Если по карте смотреть, рядом деревня, но добираться до нее дольше и труднее, чем до Японии...
С приятелем, Николаем Тамби, мы целый день ехали на машине, и все равно на ночь застряли на берегу Плюссы — снесло мост.
— Какой мост?! — объясняли нам потом.— В этом годе и не ставили его.
И лодку не докричаться было...
Может, и слышали в деревне, да кто решится в такую темень плыть?
До утра сидели мы возле дороги, пропадающей в плещущей темноте, и переправились только на рассвете, когда проступила из сумерек вздувшаяся вода, когда потянулся со станции Добручи народ.
Машину Николай оставил в кустах у большого валуна...
- Не украдут? – спросил я.
- Не должны… - ответил Николай. - Это святой камень. Здесь часто машину оставляю…
И главное ощущение, что осталось тогда от Ежовки,— очень целостный образ Родины… И раздувшаяся от непогоды Плюсса, и чернеющие на берегу баньки, и сквозящий щелями бескрыший колхозный сарай, и часовня с обломанным над макушкой крестом, и, конечно, наша избушка в ночь снегопада, словно бы превратившаяся в рождественскую открытку,— все это, хотя и видел я в первый раз, было родным, близким, любимым...
И щемило сердце от беспомощности здешней жизни, не защищена была она ни от трактора, размоловшего в непролазную топь проселок, выбегающий в заросшее елками поле, ни от лихого человека. Как раз перед нами приезжали сюда городские охотники и от скуки перестреляли аистов, уже собирающихся к отлету...
И не постигнуть было, как живет тут народ и отчего еще живет он здесь. Дороги нет, телефона нет, и, конечно, ни магазина, ни медпункта — живи, как знаешь...
Но ведь жили…
А — главное! — в этой беспомощности, униженности, забытости было какое-то величие и таинственная сила. И, ужасаясь здешнему быту, одновременно завидовал я живущим тут.
1.
Целый день тогда я наблюдал, как, приближаясь к Ежовке, простоватое становится лицо Коли, а в речи все чаще мелькают деревенские словечки... И всю ночь, проведенную потом возле Святого камня, Николай рассказывал то о соме, поселившемся под обрывистым берегом Ежовки, то об Илье Пророке, бросающем в Ильин день льдинки в Плюссу, то о русалках, которые до сих пор, говорят, водятся в этих местах…
Он рассказывал о папоротнике, что распускается в купальскую ночь, и лицо его словно бы светилось из полутьмы, отвоеванной у глухой октябрьской ночи светом костра...
В темном небе не видно было, как сгущаются тучи, и только заморосивший холодный дождик загнал нас в машину…
Но и в тесном, вывезенном из городской сутолоки пространстве, не погасло воодушевление, не оборвалась таинственная связь с шорохом листьев, с плещущейся рядом темнотой...
Запомнился и вечер в избе у Колиных родственников, где мы ночевали первую ночь…
Было тихо, только из-за цветастой занавески доносился шепот хозяйки, бабки Клаши, ругающейся на своего шестилетнего, не желающего засыпать внука.
— Не шуми! — грозилась она. — Не то тая старуха, что за стеной живет, услышит.
— А разве, баба, у нас есть соседка?
— Дак из лесу приходит ведь... — отвечала бабка Клаша, и такая убежденность звучала в ее словах, что сразу притих расшалившийся внук.
И вот — стало тихо, только ветер шумел на сарае, только, где-то вдалеке, жалобно поскрипывал журавель над колодцем...
2.
О бабке Клаше разговор особый. Почти как в сказке, начинается ее история.
Жили-были в Ежовке три брата. Василий, Егор и Петр…
Василий и Егор с войны все в орденах вернулись, а младший брат по возрасту на войну не попал, всю оккупацию в партизанах отирался…
Старший, Василий, вернувшись в деревню, не стал тянуть времени, сразу и женился на Клавдии. Младшие братья холостовали еще, а он степенно жить стал. Ходил и колол свиней в соседних селах.
И вот однажды — никто и не узнал, толком, почему так получилось! — вместе со свиньей заколол и хозяина. Судили, конечно, приговорили Василия к высшей мере... Клавдия Петровна два раза возила ему передачи, а на третий раз ей объявили: все, не надо вашему больше передач, не возите...
Ну, и что тут будешь делать?
Прямой Василий был, говорят, и на фронте ходил не пригибаясь, со своей дороги не сворачивая…
Поплакала Клаша, уткнувшись в уже не нужный Василию узелок, и поехала назад в Ежовку. И так получилось, что, отгоревав положенное, снова вышла замуж.
Вышла за Егора, за среднего брата.
С ним жила долго и счастливо, пока не помер он от болезней и старости, рассчитавшись со всеми долгами, исполнив все, что было задумано...
"Перед смертью-то горевал Егор Илларионыч мой, что грибники в часовне ночевать повадились.
— Не бери ты в голову,— говорила ему. — Пускай спят, не убудет часовни той! Все равно без креста стоит.
— Да ведь курят они! Спалят ее!
Ну, а что тут сделаешь?
Спалят дак спалят, а у старика тоже не те годы, чтоб на кулаках драться... Только ему от таких рассуждений никакого утешения не было.
— Это,— скажет,— я и сам, старая, понимаю...
И замолчит надолго.
Отвернется к стенке и лежит, все о часовне своей думает.
Наверное, с этой мыслью и помер.
А чего? Больше-то вроде и нечего расстраиваться. Сын у нас выращен был, в городе тогда устроившись жил… Мне картошки накопано, дров привезено на зиму... Все в порядке… Одна только часовня и осталась незащищенная...
И вот, как помер, положили мы Егора Илларионыча в часовню его, а дело-то как раз в сентябре было, ночью и залезли туда двое. Выпили, наверно, с устатка, закурили и тут и увидели старика моего.
Уж не знаю, чего с пьяных глаз почудилось, а только убежали оба, даже рюкзаки свои в часовне бросили.
Утром прихожу к нему, а там и рюкзаки, и корзины с грибами стоят...
С тех пор и не ночует никто в часовне...
Вот ведь какой справный старик у меня был, все сделает, что задумано, даже смерть его не остановила"...
Так вот, второй раз бабка Клаша осталась одна.
Но опять ненадолго.
До весны одна жила.
А весной, утром, только проснулась, посмотрела в окно — кто-то идет к дому...
"А это Петр Илларионович, деверь мой младший, партизан который…
Зашел в избу и заплакал.
— Померла, — говорит, — старуха моя. Никого, кроме тебя, не осталось...
Я, конечное дело, тоже заплакала.
Раз такое дело, то куда деваться?
— Чего же... — говорю. — Живи. Вместях и будем жить. Тем более и зовут тебя тоже Ларионычем..."
3.
Эту историю про то, как побывала она замужем за тремя братьями,— странную смесь сказки и нашей жутковатой действительности, бабка Клаша рассказала сама, пока мы сидели за столом, пытаясь отогреться после проведенной у Святого камня ночи. И, заслушавшись, я и про рюмку свою забыл, так и простояла она, нетронутая, на столе.
— Так и живем теперь... То здесь, в Ежовке, то у Петра Илларионыча на квартире, в городе... Устроившись, можно сказать, со всеми удобствами.
— Хорошо живем, хорошо, — закивал этим словам уже захмелевший Петр Илларионович. — Летом тут благодать у нас. Лес такой... Я в партизанах был, дак и жил в этом лесу… Сколько у меня тут барсуков да енотов поймано...
Обед закончился.
Николай отправился протопить избушку, хотя и решено было, что сегодня ночевать останемся у стариков. Петр Илларионович, прихватив своего "коня" — конем он называл палку, — тоже увязался с Колей, а меня, после ночи, проведенной у Святого камня, оставили отдыхать.
Ушли мужики и застряли, конечно...
Завязли...
Я сидел с записной книжкой у окна и смотрел, как играет на улице в снежки с кошкой бабки Клашин внук.
А старуха тем временем перемыла посуду, сложила в буфет, только моя, так и нетронутая рюмка сиротливо стояла на столе.
Бабка Клаша походила возле нее, потом вздохнула тяжело и сказала:
— У меня-то с дедом уговор есть... Если выпьет где, на стороне, дак и в избу не иди... И он держится, старый хрень. А сегодня, видно, нет, не получилось у него.... Я его, старого хреня, как и уговорено было, ночевать, конечно, не пущу, а, пожалуй, выпью пока эти полрюмки...
И выпила она мою рюмочку и, убрав со стола, села возле печи и запела вдруг:
В одном городе близ Саратова, По прозванью тот город Петровок, Там жила семья небогатая, Мать была там бледна, словно воск.
Долго мучилась она, бедная, И решила покинуть сей свет, Двух детей она здесь оставила И дала им священный завет:
"Ох, вы, детушки, мои бедные, Трудно будет на свете вам жить. Не оденут вас, не обуют, Так и будете по свету бродить..."
— Да... — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Сиротам-то тяжело, конечное дело. Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости...
"А отец взял другую жену С коварной душой. И не раз, и не два говорила жена, Что давай; уничтожим детей, Печку вытопим, в печку бросим детей, Сразу станет нам жить веселей"...
— Вот ведь какие мачехи-то коварные бывают... — Бабка Клаша осуждающе покачала головой. — Каково сироткам бедным с ними?
"Так и сделал он по словам жены, Мигом печку углем растопил, Сына младшего накормил едой Да и в печку его посадил... — Милый папочка! — просит девочка, — Завяжи мне от страха глаза... Чтоб не видеть мне смерть ужасную... Я с тобою прощусь навсегда"...
Песня оказалась неожиданно длинной.
Несколько раз бабка Клаша, прерываясь, чтобы поплакать о сиротках, и только потом продолжала пение…
"Ах, отцы, отцы бессердечные, Все б губить вам да жарить детей"...
И так хорошо, так душевно прозвучала история, случившаяся в неведомом Петровске, что позабыла, конечное дело, бабка Клава, что надо пристрожить старика, пустила Петра Илларионовича в избу, когда, уже в теменках, явился он вместе с Николаем, заметно покачиваясь.
А как не пустишь? Куда же деваться старому? Один и остался из братьев… Надо пустить… И кошку чужую бабка Клаша пустила, хотя и объяснила ей, что не обязана пускать…
— Тебя, — бормотала она, — эстонски дачники раскормили, дак думать надо было им, когда бросили тебя, когда уезжали...
Так бормотала она, и все ходила, ходила, все лазала в подпол, собирала Николаю в дорогу подарки. И картошки собрала, и брюквы, и сала, и меда достала баночку... Ну и грибов, грибов, конечно, поскольку хоть и приехали мы грибы собирать, но из-за снегопада и в лес не выбрались, не собирать же грибы под снегом.
— Мышей-то сей год... — пожаловалась она, вылезая из подпола. — Не убрать будет... — Ага! — охотно закивал старик. — Верно говоришь. Барсук-то вкуснее енота. Барсука и собака ест, и кошка.
Он сидел возле печи, опираясь подбородком на своего "коня", сидел, как пришел, в шапке, в валенках, и все морщил лоб, пытаясь вспомнить, то ли в лес к партизанам собрался, то ли из леса вернулся, чтобы на печку залезть.
Бабка Клаша ворчала на него, что совсем, видно, старый хрень, глухой стал, но и в самой появилась к вечеру какая-то бестолковость. Долго рылась в ящике буфета, разыскивая подходящую крышечку для банки, а нашла фотографию, присела к столу, поближе к свету, залюбовалась...
— Петя! — окликнула она старика. — Да неужто ты парнем-то был? Я уж думала, что приснилось мне это... Слушай, старый хрень, давай ее на стенку повесим?
— Чего? Ага-ага! Вкусное... Навроде свинины у барсука мясо. Да ведь ты-то уж пробовала...
— Правду, Петя, говоришь... — согласилась бабка Клаша, прикнопливая к стене пожелтевшую фотографию трех братьев. — Лютая зима будет... Мышей-то вон столько — не убрать...
4.
Утром, прихватив бабки Клашиного внука — Николай согласился завезти его к родителям в Эстонию,— мы уезжали.
Одни только пенсионеры да дачники и жили тогда в Ежовке. И бабка с дедом тоже жили, хоть была у них и своя квартира в Сланцах.
Мы уезжали...
Раскормленная эстонская кошка сидела в пожухшей траве и укоризненно смотрела на нас. Косматые тучи низко висели над серой, неоглядно разлившейся Плюссой. Из воды торчали дубовые рощи, какие-то кустарники...
— Она всегда так разливается? — спросил я, разглядывая стоящие прямо в воде стожки.
— Каждый год... Иногда меньше, но больше не бывает. Только до Святого камня ее раздувает.
— Почему только до камня? Вроде там и взгорка нет...
— Не знаю... Так уж, видно, положено. Дойдет до Святого камня вода, а дальше — ни-ни...
Уже с середины реки я оглянулся.
Видно было лишь часовню на взгорке да стоящий возле нее крест.
Крест поставили в память не вернувшихся с войны мужиков. Бесконечные столбцы фамилий на нем... Крест сварен из металлических труб, и, когда стоишь возле него, такое ощущение, что эти трубы и высасывают из здешней земли ее силу...
Но с середины реки никаких труб уже не разглядеть, и кажется, что крест этот, словно бы с маковки часовни и опустился на братскую могилу. Легко возносится он ввысь, осеняя эту землю благословением всех погибших за нее...
5.
Этот очерк я написал в начале девяностых. Сразу после возвращения из Ежовки…
И вот снова отправились мы туда за грибами. Снова, очень долго, ехали на машине, обдумывая, у кого оставить ее на хранение, чтобы самим перебраться через Плюссу на лодке. Но проехали Сланцы, и оказалось, что уже выстроен через Плюссу мост, проложен асфальт к дачному поселку, а дальше...
— Плохая дорога, конечно, но ездят, проехать можно, — объяснили нам, и мы поехали, и въехали ведь в Ежовку на "Жигулях", выехали из леса прямо к новым, недавно срубленным домам на берегу Плюссы.
На новостройки я насмотрелся и по дороге. Один дачный поселок чего стоил! Его вполне можно было бы переименовать и в городок...
Но что эти дачные новостройки?
Там я раньше никогда не был, не видел недавнего запустения и поэтому не особенно-то и удивлялся. Здесь же, я был, и мне и в голову не приходило, что вот так переменится и закипит в Ежовке жизнь.
И надо было бы порадоваться чудесному возрождению деревни, но и горчинка примешивалась к радостному изумлению... Как-то разваливалась сейчас деревня. Новые дома не сходились с прежними избами, и такое ощущение возникало, словно две незнакомых друг с другом деревни сошлись тут и встали, не зная, что им теперь делать...
Зато и Клавдия Петровна, и Петр Илларионович совсем не изменились, только сдали еще сильнее за последние годы.
Впрочем, как тут не сдашь, если такие события произошли. Погиб в автомобильной катастрофе сын Клавдии Петровны. Внук остался с матерью в Эстонии, теперь уже за границей.
— Видите, кого я привез вам! — объявил Николай, проталкивая меня вперед...
— Это ктой же такой будет? — спросила бабка Клаша, глядя на меня. — Чегой-то не узнаю...
— Ну вот... Сама собиралась в Питер поехать, разыскать его, а я тебе писателя самолично привез, и ты и не узнала...
—А! — сказала бабка Клаша. — Дак это писатель той. Чего же, снова, значит, выдумливать про нас приехал?
Досадуя на Николая, что не предупредил меня заранее о возможных осложнениях, я спросил чуть обиженно:
— Что это я такого придумывал, бабушка?
— Дак ведь как не придумал-то?! — всплеснула руками Клавдия Петровна. — Откуль я меду могла достать в той год, если у нас ульи вымерзли?
Я облегченно вздохнул.
Мне казалось, что возмутило бабку Клашу описание трех ее замужеств, что там я что-то напутал, а мед она доставала из подполья или другое что — пустяки, тут и напутать нетрудно, откуда я знаю, что в тех баночках было.
— Дело в том... — пояснил приятель,— что следующим летом у соседей ульи обчистили. А тут в местной газете твой очерк перепечатали. Соседи и стали грешить на деда.
— Ну так вы бы и объяснили... События в моем очерке десять лет назад происходят. А ульи у вас, как я понимаю, только в наступающую зиму вымерзли...
— Ой, не выдумливай ты, не выдумливай! — перебила меня бабка Клаша. —Не давала я, говорю тебе, никакого меда Кольке. Садись за стол лучше...
Я пожал плечами, точно припоминая, что бабка Клаша все-таки доставала тогда Николаю мед, но спорить не стал.
Сел у окна.
Петр Илларионович сидел, опираясь на своего "коня", шагах в двух от стола, к столу не придвигался, но налитую рюмку взял дрожащей рукой.
— Вот Катерина Опенкина тоже ходит, выдумливает... — сказал он. — Придумала, будто я рамы зимние продал... Дак вот они — рамы-то! В этом окне рама, правда, не вставлена, но она в сарае стоит. А в том — и не было никогда рамы, досками забиваем на зиму... Тую раму, что в сарае, я могу показать...
Я посмотрел на него, не очень-то и понимая, какое нам дело — продал или нет дед рамы из своего дома. Но Петр Илларионович расценил мой взгляд иначе.
— Пошли! — сказал он и, опираясь на "коня", начал было подниматься. — Смотрите сами, если не верите!
— Да полно тебе, старый хрень... — заступилась за меня бабка Клаша. — Дай человеку поисть с дороги. Выдумливать он потом будет…
— Это точно… — сказал Николай, снова наполняя посуду. — Ты лучше, дед, еще рюмочку с нами выпей...
Как ни старался дед, но рука дрогнула, и часть водки плеснулась на грязный, давно не мытый пол.
— Эх...— огорченно сказал Петр Илларионович.— Это ведь она так выживает нас. А чего говорить не дело, если у нас договор, что мы до конца осени тут жить будем.
— Все-таки продали дом, значит? — огорченно спросил Николай.— Жалко. Только ведь оживать стала Ежовка.
— Мы-то не оживем уже...— вздохнула бабка Клаша.— Я себе, Миколя, срок назначила, год еще жить. И все... Прибираться буду.
— А я раньше, наверно, помру...— проговорил дед и потрогал дрожащей рукой свою рюмку.
— Нет! — возразила бабка Клаша. — Я тебе сроку еще не назначила. Тебе, старый хрень, меня похоронить нужно. На внука не велика теперь надежда. И годов мало еще, и за границей живет, дак, чего понимает...
И она утерла уголком косынки слезу.
— Похороним, чего ты переживаешь... — сказал Николай. — Сюда приезжал, так и на могилку небось проведать приеду.
— А уж приедь, приедь... — закивала старушка. — Не чужие, чай, мы с твоей мамкой были. Приедь, Коленька. И две конфетки положи на могилку.
— Ладно... Все сделаю, как ты говоришь. Только чего это мы последние разговоры завели? Ты, баба Клаша, лучше веселое что расскажи.
— А немного веселого было, Колька... — вздохнула старуха, но выпила еще рюмочку и принялась за рассказ.
Страница
1 - 1 из 2
Начало | Пред. |
12
|
След. |
Конец
| Все