Стилевые традиции Державина в произведениях И.А. Бунина «Иерихон», «Роза Иерихона»: образ Святой земли

В таком контексте лирического сюжета, имеющего ясно выраженный мистериальный план, по-иному осмысляется и цитированное заключительное четверостишие. Оно воспринимается уже не как образ торжества запустения, жизни "низкой", а как целомудренный покров требующего нелицемерной любви и внимания к Себе Мистерии Боговоплощения и Спасения, открывающегося Лика.

Эта семантика с максимальной ясностью и определенностью разворачивается в другом произведении Бунина — "Роза Иерихона" (1917), созданном в прозе, однако имеющем характерные для его стиля черты синтеза прозы и поэзии, как и прозы и лирики [19] .

Кратко обрисованный пейзаж окрестностей Иерихона уже не просто "мрачноватый". Это "страшная долина Огненная, нагая мертвая теснина в пустыне Иудейской" (4, 166). Иным предстает и художественное время. Если в стихотворении "Иерихон" Бунин через изображение природы-иконы дает лишь намек на грядущее служение Церкви, то в рассказе "Роза Иерихона" такое служение, духовно преображающее и природу и душу уже состоялось. "Сам преподобный Савва избрал для своей обители страшную долину Огненную" (4, 166).

Писатель дает вполне определенную лирическую линию — счастливое прошлое и драматичное настоящее, что соотносится с характерным элегическим двоемирием. Автобиографические элементы, личные впечатления от предпринятого уже весьма давно паломничества, развернуты и имеют лирический характер: "<…> утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю господа нашего Иисуса Христа" (4, 166).

Воспоминания о пережитом счастье и молодости ассоциативно сочетаются со все тем же пейзажем Святой земли, для которого, однако, автор в этом случае находит иные, вовсе не мрачные краски. "В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее палестины — долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели все те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча…" (4, 166—167). Время конкретной человеческой жизни, его лирическое переживание, сопрягаются с вечным, библейским. Именно пейзаж, по образу Бунина, позволяет ассоциативно связать время Рахили (далекую древность, практически вечность) и художественное настоящее время. Имя Рахили — одна из вех, соединяющих в творчестве Бунина воедино тему любви и Святой земли, давая неожиданное, глубоко личное и неповторимое, переживание подлинности Священной истории:

    Я приближаюсь в сумраке несмело
    И с трепетом целую мел и пыль
    На этом камне, выпуклом и белом…

    Сладчайшее из слов земных! Рахиль! (1, 206)
("Гробница Рахили")

Небольшое, но семантически исключительно насыщенное произведение Бунина имеет и более глубокий план. Его основная тема — преодоление смерти и жизнь вечная. Об этом говорится уже в первой фразе: "В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихона в гроба, в могилы". Тема такого масштаба решается писателем уже не просто лирически, а с опорой на приемы поэтического в прозе.

Как выяснено [20] , ключевую роль в создании поэтической внутренней формы играют повторы, активно способствующие созданию "клубка ассоциаций", "сжимающего" содержание произведения и обогащающего его [21] . Именно такого рода повтор связан с центральным, в основе своей поэтическим, образом Розы Иерихона. Повторы эти весьма интенсивны, а при небольшом объеме произведения (чуть более страницы) в смысловом плане необыкновенно укрупняются. Реально существующий, точнее, исчезающий (их почти не осталось) элемент природы Святой земли изображен Буниным максимально подробно, как бы с наибольшим приближением: "Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях" (4, 166).

Как и в стихотворении, писатель переходит от собственного пейзажного плана к его символике, которая выражается прежде всего в слове — наименовании Розой Иерихона. "<…> Есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва <…>. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений. Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет" (4, 166).

Роза — именование, укорененное в христианской традиции, один из важных символов Новозаветной Церкви. "Красная роза в руке мученика символизировала мученическую смерть, а белая — обет безбрачия. <…> Роза без шипов была атрибутом Марии <…>"[22] . Эти и другие значения актуализируются в финале произведения, когда очередной повтор (после отступления о путешествии-паломничестве новобрачных) замыкает клубок личных и общехристианских ассоциаций, резко обогащает художественный контекст реалий Святой земли: "Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого —  и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак. Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце – и уже навеки покроет прах забвения Розу моего Иерихона" (4, 167).

