К истории литературных отношений Пушкина и Мицкевича: «Медный Всадник» и «Отрывок» III части «Дзядов»

Эта замечательная характеристика реминисценций из книги Иова в "Медном Всаднике" дополняется в работе А.Е.Тархова попыткой разъяснить спор Пушкина с Мицкевичем:
"У Мицкевича есть описание польского "мятежного пилигрима", который в Петербурге чувствует себя, как в тюрьме:

Он сжал кулак и вдруг расхохотался,
И, повернувшись к царскому дворцу,
Он на груди скрестил безмолвно руки,
И молния скользнула по лицу.
Угрюмый взгляд был тайной полон муки…
(Перевод В.Левика)

Одному из современных исследователей (Г.П.Макогоненко) бросающееся в глаза сходство деталей в описании пилигрима у Мицкевича и Евгения у Пушкина (скрещенные на груди руки; хохот; сжатые кулаки; мỳка) дало основание для утверждения: этим сближением Пушкин дает понять, что его герой, подобно герою Мицкевича, "бунтует против ненавистного самовластья" <…>. Подобный вывод есть не что иное, как искусственная натяжка – ибо в тексте Пушкина эти жесты и действия героя не собраны вместе, как у Мицкевича, а принадлежат разным ситуациям, из которых лишь одна – сцена "бунта" – имеет некую аналогию в произведении Мицкевича. Но и здесь сходство остается лишь внешним – ибо природа "возмущения" героев Пушкина и Мицкевича оказывается глубоко различной.
Чтобы убедиться в этом, обратим внимание на такую строку в описании "мятежного пилигрима": "Угрюмый взгляд был тайной полон муки…" "Тайная мука" у Мицкевича и "мука" у Пушкина ("Как бы его смиряя муку") – это, конечно, еще одно звено в "цепи параллелизмов", которые являют "Отрывок" и "Медный Всадник". Мицкевич вполне определенно объяснил причину муки своего пилигрима <…>:

Угрюмый взгляд был тайной полон муки
И ненависти. Так из-за колонн
На филистимлян встарь глядел Самсон.

Библейский образ <…> Самсона, непримиримого врага захватчиков-филистимлян – вот кто вдохновляет Мицкевича. Исходя из параллелизма "Отрывка" и "Медного всадника", можно ожидать, что на библейский образ Мицкевича Пушкин должен ответить своим обращением к Библии. <…> "Книга Иова" пошла в дело при создании поэмы "Медный Всадник"" (Тархов 1987, 287).
Если отмеченная А.Е.Тарховым связь "Медного Всадника" с книгой Иова представляется несомненной, то предложенное исследователем понимание спора Пушкина с Мицкевичем (Самсону противопоставляется Иов) является по крайней мере не вполне адекватным.

Начнем с мелочей. Во-первых, задолго до того, как Г.П.Макогоненко обратил внимание на сходство описания Пилигрима в "Петербурге" с описанием Евгения в "Медном Всаднике" (Макогоненко 1974, 353), эта параллель была отмечена Третьяком (Tretiak 1906, 278 [примеч. 1]) .

Во-вторых, перевод В.Левика, которым воспользовался А.Е.Тархов (см.: Мицкевич, 3, 264), не точен; никакой "муки" в соответствующем фрагменте "Петербурга" нет:

    <…> został z jedynastu
 Pielgrzym sam jeden; zaśmiał się złośliwie,
 Wzniosł rękę, ścisnął i uderzył mściwie
 W głaz, jakby groził temu głazów miastu.
 Potem na piersiach założył ramiona
 I stał dumając, i w cesarskin dworze
 Utkwił źrenice dwie jako dwa noże;
 I był podobny wtenczas do Samsona,
 Gdy zdradą wzięty i skuty więzami
 Pod Filistynów dumał kolumnami.

(Mickiewicz, III, 279; перевод: "<…> из одиннадцати // Oстался лишь пилигрим; он злобно засмеялся, // Поднял руку, сжал ее в кулак и мстительно ударил // По камню, как бы угрожая этому городу камней. // Потом скрестил на груди руки // И замер, размышляя, и на царский дворец // Обратил две глазницы, как два ножа; // И был похож в это время на Самсона, // Когда тот, предательством захвачен и скован цепями, // Думал под колоннами Филистимлян").

В-третьих, если, действительно, в "Медном Всаднике" "жесты и действия героя не собраны вместе", то нечто подобное имеет место и в "Отрывке". В самом деле, приведенная выдержка из "Петербурга" находит очевидное соответствие в "Олешкевиче":

 Stał nieruchomy pośród nocnych cieni.
 Głowa odkryta, odsłonione barki,
 A prawa ręka wzniesiona do góry,
 I widać było z kierunky latarki,
 Że patrzył w dworca cesarskiego mury.

(Mickiewicz, III, 303; перевод: "Он стоял неподвижен посреди ночных теней. // С непокрытой головой, с открытыми плечами, // А правая рука поднята кверху, // И было видно в свете фонаря, // Что он смотрел на стены царского двора"). Сходный эпизод находим и в "Смотре войска":

  Skakał przez niego szwadron po szwadronie,
  Jeden koń tylko trafił weń kopytem
  I złamał ramię; kość na współ rozpadła
  Przedarła mundur i osrzem sterczała
  Z zielonej sukni, strasznie, trupio biała,
  I twarz żołnierza równie jak kość zbladła;
  Lecz sił nie stracił: wznosi drugą rękę
  To ku niebiosom, to widzów gromady
  Zdawał się wzywać i mimo swą mękę
  Dawał im głośno, długo jakieś rady.
  Jakie? nikt nie wie, nie mówią przed nikim.
  Bojąc się szpiegów słuchacze uciekli
  I tyle tylko pytającym rzekli,
                                    Że ranny mówił złym ruskim językiem;
  Kiedy niekiedy słychać było w gwarze:
  "Car, cara, caru" – coś mówił o carze.

(Mickiewicz, III, 297; перевод: "Скакал через него эскадрон за эскадроном, // Но один только конь попал в него копытом // И сломал плечо; кость пополам разломилась, // Разорвала мундир и острием торчала // Из зеленого платья, страшно, трупно белая, // И лицо солдата точно как кость побледнело; // Но сил не утратил: поднимает другую руку // То к небесам, то к громадам зрителей // Казалось, взывал и несмотря на свою муку // Громко давал им какие-то советы. // Какие? никто не знает, не говорят никому. // Боясь шпионов, слышавшие убежали // И только то сказали спрашивавшим их, // Что раненый говорил на плохом русском языке; // Иногда в шуме было слышно: // "Царь, царя, царю" – что-то говорил о царе").
 
Во всех этих случаях различные персонажи "Отрывка" ведут себя сходным образом: они одиноки, они неподвижны, они поднимают к небу руки, они думают о царе с ненавистью. Однако содержание их мыслей или слов раскрывается только в стихотворении "Олешкевич", где содержится пророчество о неминуемой божьей каре, которая обрушится сначала на подданных, а затем на царя (Mickiewicz, III, 303-304) и в "Памятнике Петра Великого", где сходное пророчество вложено в уста русского поэта, в котором Пушкину трудно было не узнать себя. Чрезвычайно любопытно, что в обоих случаях эти пророчества о крушении "тирании" связаны с мотивом тающего или ломающегося льда. В "Олешкевиче" читаем:

  Słyszę! – tam! – wichry – już wytknęły głowy
  Z polarnych lodów, jak morskie straszydła;
  Już sobie z chmury porobili skrzydła,
  Wsiedli na falę, zdjęli jej okowy;
  Słyszę! – już morska otchłań rozchełznana
  Wierzga i gryzie lodowe wędzidła,
  Już mokrą szuję pod obłoki wzdyma <…>

(Mickiewicz, III, 304; перевод: "Слышу! – там! – вихри – уже подняли головы // Из полярных льдов, как морские страшилища; Уже из тучи сделали себе крылья, // Сели на волну, сняли с нее оковы; // Слышу! – уже разверзшаяся бездна морская // Брыкается и грызет ледяные удила, // Уже мокрую шею под облака возносит"). Этот фрагмент взят из концовки стихотворения; он соотносится с его началом, где рассказывается о том, как начинает сбываться пророчество Олешкевича:

  Wiatr zawiał ciepły. <…>
  Śnieg zaczął topnieć – i nim wieczór minął,
  Oblewał bruki rzeką Stygu błotną.

(Mickiewicz, III, 301; перевод: "Ветер повеял теплый. <…> // Снег начал таять – прежде, чем вечер прошел, // Заливал мостовые водами болотного Стикса").
 
А вот хрестоматийно известное пророчество русского поэта в "Памятнике Петра Великого"; здесь вместо "льдов" появляется образ замерзшего водопада:

  Car Piotr wypuścił rumakowi wodze,
  Widać, że leciał tratując po drodze,
  Od razu wskoczył aż na sam brzeg skały.
  Już koń szalony wzniosł w górę kopyta,
  Zgadniesz, że spadnie i pryśnie w kawały.

  Od wieku stoi, skacze, lecz nie spada,
  Jako lecąca z granitów kaskada,
  Gdy ścięta mrozem nad przepaścią zwiśnie –
  Lecz skoro słońce swobody zabłyśnie
  I wiatr zachodni ogrzeje te państwa,
  I cóż się stanie z kaskadą tyraństwa?

(Mickiewicz, III, 282-283; перевод: "Царь Петр отпустил коню поводья, // Видно, что летел, топча <людей> по дороге, // Сразу вскочил на самый край скалы. // Уже шальной конь поднял вверх копыта, // Догадаешься, что упадет и разлетится на куски. // Столетие стоит, скачет, но не падает, // Как летящий с гранитов водопад, // Когда стянут морозом повиснет над пропастью - // Но только заблестит солнце свободы // И западный ветер согреет эти государства, // Что ж станет с водопадом тирании?"). Этот "западный ветер", "согревающий" страну, охваченную морозом тирании, находит соответствие и в "Олешкевиче" ("Ветер повеял теплый"), и в послании "К русским друзьям" (здесь, правда, на Север "долетают" песни, а не ветер, но все же сохраняется и упоминание о "льдах", и о "весне", когда "льды" должны растаять):

Jeśli do was, z daleka, od wolnych narodów,
Aż na północ zalecą te pieśni żałosne
 I odezwą się z góry nad krainą lodów,
 Niech wam zwiastują wolność, jak żurawie wiosnę

(Mickiewicz, III, 308; перевод: "Если к вам, издалека, от свободных народов, // На самый север залетят эти жалобные песни // И отзовутся с высоты над краем льдов, // Пусть возвестят вам свободу, как журавли весну").

Можно думать, что именно очевидная, бросающаяся в глаза связь монолога, который русский поэт по воле польского произносит в "Памятнике Петра Великого", и с пророчествами Олешкевича, и с оставшимся неизвестным монологом искалеченного солдата из стихотворения "Смотр войска", и с "Петербургом" и побудила Пушкина вступить в полемику с Мицкевичем.

Напомним теперь те строки из "Медного Всадника", которые соответствуют приведенным фрагментам "Отрывка":

    Кругом подножия кумира
 Безумец бедный обошел
 И взоры дикие навел
 На лик державца полумира.
 Стеснилась грудь его. Чело
 К решетке хладной прилегло,
 Глаза подернулись туманом,
 По сердцу пламень пробежал,
 Вскипела кровь. Он мрачен стал
 Пред горделивым истуканом
 И, зубы стиснув, пальцы сжав,
 Как обуянный силой черной,
 "Добро, строитель чудотворный! –
Шепнул он, злобно задрожав. –
Ужо тебе!.." И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой –
Как будто грома грохотанье –
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.

(Пушкин 1934, 3, 295).
Здесь "сжатые пальцы" Евгения соответствуют "сжатой в кулак" руке Пилигрима в "Петербурге"; краткость монолога Евгения, успевающего лишь упомянуть о царе Петре, – монологу солдата, которого нельзя было расслышать в "Смотре войска" (любопытно, что в обоих текстах недостаток слов мотивируется одинаково, страхом, и как бы компенсируется выразительностью позы и мимики героев); "злобная дрожь" Евгения – "злобному смеху" того же Пилигрима из стихотворения "Петербург"; бешеная скачка царя, покалечившая, как полагает герой "Памятника Петра Великого", много людей (здесь, кстати сказать, очевидная перекличка со "Смотром войска", где, как мы только что видели, возникает образ растоптанного конем солдата), – погоне ожившего Всадника за Евгением; упоминание о "силе черной", "обуявшей" Евгений, может быть соотнесено с характеристикой Олешкевича, который

  Bibliją tylko i kabałę bada,
  I mówią nawet, że z duchami gada.

(Mickiewicz, III, 302; перевод: "Библию только и Каббалу изучает, // И рассказывают даже, что говорит с духами") .

Вернемся теперь к суждениям А.Е.Тархова о Самсоне и Иове. На наш взгляд, содержащееся в "Петербурге" напоминание о мести Самсона филистимлянам (Суд. 16, 23-30), при всей его важности и для идейной структуры "Отрывка", и для творчества Мицкевича в целом (ср., напр., поэму "Конрад Валленрод"), не только не исчерпывает подтекст приведенных фрагментов "Отрывка", но и, скорее всего, занимает в этом подтексте отнюдь не главное место. Дело в том, что, как известно, персонажи "Отрывка", в первую очередь, конечно, Олешкевич, соотнесены прежде всего с ветхозаветными пророками (см. об этом, например: Спасович, II, 238-239; Kubacki 1950, 37-38; Wejntraub 1982, 139). На наш взгляд, особое значение в этом контексте имеют пророчества о гибели Вавилона, ниспровержении Ассирии и опустошении Моава (Ис. 13-15), пророчество о филистимлянах (Иер. 47). Параллель Петербург – Вавилон при этом приобретала как бы двойной смысл: опираясь на ветхозаветные тексты, Мицкевич, без сомнения, учитывал также символическое наименование Рима Вавилоном в Первом соборном послании Святого Апостола Петра (1 Петр., 5, 13) и, особенно, в Откровении Иоанна Богослова (Откр. 14, 8; 16, 19; 17, 5; 18, 2-24). Кроме того, Мицкевич, вслед за Олешкевичем, ориентировался на Сен-Мартена, который называл ненавистный ему Париж времен Директории новым Вавилоном (Wejntraub 1982, 140).


Страница 2 - 2 из 4
Начало | Пред. | 1 2 3 4 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру