Андрей Тарковский. "Иваново детство"

Из книги "Философия искусства в русской и европейской духовной традиции"

Блаженство сна.

                    Т. Манн

Особо следует сказать о снах Ивана. Собственно, этих снов всего три. Первый из них Иван видит в гальцевском блиндаже сразу после возвращения с того берега:
"Мать Ивана: Если колодец очень глубокий, даже в самый солнечный день в нем можно увидеть звезду.
Иван: Какую звезду?
Мать Иванаа: Да любую.
Иван: Вижу, мам, вижу.
Мать Ивана: ...Вот она и вышла как ночью.
Иван: А разве сейчас ночь? Сейчас день.
Мать Ивана: Для тебя день, для меня день, для нее ночь.
(Начало немецкой речи неразборчиво).
Выстрел.
Ведро падает, летит в колодец косынка матери.
Иван: Мама!" (Монт. зап.).

Эмблематика этой сцены предельно обнажена и, на мой взгляд, служит наглядной иллюстрацией духовной энергетики картины. Как и на Земле, в личном - сверхсознательном и подсознательном - душевном космосе Ивана идет война, последние причины и истоки которой уходят в тайну Колодца. Колодец этот - не простой, а очень глубокий, по своей вертикали сравнимый с высотой мирового дерева. В нем всегда ночь, и даже звезды там среди бела дня (нашего). И именно в этот Колодец падает косынка матери после немецкого выстрела, то есть - по принципу метонимии (часть вместо целого) падает сама убитая мать Ивана. В образах сновидения мы снова переживаем центральную идейную коллизию фильма Тарковского, вырастающую из художественного прикосновения к непостижимой тайне расколотости тварного бытия и непосредственного соучастия его "дневной" и "ночной" сторон друг в друге. В отличие от рационально-просветительских иллюзий о человеке как "центре" мироздания в "Ивановом детстве" мы встречаемся с последовательной эстетической концепцией миротворения как драмы - не только человека, но и самого Бога. Потому и видны днем ночные светила, потому и звучит чуждая речь среди русских берез.

Второй сон Ивана подтверждает этот анализ. Вначале на экране появляется лицо матери Ивана, причем сам Иван держит в руке нож. Потом подходит к колоколу, бьет в него. А затем идет в атаку на... шинель, висящую на стене. Эта шинель, за которой прячется враг:
"Иван: (плача): Ты думаешь, я не помню... да я тебя судить буду. Я же тебя, я тебя...

Иван садится на табурет, плачет. Фонарь падает из его руки". (Монт. зап.).

Очень важный момент - плач Ивана. Несмотря на всю свою правоту, вопреки всей человеческой - нравственной и логической - справедливости суда над врагом - Иван не может, не в силах осудить его. Он плачет, роняет фонарь, сникает. Что это - личное бессилие ребенка перед лицом сатаны, или - страшно сказать - некая включенность злого начала в распорядок мировых сил, в потоки бушующих в нем энергий? Мне представляется, что в художественной мифологии Тарковского зритель встречается как раз со вторым - имманентным бытию - местом злого начала во Вселенной. Разумеется, Ваня Бондарев бесстрашно воюет с ним на Земле, но выходит ли из этой борьбы победителем? Во всяком случае, второй сон Ивана - это предзнаменование его личной неспособности победить невидимого противника, прячущегося за шинелью.

Первым двум сновидениям Ивана как будто противоречит его третье видение - дороги в лесу:
"Начало музыки. Гремит гром.
Кузов машины с яблоками.
Иван сидит, девочка лежит, подставляет руки дождю. Иван протягивает ей яблоко, девочка садится, но яблока не берет.
Иван поворачивается, ищет глазами красивое яблоко, улыбается, берет и протягивает его девочке.
Рука Ивана протягивает яблоко. Девочка не берет его.
Яблоки в кузове машины.
Иван ищет другое яблоко, берет его.
Девочка улыбается.
Едет машина с яблоками. Борт машины открывается, яблоки высыпаются на мокрый песок. Подбегают лошади, начинают есть яблоки". (Монт. зап.).

В отличие от предыдущих снов, перед нами почти Рай. Я говорю "почти", потому что здесь перед нами все же воспоминание о рае. Не только потому, что девочка дважды отказывается взять яблоко (жест, зеркальный по отношению к действию праматери Евы), и не только потому, что рассыпанные по песку яблоки и жующие их лошади создают ощущение какой-то невыразимой тоски... Суть дела в том, что после всего испытанного Иваном и перед неизбежной его мученической кончиной (а зритель уже не сомневается в этом) духовно незамутненное райское бытие фактически невозможно. Как учат отцы Церкви, Рай - это непрерывная литургия, радостное прославление Творца. Способен ли на это дух Ивана таким, каким он нам предстает в фильме? Скорее, в третьем сне Ивана Тарковский дает нам возможность предположить будущую судьбу маленького вестника как вечную Радость-Страдание, которая даже в своей райской ипостаси заключает в себе частицу грусти... Такова символика снов "Иванова детства", являющаяся, как уже отмечалось, наиболее очищенным смысловым моментом его поэтической онтологии.

                    
Страдание есть цена духовности.
                                          И. А. Ильин

После всего сказанного нам до конца фильма остается совсем немного - в сущности, только последний переход Ивана на ту (немецкую) сторону реки и финал. Что касается перехода, то это, несомненно, один из самых сильных по драматическому воздействию эпизодов картины. Вновь Иван в сопровождении Гальцева и Холина переплывает в лодке через черное простреливаемое болото, вокруг взлетают ракеты, сидят мертвые Ляхов и Мороз - повешенные фашистами русские разведчики... И после того, как Иван уходит один вглубь болота, мы его живого в фильме уже не увидим: кончилась его жизнь. Маленький вестник принял смерть от гестапо - об этом свидетельствует найденное в мае 1945 года при разгроме германской рейхсканцелярии его личное дело. Неудержим натиск русских войск на Берлин, велика радость Победы. Если бы мы имели дело с обычным - однослойным - фильмом, то торжествующий катарсис в конце картины мог бы послужить достойным ее завершением.

Однако в данном случае зритель вступает в соприкосновение с иным финалом. "Иваново детство" заканчивается знаменитыми кадрами у реки - на этот раз светлой, теплой, освещенной ласковым солнцем. Тут же находится мать Ивана.

"Мать Ивана улыбается, проводит рукой по лицу.
Иван пьет из ведра, потом, улыбаясь, смотрит на мать.
Мать Ивана улыбается, поднимает ведро с водой, машет рукой.
Рассеивается наплыв.
На берегу реки у сухого дерева играют дети.
Иван бежит к дереву, начинает про себя считать.
Девочка прячется за корягу на берегу реки.
Иван смотрит вокруг себя, ищет детей ...
Девочка выскакивает из-за коряги.
Бежит девочка.
Бежит Иван.
Бежит девочка, оглядывается на Ивана.
Бежит Иван.
Бежит девочка.
От песка панорама на сухое дерево, стоящее на берегу реки.
По воде и по песку бежит девочка.
Бежит Иван, стараясь догнать девочку.
Девочка убегает.
Бежит девочка, за ней Иван. Иван обгоняет девочку.
Иван бежит, вытянув вперед руку.
Дерево. Конец музыки.
Конец фильма". (Монт. зап.).
Что все это значит, особенно если помнить, что сцена у реки происходит после казни Ивана? Говоря философским языком, мы имеем здесь символ, наделенный онтологической характеристикой. А такой символ - это миф. В символическом финале "Иванова детства" зритель встречается с религиозной мифологией Тарковского. Вряд ли нужно пояснять, что под мифологией в собственном смысле я понимаю не какую-то выдумку-фантазию, а авторский духовный опыт, воплотившийся в произведении - и ставший благодаря этому особым типом реальности - идеальным объектом.(15) Нет никаких сомнений в том, что художественный миф Тарковского носит религиозный характер. Вопрос заключается в том, какова запечатленная в нем реальность по существу, каков Бог Тарковского?

Выше я старался показать, что символическая драматургия "Иванова детства" (его духовная энергетика) представляет собой эстетически завершенное целое, но притом такое целое, которое парадоксально включает в себя антиномию - противоречие в законе. И как раз из указанного принципа построения этого произведения вырастает заключенная в нем музыкальная сила, развивающаяся по законам контрапункта. На языке религиозной философии это называется диалектикой, на языке богословия - тайной Творца. По существу, в своем первом фильме молодой Тарковский решает средствами кинематографической мифологии проблему теодицеи - вопрос об ответственности Бога за царящее на Земле зло. Классической его постановкой в русской литературе являются мысль о слезинке ребенка в "Братьях Карамазовых" Ф. М. Достоевского - той самой слезинке, которая дороже мировой гармонии, предусмотренной в финале мироздания.

Но насколько изменилась и усложнилась эта проблема в ХХ веке! Картина Тарковского в своей глубинной поэтике, в основе развернутого в ней духовного бытия, есть принятие страдания в душу, причем душой этой оказывается именно детская душа. Вспоминая опять слезинку ребенка из "Братьев Карамазовых", можно сказать, что в "Ивановом детстве" Ваня Бондарев фактически отвергает протест Достоевского против мирового страдания тем, что берет его на себя - во всяком случае, частично. Как раз благодаря тому, что Иван служит вестником другого мира (с того берега) - он соединяет эти миры в себе, находится как бы на границе света и тьмы. Он ненавидит врагов (немцев), он холоден и сдержан с друзьями (офицерами), он имеет свой подчеркнутый противообраз в эротически-самодовлеющей Маше. Единственно, кого он по-настоящему любит, это свою мать. Даже с девочкой из снов - и с девочкой райского финала - он пребывает в символически-отдаленном отношении, выражаемом то в ее отказе принять от него яблоко, то в игре в прятки на берегу солнечной реки...

И наконец, это сухое дерево. О нем много написано, но надо поставить точки над i. Иван после казни оказывается в раю. Там его встречают и мать, и солнце, и девочка. Но причем тут сухое страшное дерево, как бы напоминающее обитателям рая о Земле с ее муками, со всем тем, что им пришлось там пережить? Поэтическая мифология Тарковского включает страдание в число божественных атрибутов. "Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы", - говорит апостол (1Ин. 1:5). Но откуда же тогда берется зло? И кто в этом мире не причастен злу так, что по справедливости Божией не заслуживает смерти? Собственно, когда Иван воюет с немцами (шпионаж), он применяет против них их же приемы, то есть сознательно использует зло против зла. Это тот самый "кошмар злого добра", о котором писал Н. А. Бердяев.(16) Иначе говоря, это своего рода "небесная ЧК", получившая власть и право судить сатану и всех земных и небесных приспешников его.

Но вот суда-то у Ивана и не получилось. Вместо победы над злом он... плачет. И даже в раю, после мученической кончины и всех перенесенных на Земле испытаний, он встречает не только солнце и мать, но и черное дерево у реки. Тут мы касаемся одной из глубоких тем творчества Тарковского, соответствующей мистическому умозрению об источнике самого страдания - в Боге. Разумеется, тут же ходим по тонкой грани, но Православная мысль должна додумывать все до конца. Кто сказал, что совершенство Бога сродни совершенству камня, единственный удел которого - самодовольный покой? Если бы это было так, Господь не создал бы мира. По слову евангелиста, "Бог есть любовь" (1Ин. 4: 16), и уже одно это предполагает свободу, и значит, страдание. Любящий не может не страдать от того, что его не любят. Другими словами, подлинно божественное состояние духа не исчерпывается эстетически-эротическим самодовленем (Маша). Где-то на неисследимой глубине божественной жизни абсолютная самодостаточность тождественна любовному горению и жертве. Только так следует понимать слова Христа, сказавшего, что "Я и Отец - одно" (Ин.10: 30). Когда сухое дерево как будто немотивированно появляется в райском саду, мы начинаем понимать, что оно не случайно выросло там, что это не прихоть режиссера, а символическая эмблема мирового страдания, вписанного в бытие самим Творцом. Мир без свободы, страдания и любви был бы мертвым миром - сообществом самодовольных автоматов. Пройдя сквозь очистительную муку, Иван у Тарковского обретает свой Рай, но сухое дерево служит ему (и зрителю) напоминанием, что в божественной плероме радость и страданье, покой и самоотвержение, Отец и Сын есть Одно, обнимаемое Святым Духом.

Но и этого мало. Образно-символическая структура, явленная Тарковским в "Ивановом детстве", дает нам основание в интересах теодицеи поставить вопрос о природе самого ада. Страдание, с одной стороны, есть последствие зла, а с другой - наивысший способ борьбы с ним. Миф Ивана - это не миф о невинном страдальце, это символ человека, подвижнически принимающего зло (грех) на себя. Весь идейный контекст "Иванова детства", вся его художественная онтология свидетельствуют о том, что зло существует, что оно есть не просто недостаток добра, а мощная мировая сила. Вместе с тем ничто в мире не может существовать помимо воли Бога, а это значит, что Отец ответственен, по крайней мере, за возможность существования не за то, что оно есть, а за то, что оно возможно. Подтверждением этого является прежде всего Голгофа, где Спаситель, оставаясь безгрешным, принимает на себя все грехи мира. В этом плане Иван Бондарев - это "подражатель Христу", идущий за ним его неисповедимой дорогой.

Но для того Христос и приходил на Землю, чтобы спасти нас всех, а значит, и Ивана. Как сказано в Евангелии от Иоанна: "Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну... Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь" (Ин. 5:22-24). В пределах человеческого разумения это означает, что по справедливости Отца люди заслуживают наказания, но по бесконечной любви Сына дерзают надеяться на спасение (оригеновский "апокатастасис"). Защищая нас от Божьего суда, Христос защищает нас от ада, но он не хочет и не может совершить за нас дело свободной любви. И потому каждому уготовано заслуженное им в божественной полноте место: кому счастье вечной литургии, кому покой, кому "тихое возносительное движение" - но в блаженных кругах Рая найдется место и для памяти о Земле, символом которой является черное дерево у реки в "Ивановом детстве".