показать - хотите?" (там же).

Но Расторгуевы не захотели. Более того, Иван сцепился с ним - сначала словесно, а потом показал такой кулак, от которого "могилой пахнет". Что-то их разделило с профессором с самого начала, и лишь с большим трудом они пришли к взаимопониманию. С самого начала от профессора повеяло каким-то прекраснодушием, какой-то сладостью и интеллигентским идеализмом.

"Ну как там теперь, в деревне-то? - спрашивает профессор. По-моему, я вот поехал, веселей стало? А? Люди как-то веселей смотрят...
- Что вы!.. - отвечает Иван. Иной раз прямо не знаешь, куда деваться от веселья. Просто, знаете, целая улица - как начнет хохотать, ну, спасу нет. Пожарными машинами отливают".

Иван снова нервничает, профессор вроде бы всерьез принимает. Потом дает чисто филологический совет, как с этим вселенским хохотом справиться: "Надо встать на одну ногу, взять правой рукой себя за левое ухо, за мочку, прыгать и приговаривать:

"Ваня, Ваня, попляши,
Больно ножки хороши;
Больно ножки хороши -
Ваня, Ваня, попляши!"

Конечно, Иван обиделся. В самом деле, кто, кроме профессиональных интеллигентов, взрослому мужику такие советы дает? Что-то есть в профессорских вопросах и советах наивно-утопическое, сахарное, сродни горьковским слезам при посещении Беломорканала. Опять разные духи встретились, опять между ними искра пробежала.
Какие же именно духи? Иван Расторгуев как всегда не защищен перед большим миром, каждого его посланца он встречает беззаветно, с открытой душой. Таков же, в сущности, и профессор - но только душа его как бы покрыта толстым слоем университетской словесности. Если угодно - он представитель логократии, той преобладающей в отечественной интеллигенции прослойки, которая думает, что мысль (слово) всесильна, что жизненные высоты и глубины покоряются не духовным силам, а умным понятиям. Разумеется, встреченный Иваном филолог-фолькорист относится к лучшим людям русских университетов, ценящим богатства родной земли и ее народа. Именно потому он обращается с русским словом как с заговором и заклинанием; по-видимому, он действительно верит, что его частушка спасительна против того пугающего уличного смеха. Но вот Иван-то в это не верит. И снова пьет - и с профессором, и со студентами. Что называется, "выступает" перед ними, куражится. И теперь уже профессору не по себе: "Профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него".

Разумеется, в конце концов профессор с Иваном друг друга поняли - поняли и подружились. Так и должно быть между ними в вечности, в той небесной спасенной России, где ее сеятель и хранитель, мужик и умник сойдутся друг с другом в одной молитве. Но здесь, в земной трагически-крестной России, в этом несущемся под пьяные крики Ивана и медовые речи интеллектуала поезде им обоим трудно - их обоих манит за собой злая воля. Борьба с дьявольщиной - их общая судьба, их общенародная задача. И исход этой борьбы неясен, хотя благим знаком знаменуется их дружба-вражда, заканчивающаяся почти катарсисом - обоюдным прощением и примирением:

" - Фу ты, дьявольщина какая! Нехорошо как...
- Товарищ профессор, вы уж простите нас, ради Бога, - сказала Нюра. - Обознались мы...
- Да что вы!.. За что? Я, старый дурак, поперся к проводнику…. Надо было разобраться.
Иван, опозоренный, молчал, насупив брови.
- Проси прощения! - строго велела Нюра. - Язык-то не отсохнет".

Встреча с Москвой

Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

                             А.С. Пушкин

"И вот - Москва.
По радио торжественно объявили:
- "Граждане пассажиры! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины - город-герой Москву!"
Нюра и Иван заметно взволновались. Особенно Нюра.
Профессор с интересом наблюдал за ними".

Еще бы не волноваться - ведь в столицу России приехали, великий град Москву белокаменную. Тут и Кремль, и Красная площадь, и правительство, и миллионы людей, и небоскребы. Отсюда исходит большая мировая мощь, и Нюра с Иваном чутко улавливают ее, как барометр область высокого давления. Они не циники какие-нибудь, и не насмешники. Для них небоскреб - и впрямь небоскреб, как для того чеховского мальчика, который написал: море было большое. Крестьяне (христиане) и дети воспринимают вещи в их первозданной полноте.

Однако профессор видит Москву несколько иначе. Не знает, и похоже, не хочет знать - сколько в ней жителей. "Вавилон растет и растет". И народ тут, по его мнению, ужасно самовлюбленный. Все тут к услугам москвичей - Дом кино, театр, друзья. И главное - видимость деятельности, как считает профессор. Вот у его сына, например, наука (социология), лекции, телефоны трещат непрерывно. Но что это дает? "Вавилон! Заметьте, однако: за последние годы рождаемость в городах упала в два раза. А прирост населения в полтора раза увеличился. Опять отдувается деревня-матушка. Не хотим мы рожать в городе, и все тут. Нам некогда, мы заняты серьезной деятельностью!.. Охламоны". Серьезный упрек. Но еще более серьезно - как обвинительный приговор - звучит в устах профессора по поводу роста "Вавилона": "Нет, это не рост - нагромождение... Рост - нечто другое... Живая, тихая жизнь. Все, что громоздится, то ужасно шумит о себе" (там же).

Итак, позиции определились. Странники деревенские Расторгуевы - за Москву, поражены Москвой, очарованы ею. Наоборот, москвич-филолог - против Москвы, ругает ее и называет Вавилоном - великой блудницей. Между этими двумя крайностями (на Руси все крайности) пребывают остальные действующие лица этого события - сын и жена профессора, его гости, студенты, к которым профессор везет Ивана выступать, чтобы те "насладились музыкой живой русской речи"  вопреки всем сиренам, цифрам, полупроводникам, схемам, телевидению и мастерам классической демагогии.

Выступление Ивана с трибуны - очень важный смысловой момент фильма. Начав "во здравие", он кончил "стебом", то есть дружеской издевкой над своей высоколобой гривастой аудиторией. Рассказал к случаю историю про Селедку: "Была у меня в молодости кобыла... Я на ней копны возил. И вот у этой кобылы, звали ее Селедка, у Селедки, стало быть, - Иван наладился на этакую дурашливо-сказочную манеру, малость даже стал подвывать, - была невиданной красоты грива. А бригадиром у нас был Гришка Коноплев, по прозвищу Дятел, потом что он ходил всегда с палочкой и все время этой палочкой себя по голенищу стукал. И вот этот самый Дятел приезжает раз в бригаду и говорит: "Ванька, веди сюда свою Селедку, мы ей гриву обкорнаем. Я видел в кино, как сделано у коня товарища маршала на параде". Привел я Селедку, и мы овечьими ножницами лишили ее гривы. Стало как у коня товарища маршала. Но что делает моя Селедка? Она отказывается надевать хомут. Брыкается, не дается... Хоть ты что с ней делай... Что делать? А был у нас в деревне дед Кузя, колдун. Мы - к нему. Он нам и говорит: "Отпустите ее на волю на недельку... Пусть она одна побудет, привыкнет без гривы-то..."

- Почему кобылу звали Селедкой? - спросили из зала весело. Опять гривастый спросил.
- Почему Селедкой-то? А худая. Худая, как селедка. Там только одна грива и была-то.
Засмеялись.
И профессор тоже невольно засмеялся. И покачал головой.
Нюра наклонилась к нему, спросила:
- Ну, как - ничего?
- Ничего, - сказал профессор. - Хитер мужик твой Иван. Хорошо выступает".

Действительно, хорошо. Уж кто бы ни был этот Иван - то ли "Полупроводник Шестеркин", то ли светский Платон Каратаев - а говорит дело. Ведь так всегда на Руси было: где дело - там и шутка, и подначивание, и прямое озорство. Никакой однозначной "серединной" серьезности русское сознание не допускает. Так же как и переоценки человеческого ума. Иван Расторгуев, кроме всего прочего - тот Иван-дурак, который оказывается умнее умных. Совсем как в сказке про Конька-Горбунка, где Иванушка прыгнул в кипящий котел и обернулся Царевичем. Так и у Шукшина: сибирский "чудик" обнаруживает в университетском зале самую настоящую трансцендентальную иронию. В двух-трех словах своей байки про Селедку он как бы подводит итог отношения деревни с городом, "земли" с Москвой. Если профессор места себе не находит от недовольства нынешней блудливой цивилизацией, а студенты ("гривастый") являют молодое ее нутро, то Иван по-крестьянски чует, что не все так плохо. Москва как "Вавилон" пройдет. "Преходит лик мира сего", а вот Москва как столика вечной России останется. То, чего не видит профессор сквозь свою рассудочность, статистику и благодушное народопоклонство, Иван несет на собственной шкуре. Он знает жизнь - в ней первичны люди и звери, а не "колхозники" или "горожане". Отсюда и его незлой смех над "гривастыми", которые много чего о себе думают, а поглядишь внимательно - это все не Лики, а личины России, быть может, даже маски ее. Важно не то, что на них, а то, что за ними. Не грива важна, а дух. С царственной высоты этого духа ("Здесь русский дух, здесь Русью пахнет") и разворачивает Иван свою утонченную полисемантическую иронию, которая, с другой стороны, оказывается неотъемлемой от его сыновнего чувства преклонения перед древнею столицей, матушкой Москвой.
- "Ты хочешь спросить Ивана: нравится ли ему город?
- Не совсем так...
- А как?
- А мне так нравится! - воскликнула Нюра.
- Мне тоже нравится, - сказал Иван. - Зря вы спорите, товарищи. Жить можно. Чего вы?"

Встреча с морем

Пусть рек твоих глубоки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышен тук степей...

                                А. С. Хомяков

"И вот - юг".
Долгую дорогу проделал Иван к морю: кого только не повстречал, чего не увидел! Но перед встречей с морем суждено было ему еще одно испытание. Оказалось, что жену ему девать некуда, путевки для нее нет. Как патриархальный семьянин, Иван не мог бросить верную супругу дома - и вот теперь директор санатория задает ему законный вопрос: а жить она будет где? А Иван его не понимает. Как где? Конечно, с ним. Директор действует по инструкции, то есть по формальному закону, без которого в цивилизованном обществе не проживешь. А Иван мыслит по русскому народному расположению, которому на цивилизацию наплевать и которому надо, чтоб жена рядом была. Кто прав? "Оба правы". В этом-то и коллизия, если вспомнить любимый гегелевский эстетический термин. В этом, если называть вещи своими именами, замысел русской воли, которая "не вмещается в шляпу". Хоть кол на голове такому теши, а не объяснишь, почему это жена с мужем в одной комнате не может жить. Оба участника этой сцены - и директор, и Иван - стоят один против другого как два обнаженных принципа, или, лучше сказать, миростроительных начала: либо одно, либо другое, третьего не дано!

Но тут Ивана осеняет счастливая мысль. Он на минуту выходит из кабинета, советуется с Нюрой и - предлагает директору взятку. Самую натуральную, денежную - выложил на стол ассигнацию в 25 рублей. Самое интересное, что это на директора подействовало - он сейчас же решил поселить Нюру. Денег, разумеется, не взял - понял, что Ивана ему не переспорить. Сдался, короче говоря. В исполнении Шукшина действия Ивана в этом эпизоде выглядят как действия человека, решившегося на все. Напротив, движения и слова директора санатория походят на слова и движения приговоренного. По всем законам и инструкциям прав директор - а вот побеждает Иван. Без всяких разъяснений и справок директор видит, что перед ним пришелец с другой планеты. В сущности, у директора с Иваном нет общего языка - у них есть только общность интуиции. Победа Ивана - это победа вопреки логике, это успех человека, очертившего голову и с размаху кинувшегося в омут. Наоборот, поражение директора - это временная слабина порядка перед лицом вдохновения, отступление реального перед напором реальнейшего.32 Взяткодатель Иван Расторгуев (и в самом деле мог бы под суд попасть) - это очередная личина русского крестьянина (христианина), которому приходится бороться "с ветряными мельницами", только не копьем и мечом, как Дон Кихоту, а обезоруживающей противника наивностью. Против такого оружия даже директор санатория не устоял.

Но вот, наконец, море. "Море, море!.. - сказал Иван вдохновенно, оглядел, зачарованный, даль морскую, залитую солнцем... Подкрался к шаловливой волнишке, сунул в нее ногу и вскрикнул:
- А холодная-то!
- Холодная? - испугалась Нюра.
Иван засмеялся.
- Я шучу. Молоко парное!.. Раздевайся" (289).

Центральный образ "Печек-лавочек", без сомнения - образ дороги, точнее, духовного путешествия с "того" света на "этот", из глубин града Китежа (сельская община Ивана, взятая в ее идеальном, "райском" качестве) на лишенную глубины цивилизованную поверхность современной жизни. В тематическом же рассмотрении этот образ есть прием хождения по мукам: достаточно сопоставить этот полный неожиданностей, поистине узкий путь Ивана к морю с комфортабельными прогулками на курорт в любой культурной богатой стране. Там пространство и время суждены до предела, в некотором смысле их просто нет, тогда как у Шукшина пространство и время жизни - это развернутое вширь и вверх мистериальное пространство жития. Можно сказать, что предчувствие односельчан Ивана, провожавших его с Нюрой "к югу", полностью оправдалось: они проводили Расторгуевых на бой. В этом поединке крестьян (христиан) с безбожным миром (на плоскости непросветленного существования) Расторгуевым суждены были все препятствия, которые обозначают собой мытарства грешной души: встреча с другим, с чужим, с "командировочным": ад - это другие (по определению Ж.-П. Сартра); встреча со "своим-другим" (с вором, с собственным падшим инобытием); встреча со своим идеализированным "розовым" двойником (с профессором-"логократом"); наконец, встреча с городом, с Москвой во всем ее нынешнем метафизически-лукавом обличье. Завершается это мытарство души, как и положено, очищением и просветлением - омовением в Море-Океане. Драматургическое напряжение, интрига, действующие лица - все выстроено у Шукшина именно по вертикали, а не по горизонтали: каждый образ - символ, каждая деталь - метафора, хотя согласно школьной поэтике это самый обыкновенный реализм: мистический реализм, добавим мы от себя.

Все. Пришел конец путешествию - вернее хождение Ивана Расторгуева к Черному морю. Подобно тверскому купцу Афанасию Никитину, открывшему 400 лет назад для России Индию, Иван Расторгуев в 60-е годы ХХ в. открыл для русского крестьянства Черное море. Мы не знаем точно, кого и что видел на своем героическом пути Афанасий Никитин - "Хождение за три моря" есть прежде всего литературное произведение. Что касается Ивана Расторгуева, то его путь нам освещает такой проводник, как Василий Шукшин. И Черное море завершает эту полную приключений дорогу как символический финал, как земля обетованная. Россия кончается на Юге морем, как, впрочем, и на Севере, и на Востоке. Море величественно, "море было большое", хотя с ним можно и поиграть, и пошутить. В мистериальном космосе Шукшина море - это тоже часть России, которую пересекает и которую несет на себе вечный пахарь Иван.

Кругозор "Печек-лавочек"

Да не робей за отчизну любезную...
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную -
Вынесет все, что Господь ни пошлет!

                                       Н.А. Некрасов

Кругозор "Печек-лавочек" очень широк. Устои религиозного, философского и поэтического миросозерцания Шукшина - как они явлены в этом фильме - коренятся в Православном соборном сознании. Кроме того, они опираются на русский фольклор, на песни, былины, пословицы, а также на отечественную литературную классику XIX в. Отчетливо слышна перекличка с вершинами народной поэзии - прежде всего в лице таких ее гениев, как Есенин и Клюев. Об этом свидетельствует как духовно-онтологическая тема, так и непосредственный эстетический образ этого фильма.

Но тут возникает роковой вопрос, без ответа на который рушится вся идейно-поэтическая постройка "Печек-лавочек". Суть его в следующем: чем же так согрешил Иван Расторгуев со своей женой Нюрой, что Господь посылает им такие испытания? В чем провинилась вся страна, вселенская Россия, от имени которой и выступают в конце эти сибирские крестьяне? Почему простое путешествие на юг - на отдых - оказывается чуть ли не кулачным поединком со всем светом?

В том-то и дело, что ничем. Ничем конкретным, определенным, в чем можно исповедаться, покаяться и таким образом очиститься раз навсегда. Грех Ивана (и с ним всей России как его духовной матери) - в самом желании отдохнуть на юге, то есть разделить и принять соблазн мещанской цивилизации, в которую с головой погрузился нынешний буржуазный мир. Иван с Нюрой покинули град Китеж, ушли со своей богоданной родины (из рая) - и тем самым совершили грехопадение.

Разумеется, это не бесповоротное, не смертельное падение: это именно испытание, которое можно выдержать, но можно и проиграть. Выйдя из "райской" общины, из ограды Святой Руси, Иван с Нюрой попадают в большой мир, который тоже есть Русь - но только Русь внешняя, секулярная. Действие фильма Шукшина все время балансирует на грани этих двух ипостасей России, двух ее главных антиномических лиц. И в конце фильма - при встрече с морем - побеждает все-таки светлый дух, ибо Иван сумел сохранить его в себе несмотря ни на что.

Таким образом, "Печки-лавочки" - это фильм о достоинстве и унижении русской души. Разумеется, глубина мировой бездны развертывается здесь не с такой пугающей бездонностью, как в следующем фильме Шукшина, в "Калине красной" - но все же достаточно для того, чтобы назвать эту комедию первородной мистерией России. Духовная драма здесь дана в эпически-фольклорном, "наивном" измерении. Если вспомнить слова С. Л. Франка, взятые эпиграфом к настоящей главе, то позволительно говорить о пушкинской мере "Печек-лавочек : печаль ее светла, буйные вихри России здесь умиротворены душевной гармонией и добрым смехом. Но вместе с тем в тематическом ядре этого произведения таится тот самый "задор цинизма", который, с одной стороны, есть типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, а с другой - способ не вылиться в русский бунт, бессмысленный и беспощадный. "Смотри, барин, вон там", - как бы указывает нам Шукшин на темное облачко, грозящее, как в пушкинской "Капитанской дочке", разрастись в большой буран. Такой буран разразится в "Калине красной", где Шукшин совершит переход от мистерии к трагедии.