Адмирал Ушаков. Глава 4. Во здравие нового флота!

Из книги "Адмирал Ушаков". К 5-летию со дня акта церковного прославления праведного воина Феодора Ушакова, непобедимого Адмирала Флота Российского

Те, кто участвовал в этом грандиозном спектакле-путешествии, и те, кто наблюдал за ним из-за моря и из дальних столиц, имели свои, и причем совершенно различные, представления о его целях и о его результатах.

Екатерина II, двигавшаяся во главе кавалькады карет, кибиток, повозок, фур, утверждала итоги своей южной политики, закрепляла в основной части империи этот Новороссийский край, окончательно затягивала узел союзнических отношений с Цесарией, она же хотела убедиться в реальности Черноморского флота державы.

Потемкин добивался и добился, чтобы при императорском дворе убедились в пользе Отечеству, которую принес он своей бурной и энергичной деятельностью в Причерноморье. Он стремился, чтобы финансирование начинаний по заселению и обустройству новых земель не прекратилось, пошло на пользу краю (ведь и все путешествие официально было названо "путь на пользу"), чтобы зарубежные, а пуще петербургские политики ощутили и увидели новый фактор решения многих вопросов — Черноморский флот. Еще он хотел этой демонстрацией предостеречь Турцию от военных выступлений.

Его римско-императорское величество Иосиф II, то бишь австрийский император, путешествовал инкогнито под именем графа Фалькенштейна. Он второй раз выходил на тайную встречу с русской императрицей в этом качестве, впрочем, о том при всех европейских дворах было известно. Иосиф устремлял свои вожделения на Балканы и полагал получить поддержку в этом в поездке, он жаждал приобрести Дунай до самого устья, выйти на Черное море, где соперником его морских устремлений неизбежно становился бы русский флот. Он не знал до конца силу и возможности России и хотел убедиться в этом лично.

Особо внимательно следили за перемещением русской императрицы, получая сведения от своих шпионов из Крыма, от бывшего посла Франции в Петербурге Шуазель-Гуфье, от англичанина Гексли и прусского дипломата Дица из султанского Сераля в Константинополе.

Ведь ее движение к югу не оставляло сомнения в окончательном характере Кучук-Кайнарджийского мира, фактически превращало озеро турецких султанов в международное Черное море, закрепляло Крым за Россией, объявляло о реальности русского южного флота. Торговать или воевать, жить в мире или стремиться к войне? У каждой позиции в Турции была своя партия. Какая победит в результате поездки северной правительницы?

Французский посланник граф Сегюр хотел разгадать планы России, почувствовать силу ее южного устремления, установить сферу действия ее флота, предотвратить угрозу интересам Франции, предостеречь Париж от излишне дружелюбных объятий с Турцией. Амбиции Версаля в восточном Средиземноморье были высоки и устойчивы, но там и не предполагали, что через два года после штурма Бастилии весь созданный умелыми и искусными дипломатами порядок рухнет. Тогда же, в 1787 году, Франция была одним из главных закулисных действующих лиц в политическом театре восточной политики, и ее посол — немаловажная фигура в блестящем путешествии.

Английскому послу Фицгерберту было тоже непросто. Усилить Францию союзом с Россией было бы самой большой неудачей британской дипломатии. Союз Турции с Францией и столкновение их с Российской империей были более предпочтительны, хотя и опасны в случае успешных действий, ибо укрепляли бы французское присутствие в Константинополе.

Внимательно приходилось следить и за складывающимся венско-петербургским союзом, определять его слабые места. Имелся и практический расчет в этом путешествии: изучить возможности новых торговых связей.

Фицгерберт имел еще одну постоянную задачу британского дипломата: знать все о флотах других держав. О русском южном флоте после Чесмы в Англии говорили немало, но он являл собой тогда фактически флот Балтийский. Было ли что-нибудь достойное внимания британцев по морской части у русских на Черном море, предстояло узнать в поездке.

Итак, Черноморский флот России становится предметом интереса и изучения для различных стран, царствующих особ, дипломатов, торговцев, шпионов. Но был ли он? Не плод ли это химерической и необузданной фантазии светлейшего? Не обман ли это корыстолюбивых и плутоватых подрядчиков и купцов? Не миф ли это, созданный при дворе императрицы, чтобы принудить быть более сговорчивыми соперников?


***
...Промелькнул Киев, подивил Кременчуг, временная столица необъятной Новороссии. Обозначил контуры будущего прекрасного города Екатеринослав. Кругом была необъятная степь. Лишь в Херсоне пахнуло морем. У городской пристани стояли, расцвечиваясь флагами, многочисленные фелюги, шаланды, барки армянских, греческих, польских, мальтийских купцов, гордо трепетал флаг Франции, вызвав восторг у графа Сегюра. Над Днепром высилось новенькое Адмиралтейство, на стапелях ребрились остовы строящихся кораблей.

— Ныне тут пребывает наше Черноморское правление флотом и центр кораблестроения,— с удовлетворением пояснила императору Цесарии Екатерина.

Иосиф II исподлобья смотрел на не нанесенный еще на австрийские карты город, на форштадт, арсенал, на высокие дома с затейливыми балконами, на новую верфь, где готовились к спуску корабли. У него нарастала уверенность, что войну с турками, имея такого жизнедеятельного союзника, он выиграет. Рядом с уверенностью билась и тревога: такой сосед, к которому тяготеет и множество его славянских подданных, опасен. Тревогу несколько рассеял широкий жест хозяев, спустивших на воду фрегат его имени. За два часа пребывания венценосных особ там на верфи шлепнуло днищем о водную гладь Днепра еще два корабля: "Владимир" и "Александр". В головах дипломатов вполне могла зародиться мысль о "показательном" спуске, но она же быстро сменялась и другой: корабли здесь делать умеют.

Впереди был Севастополь...


***
Дом адмирала Макензи по указанию Потемкина разукрасили отменно. Стены внизу до окон были отделаны орехом, сверху спускался малиновый и зеленый штоф. На окнах от ветерка шевелились разукрашенные цветами шелковые занавески. Травой бархатистой должна лечь к ногам входящей царицы темно-зеленая заморская материя. Зеркала невиданных изгибов отражали свет тысячи свечей. От пристани со двора протянулся высокий деревянный настил с металлическими перилами. Вдоль него на пеньковых веревках висели всевозможные украшения — флажки, ленточки, звезды, освещаемые позолоченными фонарями. "Дабы слить голубизну вод с императорским дворцом", от самой пристани до двери было постлано тонкое синее сукно. То же самое сделали и в Инкерманском дворце, где от Графской пристани (с нее обычно садился в шлюпку граф Войнович) тянулись ко дворцу такая же голубая дорожка и украшения.

Туда-то и двинулась из Бахчисарайского (бывшего ханского) дворца блестящая кавалькада...

Гофмейстер громко объявлял вошедших под музыку во дворец особ:

— Князь Потемкин-Таврический!

— Принц Де-Линь!

— Принц Нассау!

— Граф Концебель!

— Граф Сегюр!

— Посол его величества короля Англии Фицгерберт!

— Графиня Браницкая!

— Фрейлина Чернышева!

— Губернатор Новороссии Синельников!

Взору вошедших открылась живописная Инкерманская долина со скалами, в которых было высечено несколько церквей, на севере виднелись местные вечнозеленые лиственные леса. Западная сторона была задрапирована. Екатерина приличествующим ей царским жестом пригласила за стол, все уселись лицом к стене. За позолоченным рядом стульев выстроился ряд позолоченных лакеев с подносами, заполненными бокалами с шампанским. Потемкин махнул рукой, драпировка западной стороны упала, грянули пушки и музыка, с гомоном взметнулись над дворцом птицы. Но еще больший гомон пронесся над столами. Взору знатных путешественников открылась незабываемая картина: в Севастопольской бухте выстроились боевые морские корабли, являя величественную картину нового флота державы.

— Три линейных корабля, двенадцать фрегатов, три бомбардирских судна и пятнадцать, нет, двадцать мелких,— вел подсчет давний знаток морского дела Фицгерберт.

— Да они же через двое суток могут оказаться у стен Константинополя,— склонился к Концебелю Сегюр.

— Браво! Неаполь говорит: браво! — воскликнул посланник монархов Королевства двух Сицилий.

Иосиф II два раза прошелся подзорной трубой, услужливо предложенной Потемкиным, вдоль рядов выстроившихся кораблей, устало отложил ее и, приподнявшись, поклонился Екатерине. Все зааплодировали. А та, чрезвычайно довольная произведенным впечатлением, ласково взглянула на Потемкина, встала и, дождавшись, когда лакеи поставили перед каждым по бокалу шампанского, торжественно воскликнула:

— Выпьем за здравие нового Черноморского флота России!


***
После обеда состоялся осмотр флота. На катере императрицы и Иосифа сидели двухметровые молодцы в белых шелковых рубахах и довольно неуклюжих круглых белых шляпах, на которых развевались перья и блестели вызолоченные вензеля Екатерины. На руле катера стоял капитан 2 ранга Селивачев с серебряной через плечо цепью, на которой висела серебряная боцманская дудка. Кейзер-флаг Потемкина, долженствующий означать его начало над флотом, был поднят на линейном корабле "Слава Екатерины", которым командовал бригадир Алексиано. Рядом был "Святой Павел" под командованием Ушакова, "Мария Магдалина" — Тизделя, "Святой Андрей" — Вильсона, "Осторожный" — Берсенева и другие. Весь флот на рейде был под флагом контр-адмирала графа Войновича.

Моряки в белых одеждах с зелеными кушаками встали на реях кораблей и кричали "ура!". На "Славе Екатерины" сама Екатерина махнула рукой, и 31 залп салюта оповестил дипломатов, советников, соглядатаев из всех свит о реальности и мощи русского флота.

После осмотра на Графской пристани ее встречал Войнович с капитанами и обер-офицерами, со съехавшими с кораблей купцами, с именитыми жителями города.

— Пусть представят всем капитанов! — потребовала императрица во дворце. К длинной софе, где она сидела, подводили и представляли морских капитанов, командиров воинских, начальников разных служб. Когда подошел Ушаков, она представила его Иосифу сама:

— Сей знатный наш мореплавец в Средиземном море ходил, как на лодочную прогулку. Ему это милее, чем яхты знатные чистить. Бурь не боится, по глазам видно.

Ушаков поклонился и четко ответил ей по-французски:

— Моряки, ваше императорское величество, отправляются в море, не заботясь о бурях.

— Я же придерживаюсь того взгляда,— начал Иосиф по-немецки,— что морское искусство подвинуло далеко любовь к барышам. Куда только не уплывают за наживой морские капитаны.

Ушаков вспыхнул, Екатерина с любопытством посмотрела на него: "Что скажет капитан?"

Тот с вызовом взглянул на Иосифа и тщательно подобрал немецкие слова:

— Один итальянский купец поведал мне мысль о том, что весело смотреть на море и на бури с берега...

По лицу Екатерины пробежала тень, Ушаков, однако, закончил без смущения:

— Не потому, что нас радует чужая беда, а потому, что она далеко от нас...

— Вы правы, капитан,— уже величаво взглянула Екатерина.— Для многих земля — мать, а море — мачеха. У вас же, кажется, наоборот. Ну что ж, будьте удачливы там больше, чем на суше.


***
Екатерина то закрывала, то открывала глаза. Не могла заснуть. Перед взором вставали в белых клубах пушечного дыма российские корабли, белые полотнища парусов, белые одежды матросов, затянутые в белые мундиры офицеры, проплывали белые облака. Почему все белое? Нет, наверное, не заснуть. Голова заполнялась ясностью, тело наливалось бодростью и чуткостью. Села на кровати. Захотелось к простору, к шири, что нынче была под ее властью. Шагнула на балкон. И почувствовала, что душа ее наполнилась восторгом и даже счастьем. Все дышало необычностью и торжественностью. Серп луны лежал на темноте, а золотой ободок вокруг затемненной части, казалось, прикреплял ее к небосводу.

"Боже! Я и звезд-то таких не видела никогда", — призналась она сама себе. Далекие, но яркие, они задумчиво мерцали вечностью. И от их мерцания исходил какой-то вселенский ток, посвящавший в тайну, в недоступное до сих пор знание. Екатерина окончательно поняла: она и ее подданные совершили великое. Российская империя стала прочно на южные земли, приблизилась к Востоку, колыбели людской. Тут рядом Тигр и Евфрат, сады Эдема, бывший Вавилон, сады Семирамиды, Гроб Господень. И через эти темные воды — руины Византии. Как знать, кому их придется восстанавливать? А земли эти — Крымские, христианский очаг Руси, отсюда оно и пошло шествовать по земле Российской. Руси возвращено то, что похищено рукой вандала. С радостью подумала: "Нищей в Россию приехала! Вот мое приданое!" Тщеславно улыбнулась: "А Петр не смог". Тучка пробежала рядом, выплыв из-за гор. И в мыслях затуманилась: "Навечно ли? Не найдутся ли лукавцы, что заявят: земли эти не есть русские. Снова Россию от моря отторгнут?" Вознегодовала и заметила, как тьма дрогнула. Черноту ночи сменила серость, и ей больше не захотелось оставаться на балконе. Да и у кипарисов шевельнулись тени, проявились фигуры солдат. Охраняют. Не захотела делить откровение ночное с людьми, запахнула шлафрок и пошла в покои. Через час вставать, Храповицкий кучу бумаг приготовил


***
...Поутру у входа в церковь святого Николая посланник Мальтийского магистра вручил Екатерине букет ярких редких цветов и ветвь пальмы, как покорительнице Таврии.

— Пальму вам, князь, по праву,— протянула она ветвь Потемкину,— а вот цветы уместны у ног святого Николая, да хранит он русских моряков!

Она перекрестилась и положила цветы к иконе. Ушаков истово молился вместе с разными чинами, приглашенными на молебен, думал об исполнении долга и отгонял нахлынувшие воспоминания.


НАЧАЛО ВТОРОЙ ВОЙНЫ С ТУРКАМИ
Неизбежность войны не была столь очевидной в России в 1787 году, да и "блистательная" поездка Екатерины на Юг подтверждала это. Потемкин требовал проявлять дружелюбие к турецким капитанам, дипломатам, купцам. Были отданы распоряжения, что с ними следует обходиться "сколь можно ласковее, уклоняясь от малейшего повода к распре и оскорблению, оказывая при том им всякую справедливость и снисхождение".

Однако уже с середины 1787 года из Константинополя от русского посланника Я. И. Булгакова идут крайне тревожные сообщения об активной деятельности при дворе антирусской партии, возглавляемой великим визирем. Султан ведет себя нерешительно, не откликается на призывы выступить в поход, однако посол считал, что сторонники визиря спровоцируют где-нибудь на границе, скорее всего у Очакова, драку и "сложа вину на нас, вынудят двор к войне". Старший член Черноморского правления контр-адмирал Н. С. Мордвинов отдает распоряжения приступить к срочной подготовке и обороне и защите Севастополя. Вход в бухту был закрыт старыми фрегатами и бомбардирским кораблем, который был превращен в плавучую батарею.

Второй и третий отряд Черноморского флота под командованием капитанов бригадирского ранга П. Алексиа-но и Ф. Ф. Ушакова после плавания у берегов Крыма 1 августа возвратились к Севастополю и встали на внешнем рейде. Был отдан приказ принять на корабле полный припас снаряжения и воды.

...Мудрый и всевидящий Яков Иванович Булгаков шел на заседание Дивана, понимая, что случилось непоправимое: возобладала партия войны. С истерией в голосе великий визирь потребовал возвратить Крым, отказаться от Кучук-Кайнарджийского договора, запретить Черноморский флот России, иначе... Усталым (в эти дни сжигались все секретные бумаги, отправлялись последние сообщения в Петербург, Херсон, Кременчуг), но твердым голосом Булгаков отверг требования и тут же был препровожден в страшный Семибашенный замок — Еди-Куле, предназначенный для врагов султана. Девять лет назад там уже сидел русский посол Обресков, что означало тогда начало первой войны с Турцией при Екатерине. И сейчас, 13 августа, Турция объявила войну России. По-видимому, после прибытия первого сообщения в Очаков турецкий флот перекрыл лиман. Русские корабли тоже приготовились к бою. Мордвинов понимал, что, уничтожив эти корабли, турки могут высадить десант в Глубокой Пристани, захватить Херсон.

Вдоль Днепра вытянулись суда всех типов, которые способны были нести пушки. Вскоре к ним подтянулись из устья лимана фрегат "Скорый" и бот "Битюг", отбившиеся от преследователей.

Потемкин, Мордвинов, все морские командиры восприняли их переход как большую победу. Но до этого было еще очень далеко. Войнович же получил от Потемкина записку такого содержания: "Подтверждаю Вам собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дело, ожидаемо от храбрости и мужества Вашего и подчиненных Ваших. Хотя бы всем погибнуть, но должно показать всю неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам Вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его, во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть".

Начало войны для русского флота было, как всегда, неожиданным. Не хватало морских служителей, артиллерии, боеприпасов, надо было срочно доукомплектовываться. Суворов передал триста канониров во флот, на шаткую палубу вступили в качестве моряков солдаты морских команд, что высаживались в качестве десантов с кораблей. "Они-то хоть на море бывали",— посчитал Мордвинов. И тут же разработал план внезапного нападения на турецкий флот у Варны. Ему хотелось давно утвердиться не только в качестве старшего члена Черноморского адмиралтейского правления флотом, но и фактическим его главнокомандующим, победоносным флотоводцем. Он предложил Потемкину на утверждение план нападения на турецкий флот, но не у Очакова, как можно было ожидать, а у Варны. В этом несколько авантюрном плане был задействован и элемент внезапности, возможность уничтожить флот на рейде, ибо спрятаться в Варненской гавани за огнем береговых батарей не было возможности.

Потемкин и его окружение план поддержали. Приближенный к князю и знающий досконально его настроение, начальник канцелярии полковник В. С. Попов отписал Мордвинову: "Вам представляется честь встревожить султана в его серале... Кажется, турецкие силы не страшны, когда фрегат и бот не потрусили целого флота". Не лучшую службу сыграло мужественное сражение "Скорого" и "Битюга" для реального представления о турецком флоте. Однако для того, чтобы быть справедливым, следует сказать, что поражение русскому флоту нанес не флот турецкий. Поражение пришло от недоброкачественного строительства, неумелости в действиях команд и командиров, от жесточайшей бури, разметавшей и разломавшей корабли. Севастопольская эскадра в составе трех 66-пушечных кораблей ("Слава Екатерины", "Святой Павел", "Мария Магдалина"), а также семи других военных судов 31 августа взяла курс на юго-запад. Контр-адмирал Войнович, который возглавлял эскадру, тоже был настроен оптимистически и, естественно, хотел победоносно завершить этот поход, чтобы беспрекословно утвердиться в звании командующего Севастопольской эскадрой. В ответ на робкие пожелания переждать ветры и волнения он высокомерно сказал: "Слова ваши — бабьи сказки, я надеюсь на моих капитанов". У знаменитого и трагического для русского флота мыса Калиакрия эскадра встала в дрейф. А дальше случилось непоправимое.

"Шторм с дождем и превеликой мрачностью обрушился на эскадру. Ломались, как соломинки, мачты, разлетались в клочки паруса, разрывались ванты. Корабли разметало по морю, кое-кто отдался воле волн, кое-кто пытался развернуться по ветру и двигался в юго-восточном направлении, то ли к Тамани, то ли к Синопу. "Мария Магдалина" уже в первый день осталась без мачт. "Святой Андрей" лишился их на второй день.

Пушки, бочки с солониной, переплетенные канатами куски мачт, щиты и переборки — все это носилось по палубам, налетало друг на друга, создавало смертельную круговерть, сбивая и калеча людей. Флагманский корабль "Слава Екатерины" стал тонуть, вода поднялась в нем на три метра. Помпы, ведра, ушаты не помогали. Поломался даже румпель. За борт летело все, что облегчало корабль. Море поглотило мебель, бочки, доски, ядра. В дар Посейдону были выброшены штабные бумаги, карты с диспозицией несостоявшегося сражения и даже разукрашенная бриллиантами табакерка Екатерины, подаренная Войновичу за расторопность при управлении императорской шлюпкой. В тот же раз Войнович расторопности не проявил и, казалось, уже готовился к последнему часу. Спасла расторопность и храбрость офицера Дмитрия Сенявина, освободившего судно от сломанной мачты.

Последствия бури были катастрофическими. Полуразрушенную "Марию Магдалину" отнесло к Босфору с 400 членами экипажа в качестве первого боевого трофея турок, англичанин — наемный капитан Тиздель сдался туркам. Исчез в пучине фрегат "Крым", жалкое зрелище являла собой эскадра, собравшаяся к 22 сентября на севастопольском рейде. С одной мачтой, с переломанными перегородками, с наполненными водой трюмами, стояли "Святой Павел", "Святой Андрей", "Перун", "Святой Георгий" и "Стрела". Неведомой силой дотянул в гавань корабль "Слава Екатерины", лишившийся всех мачт и двигавшийся под рангоутом, изготовленным из остатков запасных стеньг и реев, лишь фрегат "Легкий" сохранил все три мачты.

"Корабли и 50-пушечные фрегаты, о которых никогда не сумлевался, каковы они теперь, страшно на них смотреть",— жалостливо докладывал Мордвинову невезучий контр-адмирал Войнович.

Крым, все побережье было открыто для противника, а неначавшаяся военная морская кампания была проиграна.

Потемкин растерялся, впал в панику, написал Екатерине: "Я стал несчастлив. Флот Севастопольский разбит... корабли и фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки". Посчитав Крым беззащитным, он решил сдать его. Окружению Потемкина, Попову, Суворову, пришлось приводить его в себя, строго одернула светлейшего и Екатерина. Крым не сдавать, ибо... "куда же тогда девать флот Севастопольский? Я надеюсь, что сие от тебя писано в первом нервном движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал". С мистическим фатализмом она подбадривала князя: "То ли еще мы брали, то ли еще теряли". Через некоторое время Потемкин снова был хладнокровен, энергичен, полон планов и надежд, как раньше. Стал приглядываться к морским командирам, явственнее увидел заносчивость, отсутствие должной практики в отечественном флоте у Мордвинова, разглядел за внешней решительностью страх дальних походов, робость в командовании у Войновича. И все внимательнее приглядывался Потемкин к командиру "Святого Павла" Федору Ушакову. "Есть же моряки храбрые",— уверял он всех. Да, таковы были.

В баталиях, развернувшихся вокруг Очакова, флот активно не участвовал. Да и корабли, присланные из Херсона, предписания атаковать турецкий флот не имели. Вот тут-то и отличился мальтиец офицер русской службы Джулио Ломбарда. Он, не ожидая приказаний, на галере "Десна" атаковал вражескую эскадру. Турки от такой предерзостной выходки опешили, снялись с якорей, подошли под стены крепости. Неустрашимый ход бесстрашного судна вызвал у них в памяти чесменские видения. "Десна", проведя успешную стрельбу по кораблям и крепости, невредимая возвратилась к Кинбурну. Мордвинов, любивший во всем однолинейный порядок, хотел отдать Ломбарда под суд. Суворов выразил восхищение и послал рапорт Потемкину, тот наградил храброго капитана "Георгием" IV степени и произвел его в лейтенанты. Но, пожалуй, эти вылазки, которые "Десна" производила и позднее, были самым большим успехом русского Лиманского флота. По требованию Потемкина Мордвинов разработал тщательный и подробный план атаки на турецкие корабли. Турки, однако, упредили действия флота и атаковали Кинбурн. План не осуществился. Не осуществился и второй замысел контр-адмирала. Попытка с плавучей батареи зажечь брандскугелями турецкие корабли и повторить Чесму сорвалась, плавучая батарея капитана 2 ранга А. Веревкина была поражена турецкими ядрами и оказалась отнесенной течением к Гаджибею, где и была захвачена противником. Русские корабли уныло постреляли в течение двух дней в сторону турецких, а затем флотилия противника, увидев слабость, нерешительность и вялость русской эскадры, ушла на зимние квартиры в удобные гавани на безопасные стоянки.

Морская победа у Мордвинова не состоялась, "верный успех", который он обещал Потемкину, не получился. По-видимому, это в немалой степени повлияло на решение князя возвратить Мордвинова от действующего флота в Херсонское адмиралтейство, на лиман же был командирован Ф. Ф. Ушаков, который прибыл в Херсон в конце октября 1787 года. Однако Мордвинов постарался его быстро отправить обратно в Севастополь, командовать же лиманскими эскадрами стали довольно авантюрные и беспардонные храбрецы принц Нассау-Зиген и французско-американский корсар Поль Джонс.

Севастопольская эскадра зализывала свои раны. Особенно энергично действовал корабельный мастер Катасонов, проводя ремонт и усовершенствование кораблей. К лету армия Потемкина двинулась к Очакову, светлейший князь понимал его ключевое значение для всей системы обороны турок на юге. Туда же подошел и турецкий флот. После Чесменского поражения он отстроился, обновился и в начале 1788 года состоял из 20 линейных кораблей, более чем 20 фрегатов. Командующий капитан-паша Гасан был человеком хладнокровным, настойчивым и решительным.

В это время развернулась новая волна южного отечественного кораблестроения.

В Херсоне в 1788 году строились пять катеров и дубель-шлюпки. В имении Потемкина Мошны в Смелянском графстве также приступали к постройке плавбатарей и дубель-шлюпок. Вспомнился опыт азовских новоизобретенных кораблей, и Потемкин потребовал создать и для лимана легкие суда, "которые бы могли ходить отчасти в море, неся большие пушки и мортиры".

В это время разворачивал строительство запорожских лодок в Кременчуге будущий строитель Николаева промышленник и полковник Михаил Фалеев.

 

ФИДОНИСИ, ВЗОШЕДШАЯ ЗВЕЗДА
Ушаков знал, что Потемкин засыпал Войновича требованиями выйти в море для решающей схватки с турецким флотом. Тот тянул, ссылался на недоделки, благо и корабельники говорили об этом... Катастрофу флота у Ка-лиакрии в прошлом году объяснил Потемкину дурными качествами своих судов. "Не было никаких недостатков в рачении, ни в усердии, ни в осторожности, ни в искусстве; а все произошло от слабости судов и снастей". И, уже осмелев, заявлял везде: "Хоть шторм прежестокий был, но если бы все крепко было и качество судов лучшее, все устояло бы". Однако чувствовал, что второй раз светлейший его не простит, не оправдает, и явно трусил, выискивал причины, чтобы оттянуть выход эскадры. Неуверенность передавалась экипажам, необстрелянным офицерам. И лишь Ушаков времени не терял, дни и ночи проводил на корабле — учил, учил, учил.

Особенно требователен был к канонирам, ко всем, кто с порохом и ядрами имел дело.

18 июня 1788 года Войнович решился. Осторожно вывел эскадру в море, последовал с ней к северо-западу, чтобы напасть на турецкий флот, находившийся у Очакова. В эскадре было два линейных корабля и десять фрегатов. Ушаков понимал, что фрегаты маломощны. В европейском флоте мало кто решился бы поставить их в линию против настоящих боевых линейных кораблей. Да еще шлейф малых шебек, корсарских судов, кирлимгачей сопровождал русскую эскадру. Кораблей вроде бы и немало, но ясно, что их огневая мощь скудна.

Ушаков возглавлял авангардию, за ним на "Преображении" (после конфузливого штормового погрома "Славу Екатерины" было приказано переименовать) граф Войнович. Он фактически передоверил командование и принятие решений Ушакову, приглашая того для совета.

1 июля Войнович пишет: "Любезный товарищ. Мне нужно было поговорить с вами. Пожалуйста, приезжай, если будет досуг. 20 линейных кораблей насчитал!"

Русская эскадра при неблагоприятном ветре проследовала в отдалении от Очакова и после Гаджибея у острова Фидониси увидела усиленный турецкий флот. 17 линейных кораблей, 8 фрегатов и масса малых судов заставили Войновича уже просто взывать к Ушакову.

2 июля: "....Я думаю, друг мой, что ввечеру нам поворотить через контрмарш* к берегу. На сие согласимся после. Авось Бог даст ветру от берега и взять бы у него с наветра — так и сомнения бы не было. Тут только три корабля хорошо снабжены людьми; а прочее все у них сволочь. На абордаж у нас не возьмешь — люди хороши и подерутся шибко. Наши храбростью им не уступят. Сегодня, думаю, он не подойдет, ибо будет поздно, но завтра рано надобно быть готовым да и ночью осторожным. Если подойдет к тебе капитан-паша, сожги, батюшка, проклятого! Надобно нам поработать теперича и отделаться на один конец. Если будет тихо, посылай ко мне часто свои мнения и что предвидишь? Будь здоров и держи всех сомкнутых, авось избавимся".

Ушаков, однако, избавиться от боя не желал. Видя, что турки выстраивают линию боевых кораблей, прикинул в уме: у них 1110 орудий, у нас всего 550. Да и калибр наш меньше, металла в русские корабли турки будут посылать почти в три раза больше. По всем статьям — силе кораблей, мощи артиллерии — русская эскадра уступала противнику. В случае же абордажной схватки десять тысяч человек с турецких кораблей имели неоспоримое преимущество перед четырьмя тысячами человек русского экипажа.

И тем не менее утром 3 июля Ушаков решительно повел авангардию на сближение. Дул тихий северо-восточный ветер. Турецкий флот лежал на ветре у Ушакова, и он решил выиграть ход у передовых турецких судов. "Святой Павел" и два его передовых фрегата отнюдь не держали строй, а шли как бы в авангарде у неприятеля. Ушаков решил обойти голову колонны и поставить турок в два огня. Гасан-паша был человек опытный: поняв грозившую ему опасность, тоже приказал прибавить паруса. Турецкие корабли оказались легче в ходу, и передовые из них сблизились с авангардией Ушакова. Другие суда вытянулись в длинную рассыпанную линию. Началась канонада.

— Стрелять ближними прицельными выстрелами! — приказал Ушаков. Артиллеристы старались отменно: рвались снасти, летели ошметки полотна, в бессилье обвисали паруса у турецких кораблей. Три первых из них сделали оверштаг — поворот на другой галс и пошли прочь. Гасан-паша был вне себя, когда увидел сей позорный маневр своих капитанов. Он отдал им приказ: повернуть снова в бой и для выражения своих чувств велел ударить по своим бежавшим кораблям ядрами. Не помогло! Да и не до бежавших было, сам Гасан уже вступал в схватку с Ушаковым. Он еще не знал тогда, что это будущий могильщик турецкого флота, и с яростью набросился на корабль капитана русского авангарда. Ушаков недаром обучал своих моряков и артиллеристов: они творили чудеса, держа скорость и прицельно поражая ядрами флагмана турок. Вся корма у того была разворочена: ход падал. Он вынужденно устремился на юг от молниеносного корабля русских. Его флот сделал это еще раньше, уйдя в темноту южной ночи. Ушаков еще преследовал турок, потопил шебеку, затем повернул к своим. Войнович был в восторге.

"Поздравляю тебя, батюшка Федор Федорович. Сего числа поступил ты весьма храбро. Дал же ты капитан-паше порядочный ужин. Мне все было видно! Сим вечером, как темно сделается, пойдем... к нашим берегам. Сие весьма нужно, вам скажу после. А наш флотик заслужил чести и устоял против этакой силы! Мы пойдем к Козлову: надобно мне доложить князю кое-что. Прости, друг сердечный,— будь, душенька, осторожен, чтобы нам сей ночью не разлучиться. Я сделаю сигнал о соединении: тогда и спустимся".

Ушаков подсчитывал потери, их почти не было. Ни одного убитого! Такое редко бывает в выигранном сражении.

А наутро вдали замаячил турецкий флот. Ушаков готовился к новому бою, и Войнович запричитал: "Друг мой, Федор Федорович, предвижу дурные нам обстоятельства. Сегодня ветер туркам благоприятствует... Дай мне свое мнение и обкуражь! Как думаешь, дойдем ли до гавани? Пошли к фрегатам, чтобы поднимались к ветру. Да сам не уходи далеко очень — сам ты знаешь!"

Турки же, однако, сочли за благо уйти в сторону Варны. Эскадра возвратилась в Севастополь, и уже никакие просьбы Потемкина не заставили Войновича вывести ее в море. То он жаловался на болезни экипажа, то на повреждение судов, то на волнения в Крыму, то на ветры неблагоприятные. Не спешил встретиться с противником командующий Севастопольской эскадрой.

Победа же Ушакова взбудоражила Потемкина — можем сражаться и выигрывать!


ВЫБИРАЯ КОМАНДУЮЩЕГО
Дело Азовско-Черноморского флота начал Алексей Наумович Сенявин, первым командующим Черноморским флотом стал вице-адмирал Федор Алексеевич Клокачев, что умер в 1783 году в Херсоне от гнилой горячки. После Клокачева главным командиром Черноморского флота стал Яков Филиппович Сухотин с производством его в вице-адмиралы. Необжитые края, необустройство городов, однако, ему не нравились, и он стремился на Балтику и с удовольствием написал И. Г. Чернышеву 3 ноября 1785 года:

"Я сего же месяца, 1-го числа имел счастье получить от князя Григория Александровича, через прибывшего сюда определенного в Херсонское черноморское адмиралтейское правление старшим его членом флота г-на капитана Мордвинова повеление, чтобы мне сему правлению перепоручить все вообще команды адмиралтейские, в Херсоне находящиеся, а потом возвратиться к С.-Петербургской команде, то есть к прежней моей питомице Государственной Адмиралтейской коллегии..."

В Севастополе в то время занимался обустройством Макензи, англичанин, служивший на русском флоте с 1769 года. Потемкин и к нему приглядывался, но уж больно суеверным был этот строитель Севастопольского флота, оттого и умер скоропостижно. Сенявин рассказывал:

"31 декабря* во весь день было веселье у адмирала Макензи. После роскошного обеда — прямо за карты и за танцы; все были действующие, зрителей никого, и кто как желал, так и забавлялся. За полчаса перед полночью позвал к ужину в последнюю минуту перед Новым годом, рюмки все налиты шампанским, бьет двенадцать часов, все встают, поздравляют адмирала и друг друга с Новым годом, но адмирал наш ни слова, тихо опустился на стул, поставил рюмку, потупил глаза на тарелку и крепко задумался.

Сначала всем показалось, что он выдумывает какой-нибудь хороший тост задать, а потом скоро приметили, что пот на лице выступил, как говорится, градом; все начинали его спрашивать, что вам сделалось, что вам случилось? Адмирал, сильно вздохнув, сказал: мне нынешний год умереть, тринадцать нас сидит за столом. Тут все пустились его уверять, что эти приметы самые пустые, все рассказывали, что со всяким это случалось по нескольку раз и все остались не только живы, но и здоровы. Наконец адмирал заключил, что умереть надобно, необходимо, но надобно также и рюмку свою выпить, благодарил всех и всех поздравил с Новым годом и рюмку свою выпил начисто, как бывало с ним всегда. Встали из-за стола, принялись веселиться, да что-то все не клеилось. Адмирал мой сделался очень скучен, однако не оставил между тем, чтобы не нарядить себя в женское платье и представить старую англичанку, танцующую менуэт,— это была любимая его забава, когда бывал он весел... На другой день адмирал был очень скучен, вечером только у графа Войновича несколько развеселился, остальные святочные вечера проводили довольно весело, и так весело, что адмирал мой забыл было, что недавно ужинал сам тринадцатым. Как вдруг 7-го числа на вечере адмирал занемог, а 10-го поутру скончался. Мне сердечно было его жаль". Да и Потемкину жаль было весельчака-адмирала. Содрогнулся от торжества приметы, сам бывал суеверен, но власти суеверию над собой не давал.

Внимателен был Потемкин и к Мордвинову. Этот педантичный офицер "отличнейших познаний" был приглашен им в 1785 году в Херсон и назначен старшим членом Адмиралтейского правления. Отца его, известного адмирала, хорошо знали во флоте как создателя книг по навигации, специальных каталогов и таблиц для мореплавателей. Его особый компас со стрелкой, натертой искусственным магнитом, применяли на многих отечественных кораблях. Отец был яростный поклонник Петра, непреклонный сторонник российских обычаев и традиций. Сын же, после того как побывал в Великобритании, стал страстным англоманом. Англия поразила его. Оттуда он вывез жену, которая покорила его сердце, книгу Адама Смита "Исследования о природе и причинах богатства народов", которая покорила его разум, и веру в превосходство английских порядков, покоривших его воображение. Его возвышенные общественные устремления не соответствовали российской действительности, не привели к изменениям во флоте, да он втайне и чувствовал, что флотоводцем большим не являлся. Его чопорность и английский педантизм нередко выглядели пренебрежением к сотоварищам и коллегам по службе, вызывали раздражение, а столкновения с неблизкими его сердцу российскими порядками привели к унылости и нервозности. Рассорился с екатеринославским губернатором Каховским, принцем Нассау-Зигеном, командиром Лиманской и позднее Дунайской флотилии Де Рибасом.

Когда секретарь Потемкина посоветовал Мордвинову быть более выдержанным, тот пришел в раздражение и резко ответил ему: "Не научайте меня притворству... у меня врагов много". Почувствовав, что с флотом и порядками не управляется, подал в отставку. Потемкин снисходительно его увещевал: "Вы еще молоды, а потому и споры. Поступок ваш меня постращать был излишний, и если бы я не столь к вам доброхотен, то смеялся угрозою отставки", пообещал даже ему командование над флотом в Греческом Архипелаге. Однако в Архипелаге русского флота не предвиделось, и Мордвинов ушел в отставку (как оказалось, ненадолго).

В Севастополе командующим над наличным или действующим флотом и портом стал старший из судовых командиров капитан 1 ранга Марк Иванович Войнович, серб на русской службе. В мае 1787 года он и Мордвинов были произведены в контр-адмиралы.

Марк Иванович верность российской короне выказывал постоянно, но командир он был нерешительный, нерасторопный да и неудачливый. Всем понятна его авантюрная вылазка к Варне, окончившаяся чуть ли не катастрофой для флота. Винили небывалой силы шторм, но только ли ветер виноват был? Войнович и Мордвинов больше в бой не рвались. При Фидониси его авторитет спас Ушаков. Три часа сражался авангард, турки были разбиты. Победа?! Да, победа. И ясно, кто победитель. Однако Войнович в море выходить никак не хотел. А Потемкин и Екатерина требовали "ударов" по неприятелю да победоносных сражений.

В октябре 1789 года светлейший с раздражением и неудовольствием отчитывал Войновича: "Из последнего вашего рапорта вижу, что вы еще не соединились с Севастопольским флотом по причине противных ветров. Но если бы для соединения предписаны были точные меры, то бы противный ветер одному был способным другому. И вместо чтоб искать на малом море друг друга, соединяясь, ударили бы на неприятеля. Вы в конце изъясняетесь, что хорош был теперь случай, а я вам скажу, что были случаи и будут еще, но все пропустятся. Турки везде биты, боятся имени русского, отдают города казакам, тот же страх в них и на море. Флотилию привел я к Анкерману... со всем тем взять пять лансонов и на них до тридцати пушек, еще одно транспортное с большим числом хлеба да два судна под Гаджибеем — весь триумф нынешний, да и то не от флота".

Потемкину стало ясно, что Войнович и Мордвинов в командующие не годятся, кого выбрать, если не Ушакова? А может, Карла-Генриха-Николая-Оттона Нассау-Зигена? Потемкину принц Нассау-Зиген был по душе. Оборотист, хваток, храбрец отчаянный. Вспомнил, как принял того в 1786 году в Крыму, присмотрелся и увидел натуру родственную. Высокого роста, хорошо сложен, энергии поразительной, смерть презирает, действует прямо и твердо. Чего только не повидал принц, в каких только авантюрах не участвовал и духом оставался бодрым. Германский принц, но внук и сын француженки, он соединил в себе лучшие и худшие черты сих наций. Порывист и легковесен, упорен и педантичен. В юности Карл-Генрих служил во французской армии, был капитаном драгунов, участвовал в Семилетней войне. Затем его привлекли романтические дали, он вдруг пересел на фрегат "Будес" и совершил вместе с Бугенвилем кругосветное путешествие. Князь Таврический любил его рассказы о многочисленных дуэлях, покорении сердец дам белого, смуглого и желтого цвета. Ступив на сушу, принц сразу же ввязался в войну на стороне испанцев и, командуя артиллерией против англичан под Гибралтаром, проявил себя смелым и мужественным воякой, получив чин генерал-майора, став испанским грандом, чем очень гордился. Но снова с военного пути его увлекла женская улыбка, он с первого взгляда в городе Спа влюбился в белокурую польскую красавицу Шарлоту Сапега. Поляки ожидали от него подвигов, и Станислав Понятовский, польский король, поднес ему право гражданства Речи Посполитой. В ответ на это Нассау решил отблагодарить свое новое отечество — идеей утвердить судоходство по Днестру и организовать сбыт польской продукции в портах Средиземноморья. Тут уж без содействия устраивавшего Новороссийский край Потемкина обойтись было нельзя. Тогда-то, в 1786 году, он и попал к "великолепному князю Тавриды". Дружба "склеилась" сразу. Екатерина удивлялась. "Странно, как тебе князь Нассау понравился, тогда как повсюду имеет репутацию скверную". Но затем и сама во время путешествия по Югу проявила благосклонность к Нассау и приняла его на русскую службу капитаном. В марте 1788 года принц был уже контр-адмиралом, командиром гребной флотилии на Днепровском лимане.

С первых же дней войны успешно отражал атаки турок, 57 неприятельских кораблей, которые подошли к Очакову,— не застали врасплох. Да он и не дремал, был быстр на атаку, рвался в бой и скоро учинил у Кинбурнской косы немалый погром турецкому флоту, выведя из строя 13 малых кораблей. "Георгий" II степени засиял на груди у принца. Неплохое начало. Но Нассау-Зиген признавал, что тут не все его искусством добыто. Жене отписал: "Нет большего удовольствия, как содействовать успеху сражения, но с русскими я часто буду иметь это удовольствие. Офицеры, солдаты, матросы — все они дрались героями. Нет никого храбрее русского". От германского принца, французского капитана, испанского гранда, гражданина Речи Посполитой — это было ценно услышать.

Потемкин высоко его оценил, написал Екатерине: "Матушка, будьте щедры к Нассау, и сие дело его трудов и усердия. За сие нужно щедро его наградить имением и так привлечь навсегда. Сколько он сделал и сколько подвергался смерти".

И после этого Нассау-Зиген снова рвался в бой, получил три тысячи душ в Могилевской губернии, золотую шпагу и разрешение поднять флаг вице-адмиральский за новые победы. Быстро прошагал по лестнице принц, без труда взял награды. А хватит ли этого, думал Потемкин, для командира всего флота Черноморского? Есть ли расчет? Выдержка? Знания морского искусства? На веслах шхуны и мелкие суда двигаются,— то одно, а на просторах под парусами, как перестраиваться, как на ветру держаться? Сможет ли командовать? Сможет маневр произвести?

Люб, люб был ему отвагой и авантюрностью своей Карл-Генрих-Николай-Оттон (вона сколько имен насобирал), но... флот Черноморский возглавить?

Думал, думал светлейший, отпустил его командовать Балтийским гребным флотом — с веслом, абордажной схваткой, пожалуй, у принца лучше выйдет, чем с парусным флотом. Тут нужен муж хладнокровный, в морском деле досконально разбирающийся, да и свой, морскими экипажами признанный и любимый. Кто? Наверное, этот сдержанный Ушаков? Храбр. Умен. Молчалив, правда. Но в морском-то бою безупречен, бесстрашен и не беспечен. Да, он.

14 марта 1790 года Потемкин подписывает ордер Черноморскому правлению, в котором написал: "Предположа лично командовать флотом Черноморским, назначил я начальствовать подо мною господину контр-адмиралу и кавалеру Ушакову. Господин контр-адмирал и кавалер (граф) Войнович отряжен в командование морских сил каспийских... бригадиры Голенкин и Пустошкин имеют быть начальниками эскадр при флоте".

В другом ордере, направленном в этот же день Ушакову, Потемкин твердо предписывает: "Не обременяя Вас правлением Адмиралтейства, препоручаю Вам начальство флота по военному употреблению, а как я сам предводительствовать оным буду, то и находиться Вам при мне, где мой флаг будет". В ордере светлейший князь предложил рассмотреть с обер-интендантом Афанасьевым все, "что нужно для снабжения судов на кампанию", расписал порядок ремонта кораблей и определил новые назначения и назидательно закончил: "Препоручаю наблюдать в подчиненных строгую субординацию и дисциплину военную, отдавать справедливость достоинствам и не потакать нерадивым; старайтесь о содержании команды, подавая всевозможные выгоды людям, и удаляться от жестоких побой".

Ушаков же "отдавал справедливость достоинствам" и подавал "всевозможные выгоды" людям уже давно без позволений и ордеров, спущенных сверху.


ФИДОНИСИ, КЕРЧЬ, ТЕНДРА, КАЛИАКРИЯ — РОЖДЕНИЕ НОВОЙ ТАКТИКИ...
Именно в этих боях при Фидониси, у Керчи, Тендры и особенно при Калиакрии утвердился флотоводческий гений Ушакова. Его умелое "опережение" при Фидониси, обход фрегатами неприятельских кораблей заставили дрогнуть турок и удалиться. Ушаков тогда умело соединил маневр с ведением быстрого и точного артиллерийского огня.

Уже будучи командующим корабельным Черноморским флотом, он под Керчью применил против турецкого флота несколько совершенно новых приемов, которые сами по себе уже были нарушением установленного порядка боя. Но применение этих приемов обеспечило Ушакову победу. Во-первых, он выделил легкие фрегаты в особый резервный отряд командующего и бросил их для развития успеха, для отражения ударов противника. В морской военной практике это было невиданно. На суше, в боевых действиях резерв — да. Но на море резерв не полагался. Здесь же он, выиграв ветер, сконцентрировал огонь, включая мелкие калибры, на ближайших турецких кораблях и на флагмане. У турецкого вице-адмирала был сбит кормовой флаг. Это вызвало замешательство у неприятеля, а когда Ушаков сделал неожиданный поворот и приказал своим кораблям сделать то же, "ступить ему в кильватер по способностям", "без соблюдения порядка номеров", турецкий флот, почувствовав угрозу расчленения, бежал.

"Стремясь завершить удар,— указывается в "Истории военно-морского искусства", — Ушаков приказал спешно выстроить линию баталии, не соблюдая назначенных мест. Здесь Ушаков снова отказался от установившегося обычая занимать место в строю, в порядке своих номеров. Преследуя противника, он занял место впереди своих кораблей, а не в центре, как того требовали правила формальной линейной тактики". Так происходило прощание с незыблемой до сих пор знаменитой "Линией", определяющей всю маневренную тактику военно-морских флотов. Но не только в линейной тактике проявил себя новатором русский адмирал. Особо энергично атаковал Ушаков корабль главнокомандующего противника, понимая, что вывод из боя флагмана турок дезорганизует их, внесет сумятицу и разброд. Турецкий флот был быстроходен, подвижен, но его личный состав был плохо организован, быстро предавался панике при признаках неудачи. Таковые признаки и надо было создавать. В результате Керченской победы попытка высадить десант в Крыму была сорвана. А ведь неизвестно, как протекала бы вторая при Екатерине война с турками и чем бы она закончилась, если бы хорошо вооруженные отряды десанта соединились с мятежно настроенными ватагами крымских мурз. Зачтем же эту победу контр-адмиралу Ушакову, ставшему во главе Черноморского флота, как главную заявку на победоносную маневренную тактику, на боевитость, на неукротимый напор, которые с этих пор сопровождали всю его морскую жизнь.

При Тендре он действовал совершенно раскованно и дерзко. Перед его волей все отступало. Не следует думать, что турецкий флот готов был капитулировать и скрываться от русского. Нет, он накапливал силы, совершенствовался, сам искал выгодного сражения. Кроме того, он активно участвовал в обеспечении действий сухопутной армии.

Ушаков тоже следил за его перемещениями. Одним из постоянных принципов его военных действий было: знать, где находится противник, в каком количестве, каковы его намерения. Так было и перед Тендрой, когда посылались гонцы во все концы Крымского полуострова, в Херсон, Очаков и к Гаджибею, когда фрегаты Ушакова стремительными тенями проносились вдоль берегов Крыма, появлялись у лимана, таились за островом Тендра, подходили к устью Дуная. 6 августа он пишет в Херсон: "Сего дня было 29 судов... Весьма нужно узнать их предприятие, дабы не только воспрепятствовать, но и воспользоваться оным... Не можно ли, милостивый государь, через какие-либо средства от Дуная узнать, где ныне главный их флот, в котором месте соединяются ли они в одном месте или будут эскадрами, дабы потому располагать наши действия".

Собрав сведения о противнике, проанализировав их (ибо нередко это были противоречивые известия), он к началу операции знал больше о противнике, чем тот о нем. И "располагал свои действия" сообразно обстановке. Так было и у Тендры, где он внезапно появился перед стоявшей на якоре турецкой флотилией. У турок было 14 линейных кораблей, 8 фрегатов, 4 мелких корабля. У Ушакова же линейных кораблей было почти в три раза меньше. Атаковать или отступить? Для русского главнокомандующего двух мнений не было. Но атаковать, не дожидаясь всех перестроений, не вытянувшись в столь многозначащую линию, а с ходу, внезапно, не перестраиваясь из походного порядка в боевой.

Турки спешно рубили якорные канаты. Сколько они оставили якорей в ту кампанию вдоль побережья Черного моря? Эскадра противника стремительно бросилась уходить к Дунаю. И тут Ушаков решил перехватить "концевые" корабли. Капитан-паша повернул на обратный курс, но этим равновесие боя не удержал. Наступили сумерки, но утром следующего дня атака повторилась. Турки потеряли два корабля, две тысячи человек, на русской эскадре потери были незначительны. Особую досаду в Константинополе вызвала гибель 74-пушечного корабля "Капудание" с грузом сокровищ и драгоценностей, вывозимых из Крыма, и пленение контр-адмирала Саит-бея. Это была блестящая виктория. Суворов откликнулся на победу русского флота: "Виват Ушаков!" Да, пальма первенства на Черном море прочно переходила к русскому флоту. Он надежно перекрыл вход в устье Дуная, где неприступной глыбой высился Измаил.

Здесь, в его штурме, окончательно утвердилась воинская слава Суворова. Надежное плечо со стороны моря подставил ему Ушаков, выделив Лиманскую флотилию для совместных боевых действий. Резервы морским путем к турецкому гарнизону не подошли, а почти двести мелких и средних русских судов приняли участие в штурме крепостных стен со стороны реки.

"Впервые в истории военного и военно-морского искусства речная военная флотилия, взаимодействуя с армией, действовала столь большим количеством кораблей, с массой десантных войск, принявших непосредственное участие в штурме такого сильно укрепленного приречного пункта, каким был Измаил. Взятие Измаила представляет поучительный пример организации взаимодействия между речной флотилией и эскадрой Черноморского флота под командованием Ф. Ф. Ушакова, которая охраняла устье Дуная от проникновения туда турецких морских сил. Взятие войсками Суворова Измаила и действия эскадры Ушакова в тот период на Черноморском театре имели в основе единый стратегический военный замысел" ("История военно-морского искусства"). Через девять лет это блестящее содружество столь же победоносно повторится. А тогда, после Тендры и Измаила, была битва при мысе Калиакрия. Она развеяла надежды Оттоманской Порты на военный успех, явилась непререкаемым аргументом к миру.

 

СОВЕРШЕННАЯ ПОБЕДА
Такого маневра капитан-паша турецкого флота и его вдохновитель алжирский паша Саит-Али не ожидали. Между берегом и турецкими кораблями проходил последний корабль русской эскадры. Артиллеристы береговой батареи, опешив, побежали к пушкам, но посланные вдогонку ядра вреда принести уже не могли. А русские корабли, обойдя противника, отрезав его от берега, разворачивались, становились на ветер и стремительно атаковали турецкий флот. Это был блестящий маневр, обессмертивший имя русского контр-адмирала Ушакова. Правда, об этом многие зарубежные историки и тактики флота парусного постарались позабыть, не вспоминать, приписать его адмиралу Нельсону, совершившему подобный маневр лишь в 1798 году у мыса Абукир. То, что маневр был блестящим и неожиданным, доказывают результаты битв у Калиакрии и на Абукире. Обе они закончились катастрофическим поражением эскадр, допустивших противника взять их в клещи. Но факт остается фактом: первым применил этот маневр Федор Федорович Ушаков.

В тот последний день июля 1791 года русский контр-адмирал, отправившийся из Севастополя на поиски противника, увидел его у румелийского берега стоящим на якорях в линии при Калиакрии против мыса Калерах-Бурну, под прикрытием береговой батареи. Вот и бросил он тогда в просвет между берегом и линией расположения турецкого флота свои корабли. Требовалось большое искусство капитанов и моряков, чтобы не выскочить на берег, не помчаться под турецкие пушки, не замешкаться при выполнении поворотов. Но Ушаков знал мастерство своих экипажей, верил в умение своих капитанов и поэтому решился на столь рискованный замысел. Но, пройдя узким коридором, он выиграл ветер. А это небесное топливо парусников обеспечивало движение и скорость, обеспечивало неуязвимость и победу в сражениях тех времен.

Ветер в паруса! Вот к чему стремился русский контр-адмирал. И, обогнув турецкую эскадру, он получил его для стремительной атаки. Сражение еще не начиналось, а Ушаков уже выигрывал его.

Турки рубили канаты, ставили паруса и, увлекаемые морским течением, стали врезаться друг в друга. У одного упала бизань-мачта, бушприт второго не выдержал удара о соседний корабль и переломился. Капитан-паша попытался выстроить линию баталии, изловить ветер, разворачиваясь. Однако алжирец Саит-Али с ним не посчитался и решил обойти русскую эскадру, атаковавшую с марша тремя колоннами. Ушаков сразу заметил опасность и решил не дать зайти себе в тыл, не допустить "на ветер" врага. На корабле "Рождество Христово", идущем под его флагом, он, выйдя из линии, пошел на сближение. Саит-Али, отдав сигнал своему флоту сомкнуть дистанцию и спуститься к неприятелю, вступил с ним в бой. В пять часов вечера Ушаков обогнал корабль Саит-Али и атаковал продольным залпом его. Знаменитая битва при Калиакрии разгоралась, чтобы осветить ярким светом веков талант великого русского флотоводца.


***
Дивно, дивно шел флагманский корабль, как будто на императорском параде. Волна разрезалась форштевнем и раскидывала по обе стороны свое пенное кружево. Турецкий флагман поспевал столь же стремительно, но вдруг сбился с темпа и стал отставать от идущего параллельно "Рождества Христова".

— Молодец, Матвей Максимович! Отладил команду! — стукнул плечом в спину капитана Ельчанинова Ушаков.— А сейчас давай сигнал: "Всей линией в атаку! Сомкнуть дистанцию!"

Сигнальные флаги поползли вверх. "Рождество Христово" развернулся и почти преградил путь Саит-Али.

— Сходимся, Матвей, и огонь!

Молниеносный поворот флагмана — и его бортовые пушки уже ловили своими темными зрачками цели на турецком корабле. А тот, увлекаемый ветром, мчался навстречу огненному смерчу. Но у турок две пушки на корме, и что они могли сделать с десятками бортовых орудий русских, расписавшихся ядрами в небе у Калиакрии. Ядра калились тут же, в жаровнях на палубе, и красноватыми солнышками выскакивали из пушек наперегонки друг с другом. Вращаясь, издавая драконовское шипение, неслись скованные книппеля и, захлестнувшись вокруг формарса-рея, потянули его вниз, круша снасти.

— Бить по флагману! Всем правым бортом,— командовал Ушаков. Он уже испробовал этот прием. Вывести из строя главный корабль противника, заставить его потерять управление — половина победы.

Русская эскадра, охватив турецкую армаду полукольцом, вся в дымах, врезалась в гущу неперестроившихся турецких кораблей и посыпала ядрами. Мачты, стеньги, реи крошились, лопались, отлетали в сторону, паруса обвисали и обессилевали. Команды турецких капитанов становились все беспорядочнее и бестолковее. Корабли задней линии давали залпы и попадали в передних, те разворачивались, не зная, где враг. Кто-то начал тонуть, другие поворачивались кормой, спешили под ветер.

— Не отпускать! Не дать уйти! Прибавить парусов! — давал команду Ушаков, преследуя уходящий в середину турецкой эскадры корабль Саит-Али. А тот, казалось, почувствовал приближающуюся гибель и нырял в сизые языки дыма, прятался за борта своих отстреливающихся кораблей.

Ушаков не выпускал нити боя из рук. Десятки команд отдал по началу атаки: к перестроению, стягиванию в единый кулак, к преследованию уповавшего уже только на паруса да попутный ветер противника.

— Сломали турка,— обнял он Ельчанинова.— Подымай сигнал: "В погоню!" Брать в плен будем.

Новые сигналы появились на флагмане русского флота. Зоркие глаза надо иметь, чтобы различить их, но дозорные, самые остроглазые моряки, уже спешили доложить: "Поставьте паруса! Погоня!"

Участь турецкого флата была предопределена. Оставалось завершить битву. Ночные сумерки запахивали сцену перед последним актом — победители предвкушали торжествующий финал, побежденные молились за упокой души. Однако если окончить этим слогом, то следует признать, что 31 июля в небесах царил Бог православный, а ночью 1 августа его место занял Бог восточный. Сгустившиеся сумерки скрыли бегущих от погони, "ветер заштилил", а потом задул в растрепанные паруса оставшихся на ходу турецких кораблей.

— Видны верхушки мачт уходящих! — доложил матрос с салинга ранним утром. Как же хотелось Ушакову догнать и порешить весь турецкий флот, чтобы второй раз в истории Отечества засияли медали с коротким словом "был". Однако северный ветер, посылая шквал за шквалом, вскоре превратился в штормовой. Он не пощадил турок, многие пошли ко дну, но Ушаков решил не губить свои корабли. Отдал приказ:

— Пусть заворачивают за мыс Эмене. Здесь у румелийского берега, невдалеке от Фароса, исправим повреждения и догоним.

Быстроходный крейсер контр-адмирал пустил вдоль берега и получил богатую добычу — транспорты с хлебом, артиллерийское снаряжение с турецких шебек и известия о том, что остатки турецкого флота находятся в Варне. Ветер стих, и Ушаков не мешкая двинулся для его полного уничтожения.

— Кирлингачи! Ваше превосходительство, под Андреевским и бусурманским флагом. Кричат что-то, руками машут.

— Поднять на борт,— скомандовал Ушаков.— Ну что там? — недовольно спросил у вступившего на борт паши. Тот кланялся, а толмач-болгарин, не ожидая, когда турок заговорит, коротко сказал:

— Перемирие!


***
Ночной Константинополь вытряхнуло с постелей. Султан с тревогой всматривался в темноту залива. А оттуда с перерывом громыхало. Стражу подняли по тревоге, янычары заняли проходы во дворце, глаз в Серале не смыкали до утра. С рассветом предстало печальное зрелище. Обгорелые, со снесенными мачтами, расползшимися по палубе ранеными, стояли в Босфоре несколько оставшихся от эскадры кораблей.

— Зачем ты стрелял? — хрустнул пальцами султан, когда Саит-Али, прибыв с корабля, упал перед ним.

— Великий, флота твоего больше нет, а за нами гнался сам Ушак-паша, и я не хотел, чтобы ты не знал этого. Мой корабль не доживет до вечера, надобно, чтобы пушки с него сняли для защиты столицы.

Султан не предался безрассудной злобе, он понимал, что яростью не остановишь рвущихся на всех парусах к Константинополю кораблей этого непобедимого русского адмирала.

— Ушак-паша! Хотел бы я иметь у себя такого адмирала,— обернулся к Раис-эфенди.— Срочно отписать визирю. Перемирие без проволочек.

В Босфоре медленно опускался на дно отдавший последний салют султанскому дворцу корабль Саит-Али.


***
Через месяц после сражения Екатерина II писала про Селима II: "Испуганный при виде своих кораблей, лишенных мачт и совершенно разбитых... он тотчас же отдал приказ кончить (мирные переговоры. — В. Г.) возможно скорее... и его высочество, заносившийся двадцать четыре часа тому назад, стал мягок и сговорчив, как теленок".

...Этого памятника в Севастополе*, куда возвратился флот Ушакова, нет. Но он должен бы быть, ибо это была выдающаяся победа над старой маневренной тактикой, и победа достигнута была по всем правилам нового военно-морского искусства и даже вопреки тем канонам, которые существовали до сего времени. Адмирал Ушаков проявил то диалектическое понимание сущности боя, которое и знаменовало новое военное мышление, утверждало новую тактику морского боя. Это была выдающаяся морская победа XVIII века, которая поставила имя Ушакова в ряд самых знаменитых флотоводцев. И не его вина, если не столь часто и не столь ярко вспыхивает оно в их ряду.

В этом памятнике, на вершине которого должна стоять фигура великого адмирала, обрамлением должны быть вычеканены имена его соратников и помощников, воспитанных в дальних походах, непрерывных упражнениях, боевых схватках под началом Ушакова. Капитаны 1 и 2 ранга Шапилов, Ельчанинов, Языков, Баранов, Селивачев, Кумани, Чефалиано, Заостровский, Обольянинов, Сенявин, Ознобишин, Сарандинаки, Львов, Шишмарев. Командиры Демор, Ларионов, Белле. Особо хвалил в своих донесениях Ушаков капитана фрегата Великошапкина, который сжег, расстрелял и уничтожил у румелийского побережья немало кораблей противника, и артиллерийского командира Юхарина, проявившего чудеса со своими артиллеристами на корабле "Рождество Христово".

В основании же этого монумента должна быть память о русском моряке, сумевшем не только освоить все навыки, необходимые для быстрого судовождения, маневра, точной артиллерийской стрельбы, но и применить их в деле. Уметь подчиняться! — это было старой и необходимой заповедью для солдата и моряка. Уметь действовать споро, расторопно, артельно, делать все безоплошно, без ошибок, без дефектов, точно и четко — это было уже новое правило, которое внедрил во флот Ушаков.

"Совершенная победа" — было сказано о битве у румелийских берегов в донесении князя Потемкина-Таврического. Да, это была "совершенная" и блистательная победа, и поэтому должен быть установлен памятник, где золотом были бы высечены буквы: Калиакрия, 31 августа 1791 года".

29 декабря 1791 года был заключен Ясский мир, подтвердивший предыдущий Кучук-Кайнарджийский. Мир закрепил присоединение Крыма к России, признал новую границу по Днестру. Украинский и русский народы навечно обезопасили себя от кровавых набегов крымчаков и турок. Россия прорубила морское окно на юг: в Азию, Африку, Южную Европу, закончила вековую борьбу за возвращение исконно славянских земель, получила незамерзающие порты на Черном море, необходимые для роста экономики, вызвала к полнокровной хозяйственной жизни громадные, неосвоенные районы. После этой войны зашевелились народы, находящиеся под гнетом Османской империи. К национальной независимости просыпались Балканы.

 

БИТВА ЗА ПРОШЛОЕ

"Я люблю эту историю (России) до безумия ".
Екатерина в письме Гримму.

Известно, что историей в России интересуются или тогда, когда совсем плохо, когда кажется мерцательной сама жизнь в ней, или в период расцвета, когда правители хотят изобразить свое правление вершинно по сравнению с предыдущими деяниями своих предшественников.

Историки осознают тогда, чего ждут от них время и правители, находят погребенные в анналах времени явления и проявляют их в сознании современников. Они выстраивают события, и тогда становится ясным весь их ход, приведший к результатам того времени, в котором они живут и действуют.

В восемнадцатом веке на просторах Российской империи, в университетских аудиториях, в научных дискуссиях, на книжных страницах развернулась бескровная битва. В том сражении участвовали глубокомудрые и поверхностные, высокомерные западные и доморощенные отечестволюбящие историки. Все они чувствовали необходимость завоевать Российское духовное пространство. Если раньше на нем простиралось историческое покрывало, сотканное в тиши монастыря метким словом монаха-летописца, собиравшего сведения, слухи и былины и записывавшего их в ряд лето за летом, то с первыми реформами все это сочли устаревшим хламом. Монастыри закрывались, снимались колокола, переставало звучать и летописное первозданное слово. Новые создатели истории тщились доказать, что реформы и изменения, которые происходят в России, держава давно ждет. Уверяли, что философские притязания на третий Рим, отгороженный от всего света, несостоятельны. Пытались доказать, что Россия отсталая земля, а Европа несет с собой только свет и благо.

И закипела умственная работа, заскрипели гусиные перья переписчиков набело, соединяющие наспех набросанные, но хорошо оплачиваемые соображения, а скорее воображения приглашенных из Пруссии, Голштинии, Саксонии историографов. Своих Петр, да и последующие правители, вначале не имели. Лишь потом, когда все, включая императора, нахлебались вдоволь реформ, когда, раскрыв глаза, заметили, что рядом с добросовестным искусником проник в Россию шарлатан, обманщик и пустобрех, успевший, правда, нахватать российских привилегий, наград и званий, — тогда только обратили взор на местных российских юношей, овладевших наукой и знаниями и желавших служить императору и Отечеству. Вот между ними-то и возникла схватка на просторах исторической, фюгологической и прочих наук.

Нет, не между национальностями (сколь много доброго, хорошего сделали в России немцы и как низко надо поклониться таковым добросовестным и уверовавшим в Россию людям), а между чванством и умом, между заскорузлостью и пытливостью, между зашоренными европеистами, среди которых было немало и просто шпионов, и преданными сынами Отечества, желающими подпереть колоннами знаний и умений возносившийся ввысь свод Российской державы.

Став русской императрицей, Екатерина все больше ощущала необходимость постичь глубины, истоки, печали, на которых покоилась эта империя. Она хотела знать те пределы времени, куда углублен был народ русский.

В империи с началом ее правления воцарилась подлинная погоня за знаниями — снаряжались знаменитые научные экспедиции академиков Палласа, Гмелина, Гильденштадта, Лепехина, Зуева, Рычкова. Направляясь в разные ее концы, они готовили пространные записки о провинциях России, их особенностях. В записках описывались природа, структура, население, собирались исторические данные, легенды и народные суждения. Ибо это порой был единственный источник познания прошлого. Послепетровская Россия осознавала сама себя, расширяя и утлубляя знания о собственном прошлом. Ученые ринулись также и в глубь веков. Уже известные академические авторитеты Миллер, Шлецер, Бакмейстер выкладывали на книжные полки труды, статьи, материалы о русской истории. Герард Фридерик Миллер (в России называвшийся Федором Ивановичем) был даже утвержден императрицей Елизаветой российским историографом. Эти ученые сделали немало для науки, напечатав ряд древних летописей. Однако, недостаточно хорошо владея русским языком, находясь под влиянием европейских сочинений, наделали и немало ошибок. Великий Ломоносов, при всей своей излишней горячности, правильно предостерегал их и их последователей от опоры только на ограниченные европейские знания о России, хотел, чтобы "деяния прошлые гордость вызывали".

Но ученые уже и совершили благое дело: извлекли из монастырских библиотек, царских и губернских архивов то, что многим казалось хламом. То было извечное российское увлечение — летопись! У открывших ее она вызывала восхищение своим сбором фактов и стилем, доходившим до поэтических вершин, что казалось и ненужным для методичных европейских хроникеров.

Екатерина с самого начала своего прикосновения к Российской истории поразилась полнокровию русских летописей, их образности и системе, приказала приносить и представлять ей летописи и извлечения из них. Это поручение было высказано и ординарному профессору Московского университета Антону Алексеевичу Барсову. Державное поручение он выполнил со всем тщанием и вместе с профессором Чеботаревым предоставил такой свод летописей императрице. Для Екатерины история "все больше и больше становилась любимым занятием". С гордостью говорила: "Ничего не читаю, кроме относящегося к XIII веку Российской истории. Около сотни старых летописей составляют мою подручную библиотеку. Приятно рыться в старом хламе". Сама-то она прекрасно сознавала, что это сокровища, которые дано оценить не многим. А она чувствовала сквозь их страницы запах гари сожженных татарами деревень, собирательское рвение московских князей, слышала стук топоров на пепелище и главное — ощущала пробивающуюся мощь будущего царства, дух народа, способного совладать с самой большой напастью. И над всем этим — неземную волю великого Молитвенника за Землю Русскую Сергия Радонежского, отмолившего у Бога жизнь на ней и будущее ее процветание. Она попросила и ей принесли икону Святого Равноапостольного старца. Молилась долго перед ней на коленях, чтобы дал ей силу править мудро и справедливо, чтобы устояла держава Русская, чтобы крепла она. Особливо требовалось уточнение истории, когда родился Александр. Для него надо было сделать историю понятной, проистекающей из великого предназначения державы Русской и власти державной. А историки старались, чувствуя потребность. Написал свою историю России тайный советник Михаил Щербатов; на немецком языке выпускал "Собрание сочинений, до Российской истории касающееся" историограф Миллер; поражал своим трудолюбием сочинитель и собиратель из курских купцов Иван Голиков — его труд "Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России" поразил даже Екатерину. К первым двенадцати томам "Петров радетель", отдавший себя и все свои накопления на завершение труда, присовокупил позднее еще 18! Кое-что он, конечно, в рвении преувеличил, много излишнего вставил в книги, но в извинение оного он называл себя не историком, а панегиристом своего героя и собирателем его дел. Да к тому же в погрешности "против воли вовлекали его патриотическая ревность и природная охота размышлять". 30 томов стали подлинным памятником историческому собирательству и вызвали восхищение современников, один из которых написал следующую эпиграмму


"Воспитанник дьячков! Безграмотный писец!
Скажи, чьей властию ты сделался творец?
Когда вскарабкался на трудную столь гору,
И мракоумного быв не причастен вздору,
Свершил желание отечества сынов.
И собственну к нему явил свою любовь?
Великого Петра деяния чудесны.
Труды, старания сколь были нам полезны,
Явил трудами ты толико многих лет.
Творению его давно чудится свет,
Но кто ж достойно то изобразить потщился?
Судьбой был избран ты, с усердием стремился,
Покрыл ленящихся ученых всех стыдом,
Бессмертия достиг всехвальным столь трудом.
Г. Б."


Да, Иван Голиков "вскарабкался" на трудную Гору истории и "свершил желание отечества сынов": представил деяния — биографию Великого Петра в различных материалах. Не пора ли было воспеть и екатерининскую эпоху или, по крайней мере, поставить ее на прочный пьедестал прошлого. Но как?

Екатерина сама начинает сочинять "Записки касательно Российской Истории", составленные из свода разных русских летописей со многими синхронными таблицами и с критическими замечаниями. Ученые позднее отмечали, что если бы в них указаны были "источники, из коих почерпались выписки сии, то бы книга сия была совершеннейшею в своем роде для любителей Русской Истории".

Она набрасывалась с жадностью на летописи, выписывала из них интересные куски, делала сопоставления с днем сегодняшним. Екатерина настолько увлеклась летописями и написанием истории, что считала до конца жизни это любимым занятием.

В письме к Гримму она писала: "У меня все был недосуг, благодаря делам и старинным летописям. Дошедши до 1321 года, я остановилась и отдала переписывать около восьми сот страниц, нацарапанных мною. Представьте, какая страсть писать о старине, до которой никому нет дела... А между тем, я очень довольна, что привела в порядок все относящееся до истории, и сделала это лучше всех, кто брался за эту работу до сих пор. Я тружусь точно за деньги, так корплю, так стараюсь, кладу в дело весь свой ум и сообразительность, и всякий раз, как напишу страницу, восклицаю: Ах, как это хорошо, мило, восхитительно! Но, конечно, я никому об этом не говорю, кроме Вас, Вы понимаете, надо мною стали бы смеяться".

Однако не только наслаждение руководило императрицей. Грохнула Французская революция. Пала Бастилия. В руках восставших оказался король. Приближалась развязка. Надо было показать вековечность монархии, ее истинность: неизбежность разгрома бунтовщиков.

Вольтеровы изыскания, мудрости Монтеня, Монтескье и Дидро оказались пьедесталом для кровавой революции. Надо было искать опоры в истории народа, в подвигах тех, кто готов был к самопожертвованию во имя Отечества и монархии.


***
Год 1790 был снова нелегким, хотя война со шведами сошла на нет, турок били, но красным заревом полыхала на далеких европейских границах Французская революция. Шатались королевские троны. Не Пугачев сокрушал, а слово. Слово о свободе, равенстве и братстве, сказанное всуе. И она от этих слов не шарахалась, придя к власти. Внимательна была к речениям энциклопедистов французских. Но когда сие внедряется тесаком, пулей и кулаком, когда простолюдин необразованный стал равенства со старинным родом аристократов требовать и братства с королем, поняла, как они ошибались и какую удобную стезю проложили для бунтовщиков. Решила свериться с отечественными любомудрами и историками, как их слово отзывается на время, куда компас эпохи стрелку настраивает, что века вещают им и ей в успокоение. Собрала их у себя в Зимнем дворце для совета. Да, то было сборище олимпийцев. Не богов, конечно, но вершителей судьбы России. Но не нынешней, ибо нынешняя была в руках у правительницы и ее сподвижников, а той бывшей, прошедшей, которая вроде бы состоялась, но от того, как ее прописать, как выстроить, кого в герои определить, что вспомнить, а что и призабыть, зависело, как обозначится эта судьба в головах, сердцах и душах потомков. Так что близки они были к олимпийским богам отнюдь не только своим спокойствием, Академией воспитанном, по воле и предначертаниями которой выстраивалась Отечественная история.

В тот осенний день во дворце собрался весь цвет российской исторической науки.

Находился тут, конечно, бывший член Военной коллегии, а ныне член Российской Академии Иван Никитич Болтин. Осиян он был служением в канцелярии у князя Потемкина, а от того вельможи немало шло света, знания и догадливости. Слегка отстранясь от других, зашел и стал возле второго стула от императрициного кресла тайный советник и член Российской Академии Иван Перфильевич Елагин. Его отделение и некоторое превозношение над другими связано было, возможно, с тем, что был он еще Главным директором придворной музыки и театра. А придворная музыка позволяет видеть императрицу не только по ее вызову, а и в то время, когда академик за книгой корпит и не имеет возможности свой взгляд отстоять. И тут свидетель танца царствующей особы в сердце ее проникнуть может скорее. Вошел, раскланявшись во все стороны, и даже креслу императрицы, управитель корпуса чужеземных единоверцев, известный не только на весь С.-Петербург, но и на всю Россию, Алексей Иванович Мусин-Пушкин. Не вошел, а влетел резкий в движениях князь Щербатов. Он всем был известен как достойный защитник русской старины, неутомимый спорщик, обличитель и забияка. Оглядел всех, поклонился и обошел стол, чтобы не сесть рядом с Болтиным, коему дал недавно отповедь в своем письме. Зашли и другие, стали за стульями, ожидали императрицу...

Екатерина появилась без предварительного объявления, жестом пригласила всех садиться, сама же по привычке стала ходить между столом и окном, выходящим на Неву. Помолчала, потом без нажима, уже утверждая и вопрошая, промолвила:

— Что будет, господа? Бастилия пала. Король французский, попустивший разгул черни, погибает в плену у оной. Слова почитаемых нами много лет Вольтера, Дидерота, Монтескье в свою противоположность обратились. Не разум, кажется, восхваляли они, а безверие. Они от вопросов к Богу и сомнений в собственной натуре к отрицанию божественного откровения и загробного возмездия пришли. Нам их разум казался ослепительным, но мы не заметили, как, прикрываясь их мыслью, кровожадные еретики себе здание выстроили. Когда мы с Дидеротом многочасовые беседы здесь вели, — Екатерина обвела рукой залу, — он благосклонно о нашем императорском правлении отзывался. Я много и часто разговаривала с ним, но не столько с пользой для себя, сколько из любопытства.

Она постояла возле окна, любуясь серой волной Невы, и, обернувшисъ, продолжила:

— Если бы я его послушалась, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство, и администрацию, и финансы, для того чтобы очистить место для невозможных теорий. Я уже и тогда, и сейчас тем более, решила опиратъся на дух православия, а разум крепить примерами из отечественной истории, из тех подвигов, кои предки наши совершали во имя Отечества и своих монархов. Я вас, почтенные ученые мужи, пригласила, дабы еще раз утвердиться в правильности нашего следования по пути, назначенному предками нашими, дабы услышать, как продолжают совершаться труды исторические, что творите вы ныне. А сверх того хотела еще раз датъ вам задание собирать, отбирать и хранить все ценное касательное российской истории, как древней, так и новой.

Она еще раз прошлась к окну. Затем села, погрузив свое отяжелевшее за последние годы тело в кресло. С любопытством оглядела их, как, наверное, Петр вглядывался в своих полководцев-соратников накануне Полтавской битвы. Заметив замешательство и желание каждого сказать слово первым, примирила: "Начнем по кругу. Иван Перфильевич, открой сию конференцию".

Елагин встал, поклонился и, как бы продолжая разговор, обратился к Екатерине:

— Матушка, Ваши мудрые рассуждения во всем подтверждаются. Я много древних, и новых, и внешних, и своих о России писателей прочитал, ища в них того, что может удовлетворить и желанию, и любопытству читателей, да и потребностям общества. Но, кроме Вашего сочинения, нашел особливое в чужестранных незнание, или завистливую ненависть, и редко правду, на презрении, однако ж, всегда основанную. А в наших ничего, деяний достойного. Нет в них ни слога приличного, ни описаний важности, ни верви, повествованию свойственной, ни же внимательного к разбору дел и к услаждению читателя старания. Историку многочисленные сведения нужны, а наши летописатели всего, что их окружало, не знали. Ежели труд мой "Опыт повествования о России", коий я начал писать, будет продолжен, то я потщусь украсить сочинение свое подражанием Тациту, Титу Ливию, Саллюстию, Плутарху, Ксенофонту, Робертсону и Гуму, и, кроме того, любомудрием Пифагора, Платона, Лейбница, Солона, Ликурга, Гроциуса и Пуффендорфа хотел бы отметить. И тогда в оном наставлении станет паче всего, — Иван Перфильевич не постеснялся поднять вверх свой перст, на которьтй даже императрица с любопытством посмотрела, — паче всего нравственная проповедь евангельская и непорочного Богословия — важность сердцу. И нрав моего урода сочиненного даст, может быть, притягательную нравиться силу.

Он сделал паузу и окончил на высокой ноте:

— Надеюсь, мысль моя сего труда не будет лицеприимством управляема, ни рука страхом не будет водима, ни же перо в желчь омочено!

Екатерина с уважением посмотрела на своего директора придворной музыки и театра. Силен не только в сочинительстве трагедий и комедий, но вот и в этом близком ее замыслу историческом сочинительстве. Одобрила.

— Отменно, Иван Перфильевич! Дай Бог осуществиться сему замыслу! А что вы думаете, Алексей Иванович? Как думаете наладить дело исторического просвещения общества нашего — о народе я не говорю, здесь дело наших священнослужителей. Пусть они Евангелие донесут до каждого прихожанина.

Мусин-Пушкин встал, учтиво поклонился императрице, затем всем остальным и тихо, но отчетливо сказал, как бы раскладывал по полочкам:

— Ваше Величество, императрица Всероссийская!

Екатерина перебила:

— Давайте без церемонии, господа академики!

Мусин-Пушкин склонил голову и продолжал:

— Вы имеете такое же славное имя между писателями и историографами России, как и между монархами. Уже Ваш "Наказ Комиссии о сочинении проекта нового Уложения", как и сам Наказ, один в Кунсткамеру Санкт-Петербургской Академии положенный, а другой сохраняемый в Сенате, показали, сколь прекрасно владеете Вы сравнениями историческими, как точно вы события выстраиваете, на сколь многие факты опираетесь. Сей Наказ стал образцом законодательной мудрости и политической философии, И даже во Франции был запрещен как опасная для тогдашней политики книга.

Екатерина закивала головой:

— Да, да! Ежели б король сим Наказом руководствовался, то, может, бунтарской революции не было бы.

Про себя подумала — а и она, пожалуй, правит по друтим законам.

Мусин-Пушкин переждал и вывел на предмет разговора снова.

— Но особливо, Ваше величество, мудрость державная проявилась в Вашей заботе о прошлом, когда Вы стали готовить и издавать "Записки касательно Российской истории". Вы нас, почитателей мудрой Клио, заставили искать и переписывать русские летописи, сами их выстроили и свод оных подготовили, сихронические таблицы сделали. И книги эти изданные поражают воображение. Я уверен, что сие деяние заслуживает избрания Вас почетным академиком и удивляюсь, почему сие до сих пор не произведено.

Екатерина опять укоризненно покачала головой.

— Господа академики, не надо мои скромные труды превозносить. Они для меня суть поиск ответа, как предки наши выходили из бед и тяжелых времен, как хозяйство строили, как друзей приобретали, а врагов сражали. Ежели все мои подданные в своем добром отношении начнут меня в свои сословия и цехи избирать, то я и почетным сенатором стану, и почетным бергалом, и почетным моряком, и почетным цирюльником!

Последнее ее рассмешило, она захохотала, не стесняясь, обнажая свои белые зубы. Смеялась долго, потряхивала головой, потом, утирая выступившие слезы, сквозь смех выговорила:

— Прости, Господи. Вот ведь и Фридрих смеялся заразительно. Сие у него от превосходства над другими было. Да и был ли когда великий человек, который не отличался бы веселостью и не имел в себе неистощимый запас его. Я же смеюсь просто от того, что смешно. Ладно, Алексей Иванович, не сердись! Я знаю тебя как любителя отечественных древностей, собирателя старинных рукописей и монет, изделий и прочих редкостей, а посему дарю тебе несколько пергаменных книг, летописей и старинных бумаг для изданий.

Мусин-Пушкин склонился еще раз и закончил:

— Ваше величество, вы всегда добры ко мне, а Ваше поручение выписывать из летописей все, что могло относиться к "Запискам Российской империи", доставило мне случай получить из всех книгохранилищ, особливо подведомых духовенству, самые редкие книги, документы и вещи. А посему, как и прежде, я предлагаю усилить поиск всех древностей российских, переписывать их и издавать, а то, не дай Бог, какой пожар — и великие творения уйдут от нас навсегда.

Екатерина покивала головой и обратилась к Болтину, уже давно испытывающему нетерпение.

— Иван Никитич! Не пыхти, дорогой наш академик, твои заслуги нам ведомы и особливо споспешествование сочинению Российского словаря да критики леклерковой истории России. Сия критика многих побудила к более точному описанию Отечества нашего. Да благодарна и я тебе лично, за примечания на мою пиесу "Историческое представление из жизни Рюрика". Что скажешь ты в пользу исторической науки?

Да, Болтин весь изнервничался, он опасался, что Екатерина первому даст слово его противнику князю Щербатову, и с места в карьер решил того принизить. Начал старинным слогом:

— Великая Государыня! Во первых словах хочу призвать историков служить истине, а не имени своему, и из-за боязни принизить оное своих ошибок не признающих. Не боюсь присутствия, а скорее радуюсь, что не заглазно хочу сказать, что достопочтенный князь Михаил Михайлович Щербатов написал Российскую Историю, в коей есть и достоинства свои, но и великие неисправности. А в оных он признать свои ошибки не хочет. Но то его научный авторитет не возвышает.

Екатерина подняла длань и прервала Болтина.

— Иван Никитич! Тот спор оставь для академических разборок, тем паче, как мне из-за своей низкой учености кажется, Вы спорите о сущих вероятностях, и только один другому уступить не хотите.

Болтин склонил голову и, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Итак, главное — истина, на достоверности покоящаяся. И далее достоверность надо искать в старинных книгах, летописях, лексиконах, свидетельствах иноземцев, искать, но, конечно, с осторожностью относиться к ним надо. Вы, Ваше величество, знаете и в скорости я Вам великий подарок с некоторыми любителями нашей истории преподнесу. То будет перевод и изъяснение "Русской правды", еще Великим князем Ярославом за ее составление Мудрым прозванным. Сей свод законов Древней Руси поражает обширностью и разноприменимостью, тщательным прописанием правил и обязанностей.

Императрица нахмурилась, почувствовала внутренний укор за то, что воцарилась на трон, не зная тех основ, на коих прежде держава Российская высилась. Грустно пояснила:

 — Да, ежели бы мы при составлении Наказа больше корневыми российскими правилами руководствовались, а не фантазиями Монтескье и Дидерота, то он был бы давно Законом внутренним для всех россиян. Спасибо, Иван Никитич, за сей труд. То великая заслуга нашей истории и повелеваю его сразу оттиснуть в типографии вашей. А как идет работа над историческим, географическим и статистическим описанием Российской империи?

Болтин счел возможным пожаловаться на то, что не со всех губерний поступили сведения, но по всем наместничествам он уже почти описал состав населения, древнее и нынешнее состояние народов и городов, местоположение, границы, нравы, обычаи и суеверия, промыслы, почвы, реки, произрастание, доходы, выгоды и недостатки сих земель. И в ближайшее время сей труд государыне представлен будет.

Последним говорил Щербатов. Вельможные академики напряглись. Его желчный нрав и недовольство многим из того, что происходит в империи, знали почти все. Да и по лицу Екатерины пробежала хмурь. Доносил Шешковский, что князь постоянно распространяется о падении нравов в государстве, об отходе от российских традиций, об обезьянничаньи в науке и театрах. Но тот в пререкания не вступал, лишь в начале, после приветствий императрице, сказал, что на явные охуления его "Истории" он и другие достопочтенные ученые люди уже ответили, а он хотел бы родовитость и заслуженность старинных русских родов подчеркнуть, чему, как известно, его "Краткое историческое повествование о начале родов князей российских, происходящих от Великого князя Рюрика", а также труд "О старинных степенях чинов в России" посвящены. И забвение этих корней приводит к тому, что всякого рода самозванцы появляются, и сему он также посвятил свою "Краткую повесть о бывших в России самозванцах". А там, где появляется человек без роду, без племени, начинает смута произрастать, желание от России отделиться, а то и прямой мятеж. Посему он еще в 1771 году о мятежах в России составил летопись, коя во многом поучительна.

Екатерина при словах о мятежниках и самозванцах разволновалась, поднялась с кресла, стала ходить, напоминая тигрицу в клетке.

— Самозванство идет от представления, что каждый может монархом стать, что правителя можно сменить, заменить каким-то Национальным собранием или Советом, может, даже почтенных людей. Вот Василий Новиков много полезных дел сделал, книжную торговлю наладил, но за его спиной целое гнездо мартинисты свили, да и сам он сему вредоносному зелью духовному дань отдал. Ну почему они, Михаил Михайлович, в государе видят главную беду, а не в пороках человеческих, не в блажи, безделии, пьянстве, непослушании? Или надо, как Петр Великий бороды, головы сечь, тогда только покорство восстановится?

Она остановилась, взялась за спинку кресла, как за штурвал, и, припав к правой его стороне, твердо продолжила:

— Итак, господа академики. Мне приятно, что наука наша историческая не иссякла и не закончилась в связи с уходом великого Михайла Ломоносова и его пользительного противника Федора Миллера. Они оба свой вклад внесли. Один следовал Духу, другой Букве истории. Нам то и другое нужно. И коль вы сегодня, господин Мусин-Пушкин и господин Болтин, говорите о поисках и распечатке летописей, то это и есть те Буквы, без которых и всей книги не прочтешь. А коль вы, господа Щербатов и Елагин, заговорили о мысли и главном принципе, которые пером историка водить должны, то это и есть Дух науки сией. На основах Божественных построений при служении Истине, Государю и Отечеству наука сия полезная и необходимая для русских людей и России будет. Вот и сегодняшние дни днями истории станут. И надобно, чтобы от них точные свидетельства остались. Чтобы знали потомки, как южная Русь от османов освобождалась, как возвращались и селились на эти исконные наши земли, нынче Новороссию, мужики брянские, тамбовские, черниговские, курские, малороссийские. Что не миражные города и деревни здесь вырастали, не князя Потемкина химеры, а истинно русские поселения, что тут корни имели и разумом и трудом нынешних россиян возведены. Надобно, чтобы битвы и победы наши были отмечены как воктории славные и оные как таковые именно в сознании народа утвердились бы. Надобно, чтобы россияне знали вершителя сиих побед князя Потемкина, знали господ военноначальников – Румянцева-Задунайского, Долгорукого-Крымского, Суворова Рымникского, флотовождей Орлова Чесменского, Алексея Спиридова, вице-адмирала Федора Ушакова. Ибо забывать тех, кто победу творил – это значит обрекать их и себя на поражение в будущем.

Она, продолжая держаться за спинку, оттолкнулась от кресла и, выпрямившись, горделиво закончила:

— Тешу себя надеждой, что и мои игры в сочинение истории Российской небесполезны для Вас и меня были. Я поняла, что сие за сокровище, овладеть коим надо не только правителю, но и всем достопочтенным людям. И чем больше из сих сокровищ берешь, тем больше они прирастают сверкающими каменьями знаний. Вас же благодарю за то, что Вы откликались на мой запрос, искали летописи, готовили публикации, выпускали статьи. Нет, не вольтеровскими заповедями, не мыслями Монтескье и Дидерота русский человек жизнь свою определять должен, хотя и оные знать возможно, а собственным историческим опытом. Знать должен он своих героев и подвижников Духа, государей и князей, их победы. Должен ведать, какие поражения и беды претерпела Россия и как из них вышла. И посему Ваш труд достоин самых высоких похвал, ибо должен быть неподкупен, лести не предан и желчью, как правильно сказал Иван Перфильевич, не водим. За сим благодарю вас. Творите, корпите, служите Господу Богу, Трону и Народу Руси!

 

ПОСЛЕ КАЛИАКРИИ
Ушаков получил в награду за сражение орден Александра Невского. Более победоносного адмирала в русском флоте в то время не было. Однако слава по лестнице власти его высоко не вознесла. 5 октября 1791 года скончался начальник Черноморского флота князь Потемкин-Таврический, а 29 декабря в Яссах был заключен мир с Турцией. Нет сомнения, что деятельность Потемкина по отношению к Черноморскому флоту была во многом плодотворной и полезной. Населяя Новороссийский край, продвигая дело построения городов, создавая южный рынок, Потемкин укреплял флот, заботился о строительстве верфей, занимался постановкой всего южного флота в независимое положение от его отдаленной центральной администрации, сношения с которой чудовищно замедляли ход дела, нарушали потребности военного времени. Отдаление и определенная независимость от Адмиралтейств-коллегии дали свои положительные плоды. Многое, начиная от организации флотской администрации, создания кораблей, кончая наименованием судов имело свою особенность по сравнению с Балтикой.

Балтийский флот со времен Петра был сориентирован на оборону и борьбу со шведами и отчасти с англичанами, поэтому корабли там были крупных линейных рангов и гребная флотилия подготавливалась для маневренной борьбы в шхерах. Черноморский же флот соперничал с турецким, и поэтому его линейные суда были среднего ранга, а речная флотилия не столько перевозила пехоту, сколько была озабочена повышением боевой мощи поставленной на нее артиллерии, ибо действовала она против таких крепостей, как Очаков, Измаил, и приданного им флота противника. Казалось странным решение Потемкина вдруг переименовать все корабли, дать им названия святых. За этим просматривалось его желание идеологически обосновать движение России к югу, в старорусские земли, в земли, где утверждалось отечественное христианство. Потемкин не нуждался здесь, на юге, в громоздком аппарате Адмиралтейств-коллегии, он сам направлял деятельность флота, но ему нужны были блестящие вершители. Поэтому, выбирая их, столь часто менял он командующих, руководителей. Войнович, Мордвинов, Нассау ушли, во главе флота стоял гениальный Ушаков.

Образовалась система — суда строили и создавали в местных южных портах (Таганрог, Херсон, Николаев) под руководством замечательных мастеров, знающих местные условия, повадки Черного моря (Катасонов, Афанасьев), организацией снабжения, возведением зданий, заготовлением леса занимались предприимчивые люди, имевшие личные полномочия Потемкина (среди них выделялся известный строитель, статский советник бригадир Фалеев). Система эта была гибкой, подвижной, приспособленной к местным условиям.

Флот к его кончине состоял более чем из 90 линейных кораблей, фрегатов, бомбардирских, крейсерских, брандерных, транспортных судов. Вместе с 70 речными судами гребной флотилии это уже была серьезная сила.

Последние предложения Потемкина, которые он, конечно, вырабатывал при участии Ушакова, безусловно, способствовали бы его дальнейшему расцвету. Вот они:

1) Флот содержать всегда в комплекте и всякий год практиковать его на море; учить команды лазить и управлять парусами и артиллерией.

2) Артиллерию иметь преимущественно медную, отливать ее на литейном заводе, устроенном в Херсоне, а до времени употреблять частью английскую.

3) Леса для кораблестроения доставлять из австрийских земель, Молдавии и других мест или же приобретать в России от владельцев.

4) Так как доставка лесов в Севастополь сопряжена с большими неудобствами и дороговизною, то все суда для тимберовки приводить в Николаев и близ его в Спасском устроить док, другой же док иметь в Севастополе для осмотра подводной части судов и небольших исправлений.

5) По удобству Николаевского порта и его здоровому местоположению перевести туда все кораблестроение из Херсона, оставя в последнем одни только магазины и постройки малых судов, могущих проходить без камелей. Мелководные места по фарватеру, в Ингул и против Очакова значительно углубить сильными землечерпальными машинами.

6) На Днепре, ниже порогов, завести строение судов для гребного флота и канатный завод. На бугских порогах устроить водяные машины для кузнечных адмиралтейских работ, починки якорей, приготовления рулей и проч.; на Ингульце иметь лесопильную мельницу. В слободе Балацкой и Христофоровке, в 35 верстах от Николаева, построить пороховой завод для потребностей Черноморского флота.

7) Для приготовления офицеров в Черноморском флоте в Николаеве учредить на счет казны Кадетский корпус на 360 благородных воспитанников и на такое же число разночинцев, поступающих в штурмана, шкипера и другие звания. Кроме этого, иметь особое училище на 50 человек для преподавания корабельной архитектуры, снабдив его новейшими английскими и французскими сочинениями о кораблестроении и планом разного рода судов и доставив сведущих преподавателей. Лучших воспитанников, по изучению курса теории, посылать в чужие края для усовершенствования практических понятий.

8) Чтобы навсегда устранить затруднения, встретившиеся в получении мастеровых из отдельных губерний, поселить близ Николаева не менее 2000 человек, обязанных поочередно заниматься работой в адмиралтействах и содержать себя хлебопашеством*.

9) В селе Богоявленском, близ Николаева, построить инвалидный дом, лучший госпиталь, развести аптекарский сад и основать земледельческую ферму по образу английской, из которой можно было бы снабжать флот горохом, фасолью, салом и проч., и производить в ней соление мяса, потому что заготовленное с подряда оказывалось всегда негодным. При всех адмиралтейских слободах садить и сеять леса, особенно дуб.

Ушакову предстояло многое выполнить из того, что обозначено было в этих планах. Однако смерть выдающегося политика и государственного деятеля, преобразователя и строителя южных краев России многое изменила в судьбах Черноморского флота и самого Федора Федоровича. Заслуги перед флотом и Отечеством отодвигались на второй план. Вперед стали выдвигаться соперники и даже враги сиятельного фаворита. 28 февраля 1792 года Черноморскому адмиралтейскому управлению был дан высочайший указ: "С умножением сил наших на Черном море за благо признали мы оставить на прежнем основании Черноморское адмиралтейское правление, определяя на оное председательствующим нашего вице-адмирала Мордвинова..." Указ был пространный, об Ушакове там ни слова, но смысл его для него был обидным и уязвляющим. Не без сожаления пишется об этом в "Истории Севастополя": "Таким образом, действительный начальник и глава Черноморского нашего флота, гроза турецких сил на Черном море при Потемкине, Федор Федорович Ушаков — состоя в звании только старшего члена Черноморского адмиралтейского правления — поступил к Мордвинову под команду, и, оставаясь, как бы случайно только, старшим начальником севастопольского наличного флота, он по строгому смыслу указа 28-го февраля — где Мордвинову предоставлялось даже производство в чины флотских офицеров — должен был находиться в его безапелляционном повиновении".

Оставалось только стиснуть зубы и неустанно заниматься флотом, боевой выучкой служителей, снабжением экипажей продовольствием, строительством и украшением Севастополя. Именно в этот межвоенный период развернулся Ушаков как замечательный администратор, хозяйственник, строитель. Севастополь при нем становился подлинным городом. Это было удивительно, ибо казна денег не выделяла, все приходилось строить "содействием" флотских экипажей. "Последние в свободное время, за очень скромную добавочную плату, строили то казенные здания, то офицерские дома, то даже свои мазанки — если который-нибудь из матросов имел редкий случай завестись собственным своим семейством, и скоро не только гора, лежавшая на западной стороне южной бухты или гавани, но и другие ближайшие местности и хуторские участки, розданные флотским офицерам... довольно порядочно обстроились: хорошие садики и огороды точно так же появлялись в его окрестностях. Все портовые постройки и самое Адмиралтейство по-прежнему были расположены по берегам Южной и Корабельной бухт. Городские частные здания занимали уже всю севастопольскую гору и сверху того существовали: артиллерийская и корабельная слободки на местностях, ближайших к бухтам того же названия, а в закрытой лощине, находящейся верстах в двух от города и получившей название Ушаковой балки, устроен был сад для общественного гулянья".

Каждое утро раздавал наряды Ушаков командирам строителей на построение домов, посадку садов, возведение складов, где аккуратно выкладывали канаты, парусину, обшивочные доски, припасая, чтобы можно быстро было погрузить на корабли. Тут же наготове была артиллерия. Ушаков продумал план построения казарм на высоких берегах в гаванях так, чтобы моряки могли мгновенно спуститься по объявлению тревоги к своим кораблям, которые ставились напротив. Адмирал Карцов, что инспектировал Черноморский флот в 1797 году, отметил, что казармы "каменные, покрыты черепицею, а иные землею, некоторые достраиваются и все вообще весьма сухи и чисты... Пороховых погребов не имеется, но порох удобно хранится в прибрежных пещерах, нарочно вырытых большею частью в Инкермане".

Ушаков держал порох сухим, он следил за состоянием дел в Оттоманской Порте, вел постоянную разведку, подготовку и обучение экипажей. Мордвинов в силу своего положения отдавал приказы, среди них были толковые и бестолковые. У Ушакова же они все вызывали неприязненную реакцию. Мордвинов язвил, требовал с Ушакова — у Ушакова создавалось впечатление, что тот придирался, мелочил. Ушаков сердился, недоумевал, почему его, победителя турецкого флота, отодвинули и предпочли кабинетному адмиралу. Таковым он считал Мордвинова. Отдушиной была встреча с Суворовым, что тоже волею судьбы, после смерти не прощавшего строптивости Потемкина, получил назначение сюда для укрепления южных границ России.

Да и Екатерина, судя по всему, понимала двусмысленность положения Ушакова и, предполагая, что он еще понадобится русскому флоту, произвела его 2 сентября 1793 года в вице-адмиралы.


У РАЗВАЛИН ДРЕВНЕГО ХЕРСОНЕСА
Уже десять лет, как утвердился на южном языке Крыма Севастополь. Десять лет, а казалось, что был он тут со времен древнего Херсонеса. Вот и новый храм, вставший в центре города, будто бы пророс из тех древних времен, когда крестили здесь первую княгиню-христианку, а край был древней греко-славянской землей.

Суворов, что был снова после заключения Ясского мира назначен на юг командующим войсками, вертелся в карете, разворачиваясь то в одну, то в другую сторону, вскидывал вверх руки, щелкал языком, а то и энергично подсвистывал.

— Этого не было! Здесь кустарник один рос. Ну натворили! Наделали. Молодцы!

У здания Черноморского штаба он, не ожидая, когда карета остановится, встал на подножку и легко соскочил, пробежав вперед к крыльцу, с которого поспешил навстречу Ушаков. Тот загромыхал:

— Александр Васильевич! Александр Васильевич! Ты, как всегда, молнией! Мы же тебя к вечеру только ждем.— Обхватил маленького сухонького генерала, приподнял, обнимая.

— Не богатырствуй, не богатырствуй, а то задушишь,— похохатывал, отдуваясь, Суворов.— Веди, рассказывай, что, где громыхает, как турки себя ведут? Каков флот ваш Черноморский? Где течь? Где гниль пробилась?

— Ты, Александр Васильевич, щей похлебай вначале. Все расскажу да еще и расспрошу, кого побеждать приехал.

— Побеждать, побеждать,— притворно заворчал генерал,— а победу фундаментировать, закладавать надо заранее. Кто о сем думает?

Рюмка анисовой за обедом только подхлестнула поток вопросов Суворова.

Ушаков отвечал и сам справлялся:

— Что, будет война с турками, Александр Васильевич? Как пасьянс политический доказывает?

— Политика, конечно, карты игральные. Но тут ведь важно, у кого в руках. У умного, смекалистого игрока: он и козырь побережет, и слабые карты поначалу сбросит. Императрица,— склонился поближе,— многое из рук выпускает. Ее нынешние сопровождатели ни блеском, ни умом не дополняют. Скажи, какой из Зубовых Государственный Совет? Балаган. Горе луковое одно, а не правители. Век-то больной не тогда, когда правители заблуждаются, а тогда, когда они равнодушны к истине, презирают ее. Светлейший князь Григорий, как ему ни горько было, но правду слушал. Орел поднебесный, а они так, пичужки под юбкой.

Ушаков подивился этому суворовскому умению восхищаться бывшим обидчиком, а что Потемкин обидел его, не представив к достойным наградам после взятия Измаила, то было многим известно. Суворов, как бы отвечая на мысли вице-адмирала, задумчиво продолжал:

— Князь был стратег знатный, глаз на людей меткий имел. В страстях и помыслах великий был человек...— Подумал и твердо добавил: — И в грехах да несправедливостях тоже велик был.

Федор Федорович о покровителе своем и благожелателе отзываться недобро не стал.

— Григорию Александровичу не токмо вся Новороссия обязана своим утверждением, но и флот Черноморский, что без него на ноги бы не встал. Ни леса доброго, ни строителей, ни капитала на постройку, ни моряков из Петербурга не получили бы, в коем все финансы бы на балы пустили, на забавы. Венок славы, что им сплетен для Отечества, нынешние приближенные расплетают, каждый себе ветку лавра тянет, забывая, что только от их сложения венок получается.

— Да, умеют у нас славу и силу протанцовывать. Рожей все пытаются взять императрицу да статью, а не умом да размахом,— согласился Суворов.

— Ну а как будущий император наш? Что слышно о нем? К морскому делу имеет ли, как и прежде, тяготение? — поинтересовался Ушаков.— Я его благосклонность к флоту еще ранее заметил. Может, он петровские времена вернет на оный? — с надеждой вглядывался в Суворова.

— Хотел бы я знать, к чему у него истинное движение души имеется,— как бы про себя заметил тот.

— Думаю, Александр Васильевич, написать свои соображения великому князю о новом Уставе флотском, о новых приемах боя, о тактике, о строительстве кораблей новой конструкции. Ведь ему скоро всем флотом командовать придется. И сие неожиданно может произойти.

— Великий князь все ждет и не дождется своего часа. Русских его поклонников матушка почти всех разогнала. В Павла сейчас немцы закладывают мысли свои да идеи. Потом думают через то деньги из России выкачивать. А еще вокруг княжеского двора всякие масоны вьются, свою мистическую дребедень тоже в него вгоняют. А его натура сие воспринимает быстро. Им же не от мистики, а от его будущей власти поживиться хочется. Проныры чертовы! А сам принц неустойчив. Он не знает, чего он хочет. Он хочет того, чего не хочет. Он не хочет того, чего хочет. Он хочет хотеть,— засмеялся, довольный своим полукаламбуром.— Но ежели так дело пойдет, то много бед случится: армию по восшествию онемечит, дух прусский внедрит, русские интересы под иноземные масонские поставит, немогузнаек на напыщенных всезнаек заменит, матушкиных выдвиженцев,— подмигнул Ушакову бывалый генерал,— коленкой под зад!

Суворов встал, быстро прошел из угла в угол, развернул стул, облокотился на спинку и, как бы вглядываясь в будущие годы, медленно расшифровал:

— Много бед будет от нетерпения его, от недоверия к прошлому, от желания на оное все недостатки свалить. На оном же все здание надо продолжать строить. А причины отсталости в делах иные. Тут и замшелость, и неумение, и легкость мыслительная, и тугодумие, и немогузнайство, лень российская, галломания с прусским педантизмом.

Мысль прервалась внезапно, за окном выстрелила, обозначив полдень, пушка.

Суворов кивнул в ответ, как бы дождавшись подтверждения, и продолжил:

— Но если дух русский не вытравят в нем, то через год-два очнется. Поймет, что без России нельзя, без тех, кто служит Отечеству, нельзя! Даже в старом шалопае и взяточнике может оказаться больше умелости в деле, результата нужного и даже чести державной, чем в новом, с горящими от преданности глазами, размахивающем руками аллилуйщике и требующем реформы и преобразований вертопрахе-пустомеле. Такому и реформы-то нужны, чтобы спихнуть другого с кресла, а самому на нем расположиться. Впрочем,— резко встал Суворов,— попробуй напиши, может быть, великий князь и о деле думает, а не только ждет кончины родительницы дражайшей. Хотя сейчас ему писать — делу вредить. Заподозрит, что злое задумал, от нынешней власти откараскиваешься, в морские начальники при нем себя определяешь в будущем.

По городу ездили затем медленно. Суворов просил останавливаться, выскакивал из кареты, оглядывал, даже ощупывал построенное.

— Отменные, отменные, батенька, склады ты отгрохал. А сие что за палаццо? — указал он на вытянувшиеся длинные каменные здания.

— Тут я, Александр Васильевич, наибольшие усилия приложил, ибо и трудности были самые большие. Мордвинов — он Севастополь ненавидит смертельно — денег не выделил, морских служителей, как дворян обустраиваешь, ехидничал. Мастеров не было: адмиралтейство достроил бы — ругался. Сейчас здесь морские команды живут, обыкновенные матросы.

— Молодец, Федор Федорович! Истинно так о рядовом служителе надо заботиться. Ты о нем, а он в бою не подведет, во всем за тобой следовать будет, маневр понимать.— И, повернувшись, с восхищением обвел рукой бухту: — Какова! Какова красавица! Я ведь тогда сразу понял, что удобнее и спокойнее ее нету во всем Крыму.

А бухта, казалось, и впрямь обняла своими мысами морскую гладь, успокоила море, оберегая от штормов корабли и шхуны. Над ней высились гарнизонные каменные здания, адмиральский дом, кузницы, магазейны, жилые дома. Блокфорты невидимыми застежками наглухо перекрывали ее, навряд ли кто сунулся бы под огонь мощных батарей. Ушаков вел неторопливый рассказ о том, что удалось построить, что сдерживается Мордвиновым, как надо бы поперечный мол в бухте строить, как укреплять город с суши, как украсить, дабы сделать местом, приятным и для души морской.

Суворов почти выбежал на набережную, устремив взор на юг, остановился, подождал Ушакова и протянул руку к невидимому Константинополю:

— Что зреет там, за морем, Федор Федорович? Следует нам быть неуязвимыми. Я в Финляндии много строительством крепостей занимался. Нам и здесь следует укрепляться от внезапностей нападения. Думаю, все побережье надо бы покрыть крепостями. На западе у Гаджибея неприступный бастион соорудим, здесь, в Крыму, и на Кавказе. Кстати, у Гаджибея может великолепный порт сообразоваться, оттуда напрямую до Константинополя — сорок восемь часов. А нам, может, не все воевать-то — и торговать придется. Вот и порт там можно торговый учинить, а здесь пусть будет военный, флота Черноморского опора.

У береговой батареи выстроилась артиллерийская команда. Высокий канонир с банником в руках вовсю улыбался Суворову как старому знакомому.

— Вижу, что знаешь. Где встречались? — отрывисто спросил генерал.

— Под Измаилом, ваше сиятельство, долбил басурманов,— громко выкрикнул артиллерист.

— Слышно, слышно, братец, что ты пушкарь, громыхаешь, как твоя мортира. Там вы славно отделали крепость. Пушку в порядке держишь? — заглянул он в дуло.

— А как же, ваше сиятельство, от ее чистоты дальнобойность зависит.

— Молодец! Знаешь свое дело! Служи и дальше безоплошно! — похлопал Суворов артиллериста, повернувшись к Ушакову, сказал: — Крепости такие, как Измаил, без артиллерии не берутся. Но и без флота твоего, без гребцов не сдюжили бы, наверное... Свези-ка меня, батенька, к руинам греческим! — попросил он Ушакова. И долго ходил по развалинам древнего храма, брал куски мрамора, смотрел, пытаясь прочесть стертые знаки веков.

— Умели греки соединить свой народ. Где торговлей, где силой, где искусством, а особливо языком, каковой до высокого совершенства довели. Я древнегреческий язык с большим рвением учил, ибо в нем много сигналов из прошлого слышу. А там ведь древние столь же много думали о достижении целей, как и мы. С их помощью многое постичь можно.

— Сей язык я, к сожалению, не знаю досконально, все, что касаемо языка морского, стараюсь у англичан, немцев, французов, голландцев постичь. Везде много здравого и разумного, хотя немало и схоластического, застарелого написано. Да и у бывших наших супротивников в Константинополе есть чему поучиться. Они и сами воевать умеют, и французов с англичанами приглашают в инструктора.

— Да-а, что там, в Константинополе, творится,— взвешивал камень на руке Суворов.— Раньше-то послы наши все знали. Обресков, Булгаков — истинные звезды в дипломатическом искусстве и изыскании сведений об опасностях вызревающих были. Пожар не разжигали, но и честь державы блюли. Говорят, скоро туда Илларионыча пошлют послом. Он лис хитрый и храбрец отменный. Я спокоен, он ни одного неверного шага не предпримет, а знать все будет, наш Кутузов. А ты, Федор,— хитренько взглянул Суворов на адмирала,— пошто море Медитеранское изучаешь? — И, увидев изумленные глаза Ушакова, захохотал довольный.— Да карта-то у тебя в штабе вся в синих стрелках. Иль думаешь, придется нам повоевать там? С кем? С османами? С цесарцами? За единоверных греков и славян? С Питтовыми флотами или с неаполитанскими павлинами? Или вновь Франция подымается?

— Господи,— приблизился Ушаков,— ведь у них сейчас там не поймешь, что происходит. Королей свергают, порядка не видно, кровь льется, а флот и армия-то остаются. Хотя и говорят, что всех генералов и капитанов порешили, но ведь свято место не бывает пусто. В Средиземном же море многое завязывается, и решаться должна судьба будущая не только на Балтике. Я ведь, Александр Васильевич, в тех широтах не раз был. Порты средиземноморские, крепости приморские знаю, острова — расположение их, много постиг. Особо греческий Архипелаг интересен был, но турки туда неохотно пускали. Нам, морякам, сие море надо знать досконально. Россия ныне не только Черноморская, но и Средиземноморская держава. Порту сие море подпирает снизу, все европейские страны соединяет или разъединяет. Отечество защитить надо на дальних подступах, верно, Александр Васильевич?

Суворов с сомнением покачал головой.

— Ты-то повоюешь, Федор Федорович, а мне уже на покой пора. Шесть десятков. Хочу внуков понянчить от Суворочки своей. Ты-то все никак не оженишься? Али ждешь суженой, Федор? — участливо посмотрел в глаза адмирала.

Ушаков глаз не отвел, вздохнул.

— Жду, жду, Александр Васильевич. В Балаклаве еще приглянулась. В Петербурге снова встретились. Жди, говорит! А сама замуж вышла.

Суворов горестно покачал головой, всплеснул руками:

— Лживки они все, бабы! Недостойки! Блудницы!

— Не все, не все, Александр Васильевич. Вот я и жду... Никого другого не хочу видеть.

Суворов с уважением посмотрел на него, хотел что-то сказать и, махнув рукой, промолчал. Невдалеке с песней и посвистом прошел флотский строй. Моряки пели малороссийскую песню про луг и про коня, которого хотели взнуздать.

— Вот ведь в море всю жизнь, а песни самые земные,— покачал головой генерал.


Страница 1 - 5 из 5
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру