Алексей Константинович Толстой. Очерк жизни и творчества

Поэмы

В отличие от баллад Толстого с их преимущественно исторической проблематикой, в его поэмах главное место занимают вопросы религиозные и эстетические.

В поэме "Грешница" (1858) рассказывается о преображении самоуверенной и дерзкой "блудницы молодой" "перед святынею Христа". Основная идея поэмы заключается в утверждении ничтожества красоты земной перед красотой духовной.

Герой поэмы "Иоанн Дамаскин" (1859) отказывается от земных благ, которые сполна имел при дворе дамасского калифа, и удаляется в монастырь, чтобы послужить Творцу своими песнопениями. А там, смиряясь перед суровым монахом, взявшим на себя роль его духовного руководителя, Иоанн вынужден дать обет больше не слагать песен, но не сдерживает его. Это оказывается выше его сил, поскольку несогласно с волею Творца, наградившего Иоанна поэтическим даром. В конке концов, наставленный божественным видением старец благословляет песнопевца, и его "свободное слово" воскресает на радость народу и к славе Божией:

   …То слышен всюду плеск народный,
   То ликованье христиан,
   То славит речию свободной
   И хвалит в песнях Иоанн,
   Кого хвалить в своем глаголе
   Не перестанут никогда
   Ни каждая былинка в поле,
   Ни в небе каждая звезда.

Сюжет "Алхимика" (1867) взят из легенды о мыслителе XIII в. Раймонде Луллии. Это "неоконченная поэма" (как гласит авторский подзагловок) говорит о великой силе женской красоты, побудившей героя оскорбить святыню храма и направившей его на поиски элексира жизни (занятие тоже не самое благочестивое). Намеренно оборванная на полуслове, когда Раймонд дает красавице клятву исполнить ее желание, поэма оставляет возможность думать, что герой все-таки получит элексир. Впрочем, вероятнее всего, и здесь герой, в результате своих исканий, придет к осознанию безмерного превосходства небесных благ и духовной красоты перед красотою земной, которая лишь образ и тень первой. Но и в таком случае именно женская, земная красота окажется тем, что заставило героя искать неба.

Подобную мысль находим в написанной ранее "драматической поэме" Толстого "Дон-Жуан" (1862). Это романтическая мистерия, каких много встречается у немецких и английских авторов начала XIX в., по-своему воспринявших "Фауста" Гете. Речь в поэме идет не о любовных приключениях, а о Любви как божественном мировом начале. Дон Жуан у Толстого не просто соблазнитель: он человек, ищущий небесную красоту, одаренный способностью видеть в каждой женщине ее высший, "идеальный" образ. Правда, завладев женщиной, Дон Жуан обнаруживает, что в реальности она неизмеримо ниже собственного прообраза, и вновь отправляется на поиски, раз от разу все более разочаровываясь. А встретив женщину, действительно достойную своего небесного прообраза, он уже отказывается верить в свое счастье и погибает. Лишь небесное милосердие спасает грешника. Таков толстовский Дон Жаун – искатель вечной, небесной красоты, осужденный на это самим Создателем (в прологе к поэме, как и в прологе к "Фаусту", прослеживаются мотивы Книги Иова).

Почти религиозное переживание женской красоты, но уже запечатленной рукою искусства, имеет место и в автобиографической поэме "Портрет" (1874). В старинном женском портрете юноша, уже почти впавшей в горячку, открывает целый мир прекрасного, волшебство любви. Как оказывается в конце поэмы, то была лишь болезнь, но, очевидно, и герой этой поэмы, подобно Дон Жуану, будет искать вечный идеал, с образом которого впервые соприкоснулся благодаря искусству.

"Дракон. Рассказ XII века. С итальянского" (1875) – последняя и самая странная из поэм Толстого, написанная дантовскими терцинами. Это не перевод, как можно подумать (и думали некоторые современники поэта), а попытка в краткой поэме передать дух и стиль "Божественной комедии", ее сумрачную фантастику и туманную аллегоричность. Вроде бы речь в поэме идет о борьбе гвельфов и гиббелинов, но чудовищный змей, опустошивший землю, который должен просто олицетворять германского императора, пугает своей реальностью. Смысл поэмы едва ли сводится к простой стилизации. Возможно, Толстого увлек сам явившийся ему гротескный образ финала человеческой истории, полной войн и раздоров, и дантовские терцины и дантовский слог показались ему наиболее адекватными этому образу. Как бы то ни было, поэма по сей день остается неразгаданной. Поэтому чаще всего обращают внимание на мастерство, с которым в ней имитируется литературный стиль и манера мышления итальянца в конце Средних веков. Д.С. Святополк-Мирский, например, обращал внимание на "блестящую обвинительную речь гвельфа против предательства гиббелинских городов Северной Италии, где простое перечисление имен ломбардских городов производит впечатление грозной красоты":

  Из века в век да вас клянут в народе
  И да звучат позором вековым
  Названья ваши: Асти, Реджьо, Лоди!

  Вы, чрез кого во прахе мы лежим,
  Пьяченца, Комо, Мантуа, Кремона!
  Вы, чьи уста, из злобы ко своим,

  Призвали в край германского дракона!