"Евгений Онегин" роман А.С.Пушкина. Глава десятая (сожженная)

Летом 1829 г. на Кавказе Пушкин рассказывал своему брату и адъютанту Н. Раевского М.В. Юзефовичу, что по первоначальному плану "Онегин должен был или погибнуть на Кавказе или попасть в число декабристов". П.А. Вяземский 19 декабря 1830 г. записал в дневнике, что поэт третьего дня читал ему "строфы о 1812 годе и следующих" из "предполагаемой X главы", и отметил, подчеркнув, следующие слова: "У  в д о х н о в е н н о г о  Н и к и т ы,  у  о с т о р о ж н о г о  И л ь и".  В 1832 г. А.И. Тургенев передавал в письме из Мюнхена своему брату, Николаю Ивановичу, в Париж: "Александр Пушкин не мог издать одной части своего Онегина, где описывает путешествие его по России, возмущение 1825 года и упоминает, между прочим, и о тебе:

               Одну Россию в мире видя,
               Преследуя свой идеал,
               Хромой Тургенев им внимал
               И, плети рабства ненавидя,
               Предвидел в сей толпе дворян
               Освободителей крестьян.

В этой части у него есть прелестные характеристики русских и России, но она останется надолго под спудом".

Сам Пушкин 21 ноября 1830 г. в предполагаемом предисловии к изданию двух последних глав романа (VIII и IX: VIII называлась "Странствие Онегина", IX — "Большой свет") писал: "Вот еще две главы Евгения Онегина, последние, по крайней мере для печати". По указанию Н.О. Лернера, на последней странице "Метели" (в черновой тетради "Повестей Белкина") сохранилась заметка, сделанная пушкинской рукой: "19 окт. сожж. X песнь". Это аутодафе было совершено в болдинскую осень 1830 г. Но Пушкин, несмотря на опасения, что отрывки из десятой главы могут попасть в жандармские руки, записал их особым приемом. Опасения были основательны: X глава вся насыщена была политическим содержанием, что Пушкин для себя подчеркнул пометкой на листе со строфой "Путешествия" ("Наскуча или слыть Мельмотом"), на полях стиха "С ее политикой сухой": "в X песни".

В 1910 г. П.О. Морозов расшифровал сохранившиеся отрывки, отдельные стихи из этой сожженной главы ("Пушкин и его современники", выпуск XIII). Целый ряд позднейших исследователей внес поправки в чтение П.О. Морозова, Н.О. Лернер, Д.Н. Соколов, М.Л. Гофман, С.М. Бонди и др. Но несколько кусков до сих пор остались неразобранными, а главное, в их расположение, порядковое размещение внесен был неправильный принцип, приведший пушкиноведов к ложному истолкованию идейного смысла наиболее значительных строф, к ложному пониманию вопроса об отношении Пушкина к декабризму в 1830 г. Здесь предлагается иное, сравнительно с общепринятым, размещение некоторых строф, в итоге чего читатель приходит к другим выводам, более соответствующим мировоззрению Пушкина и современной поэту исторической действительности.

Еще в 1913 г. Н.О. Лернер указал на историческую и логическую несообразность заключать X главу строфой "Сначала эти заговоры"; по, поместив ее между строфами: "У них свои бывали сходки... Витийством резким знамениты" и строфой "Друг Марса, Вакха и Венеры", исследователь ошибочно понял эту строфу как "жестокий приговор" поэта Северному обществу декабристов. Н.О. Лернер не заметил, что содержание этой строфы, относящееся к Союзу благоденствия, заставляет поместить ее раньше, перед описанием "тайной сети" декабристских организаций.

Последующие редакторы X главы — М. Гофман в гизовском издании "Евгения Онегина", 1919 (см. его же "Пропущенные строфы "Евгения Онегина", П. 1922), Б. Томашевский в шеститомнике — приложении к "Красной ниве" (и в последующих изданиях) и те, кто приготовлял к печати роман в разных изданиях в гизовской "Дешевой библиотеке классиков",  все утвердили в общественном мнении принятую П.О. Морозовым систему читать X главу с концовкой "Сначала эти заговоры", на основании которой прочно осело в разных учебных руководствах и исследовательских работах представление, что, в оценке Пушкина 1830 г. "вообще декабризм" был делом несерьезным, что отрывки X главы "иронические, порой почти издевательские" и пр. Каким образом могла сложиться эта традиция?

Никаевский жандарм, разбиравший посмертные бумаги Пушкина, на том черновом листке, который у Пушкина на одной стороне начинался стихом "Сначала эти заговоры", а на другой стороне "Друг Марса, Вакха и Венеры", поставил клеймо цифру 55 на страничке, начинавшейся стихом "Друг Марса...". Этому неизвестному жандарму пушкиноведение обязано признанием, что  о с н о в н а я  страничка пушкинского автографа — та, которая начинается: "Друг Марса, Вакха и Венеры", а  о б о р о т н а я  — та, которая начинается стихом: "Сначала эти заговоры". П.О. Морозов, не разбираясь в эволюции декабристского движения и, в полном согласии с господствовавшей в буржуазной науке эстетической критикой, полагая, что "его [Пушкина] общественные убеждения были сбивчивы, лишены программной прямолинейности... что Пушкин был прежде всего и больше всего  п о э т,  т. е. человек впечатления и чувства, воплощаемых в художественном творчестве, а не мыслитель и публицист", — П.О. Морозов авторитетно утвердил случайную жандармскую помету.

Так  о с н о в н а я  страничка Пушкинского автографа была признана  о б о р о т н о й;  так возникла пресловутая традиция печатать пушкинскую строфу в конце X главы вопреки историческому содержанию, заключенному в ней, вопреки элементарной логике чтения по связи с предыдущими и последующими строфами; так благодаря текстологам-пушкинистам, игнорировавшим историю дворянского движения 20-х годов XIX в., не взявшим на учет конкретную историческую обстановку поэтической работы Пушкина над его романом, утвердилась неверная, ложная концепция социального мировоззрения Пушкина, механически разрывавшая автора X главы по дробным хронологическим клеточкам, подменявшая конкретный анализ общественных мнений поэта ссылками на их изменение под влиянием прочитанных поэтом в промежутке между 1830 и 1834 гг. книг по русской истории.

Комментатору романа важно уяснить идеологический смысл данной строфы ("Сначала эти заговоры"); правильный анализ ее политической тематики, проливая свет на идейный комплекс X главы, помогает раскрыть основную тенденцию романа, его публицистическую подоснову, его идеологическую направленность, место Пушкина-художника в классовой борьбе 20-х и 30-х годов. Признавая антиисторичным заканчивать X главу строфой, изображающей Союз благоденствия, совершенно не относящейся к подлинно декабристским организациям, мы предлагаем новую композиционную перестановку строф, вследствие чего сдается в архив начатая П.О. Морозовым и поддержанная некоторыми пушкинистами традиция видеть в Пушкине противника идеологии дворянских революционеров 20-х годов.

Считается (впредь до новых находок автографов X главы) установленным, что Пушкин записал особым приемом первые четверостишия 16 строф и что печатать основной корпус X главы необходимо согласно тому порядку, какой указан поэтом. Но варианты отдельных стихов, пропуски между строфами, стихи, не укладывающиеся в общую концепцию главы, — все это свидетельствует против утверждения, что перед нами завершенная художественная работа.

П. Вяземский, прослушав отрывки X главы, записал в дневнике: "Славная хроника". У него осталось впечатление, что строфы этой главы связаны исторической нитью, дают своего рода историческое обозрение. Мы располагаем строфы и отдельные стихи, напечатанные в современных изданиях в случайных связях, руководствуясь хронологическим стержнем событий, входивших в план X главы. При таком порядке устраняется непонятность двустиший и единичных стихов, восстанавливается их необходимость в общей смысловой композиции главы.

В таком ли порядке находились эти строфы в  п о с л е д н е й   р е д а к ц и и  X главы, — вопрос при современном состоянии пушкинских фрагментов неразрешимый и, следовательно, бесполезный.
                               _______________

До сих пор наши литературоведы в большинстве случаев приходили к выводу об отрицательном отношении к декабризму Пушкина в 30-х годах, и лишь сравнительно недавно наметился решительный отход от этой <…> точки зрения.
Вопрос о правильном прочтении этой главы и об осмыслении ее строф имеет исключительно важное значение для определения политической позиции Пушкина после крушения декабрьского движения. Необходимо твердо порвать с рутиной и остановиться на мнении, соответственном историческому положению дел.

Мы полагаем, что таковым должно служить следующее утверждение: строфа "Сначала эти заговоры" характеризует период дворянского либерализма до организации конспиративных тайных обществ; ею нельзя заканчивать X главу после характеристики Северного и Южного обществ (с упоминанием Общества соединенных славян); ее место — в композиции главы перед строфой: "У них свои бывали сходки".

Логика исторического движения в зарисовке Пушкина, мыслившего исторически и собиравшегося в X главе дать историческую хронику, диктует этот вывод как наиболее отвечающий политическому мировоззрению поэта, продолжавшего и в 30-х годах оставаться верным декабристской идеологии, продолжавшего бороться с самовластием Николая I, с абсолютистско-бюрократической монархией, как он боролся в одних рядах с декабристами в эпоху аракчеевщины, возглавлявшейся "кочующим деспотом". В тот год, когда Пушкин читал X главу П.А. Вяземскому и другим, он писал замечательные строки:  "Д у х  в е к а  т р е б у е т  в е л и к и х  п е р е м е н". Декабристская глава "Евгения Онегина", если б она была окончена поэтом и напечатана, вновь напоминала бы его читателям, что идеи декабристов о борьбе с самовластьем и крепостничеством были вызваны исторической действительностью и что их реализация должна стать исторической задачей "николаевской" современности, если последняя не хочет погибнуть от надвигающейся бури — крестьянского движения, грозовые раскаты которого уже были слышны и скоро разразились "трагедией" (по выражению Пушкина) в восстании 1831 г.

                                      I

             Вл[аститель]5 слабый и лукавый,
             Плешивый щеголь, враг труда,
             Нечаянно пригретый славой,
             Над нами царствовал тогда.
             ..................................................

Внешний облик Александра I метко схвачен в двух словах. Отношение поэта к внутренней политике "плешивого щеголя" дано в 1830 г. с той же направленностью, которая была присуща Пушкину и "либералистам" 20-х годов.

Когда-то в юности воспевавший императора, в полном согласии с патриотическим одушевлением дворянской массы ("Воспоминания в Царском Селе", 1815, "На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.", "Принцу Оранскому", 1816), поэт в изменившейся общественной атмосфере стал "подсвистывать" Александру I, и свист этот раздавался не только "до самого гроба" (как писал Пушкин Жуковскому), но и значительно позже. "Noёl", "Воспитанный под барабаном", эпиграмматические зарисовки ("венчанный солдат" и пр.), "К бюсту завоевателя" (1829), — все эти стихотворения по адресу "кочующего деспота", "в лице и в жизни  а р л е к и н а",  ярко свидетельствовали, что Пушкин, действительно, "с своим тезкой не ладил", что он выражал и организовывал недовольство против "лукавого властителя", обещавшего в 1818 г. ввести в России "законно-свободные учреждения" и ставшего душителем европейских революционных движений и столпом политической реакции своей страны.

В л а с т и т е л ь  [владыка?] с л а б ы й  и  л у к а в ы й. Историческая верность этой характеристики подтверждается П. В. Долгоруковым, который на основании исторических документов и бытового предания писал об Александре I: "Ум имел он недальний и невысокий, но хитрый до крайности; лукавый и скрытный, он вполне заслужил сказанное об нем Наполеоном I: "Александр лукав, как грек византийский". Слабый характером, он скрывал эту слабость под величавостью своей осанки. Его постоянною, но главною заботою было привлечь и удержать на "своей стороне общественное мнение Европы, и в этом, равно как в хитрости и в лукавстве своего характера, он был достойным внуком Екатерины, хотя весьма далек был от нее умом" ("Петербургские очерки", М. 1934, стр.413).
В р а г  т р у д а.  Ср. в стихотворении 1818 г. "Noёl": "И   д е л о м  н е  и з м у ч е н".
Н е ч а я н н о  п р и г р е т ы й  с л а в о й  — в этой оценке Пушкина Александр — полное ничтожество, незаслуженно и случайно, благодаря грандиозным историческим событиям, приобретший славу.

                                     II

Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
…………………………..

Указание на поражение армии Александра I при Аустерлице (в Моравии) в 1805 г. Этот эпизод из неудачной борьбы Александра с Наполеоном был отмечен Пушкиным в эпиграмме 1824 г.:

Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном,
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал...

Пушкинская характеристика Александра I относилась и к следующему, 1806 г., когда русский император был испуган неудачами его армии, участвовавшей в прусском походе против Наполеона.

Пушкин весьма непочтительно отзывается о государственном гербе российской империи. В 1830 г. этот герб вызывает в нем те же протестующие размышления, которые возникали у него и у будущих декабристов в начале 20-х годов. На заседании "Зеленой лампы" читался "Сон", произведение утопического содержания, где находим следующую сценку: "Мы находились посреди Дворцовой площади. Старый флаг вился над черными от ветхости стенами дворца, но вместо двуглавого орла с молниями в когтях я увидел феникса, парящего в облаках и держащего в клюве венец из оливковых ветвей и бессмертника. — Как видите, мы изменили герб империи, — сказал мне мой спутник. — Две головы орла, которые обозначали деспотизм и суеверие, были отрублены, и из пролившейся крови вышел феникс свободы и истинной веры"8.
Вольнолюбивый поэт, в юности бичевавший "кочующего деспота", в 1830 г. продолжал отрицательно относиться к деспотическому режиму абсолютистской монархии Николая I. <…>

                                    III

Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский  Бог?

Первый стих был повторен в стихотворении "Была пора" (1836):

Тогда гроза двенадцатого года
Ещё спала...

Весь фрагмент — прямая антитеза официальной, казенно-патриотической истории Отечественной войны. Неподготовленность страны к войне, всяческая расхлябанность, случайности вроде зимы, бескультурье и азиатчина политического строя, символизируемые "русским богом"9, — иронически приводятся, как причины спасения в войне с Наполеоном. "Остервенение народа" надо понимать так же, как у Грибоедова в плане драмы "1812 год": народная масса — единственная сила, с страшным напряжением вынесшая невзгоды войны и нанесшая сокрушительный удар врагу. "Сам себе преданный, — что бы он [т. е. народ] мог произвести?" — спрашивает герой драмы, размышляя "о юном, первообразном сем народе". "Всеобщее ополчение без дворян". См. еще комментарий к следующему фрагменту.

Б а р к л а й  д е  Т о л л и  был привлекателен Пушкину как исторический деятель со "стоическим сердцем", как человек, "несмотря на вражду и злоречие, убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной цели" ("Полководец", 1835, и "Объяснение" к нему). План борьбы с наполеоновскими армиями путем отступления внутрь страны, признанный, по словам Пушкина, "ныне ясным и необходимым действием", вызвал нарекания на Барклая и обвинения его в измене.

Пушкин называл Барклая "высоко поэтическим лицом" и в применении к военным событиям 1812 г. придавал ему огромное значение:

                  Народ, таинственно спасаемый тобой...

Образ Барклая в стихотворении "Полководец" явно идеализирован. Военные историки — русские, как Д.В. Давыдов, и европейские, как прусский офицер, участник Бородинского сражения в русской армии, Клаузевиц, — иначе расценивали главнокомандующего русской армией: первый говорил, что "эта высокая личность... имела, однако, слабые стороны… малую природную сметливость к окружающим и подчиненным"; второй писал: "Простой, честный, дельный, но умственно убогий Барклай был неспособен просмотреть до дна обстановку в целом и был подавлен моральной потенцией французских побед". "На его траурном и глубоко озабоченном лице каждый солдат мог прочитать, что положение армии и государства — отчаянное". Впрочем, Пушкин и сам знал о теневых сторонах Барклая: "не знаю, можно ли вполне оправдать его в отношении военного искусства", отвечал он в октябре 1836 г. Н. Гречу на письмо по поводу "Полководца".