Итак, к воплощению образа Иерихона Бунин обращается как минимум дважды, с интервалом почти в десятилетие — в стихотворении "Иерихон" и рассказе ("стихотворении в прозе", поэтической миниатюре в прозе) "Роза Иерихона". Важнейшим элементом стиля в обоих случаях оказывается пейзаж, раскрывающий свою символику. Ее, эту символику, в обоих произведениях определяет Мистерия Боговоплощения и восхождения человеческой души к Богу и вечной жизни. Среди важнейших авторских приемов ее воплощения особое место принадлежит художественной детали — библейской аллюзии в стихотворении и повторяющейся "реалии" Святой земли, Розе Иерихона, в рассказе. При воплощении темы Святой земли в стиле Бунина особое место принадлежит художественному синтезу. Деталь (аллюзия), разворачивающая мистериальное содержание, в стихотворении как бы маскируется, прячется за кажущимися самодовлеющими элементами пейзажа как такового, то есть в некотором смысле приближается к функционированию детали в прозе, где она может казаться "спрятанной" в ряду других, менее значимых деталей. В прозе ("Роза Иерихона") происходит обратное явление. "Реалия" Святой земли и элемент ее пейзажа — Роза Иерихона — нарочито демонстрируется, повторяется, начинает и заканчивает произведение, обрастает "клубком ассоциаций", то есть по своим функциям приближается к образу собственно поэтическому (в прозе).

Контекст культурного стиля эпохи (например, синтез поэзии и прозы особого характера) не заслоняет и роли литературных традиций в формировании образов обозначенных выше произведений Бунина. Писатель объективно соотносим с традицией стиля Державина как мастер воплощения пейзажа в его религиозно-символических и живописно-изобразительных функциях. Другая важная линия соотнесения Бунина и Державина — синтез в словесном образе музыкальной и мистериальной составляющих.

"Сириус": от романса к мистерии

Поэзия Бунина — уникальное явление культурной эпохи рубежа ХIХ — ХХ веков, во многом отразившее и, в соответствии с особенностями индивидуального авторского стиля, неповторимо преломившее ее характерные черты. Среди них — одна из эстетических сверхзадач, на решение которой были нацелены как символисты, так и художники слова, непосредственно с ними не связанные или даже противостоявшие им. Это создание средствами словесного искусства некоего аналога Мистерии[23] , то есть того, что позволит поэту, художнику, музыканту выдвинуться за рамки искусства, слить искусство с жизнью и тем самым изменить жизнь, социальное бытие, а возможно, и космос, преодолеть смерть.

Предельно четко сформулированная символистами[24] , эта задача решалась и в творчестве Бунина, с ней связаны некоторые характерные черты стиля его поэзии, в частности, особая роль  художественного синтеза, "достигнутый им сплав художественного и церковно-литургического. Такие современники Бунина, как Д.С. Мережковский или Вяч. Иванов, немало теоретизировали о синтезе, подчеркивая важность привнесения в него церковно-литургического момента, немало экспериментировали в данном направлении в своих художественных произведениях. Бунин не акцентировал свою религиозность. Он жил, вобрав систему религиозных ценностей, ощущая свое кровное и духовное родство с земным и Божественным, что и нашло полное и адекватное выражение в его творчестве".[25]

В его поэтическом стиле ключевую роль играют образы Библии, как Ветхого, так и Нового Заветов, Корана, образы литургические, апокриф, икона. Мистериальные черты (уже не только ярко выраженные живописные, как это было в знаменитой поэме "Листопад") приобретает пейзаж, особенно изображение звездного неба. Одним из наиболее ярких стихотворений, воплощающих мистериальную образность и содержание, является "Сириус":

    Сириус

Где ты, звезда моя заветная,
Венец небесной красоты?
Очарованье безответное
        Снегов и лунной высоты?

Где молодость простая, чистая,
В кругу любимом и родном,
И старый дом, и ель смолистая
    В сугробах белых под окном?

Пылай, играй стоцветной силою,
Неугасимая звезда, 
Над дальнею моей могилою,
Забытой богом навсегда! (1, 366)

Образы звезд, в том числе и в заглавиях художественных произведений, нередки в русской литературе рубежа ХIХ — ХХ веков[26] . Показательный пример — повесть Б.К. Зайцева "Голубая звезда", где сквозным и символическим является образ Веги, одной из наиболее ярких звезд северного неба.

Для своего стихотворения Бунин выбирает Сириус — не просто яркую, но ярчайшую звезду северного полушария, альфу созвездия Большого Пса. Любопытно и то, что это созвездие как бы связывает звездное небо обоих полушарий: с широты Москвы, как и Парижа[27] , оно видно только частично, остальная часть относится уже к южному небу.

Сириус, как и Вега, изображен в раннем стихотворении А.А. Блока из цикла "Ante lucem":

    Окрай небес — звезда омега,
    Весь в искрах Сириус цветной.
    Над головой — немая Вега
    Из царства сумрака и снега
    Оледенела над землей.

     Так ты, холодная богиня,
     Над вечно пламенной душой
     Царишь и властвуешь поныне,
     Как та холодная святыня
     Над вечно пламенной звездой! (1, 19)

"В астрономической классификации греческой буквой "омега" обозначаются цветные звезды, к которым принадлежит Сириус (звезда первой величины созвездия Большого Пса) — самая яркая звезда небесного свода. Блок не мог видеть Сириус: эта звезда видна у нас зимой на юге и цвет ее совершенно белый ("цветной" — это по астрономической классификации). Звезды Сириус и Вега привлекали особое внимание Блока, о чем свидетельствует, например, запись <…> (август 1902 г.): "Сириус в 4 ½  раза ярче (?) Веги (созвездие Лиры). Обе звезды — 1-й величины. Цветные дни на планетах <…>".

Блок приводит данные из книги Г. Клейна "Астрономические вечера" (3-е изд. М., 1900) <…>. Таким образом, блоковская небесная сфера имела известную натурфилософскую основу. Но более интересовали Блока мифопоэтические, образные представления о ней. Сириус в древности у многих народов был особо почитаемой звездой, игравшей большую роль в различных культах. В экземпляре "Реального словаря классической древности" Фр. Любкера, принадлежавшем Блоку <…>, отмечены подчеркиванием строки о "страдании растительного мира от зноя, причиняемого звездой Сириусом" (по древнему поверью, о котором Блок мог знать ранее). К этим строкам относится сделанная на верхнем поле <…> надпись: "Как Сириус палит цветы". Данная помета представляет собой цитату из стихотворения В. Брюсова "И снова ты, и снова ты…" (1900). Сходный образ содержится в стихотворении В. Брюсова "Жрец" (1895): "Ты чужд нам, Сириус! Но твой холодный луч / Сжигает наши жатвы". <…>

Для Блока Сириус олицетворяет изменчивое многообразие, силу и страсть живой жизни. Впервые образ Сириуса появляется в стихотворении "Идеал и Сириус" <…>, посвященном обретению лирическим героем более высокого Идеала, который еще не персонифицирован, но имеет астральную характеристику Веги (не названной). <…> В комментируемом стихотворении с Сириусом соотнесен лирический герой, а с Вегой – "Холодная богиня". Как звезда юности, Сириус, к которому обращено моление "мощи одинокой", вновь возникает в стихотворении "Когда же смерть? Я все перестрадал…"[28] .

В воплощении образа Сириуса у Блока и Бунина есть общие черты: важность мифопоэтической, пейзажной и астрономической ("цветная" звезда) составляющих.

Ночной пейзаж, "венцом" которого является Сириус, ассоциируется у Бунина с первыми пейзажными строками державинского стихотворения "Видение Мурзы". По крайней мере, об одном случае такой субъективной авторской ассоциации, ставшей важным элементом формирования содержания "Жизни Арсеньева", можно говорить с опорой на фрагмент текста:

"Прекрасна — и особенно в эту зиму — была Батуринская усадьба. <…> Как несказанно хороша она была в морозные лунные ночи! Войдешь — огня в зале нет, только ясная луна в высоте за окнами. Зал пуст, величав, полон словно тончайшим дымом, а она, густая, в своем хвойном, траурном облачении, царственно высится за стеклами, уходит острием в чистую, прозрачную и бездонную куполообразную синеву, где белеет, серебрится широко раскинутое созвездие Ориона, а ниже, в светлой пустоте небосклона, остро блещет, содрогается лазурными алмазами великолепный Сириус, любимая звезда матери… Сколько бродил я в этом лунном дыму, по длинным теневым решеткам от окон, лежавшим на полу, сколько юношеских дум передумал, сколько твердил вельможно-гордые державинские строки:

На темно-голубом эфире
Златая плавала луна…
Сквозь окна дом мой озаряла
И палевым своим лучом
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем…"[29]

Нетрудно заметить, что яркая словесная живопись прозы Бунина ("ясная луна в высоте за окнами", "густая, в своем хвойном, траурном облачении, царственно высится за стеклами", бродил в "лунном дыму, по длинным теневым решеткам от окон, лежавшим на полу") очень близка словесной изобразительности поэзии Державина. По сути, Бунин парафразирует образность и стиль Державина (не только стихотворения "Видение Мурзы"), разворачивает в прозе с лирической (и поэтической[30] ) доминантой конкретный поэтический пейзаж.