Адмирал Ушаков. Глава 12. Завещание

Из книги "Адмирал Ушаков". К 5-летию со дня акта церковного прославления праведного воина Феодора Ушакова, непобедимого Адмирала Флота Российского

"НИКАКИЕ СИЛЫ И ОРУДИЯ НЕ ПОМОГУТ ЗАЩИТИТЬ, РАЗ НЕТ ВЕРНЫХ ЛЮДЕЙ"
Ушаков после похода писал отчеты, подводил итоги боевых действий, готовился доложить о них и не только черноморским начальникам, а и в столице самому императору. Ведь не могут же не интересовать его события на южном фланге Европы, там, где недавно кипели битвы с участием флота и войск России. Но Павел уже почти не интересовался прошлыми союзами, он переосмысливал первый период своего царствования, искал ответы, которые поставила перед ним в начале века история. Он уже не был столь категоричен в оценке действий Екатерины, пытался понять ее прошлые сомнения, особенно приемы и действия, которые приводили к победам и достижениям. Не ясно ему было, почему она была близка к русским дворянам и Западу. Он уже знал, что слова и обещания иногда давались в ее время без труда, в отдельных случаях почти даром, а провозглашенные идеи часто воспринимались за их исполнения. Екатерина любила плотный фимиам лести и восторгов. Особенно приятно да, пожалуй, и необходимо было ей слышать гул восхищения при организации каких-либо новых начинаний и при выпуске важных указов и распоряжений. Многое, правда, из провозглашенного не осуществлялось, но след надежды и контуры предначертаний надолго оставались в памяти современников. Павел стал понимать, что Екатерину толкало к славословию не только тщеславие, но и политический расчет, ибо надо было создавать величавый образ перед державой, народом, инородцами. И тут лесть стихотворцев, выспренное славословие иностранцев, коленопреклонение масс русских льстили обществу, дворянству, чувству национальному, которое многие годы было не развито или угнетено и унижено. Гордость за нацию, которую, как считалось, олицетворяет императрица, заставляла примириться с тяготами и недостатками. Победы в войнах, блистательный Двор, ореол заботливой правительницы и мудрой мыслительницы заставляли забывать о многих внутренних бедах. Об этом времени в одном издании было написано:

"Впервые Россия сделалась для Европы предметом восхищенных и завистливых разговоров. России приятно было иметь такую правительницу, правительнице было приятно управлять славным народом, и она ревниво относилась к национальной чести, отождествляя ее со своею".

Действительно, все больше проявлялось в обществе чувство национального достоинства, отторгалось внедрившееся при Петре рабское преклонение перед всем иностранным. Конечно, это казалось кое-кому странным — ведь царица-то немка. Но, приехав в Россию, она очень скоро поняла, что у этой страны и ее народа есть многомерное прошлое, устойчивые традиции, с которыми следует считаться. Она умело вплетала себя в царское наследие, создавала образ, на который переносились все добрые дела и победы того времени. Каково было ее сыну слышать, например, наивную и ностальгическую народную песню:


Подымитесь, ветры буйные,
Разнесите все желты пески,
Распахнися, шелкова парча,
Разломися, гробова доска,
Подымися, наша матушка,
Милосердная государыня,
Катерина Алексеевна!
Без тебя нам жить похужело,
Всему царству почежелело.


По-видимому, Павел лихорадочно думал, где он просчитался, почему не пользуется широким признанием общества, как его матушка, несмотря на то, что он, как ему казалось, старался в поте лица улучшить положение подданных. Он знал, что его время называлось "эпохой всеобщего трепета и смятения умов", ибо, "наводя порядок, выметая державный мусор", он многое сдвинул с места, да так и не смог поставить столь же прочно и основательно. Многих он удалил от дел и когда с основанием, а когда и без основания. С одной только военной службы удалено было 7 фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2000 штаб- и обер-офицеров. Немало было изгнанных из административных сфер и из придворных кругов. Павел знал, что многие из них были немощны умом, погрязли во взятках и лести. Ростопчин, его правая рука, услужливо поддакивал ему в этом и довольно часто говорил государю о том, что даже самый честный из окружавших государя приближенных заслуживал быть колесованным без суда и следствия. Были, конечно, и такие, но большинство было другое. И оно недоумевало от импульсивных действий императора. Поэтому в обществе все больше накапливалось критического горючего материала. То были и престарелые, слегка отупевшие екатерининские вельможи, знатные и не очень знатные дворяне, обиженные его высокомерием, чванливостью гатчинских выдвиженцев, напуганные непредсказуемостью его поступков. Были тут патриоты громких старых побед, не считавшие, что они бесславно сражались и должны бездарно окончить свой век. Немало было и дворян, которым пригрозили, что если они не будут дослуживаться до офицерского звания, то их лишат права служить и в гражданском ведомстве и даже участвовать в выборах дворянства. Это уже воспринималось как большое посягательство на дворянскую независимость, почти как крепостное право для дворян. Да к тому же и сами крепостные вдруг обязывались присягать непосредственно короне. Воспрещено было "принимать петиции", подписанные многими. И, может быть, самое главное: телесные наказания за уголовные преступления распространяются и на лиц привилегированных сословий. "Коль скоро снято дворянство, то уже привилегий до него не касается",— сказал Павел. В среде дворянства, своеобразного "аппарата" того времени, зрело недовольство. А в народе проявлялись смутные надежды на изменения. "Скоро будет "госу-дарщина",— повторяли горячие головы, надеясь вырваться из помещичьих рук, от изнурительной барщины. "Государь призвал нас рвать голову дворянам",— говорили другие. А третьи шепотом передавали речь Павла в Сенате, в которой тот будто бы сказал: "Не всякий ли человек составляет члена общества? Не всем ли нам быть равными?" Павел, конечно, таких слов не говорил, но глубокое недовольство и обеспокоенность овладевало верхами общества и дворянства. Зарождалась широкая оппозиция. Павел же недооценил ее, не увидел, что она принимает скрытый саботажный характер.

Петербургская полиция проявляла, например, такое усердие, что, будь император и его ближайшее окружение повнимательнее, они бы увидели, что ее действия больше дискредитируют императора, чем стоят на страже его авторитета. В ее приказах повсеместно объявлялось, чтобы никто ни в разговорах, ни в письмах не употреблял слово "курносый", чтобы козам и кошкам не давать прозвище "Машка". Правда, и Павел не выдержал, когда генерал-губернатор Петербурга Архаров велел красить дома в Петербурге только черной и белой краской, будто бы выполняя волю императора, который восхищался черными и белыми полосами на шлагбаумах, верстовых столбах, сторожевых будках. Император воскликнул: "Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания!" и распек губернатора.

Ну, а правитель Петербурга граф Пален был еще более коварен, нацелен на свержение императора. Как только он уезжал из Петербурга, клевета уменьшалась, слухи о том, что Павел душевнобольной, стихали. Конечно, большинство России эти слухи не воспринимало и не верило им. Не будем полностью принимать на веру высказывания историка Коцебу, но он не без оснований писал о последних месяцах царствования Павла: "Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора... В торговле было больше человечности, в суде было больше правды, среди властей меньше лихоимства и хищений... страх внушал человеколюбие... солдаты были хорошо одеты, пользовались хорошей пищей, кроме того, осыпались денежными подарками".

Павел к этому времени преодолел свои прусские симпатии, его поиск ресурсов внутри русского государства усилился. Он уже не искал мудрость только за рубежом, понимая, что ни льстивые австрийцы, ни хитромудрые англичане ощутимых выгод его державе не принесут. Он ведет переговоры с первым консулом Франции, который щедрым жестом освобождает пять тысяч русских пленных солдат. Забрезжил новый союз, который вызывает холодный пот в Лондоне. Посол Англии Витворт пускает в ход золото, подкупы, объединяет заговорщиков. Император же долгое время пребывал в неведении. Ему об этом никто не докладывал. Так политика первых лет царствования Павла обернулась вакуумом вокруг него в самый решающий момент его биографии. Однако он все-таки ощутил смертельное дыхание заговора, выслал Витворта, переселился в свой Михайловский дворец, окруженный рвами, гранитными брустверами, на которых стояли орудия. "На том месте, где я родился,— сказал император,— хочу умереть". До этого оставалось совсем немного, ибо поздно он стал ориентироваться на российские силы, потерял бдительность, лишил себя поддержки аппарата того времени. Павел не сумел приблизить и сделать своей опорой великих россиян и победителей XVIII века Суворова и Ушакова. "Никакие силы и орудия не помогут защитить, раз нет верных людей",— написано в исследовании о нем.

Вечером 11 марта 1801 года заговорщики убили императора.

...Ушаков так и не вручил ему свои соображения о слаженных боевых действиях флота в дальнем морском походе.


НАЧАЛО ВЕКА — КОНЕЦ ЖИЗНИ
XIX век начинался драмой. Павла I убили. Воцарил Александр. Ушакова перевели на Cевер...

Неуютно было немолодому и уже отяжелевшему адмиралу в сановитом Петербурге. С болью смотрел он на новых хозяев флота, да не хозяев, а просто распорядителей и холодных вершителей его судеб. Он никак не мог понять, о чем думают новые правители российской державы, что хочет новый император? Почему столь велико их безразличие к самым важным интересам военно-морских сил, почему не видят они, как Петр I, во флоте — вторую и такую необходимую государеву руку. Обидно, конечно, не получить причитающиеся награды и вознаграждения за громкие победы и неимоверные усилия в походах и сражениях, но еще обиднее чувствовать, как хиреет флот, как обрастает ракушками безразличия днище морского дела России. Он видел, как падало уважение к званию морского офицера. Публика под этим названием стала разуметь юношу и молодого человека, позабывшего благонравие, почтение к отеческим наставлениям и долгу, а то и просто гуляку, пьяницу и неуча.

Корабли гнили, вооружались плохо, флотоводцы не имели смелости духа требовать внимания к нелюбимому детищу императора. Звания на флоте все чаще давались не за длительность плавания, не за смелость и решительность, а по родству и за взятки. Современники не без ехидства заметили, что Россия содержит свой флот не для неприятелей, а для приятелей.

Федор Федорович, назначенный командующим Балтийским гребным флотом в 1802 году, ездил в порт регулярно, проверял умение гребцов, от коих и зависела скорость и маневр кораблей, командовал, отдавал распоряжения, а на душе скребли кошки. С каждым днем это становилось делать все тяжелее, бессмысленнее даже. Он и так чувствовал насмешку и унижение в том, что его, командовавшего всем Черноморским флотом, повелевавшего объединенной Средиземноморской союзной эскадрой, поставили командовать гребной флотилией. Но умея не только командовать, но и подчиняться,— смолчал, покорился, ожидая изменений. Однако проходил месяц за месяцем, а изменений во флоте не намечалось. Или намечались, но к худшему, при всех высоких словах и обещаниях, при язвительном глумлении над прошлым. Молодой император Александр I с пылом к реформам, за которыми ощущались неуверенность и страх перед действиями тех, кто задушил его отца, менял коллегиальность в управлении на единоличие, учреждал министерства. Учредили и Министерство военно-морских сил.

Нет, не ждал Федор Федорович, что его пригласят и возведут на сие место. Знал, что мало знатности. Побед, орденов, заслуженных трудами званий хватало, а знатности, знакомств высоких не хватало. Очень хотелось, чтобы назначили человека знающего, в морском деле разбирающегося, с пренебрежением к флоту не относящегося. Хоть и крякнул, но выбор одобрил, когда объявили царский указ о назначении первого морского министра России. Им стал Николай Семенович Мордвинов. Многим не дотягивал Мордвинов до замечательного флотоводца России, но был он человеком образованным, нужды флота постиг, законы экономии и хозяйствования знал, командовал хотя и осторожно, но верно.

Однако в морском деле первенствующее значение приобретал "Комитет образования флота", во главе которого стал англоман и умелый царедворец Александр Романович Воронцов. По примеру многих не самых умных политиканов, он стал обливать грязью все, что было во флоте до нового императора. Тот охотно в это поверил, да и соблазнительно — переписать страницы истории заново, чтобы потомки восхищались зоркостью, предвиденьем и решительностью нового правителя. Однако потомки, да и современники обладают возможностью сравнивать прошлое и будущее, видеть забвение лучшего, внедрение худшего там, где вершитель политики объявлял о провалах предыдущего и утверждал свой курс. Так получилось и с флотом во времена Александра I. Его состояние было таким образом представлено Комитетом, что император отписал: "Мы повелеваем оному Комитету непосредственно относиться к нам о всех мерах, каковые токмо нужным почтено будет к извлечению флота из настоящего мнимого его существования и к приведению оного в подлинное бытие". Как будто не было у Российского флота Чесмы, Калиакрии, Корфу. Поручения совершать преобразования во флоте не случайно были даны не моряку, тот бы помнил о победах и достижениях и боролся за продолжение славных традиций. Граф Воронцов никаких теплых чувств к флоту не питал. И это позволило ему сформулировать мнение о будущем флоте: "По многим причинам, физическим и локальным, быть нельзя в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится. Прямое могущество и сила наша должны быть в сухопутных войсках; оба же сии ополчения в большом количестве иметь было не сообразно ни числу жителей, ни доходам государственным. Довольно, если морские силы наши будут устроены на двух только предметах: обережении берегов и гаваней наших на Черном море, имев там силы, соразмерные турецким, и достаточный флот на Балтийском море, чтобы на оном господствовать. Посылка наших эскадр в Средиземное море и другие экспедиции стоили государству много, делали несколько блеску и пользы никакой". Даже осторожный Мордвинов не выдержал такого принижения флота и подал в отставку. На его место пришел услужливый Чичагов. Как отмечали современники, этот адмирал и "по воспитанию, и по женитьбе" англичанин и притом англичанин "до презрения всего русского".

Вице-адмирал В. М. Головнин так охарактеризовал нового министра: "Человек в лучших летах мужества, балованное дитя счастья, все знал по книгам и ничего по опытам, всем и всегда командовал и никогда ни у кого не был под началом. Во всех делах верил самому себе более всех, для острого слова не щадил ни Бога, ни царя, ни ближнего. Самого себя считал способным ко всему, а других ни к чему. Вот истинный характер того министра, который, соря деньгами, воображал, что делает морские силы наши непобедимыми. Подражая слепо англичанам и вводя нелепые новизны, мечтал, что кладет основной камень величию русского флота. Наконец, испортив все, что осталось еще доброго в нем (во флоте), и наскучив наглостью и расточением казны верховной власти, удалился, поселив презренье к флоту в оной и чувство глубокого огорчения в моряках".

Однако замыслы нового министра были обширны, контракты заключались на целые миллионы, а мощи флота не прибавилось. Когда через несколько лет в кабинете министров Чичагова запросили, по какой причине он уничтожил прежний флот, а нового не сделал, то ему ничего не оставалось делать, как, "напустив презренье", выйти с заседания, хлопнув дверью.

Правда, англичане его в это время усиленно расхваливали, называли представителем "нового порядка", "честным человеком". Как не подивиться этому хитрому умению восхвалить ненужного, никчемного человека, деятельность которого приносит вред собственной стране и объективную пользу туманному Альбиону. Поистине: хвали недруга слабого и придурковатого — выиграешь. Историк русского флота П. И. Белавенец писал: "Полагаю, что, будь Чичагов на месте Ушакова, он бы заслужил блистательный отзыв Нельсона как человека, преклонявшегося перед англичанами, а Ушаков, отстаивавший раньше всего русские интересы, был неудобен английскому адмиралу".

Нельсон сам в это время подвергался остракизму высшего английского света, Ушакова же высший свет и верховная власть просто не замечали. Он понял, что его талант, знания, умение не нужны новой власти, и 19 декабря 1806 года подал прошение.


***
Декабрь по-петербургски был сумеречным и тусклым. На душе было столь же промозгло и туманно. На службу ко времени Федор Федорович не поехал. Мундир, однако же, надел, зачем-то нацепил и ордена. После этого распрямился, засветился весь и решительно пошел к выходу. Подошел к двери, взался за ручку — в это время вдали раздался сигнальный выстрел с Петропавловской крепости. Федор Федорович ручку не дернул. Постоял минутку, опустив голову, и, повернувшись, медленно пошел к столу. Подтянул чернильницу и вывел на оставленном с вечера листе бумаги:

"Всемилостивый государь! В высокославной службе Вашего императорского величества находился я сорок четыре года, продолжаю оную беспорочно..."

Покачал головой, взор его устремился куда-то вдаль, сквозь годы, в обозначившиеся лица ушедших соратников, очертания крепостей, силуэты уже несуществующих, но дорогих его сердцу кораблей. На лист легли новые строчки:

"...Более сорока кампаний сделал на море, две войны командовал Черноморским линейным флотом против неприятеля, был во многих флотилиях с пользою..."

Отложил перо в сторону, охватил горстью подбородок и надолго задумался. О чем думалось ему тогда? Наверное, о том, что заканчивался его боевой путь, о том, что окончательно уходил в прошлое его XVIII век, век сильных личностей и фаворитов, звонких побед и хитроумных интриг, открытого боя и незамысловатой тактики. Наверное, было ему противно словоблудие вокруг флота, возня для собственного возвеличивания, разговоры там, где полагалось дело делать. Мириться с этим было тяжело.

Бороться... В состав морского комитета его никто не ввел, и уже это говорило ему о том, что победы забываются, умение не ценится, опыт не берется в расчет. Ну что ж... Федор Федорович вздохнул и твердой рукой дописал:

"...Ноне же при старости лет моих отягощен душевной и телесной болезнью и опасаюсь при слабости моего здоровья быть в тягость службе и посему всподданнейше прошу, дабы высочайшим Вашего императорского величества указом повелено было за болезнью моей от службы меня уволить".

Отмахнулся от какой-то навязчивой мысли и закончил:

"Не прошу я награды, знатных имений, высокославными предками Вашими за службу мне обещанных, удостой, Всемилостивейший государь, тем, что от высочайшей щедроты Вашей определено будет на кратковременную жизнь мою к моему пропитанию".


***
Император Александр изящно сидел на стуле, мысленно пытаясь представить себя со стороны. Он знал, что это очень важно для царствующей особы — уметь выглядеть, выглядеть императором. Его отцу этого не хватало: был суетлив, несдержан, неэлегантен. Он же не потеряет державного облика, будет обаятелен и красив, будет заботиться о том, чтобы все с первого взгляда понимали: перед ними император. Не деспот, не самодур, не бранчливый пришелец, а заботливый отец народа, защитник дворянства, вершитель всего разумного в империи.

Доклад прошений, отчеты, проекты указов слушал краем уха, не любил бумажное дело: отбирало много времени, проходило без внимающих и рукоплещущих свидетелей. Небрежно подписал два указа, согласился с наказанием проворовавшегося управляющего государственными имениями, неожиданно смутился, услышав слова прошения адмирала Ушакова. Он не хотел иметь обиженных в империи, не хотел злых слухов о том, что устраняет заслуженных и умелых от управления. Знал, отцу это дорого обошлось. С деланным недоумением пожал плечами:

— Чем он недоволен, Ушаков? Какие такие награды ему недодал отец? Да болен ли он? Или сие вызов, открытое недовольство? Вы, господин товарищ министра, дознайте у него подробнее о душевной болезни, что он пишет. В чем она проявляется?

...Почти месяц прошел. Александр уже почти забыл о прошении Ушакова, и, когда Чичагов положил ему новое, с удивлением прочитал: "Всеподданнейше доношу, долговременную службу мою продолжая, от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной неусыпной деятельностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мной знаки отличия. Ныне же после окончания знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море честью прославившей флот Ваш, замечаю в сравнении против прочих лишь лишенных себя высоко монаршей милостыни и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь, истощившие крепость моего здоровья, Богу известны: да будет воля его святая: все же случившееся со мной приемлю с высочайшим благолепием. Молю о милосердии и щедрости, повторяя всеподданнейше свое прошение от 19 декабря минувшего 1806 года".

Александр нервно дернулся.

— Упрямец. Мы на морях воевать не будем. Отпустите его, пусть молится Богу.

Чичагов с удовлетворением кивал головой. (Все, больше суровый адмирал не будет молчаливо давить на него своим авторитетом.) И записывал диктуемый царем указ.

"... Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованьем". Чичагов и против этого не возражал: лишь бы скорее ушел.

...Судьба Ушакова была решена. Великий флотоводец, политик и дипломат, отец многих поколений русских моряков отправлялся в Тамбовскую губернию.

 

ЗАВЕЩАНИЕ
От боевых, флотских и светских петербургских дел Федор Федорович уходил неспешно. Сдавал по описи дела, экипажи, отчитывался по финансовым документам. Куда ехать на покой, для себя уже давно определил. Тамбовщина ближе к Санаксарскому монастырю, к месту, где он мог чувствовать себя умиротворенным и спокойным.

Пригласил зайти на чай Карцова, Голенкина и Сорокина. Подвел к карте.

— Вот тут мы, Петр, с тобой у Гогланда впервые барахтались. Волнушки нам грозным валом показались. А в Палерме зато большая благодать, лазурь Христова корабли окружала.

Карцов кивал, пощипывал ус, понимая, что адмирал прощается с прошлым. А Ушаков подошел к полкам, снял кожаные футляры, пододвинул их к краю стола и, прокашлявшись, сказал:

— Вот сие подзорные трубы со мной бывали в море Средиземном и Черном, врага видели, друзей примечали, хочу вам на память подарить.

Смущенно, по-мужски закряхтели:

— Что ты, Федор! Пусть дома будут.

— Нет, прошу в знак дружбы. Дальнозоркость, она никогда не лишняя. Ну и по чаю выпьем.

Денщик уже накрыл стол, даже самовар с красными угольями стоял в углу на подставке.

— Я вас, други, вот еще зачем пригласил, завещание написал и прошу его засвидетельствовать. Сорокин даже чашку отодвинул.

— Ну ты, Федор, совсем. Что, нельзя это лет через пятнадцать написать?

Ушаков покачал головой, спокойно не согласился.

— Нет, Саша, я ведь памятую, что час смертный с внезапностью приключается и может оставить после умершего такие хлопоты, что оные к вражде и несогласию приведут.

Достал из ящика стола бумаги и тихо продолжил:

— Я же желаю между родственниками моими любовь и дружбу утвердить, и чтобы никто не смог сказать, что принял я его не в твердой и ослабленной памяти.

Разгладил рукой бумагу и, отодвинув ее, прочитал:

— "Препоручая себя во власть Всемогущего Бога, наследниками оного по прямой линии следующих определяю: детей покойного брата моего коллежского асессора Ивана Федоровича сына Ушакова, родных моих племянников Флота мичмана Николая Иванова сына Ушакова, Морского кадетского корпуса гардемарина Федора Иванова сына Ушакова и племянницу мою девицу Павлу Иванову дочь Ушакову, которых почитаю я вместо детей моих и о благе их стараюсь, как собственный их отец, и они... почитают меня таковым,— в горле у него что-то запершило, и он, переждав, продолжил:— Означенному племяннику моему Флота мичману Николаю Иванову сыну Ушакова отдаю в вечное и потомственное его владение недвижимое мое имение, состоящее за мной Ярославской губернии Романовском уезде в сельцах Бурнакове, в Кузине и в Дымовском, и все принадлежащие к ним состояния в разных местностях, пашенные и непашенные земли и пустоши, с лесы, с покосы и со всеми угодьи, с людьми и со крестьяны, исключая из них находящихся при мне дворовых моих людей... Прокофья Иванова,
Кузьму Александрова, Петра Исаева, Василия Ильина..."

Сосредоточенно и немного угрюмо слушали его друзья завещание, ко многим неожиданным и решительным действиям своего адмирала привыкли они, но вот эта его щедрая раздача сел, лесов, угодий хотя и не удивляла, но поражала бескорыстием и безоглядностью.

— "... Сверх того писаного отдаю я обеим моим племянникам Николаю и Федору... в вечное и потомственное владение, состоящее в Ярославской губернии в Рыбинском уезде сельцо Чертищево с деревнями Исанино и Выкупово, в которых дворовых людей и крестьян девяносто три души с женами, с пашеными и непашеными землями, с пустошами, с лесы, сенными покосы и прочими угодьи и строениями не оставляя за собой... мне следующего ничего, но все без остатка, которое имение... по желанию могут полюбовно разделить между собою по равной части".

— Все, что ли, Федор, отдаешь?— развел руками Карцов. Тот кивнул два раза подряд головой и продолжил:

— "Племяннице моей девице Павле Ивановой дочери Ушаковой отдаю я в вечное и потомственное владение недвижимое мое имение, состоящее Новгородской губернии Череповецкого уезда деревню Филатову Горку с крестьянами... не оставляя я, адмирал Ушаков, из того недвижимого имения ничего, но все... отдам племяннице моей без остатка в вечное и потомственное владение, и сам духовным моим завещанием укрепляю за него..."

Все раздал адмирал, завещая разделить и передать друг другу для управления разные поместья и угодья. Немного оглушенные его щедростью и добротой, поставили свои подписи под завещанием друзья.

— Попрошу еще фон Дезина да Шаховского, пусть руку приложат,— закладывая бумаги в папку, хлопотливо приговаривал Ушаков.

— Куда поедете-то нынче на лето?— обратился Голенкин.

— В Темников, на Тамбовщину, к могиле дяди своего, святого человека.


САНАКСАРСКИЙ МОНАСТЫРЬ. ТЕМНИКОВ. АЛЕКСЕЕВКА
Федор Федорович с первых своих военных побед на Черном море прикипел к нему, любовался им и, кажется, лучшего места для постоянного жительства, чем черноморский Севастополь, и не ведал. Да и Екатерина почувствовала, что это его место. И, как позднее писал сам Ушаков: "Государыня Великая императрица Екатерина Вторая, оказав мне высокомонаршее милостивейшее благоволение, лично мне обещать соизволила, сказав, что Она намерена меня обселить и утвердить навсегда в тамошнем краю". Ушаков и приобрел "по северную сторону рейда "пятьсот десятин благодатной земли, омываемой с одной стороны морем, с другой — рекой Бельбек. На возвышенном месте решил он построить господский дом, развести кругом виноградные сады и тут "намерен был провести последние дни моей жизни".

Удаленный в начале века от своего моря снова в С.-Петербург, получив в командование Балтийский гребной флот, он все дальше удалялся от своей севастопольской мечты. Злоключения родного флота, загоняемого в немилость, и разрушение угнетали его. Иногда ему казалось, что судьба не сложилась, ибо дело, которому он отдал почти полвека своей жизни, гасло на глазах. "Неужели Россия откажется от своего детища? От флота?" — страдал он. И тогда обращался в молитве к Богородице, просил отогнать уныние, забвение, нерадение и вспоминал все чаще дядю своего Федора, святого человека которого, беды и козни дьявольские не ослабили, а укрепили дух. Федор Федорович все больше утверждался в истине, что для правого дела нет поражения, которое может быть лишь тогда, когда уйдешь от Бога, от Веры. Вот тогда и решил он ехать окончательно к его могиле, к его свету, к его памяти. Он приобретает небольшое сельцо Алексеевку в Темниковском уезде рядом с Санаксарским монастырем.


***
Из Москвы он выехал рано утром. Ехали неспешно. Проехали к середине дня Рязань. Затем уже к вечеру проезжали город Шацк. У одного здания, на котором написано было "Таверна" на мачте развевался андреевский флаг, рядом возвышалась куча камней, тут же забит железный штырь, к которому был прикован на длинную цепь якорь. "Кто же здесь прибыл на стоянку?" — весело сказал адмирал и приказал кучеру остановиться, медленно вылез из кареты. К нему уже бежал хозяин. Подбежал, остановился, вдруг упал на колени и зарыдал.

— Что же ты, голубчик, а ну, вставай! — тронул за голову Ушаков.

— Да нешто мог я в жизни надеяться, что сам великий адмирал пожалует сюда! С небес сюда, наверное.

— С небес рано, — отшутился Ушаков. — Откуда знаешь, что я адмирал?

— Кто Вас, батюшка, не знает. А я под Вашим началом Керкиру греческую брал, в Мессину ходил. Был и моряком, и боцманом, и каптенармусом. Да, вот отслужил. Приехал сюда, на землю родную, денежек немного скопил и разрешение на открытие кабака получил и дал ему греческое название — таверна.

— Ну, давай вставай да показывай свое заведение, — с радостной мыслью, что его моряки нигде не пропадут, шагнул вперед адмирал.

Хозяин забежал вперед, распахнул дверь и гаркнул: "Для встречи воина непобедимого, адмирала флота Федора Федоровича Ушакова всем встать во фрунт!" Кому, правда, кричал — было неведомо, ибо в небольшом зале лишь один молодой, косая сажень в плечах, вытянулся в проеме кухни.

"Свистать всех наверх! — продолжал кричать хозяин, — Неси! все лучшее из погребов, сарая и печи!"

— Да ладно ты кричать: оглушил совсем, — посмеивался Ушаков, — скажи лучше: заночевать у тебя есть где?

— А как же, Ваше высокопревосходительство: в лучшем виде каюты будут и Вам, и экипажу.

— Ну вот и хорошо: у тебя и заночуем перед Темниковым.

...Темников ему сразу понравился: уютный городок домашний, люди приветливые. Градоначальник предупрежденный о столь славном госте, развернул скатерть самобранку, где рыбы было всякой множество: и судак, и караси, и щуки, и даже стерлядь. "Морские начальник! наверняка рыбу любят"— то ли осведомился, то ли утверждал он. А еще на столе оказались грузди белые, хрустящие. "Прямо как в Бурнаково", — подумал Федор Федорович.

"Дом Ваш в Алексеевке отстроим, — проинформировал градоначальник и с некоторым сомнением добавил, - Интересное сооружение вы предложили". Федор Федорович кивнул, зная что таких здесь не строят. Проект он сам создал из тех впечатлений, что остались в памяти от черноморских и средиземноморских домов, особ не самых знатных, но и не бедняков. С тянущейся вдоль второго этажа верандой, которую хорошо бы обвили виноградные лозы. Ну да уж ладно, крона деревьев подтянется до ее уровня.

Потом поехал и в Алексеевку, походил по двору, где должен был стать дом, долго стоял и смотрел на раскинувшийся на три версты сказочный Санаксарский монастырь Стремительно зашагал вниз и приказал ехать туда, к могиле дяди своего, что всю жизнь звал его молитвой к себе. О деяниях же, истинной вере, о благочестии дяди адмирал знал давно.

Душа его, когда плавал он в далеких морях, наполнялась радостью, когда узнавал о добропорядочности и великих делах иеромонаха Федора, в умении наставлять монахов и людей светских. Скорбел, когда узнал, что дядю лишили настоятельского и иеромонашеского звания и отослали в Соловецкий монастырь за то, что обличал он неправедность и злые поступки темниковского градоначальника Василия Неелова. Пугачевщина тогда вызывала страх. И всех, кто винил власть в грехах и пороках, она наказывала. Здесь по указу императрицы, по согласованию с Синодом старца выслали в Соловки. Рассказываю, что, когда за старцем пришла стража, чтобы сопроводить в ссылку, то брать ему, кроме старой войлочной подстилки да Евангелия с крестом, было нечего.

Потом же Федор Федорович искренне обрадовался, когда Екатерина "проявила высокомонаршее ее императорского Величества к нему милосердие" и высочайшим указом возвратила старца в Санаксарскую обитель.

В борениях и битвах русско-турецкой войны не все доносилось до слуха адмирала, но пришло скорбное известие, что 19 февраля 1791 года преподобный Федор закончил свою земную жизнь.

Приглашение старца, который все время звал его навестить обитель, он не забыл. Его жизнь почитал святой, праведной, поэтому и порешил окончательно остаток дней своих провести здесь, на духовной родине своего дяди, которого чтил и коему поклонялся. Решил собрать по крупицам знания о дяде, о святом старце, почувствовать его завещание, которое бы, если он был вживе, дал своему племяннику.

В монастыре долго стоял на коленях перед алтарем, молился за упокой души иеромонаха Федора. Подошел монах и, тихо коснувшись плеча, сказал: "Славный адмирале, мы Вас знаем и почитаем, позвольте пригласить на трапезу после службы".

Федор Федорович с тех пор сдружился с монахами, оставался не только на литургии, но и на всенощной службе. Когда же дом в небольшом сельце Алексеевском достроили, обустроил по своему вкусу и у себя принимал отца-настоятеля и монахов, еще помнивших старца, тогда-то и узнал он о многих поучениях и беседах, что проводил отец Федор, правя вначале в пустыни, а потом в монастыре. Оказался у него однажды монах Иоанн Никий и поведал печальную историю о том, что тетради записанных поучений старца, которые он сделал, были завистниками и враждующими после его кончины изъяты и сожжены.

— Но все равно мы много сохранили, — перейдя на полушепот, говорил монах.

— Вот послушайте, что он сказал о терпении, ведь там в битвах и в службах ваших терпеть приходилось.

"Терпение есть еже во всех нужных случаях не стужати и не опечалится как в трудах темных, так и в помыслах душевных, но мужественно и благодушно все злострадания претерпевать даже до смерти, за надежду милосердия Божия, по словеси Господню: прийдите ко мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы. И паки претерпевает же до конца, тот спасен будет".

Федор Федорович жестом остановил монаха, встал и стал ходить задумавшись. А не так ли и он в дни самых жестоких злоключений в чумном ли Херсоне, в решающей битве Калиакрийской, в подготовке с полуголодным флотом и войском штурма Корфу, или в италийской кампании, или когда выбивал деньги, провиант для флота у адмиралтейства, когда казалось, нет шансов на победу, на достижение успеха, он молился и обращался к Богу, надеялся на милосердие, не давал себе печали, уныния и все время заставлял трудиться свою мысль и свой разум, чтобы одержать победу или добиться хорошего результата. Он умел терпеть и получал милость Божию. И вот старец подтверждал, укреплял его в этом великом терпении.

Монах же достал записи и прочитал несколько наставлений, которые тоже легли в сердце Ушакову и по которым он опять сверял жизнь свою. "Вот, вот что написал наш старец", — продолжал монах, — …старших и равных почитай. …Храни незлобие и всех люби нелицемерно. …Хранися сребролюбия и всякого лихоимства, гордости и гнева, и злопамятства, скупости и немилосердия… Глаза и уши от щетного взора береги, не смотри по сторонам, но токмо себе внимай… Никогда же празден буди, но что-нибудь сделай, кроме ночного покоя, да и в сон не вдавайся". Читал и другие наставления.

Адмирал опять встал и ходил, вспоминал, когда советам своего праведного дяди следовал, а где и отступал от оных, или невнятно их исполнял. Вроде бы и не в чем ему себя было упрекнуть, но Федор Федорович следовал старческого завету: тот всех вменял в отцы и благодетели свои, а себя определял как "подножие всем". Долго говорил он с монахами, узнавал все больше про дядюшку своего и чувствовал, что молитва того сопровождала его всю жизнь, все кампании боевые, да и нынче привела в место поистине святое.


ГРОЗА НАД РОССИЕЙ
При жизни Ушакова Россия участвовала в разных войнах: в Семилетней, борясь с Пруссией, которую возглавлял талантливый полководец, король Фридрих, в русско-турецких, громя отнюдь не слабую султанскую Турцию, в схватках со Швецией, в постоянных стычках с южными соседями. Адмирал вместе с Суворовым изгонял войска французской Директории из Италии. Он же одержал наиблестящую морскую победу при Калиакрии и взял штурмом моряков и пехотинцев самую мощную крепость в Европе — Корфу.

После смерти Суворова, наверное, он был в России самый знаменитый военачальник, боевой и непобедимый командир. Екатерина и Павел приучили Россию к победам. Поэтому болью отозвалось в сердце российского общества при Александре I поражение при Аустерлице. С недоверием оно отнеслось к Тильзитскому миру с Наполеоном, ибо еще недавно тот был "узурпатором", "тираном", "республиканской гидрой". А вот стал союзником и вошел в семью королей как равный, да еще и как победитель. И поэтому, когда громыхнуло в июне 1812 года, когда покатилась через Неман армия двунадесяти языков Европы на Россию, то весь народ всколыхнулся — дворяне, купцы, армия, священство, мещанство. Наполеон нес, как и все откровенные и скрытые завоеватели лозунги новой европейской цивилизации, свободы, в том числе и свободы для крепостного крестьянства. Но крестьяне отнюдь не хотели принимать свободу из рук завоевателя и тоже поднялись на защиту Отечества со своей народной дубиной. Воинские части стягивались к Москве. Везде собирались ополчения. Дворянство Тамбовщины на собрании решило создать свое ополчение. С командиром все было ясно. Большинство решило — адмирал Ушаков. Губернский предводитель дворянства Чубаров, приглашая на собрание, направил ему письмо, в котором писал: "Долговременная опытность службы вашей и отличное усердие ваше перед престолом Российской державы, вами доказанные, да попадут в присутствии всего дворянства твердые способы к ревностным подвигам на пользу общую подвигнуть всех к благодетельным пожертвованиям и да вдохнут они готовность в сердце каждого из дворян принять на службу к спасению Отечества и к сохранению собственной своей безопасности".

Ушаков поблагодарил дворянское собрание за честь, но здоровье уже не позволяло возглавить воинское соединение. Он и написал в ответ: "За избрание меня губернским начальником над новым внутренним ополчением по Тамбовской губернии, за благосклонное обо мне мнение и за честь, сделанную, приношу всепокорнейшую мою благодарность. С отличным усердием и ревностью желал бы я принять на себя сию должность и служить Отечеству, но с крайним сожалением за болезнью и великой слабостью здоровья принять ее на себя и исполнить никак не в состоянии и не могу".

Но в Алексеевке, в Темникове он проводил время отнюдь не в покое. Молился о даровании победы русскому воинству, посылал наставления своим племянникам, не посрамившим своего дядю (Николай Ушаков сражался под Москвой, на Днепре, Березине, вошел под гвардейским знаменем в Париж). Встречался адмирал и с уездными дворянами, вступившими в ополчение, с посетителями, приезжавшими из разных губерний. Многие бежали из мест, по которым прокатилась война, сжигавшая имения, разорявшая города и села.

Тогда-то и сказал он свои знаменитые слова: "Не отчаивайтесь, сии грозные бури обратятся к славе России. Вера, любовь к Отечеству и приверженность к престолу восторжествует. Мне немного остается жить — не страшусь смерти, желаю только увидеть новую славу любезного Отечества!" Они не раз потом повторялись в разных местах. И еще наставлял он ополченцев, которые привели в зал темниковского градоначальника Никифорова и своих недорослей для наущения.

"Дядя мой, отец Федор, известный Вам молитвенник Санаксарского монастыря по рассказам, если надо какого строптивого и неразумного послушника, и посохом мог поучить. Братия же возгласила: "Бить монаха палкой — не дозволено! И тем паче самому иеромонаху. Вы же, — говорили они, — иногда нас за противоречия и из кельи выталкиваете. А еще повелеваете всему братству в обстоятельствах нашествия на обитель разбойников отпор им давать, для чего раздали по кельям колья и рогатины. А каково это монахам? Ведь монаху лучше самому быть биту, чем другого бить!"

Федор Федорович помолчал, как бы давая осмыслить сие противоречивое мнение. И затем изрек то, что отец Федор сказал монахам.

— Други мои, то рассуждения ваши для одного человека, а не для общества. Что должен монах по пострижении, яко без рук быть, но к деланию руками худых, а не добрых дел — к добрым же делам монах наипаче пострижением приобязуется. А по Христову закону, поелику нет больше себя добродетели, аще кому душу свою положит за други своя, как и я, к наблюдению спасительных порядков в обществе братском.., иногда и ударю слегка кого за развращение нрава или из келий кого толкну, страх потерявшего, для спасения его души и чтоб удалить из братства сие развращение ко общему соблазну и греху следуемое. Причем же я ударил его слегка, единственно в знак страха и отведения его от худости. И через эту мою поправность, — сказал им отец Федор, — он будет здоров всегда. — Вот и вы, господа юные, — обратился уже сам адмирал к дворянским недорослям, — своих командиров почитать будете должны, слушать их команды и приказы. Командир, конечно же, не иеромонах, но он тоже печется о спасительном порядке в войске, о том, чтобы научить воина помощи други своя, порядку и воинскому делу доброму. Я на флоте никогда от наказания не отказывался, — затем добавил: — От справедливого наказания, кое от общего беспорядка и соблазна уводило. А вам же, — обратился он к взрослым ополченцам, — другая часть слов святого нашего земляка важна. — Там он сказал: "По рассуждению вашему, говорил он монахам, когда прийдут и совершат нашествие на обитель варвары, перед убийством не останавливающиеся, то им не сопротивляться? Прийдут хоть и пятеро злодеев, а нас восемьдесят человек, да не будем противиться — то пятеро всем нам сделаются разорителями и, следовательно, бедствие учинят и обители, и спасению. Например, в пятистах подводах обоз может по дороге разграблен быть одним злодеем — и какая же от этого будет от сего пустота, и гибель, и грех. Не должны мы, со святым Златоустом говорю, оставаться без действия и ожидать сверхъестественной защиты от Благодати Божией, тогда как можем и сами от напасти естественными защитить себя способами, кои единственной премудростью Божией в благотворении к роду человеческому даруемы".

Адмирал встал, оперся на стул градоначальника и продолжал.

— Вот, ведь можно ждать, что Наполеона настигнет Божия кара, а можно, ожидая ее, самим все силы употребить, чтобы сие стало быстрее, чтобы врагу противостоять, а не малодушничать, ибо сие противно будет Богу! А посему желаю вам идти поскорее навстречу ворогу и не допустить его в глубины России.

Непобедимый адмирал обвел взором небольшой отряд ополченцев, который тоже встал, и, перекрестив его, твердым еще голосом сказал: "С Богом! За Веру. Царя и Отечество послужите!"


МИЛОСЕРДЕЦ
Теперь Федор Федорович все больше и больше думал о будущем мире своего пребывания. Старался освободиться от лишних земных забот и проявлял постоянное тщание о всех, кто приходил и просил о помощи. Во дворе дома адмирала в Алексеевке постоянно толпились убогие, странники, бывшие моряки и солдаты, приезжали бедные дворянские вдовы с детьми, монахи из дальних монастырей. Никого он не оставлял без внимания, кормил, помогал. Адъютант, бывший матрос, ворчал: "Да нешто на всех напасешься, Федор Федорович? У нас самих скоро ничего не останется". А адмирал похлопывал его по плечу и напоминал, что хоть "вмале" надо помогать всем страждущим и немощны м. А таких на Руси всегда немало.

Известно было, что в Ярославской губернии он раздал свои земли, имения родным и близким, чтобы не ссорились. А не много-не мало общая их стоимость составляла 200 тысяч рублей. В свое время еще большее благодеяние совершил Федор Федорович, отдав бесплатно 500 десятин прибрежной земли "для надобностей" города Севастополя. А ведь эта земля была подарена ему императрицей Екатериной за блестящие победы. В общем, адмирал сим совершил царский подарок своему городу.

Особо всколыхнулось его милосердие в 1812 году. Взнос за взносом идут от него на армию, на раненых солдат, разоренным городам, на помощь в селах страждущим от разорения, бедствующим и не имеющим жилищ, одежды и пропитания. Он решил снять все деньги (подчеркнуто мною. — В. Г.), положенные им под проценты Петербургской охранной кассе, и отдать на вспомоществование ближним страждущим от разорения злобствующего врага. "Я давно имел желание вси сии деньги без изъятия, — писал он, — раздать бедным нищей братии, не имеющим пропитания и ныне, находя самый удобнейший и вернейший случай исполнить мое желание, пользуясь оным по содержанию... в пожертвование от меня на вспомоществование бедным, не имеющим пропитания, полученный мною от С.-Петербургского опекунского совета на вышеозначенную сумму денег двадцать тысяч (не чета нынешним двадцати, подчеркнуто мною. — В. Г.) билет сохранной кассы, писанный 1803 года августа 27-го дня под № 453 и объявление мое на получение денег при сем препровождаю к Вашему сиятельству. Прошу покорнейше все следующие мне... деньги, капитальную сумму и с процентами за все прошедшее время истребовать, принять в Ваше ведение и... употребить их в пользу разоренных, страждущих от неимущества бедных людей".

Соседние темниковские помещики иногда относились с недоверием к добросердечию и творению блага для других, попросту говоря, благотворительности старого адмирала. Мог бы ведь жить в столице С.-Петербурге, быть при царском дворе, получать новые блага, но почему-то оказался здесь, в глуши, богатство не бережет — раздает. Однако постепенно слава о его милосердии распространилась, стала устойчивой и как-то все больше влияла на смягчение нравов и усиление благотворительности в помещичьих владениях и крестьянских домах, среди купцов и мещан. Да и не только в темниковском уезде, а на всей Тамбовщине и в соседних губерниях.


ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Ушедший в отставку, на пенсию, на покой человек больших постов, положений, званий почти всегда теряется. Только что ты был в центре событий, разговоров, внимания. Тебя сопровождали и окружали люди, соратники, друзья, доброжелатели, и вдруг — тишина, ехидство, безразличие. Как снова "ввинтить" себя в жизнь, как вызвать со дна жизненного колодца усыхающие силы, прочистить ходы для родников жизнелюбия, интереса, возродить любовь к людям, ведь столько жестокого, уродливого, коварного видано в них? Не всем дано пройти этот последний жизненный отрезок с достоинством и честью. У одних кутежи, измены, ущербность, падения молодости выпирают в старости физическими муками, дряхлостью, распадом чувств. У других наступает период всеотрицания, уничтожающего злословия, самосжигающего сарказма над всем происходящим без их участия. Третьи не теряют свои положительные качества, а наоборот, прирастают Верой и Молитвой. У таких, как Ушаков, не только продолжается все лучшее, но в них проявляется еще много невостребованного, а вернее, недоиспользованного раньше милосердия, добролюбия, сердечности.

Седой адмирал не выглядел властным командиром, не сверкал погонами и наградами, приходя в церковь, а приходил почти ежедневно, ставил свечи у икон. Он тихо и незаметно вставал в правом ряду в конце храма и предавался молитве. Если совершалась литургия, он следовал ее ходу, кланялся, повторял слова многих, известных ему молитв и песнопений, затем подходил к кресту и так же тихо уходил после благословения настоятеля. Его часто просили остаться на скромную монастырскую трапезу. Он оставался, слушал житие святых, склонялся по окончании еды в молитве, повторяя: "…...не лиши нас и небесного Твоего царствия...…" И эта мысль о будущем царстве вечном уже не оставляла его во все дни пребывания в Алексеевке Темниковского уезда на Тамбовщине, в трех верстах от Санаксарского монастыря. Там построил он на холме свой дом, из которого созерцал и монастырь, плывущий, как и его "Святой Павел", в море житейском.

В "Русском вестнике", издаваемом Сергеем Глинкой, в 1817 году было помещено "Известие о кончине Адмирала Федора Федоровича Ушакова". Его современник из Пензы со скорбью писал о смерти адмирала: "К душевному сожалению всех тех, которые уважают славу и добродетели знаменитых соотечественников. 1 октября сего 1817 года скончался адмирал Федор Федорович Ушаков. Хотя жизнь его посвящена была трудам и службе на морях, но он дожил до 74 лет... Получив отставку, адмирал Ушаков поселился в поместье... После деятельной жизни сердце, животворное Верою, любит наслаждаться уединеньем. Кто жил для пользы общественной, тому приятно в преклонные лета жить с самим собою и с Богом. Вот для чего покойный адмирал для жительства своего избрал деревню, близкую к святой обители".

Его дом был открыт для всех жаждущих помощи, для ищущих успокоения, для бедных и убогих. Здесь, в отдалении от прежнего своего дела, он снова проявил высокий талант Человека и Гражданина, милостивца и благотворителя. Современник отмечал это в "Русском вестнике": "Уклоняясь от светского шума, Ушаков не удалил сердца своего от ближнего. С какой ревностью служил он некогда Отечеству, с таким же усердием спешил доставлять помощь тем, которые прибегали к нему".

Это истовое моление было замечено всей братией монастыря. Даже через 12 лет после смерти Ушакова иеромонах Нафанаил в письме архиепископу Тамбовскому Афанасию сообщал: "Оный адмирал Ушаков... и знаменитый благотворитель Санаксарской обители до прибытии своем из С.-Петербурга около 8 лет вел жизнь уединенную в собственной своем доме, в своей деревне Алексеевке, расстояние от монастыря через лес версты три, который по воскресным и праздничным дням приезжал для богомоления в монастырь к служителям Божьим во всякое время, а в великий пост живал в монастыре в келье для своего посещения... по целой седьмице и всякую продолжительную службу с братией в церкви выстаивал неукоснительно, слушая благоговейно. B послушаниях же в монастырских ни в каких не обращался, но по временам жертвовал от усердия своею значительным благотворением, тем же бедным и нищим творил всегдашние милостивые подаяния в всепомощи. В честь и память благодетельного имени своего сделал в обитель, в Соборную церковь, дорогие сосуды, важное Евангелие и дорогой парчи одежды на престол и на жертвенник. Препровождал остатки дней своих крайне воздержанно и окончил жизнь свою, как следует истинному христианину и верному сыну святой церкви".

Ушаков молился усердно, поминая ушедших из жизни своих соратников, родственников, случайно встреченных на дорогах людей, желал здоровья живущим и раздавал все, что имел, всем, кто приходил к нему с просьбой, кто тихо надеялся, кто безмолвно стоял с протянутой рукой на паперти.

Образ жизни Федора Федоровича, скромность, щедрая благотворительность делают его уже тогда почти святым для окружения, ему поклоняются, желают многих лет жизни. Искренними и высокими словами заканчивает современник свое слово памяти об Ушакове:

"Он довольно жил для Отечества, для службы и для славы; но бедные, пользующиеся неистощимой его благотворительностью, со скорбью и со слезами говорят: "Он мало жил для нас!.." Я не имел счастья быть свидетелем подвигов Ушакова, но я знал его добродетели, его благотворительность, его любовь к ближним: напоминание о том будет услаждать душу мою и руководствовать к добру. Имя адмирала Ушакова причислилось к именам знаменитых Русских мореходов, а добродетели его запечатлелись в сердцах всех тех, которые пользовались его знакомством в последние годы жизни его, посвященной Вере и благотворению".

В последние годы он все чаще и чаще пребывал в келье, оставаясь там по приглашению и согласию настоятеля. День, два, а то и всю седьмицу, бывало, не выходил он из кельи: все молился, обращался ко Всевышнему, просил вечного покоя, успокоения души и вечной памяти для отошедших в царствие небесное своих родителей, помня о дяде своем незабвенном Федоре, что позвал его сюда жизнью своей праведной, молитвой непрестанной.

Он молился о Богохранимой России, о спасении от бедствий и нашествия врагов, иноплеменников и иноверных, совершая молитвы против супостатов за Веру, царя и Отечество. Знал, что корабли его — существа неживые, но вспоминал их и благословения просил, как просят благословения и заступничества над домом. И конечно, молился за своих моряков, что доверяли ему свою жизнь, зная, что он их отец, командир, покровитель и заступник. Молился он и за соратников, офицеров своих, за своих верных капитанов, безгранично преданных ему, исполнивших его волю, служащих вместе с ним Отечеству русскому, и все молитвы его были обращены к Богу, столь щедро оделившему его воинским и человеческим талантом, давшему ему возможность так служить православной Руси, чтобы не было за эту службу укора от народа нашего.

Так под прекрасным духовным знаком молитвы Благотворения и Милосердия закончилась жизнь великого адмирала.

2 октября 1817 года в соборной метрической книге Спасопреображенской церкви было записано: "Адмирал и разных орденов кавалер Федор Федорович Ушаков погребен соборне". В графе о летах красивой вязью выведено — 75, о причине смерти нетвердым почерком обозначено: "натуральною", "погребен в Санаксарском монастыре".

К метрической тетради "приложили руки" соборный иерей, дьякон, дьячок и сторож Семен Никитин. Казалось, о великом адмирале написаны последние строчки.

 

***
...Прошли годы, и слава адмирала встрепенулась, стали собираться документы, писаться работы о нем, о боевых действиях флотских эскадр под его началом, в учебниках по военно-морскому искусству отводились главы его тактическим приемам и стратегическим планам. Были учреждены орден и медаль его имени. Писатели и художники восславили его подвиг. Борис Пастернак писал в 1944 году, поражаясь подвигу русского моряка:


Непобедимым — многолетье,
Прославившимся — исполать
Раздолье жить на белом свете,
И без конца морская гладь.
И русская судьба безбрежней,
Чем может грезиться во сне,
И вечно остается прежней
При небывалой новизне.
И на одноименной грани
Ее поэтов похвала,
Историков ее преданья
И армии ее дела.
И блеск ее морского флота,
И русских сказок закрома,
И гении ее полета,
И небо, и она сама.
И вот на эту ширь раздолья
Глядит из глубины веков
Нахимов в звездном ореоле
И в медальоне — Ушаков.
Вся жизнь их — подвиг неустанный.
Они, не пожалев сердец,
Сверкают темой для романа
И дали чести образец.
Их жизнь не промелькнула мимо,
Не затерялась вдалеке.
Их след лежит неизгладимо
На времени и моряке.


След замечательных побед, великих свершений, героических подвигов наших предков лежит на нас. Не посрамить его, осилить препятствия, осуществить предначертания великой судьбы — наш долг.

В конце книги приведу один немаловажный документ, написанный Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II в 1995 году:


"Ваше Святейшество!

В нашей отечественной истории, в общественном сознании все больше проявляется истинных подвижников Веры, глубоко православных людей и сынов Отечества…

Многие годы мне пришлось заниматься изучением жизни и деятельности прославленного флотоводца России Федора Федоровича Ушакова. Ф.Ф. Ушаков был самый выдающийся русский военно-морской начальник за всю историю отечественного флота. Нет сомнения, что все сорок кампаний, которые он завершил, были победоносны по промыслу Божию. Федор Ушаков был глубоко верующим, на кораблях его флотилии ежедневно совершались богослужения, он не забывал говорить в своих наказах о Божьем наказании и милости.

Его христианская натура проявлялась в общении с подчиненными ему моряками и сослуживцами. Он постоянно заботился о людях, добывал для них пропитание, одежду, а в случае отсутствия денег у государства, в Адмиралтействе, он отдавал свои, которые ему часто не возвращали.

Ф. Ушаков в 1799 году освободил своей эскадрой Ионические острова от безбожных солдат Французской директории и создал там Республику Семи островов — первое независимое греческое государство после падения православного Константинополя, предоставив ему необходимые свободы, порядок и греческий язык. При нем были открыты все православные храмы, оскверненные французами. Завершив свой боевой путь, Ушаков поселился у стен Санаксарского монастыря и усиленно молился сам и вместе с братией…"

Далее в обращении приводились многие факты, указанные в этой книге. Заканчивалось письмо так:

"Имя его и после смерти являло чудесные представления. Вроде бы забытый и ушедший с исторической сцены и памяти, он вдруг явился народу нашему, армии и флоту в годину смертельных испытаний и вдохновил их на победу против антихристианского воинства. В период Отечественной войны были учреждены орден и медаль Ф. Ушакова, которыми награждались за наиболее заметные подвиги во славу Отечества…

По свидетельству монахов, было немало чудес вокруг захоронений Ф. Ушакова, который лежит рядом со святым подвижником, отцом Федором… В период опустошений и антиправославных гонений захоронение Ушакова не случайно сохранилось в этом святом треугольнике Саров — Дивеев — Санаксары.

Все это позволяет обратиться к Вам и Священному Синоду с просьбой изучить этот вопрос. Нет сомнения, если бы Высшие церковные инстанции пришли к выводу о возможности причисления Федора Ушакова к лику святых Русской Православной Церкви, то наш флот, миллионы плавающих и служащих на нем получили бы достойного духовного покровителя, как и все воинство, все русские люди, наряду с Александром Невским и Дмитрием Донским.

С глубоким уважением,

Член Президиума Всемирного Русского Народного Собора,
Председатель Союза писателей России,
доктор исторических наук, профессор
В. ГАНИЧЕВ


Патриарх в беседе со мной поддержал это письмо, сказав: "Было бы замечательно, если бы наш флот и наши моряки получили такого небесного покровителя".

Затем он еще раз объяснил, как тщательно, внимательно, в соответствии со всеми канонами всегда рассматриваются такие вопросы в Церкви. "Но будем надеяться, что это свершится", — заключил он нашу беседу.

Пять лет неустанно работали священники Мордовской епархии, монахи Санаксарского монастыря, богословы Патриархии — все посвященные, православные люди. Собирались свидетельства, документы, факты проявления чуда. Святость великого адмирала проявлялась все больше. И вот свершилось...

Великий воин-христианин Федор Федорович Ушаков ныне будет почитаться в месте упокоения, Санаксарском монастыре, земле Мордовской, Тамбовской, во всей России, на флоте нашем, как ревностный служитель народа и православного Отечества, явивший собой пример воинской доблести, милосердия и христианского благочестия.


Страница 1 - 3 из 3
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру