Адмирал Ушаков. Глава 4. Во здравие нового флота!

Из книги "Адмирал Ушаков". К 5-летию со дня акта церковного прославления праведного воина Феодора Ушакова, непобедимого Адмирала Флота Российского

БИТВА ЗА ПРОШЛОЕ

"Я люблю эту историю (России) до безумия ".
Екатерина в письме Гримму.

Известно, что историей в России интересуются или тогда, когда совсем плохо, когда кажется мерцательной сама жизнь в ней, или в период расцвета, когда правители хотят изобразить свое правление вершинно по сравнению с предыдущими деяниями своих предшественников.

Историки осознают тогда, чего ждут от них время и правители, находят погребенные в анналах времени явления и проявляют их в сознании современников. Они выстраивают события, и тогда становится ясным весь их ход, приведший к результатам того времени, в котором они живут и действуют.

В восемнадцатом веке на просторах Российской империи, в университетских аудиториях, в научных дискуссиях, на книжных страницах развернулась бескровная битва. В том сражении участвовали глубокомудрые и поверхностные, высокомерные западные и доморощенные отечестволюбящие историки. Все они чувствовали необходимость завоевать Российское духовное пространство. Если раньше на нем простиралось историческое покрывало, сотканное в тиши монастыря метким словом монаха-летописца, собиравшего сведения, слухи и былины и записывавшего их в ряд лето за летом, то с первыми реформами все это сочли устаревшим хламом. Монастыри закрывались, снимались колокола, переставало звучать и летописное первозданное слово. Новые создатели истории тщились доказать, что реформы и изменения, которые происходят в России, держава давно ждет. Уверяли, что философские притязания на третий Рим, отгороженный от всего света, несостоятельны. Пытались доказать, что Россия отсталая земля, а Европа несет с собой только свет и благо.

И закипела умственная работа, заскрипели гусиные перья переписчиков набело, соединяющие наспех набросанные, но хорошо оплачиваемые соображения, а скорее воображения приглашенных из Пруссии, Голштинии, Саксонии историографов. Своих Петр, да и последующие правители, вначале не имели. Лишь потом, когда все, включая императора, нахлебались вдоволь реформ, когда, раскрыв глаза, заметили, что рядом с добросовестным искусником проник в Россию шарлатан, обманщик и пустобрех, успевший, правда, нахватать российских привилегий, наград и званий, — тогда только обратили взор на местных российских юношей, овладевших наукой и знаниями и желавших служить императору и Отечеству. Вот между ними-то и возникла схватка на просторах исторической, фюгологической и прочих наук.

Нет, не между национальностями (сколь много доброго, хорошего сделали в России немцы и как низко надо поклониться таковым добросовестным и уверовавшим в Россию людям), а между чванством и умом, между заскорузлостью и пытливостью, между зашоренными европеистами, среди которых было немало и просто шпионов, и преданными сынами Отечества, желающими подпереть колоннами знаний и умений возносившийся ввысь свод Российской державы.

Став русской императрицей, Екатерина все больше ощущала необходимость постичь глубины, истоки, печали, на которых покоилась эта империя. Она хотела знать те пределы времени, куда углублен был народ русский.

В империи с началом ее правления воцарилась подлинная погоня за знаниями — снаряжались знаменитые научные экспедиции академиков Палласа, Гмелина, Гильденштадта, Лепехина, Зуева, Рычкова. Направляясь в разные ее концы, они готовили пространные записки о провинциях России, их особенностях. В записках описывались природа, структура, население, собирались исторические данные, легенды и народные суждения. Ибо это порой был единственный источник познания прошлого. Послепетровская Россия осознавала сама себя, расширяя и утлубляя знания о собственном прошлом. Ученые ринулись также и в глубь веков. Уже известные академические авторитеты Миллер, Шлецер, Бакмейстер выкладывали на книжные полки труды, статьи, материалы о русской истории. Герард Фридерик Миллер (в России называвшийся Федором Ивановичем) был даже утвержден императрицей Елизаветой российским историографом. Эти ученые сделали немало для науки, напечатав ряд древних летописей. Однако, недостаточно хорошо владея русским языком, находясь под влиянием европейских сочинений, наделали и немало ошибок. Великий Ломоносов, при всей своей излишней горячности, правильно предостерегал их и их последователей от опоры только на ограниченные европейские знания о России, хотел, чтобы "деяния прошлые гордость вызывали".

Но ученые уже и совершили благое дело: извлекли из монастырских библиотек, царских и губернских архивов то, что многим казалось хламом. То было извечное российское увлечение — летопись! У открывших ее она вызывала восхищение своим сбором фактов и стилем, доходившим до поэтических вершин, что казалось и ненужным для методичных европейских хроникеров.

Екатерина с самого начала своего прикосновения к Российской истории поразилась полнокровию русских летописей, их образности и системе, приказала приносить и представлять ей летописи и извлечения из них. Это поручение было высказано и ординарному профессору Московского университета Антону Алексеевичу Барсову. Державное поручение он выполнил со всем тщанием и вместе с профессором Чеботаревым предоставил такой свод летописей императрице. Для Екатерины история "все больше и больше становилась любимым занятием". С гордостью говорила: "Ничего не читаю, кроме относящегося к XIII веку Российской истории. Около сотни старых летописей составляют мою подручную библиотеку. Приятно рыться в старом хламе". Сама-то она прекрасно сознавала, что это сокровища, которые дано оценить не многим. А она чувствовала сквозь их страницы запах гари сожженных татарами деревень, собирательское рвение московских князей, слышала стук топоров на пепелище и главное — ощущала пробивающуюся мощь будущего царства, дух народа, способного совладать с самой большой напастью. И над всем этим — неземную волю великого Молитвенника за Землю Русскую Сергия Радонежского, отмолившего у Бога жизнь на ней и будущее ее процветание. Она попросила и ей принесли икону Святого Равноапостольного старца. Молилась долго перед ней на коленях, чтобы дал ей силу править мудро и справедливо, чтобы устояла держава Русская, чтобы крепла она. Особливо требовалось уточнение истории, когда родился Александр. Для него надо было сделать историю понятной, проистекающей из великого предназначения державы Русской и власти державной. А историки старались, чувствуя потребность. Написал свою историю России тайный советник Михаил Щербатов; на немецком языке выпускал "Собрание сочинений, до Российской истории касающееся" историограф Миллер; поражал своим трудолюбием сочинитель и собиратель из курских купцов Иван Голиков — его труд "Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России" поразил даже Екатерину. К первым двенадцати томам "Петров радетель", отдавший себя и все свои накопления на завершение труда, присовокупил позднее еще 18! Кое-что он, конечно, в рвении преувеличил, много излишнего вставил в книги, но в извинение оного он называл себя не историком, а панегиристом своего героя и собирателем его дел. Да к тому же в погрешности "против воли вовлекали его патриотическая ревность и природная охота размышлять". 30 томов стали подлинным памятником историческому собирательству и вызвали восхищение современников, один из которых написал следующую эпиграмму

"Воспитанник дьячков! Безграмотный писец!
Скажи, чьей властию ты сделался творец?
Когда вскарабкался на трудную столь гору,
И мракоумного быв не причастен вздору,
Свершил желание отечества сынов.
И собственну к нему явил свою любовь?
Великого Петра деяния чудесны.
Труды, старания сколь были нам полезны,
Явил трудами ты толико многих лет.
Творению его давно чудится свет,
Но кто ж достойно то изобразить потщился?
Судьбой был избран ты, с усердием стремился,
Покрыл ленящихся ученых всех стыдом,
Бессмертия достиг всехвальным столь трудом.
Г. Б."

Да, Иван Голиков "вскарабкался" на трудную Гору истории и "свершил желание отечества сынов": представил деяния — биографию Великого Петра в различных материалах. Не пора ли было воспеть и екатерининскую эпоху или, по крайней мере, поставить ее на прочный пьедестал прошлого. Но как?

Екатерина сама начинает сочинять "Записки касательно Российской Истории", составленные из свода разных русских летописей со многими синхронными таблицами и с критическими замечаниями. Ученые позднее отмечали, что если бы в них указаны были "источники, из коих почерпались выписки сии, то бы книга сия была совершеннейшею в своем роде для любителей Русской Истории".

Она набрасывалась с жадностью на летописи, выписывала из них интересные куски, делала сопоставления с днем сегодняшним. Екатерина настолько увлеклась летописями и написанием истории, что считала до конца жизни это любимым занятием.

В письме к Гримму она писала: "У меня все был недосуг, благодаря делам и старинным летописям. Дошедши до 1321 года, я остановилась и отдала переписывать около восьми сот страниц, нацарапанных мною. Представьте, какая страсть писать о старине, до которой никому нет дела... А между тем, я очень довольна, что привела в порядок все относящееся до истории, и сделала это лучше всех, кто брался за эту работу до сих пор. Я тружусь точно за деньги, так корплю, так стараюсь, кладу в дело весь свой ум и сообразительность, и всякий раз, как напишу страницу, восклицаю: Ах, как это хорошо, мило, восхитительно! Но, конечно, я никому об этом не говорю, кроме Вас, Вы понимаете, надо мною стали бы смеяться".

Однако не только наслаждение руководило императрицей. Грохнула Французская революция. Пала Бастилия. В руках восставших оказался король. Приближалась развязка. Надо было показать вековечность монархии, ее истинность: неизбежность разгрома бунтовщиков.

Вольтеровы изыскания, мудрости Монтеня, Монтескье и Дидро оказались пьедесталом для кровавой революции. Надо было искать опоры в истории народа, в подвигах тех, кто готов был к самопожертвованию во имя Отечества и монархии.

***
Год 1790 был снова нелегким, хотя война со шведами сошла на нет, турок били, но красным заревом полыхала на далеких европейских границах Французская революция. Шатались королевские троны. Не Пугачев сокрушал, а слово. Слово о свободе, равенстве и братстве, сказанное всуе. И она от этих слов не шарахалась, придя к власти. Внимательна была к речениям энциклопедистов французских. Но когда сие внедряется тесаком, пулей и кулаком, когда простолюдин необразованный стал равенства со старинным родом аристократов требовать и братства с королем, поняла, как они ошибались и какую удобную стезю проложили для бунтовщиков. Решила свериться с отечественными любомудрами и историками, как их слово отзывается на время, куда компас эпохи стрелку настраивает, что века вещают им и ей в успокоение. Собрала их у себя в Зимнем дворце для совета. Да, то было сборище олимпийцев. Не богов, конечно, но вершителей судьбы России. Но не нынешней, ибо нынешняя была в руках у правительницы и ее сподвижников, а той бывшей, прошедшей, которая вроде бы состоялась, но от того, как ее прописать, как выстроить, кого в герои определить, что вспомнить, а что и призабыть, зависело, как обозначится эта судьба в головах, сердцах и душах потомков. Так что близки они были к олимпийским богам отнюдь не только своим спокойствием, Академией воспитанном, по воле и предначертаниями которой выстраивалась Отечественная история.

В тот осенний день во дворце собрался весь цвет российской исторической науки.

Находился тут, конечно, бывший член Военной коллегии, а ныне член Российской Академии Иван Никитич Болтин. Осиян он был служением в канцелярии у князя Потемкина, а от того вельможи немало шло света, знания и догадливости. Слегка отстранясь от других, зашел и стал возле второго стула от императрициного кресла тайный советник и член Российской Академии Иван Перфильевич Елагин. Его отделение и некоторое превозношение над другими связано было, возможно, с тем, что был он еще Главным директором придворной музыки и театра. А придворная музыка позволяет видеть императрицу не только по ее вызову, а и в то время, когда академик за книгой корпит и не имеет возможности свой взгляд отстоять. И тут свидетель танца царствующей особы в сердце ее проникнуть может скорее. Вошел, раскланявшись во все стороны, и даже креслу императрицы, управитель корпуса чужеземных единоверцев, известный не только на весь С.-Петербург, но и на всю Россию, Алексей Иванович Мусин-Пушкин. Не вошел, а влетел резкий в движениях князь Щербатов. Он всем был известен как достойный защитник русской старины, неутомимый спорщик, обличитель и забияка. Оглядел всех, поклонился и обошел стол, чтобы не сесть рядом с Болтиным, коему дал недавно отповедь в своем письме. Зашли и другие, стали за стульями, ожидали императрицу...

Екатерина появилась без предварительного объявления, жестом пригласила всех садиться, сама же по привычке стала ходить между столом и окном, выходящим на Неву. Помолчала, потом без нажима, уже утверждая и вопрошая, промолвила:

— Что будет, господа? Бастилия пала. Король французский, попустивший разгул черни, погибает в плену у оной. Слова почитаемых нами много лет Вольтера, Дидерота, Монтескье в свою противоположность обратились. Не разум, кажется, восхваляли они, а безверие. Они от вопросов к Богу и сомнений в собственной натуре к отрицанию божественного откровения и загробного возмездия пришли. Нам их разум казался ослепительным, но мы не заметили, как, прикрываясь их мыслью, кровожадные еретики себе здание выстроили. Когда мы с Дидеротом многочасовые беседы здесь вели, — Екатерина обвела рукой залу, — он благосклонно о нашем императорском правлении отзывался. Я много и часто разговаривала с ним, но не столько с пользой для себя, сколько из любопытства.

Она постояла возле окна, любуясь серой волной Невы, и, обернувшисъ, продолжила:

— Если бы я его послушалась, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство, и администрацию, и финансы, для того чтобы очистить место для невозможных теорий. Я уже и тогда, и сейчас тем более, решила опиратъся на дух православия, а разум крепить примерами из отечественной истории, из тех подвигов, кои предки наши совершали во имя Отечества и своих монархов. Я вас, почтенные ученые мужи, пригласила, дабы еще раз утвердиться в правильности нашего следования по пути, назначенному предками нашими, дабы услышать, как продолжают совершаться труды исторические, что творите вы ныне. А сверх того хотела еще раз датъ вам задание собирать, отбирать и хранить все ценное касательное российской истории, как древней, так и новой.

Она еще раз прошлась к окну. Затем села, погрузив свое отяжелевшее за последние годы тело в кресло. С любопытством оглядела их, как, наверное, Петр вглядывался в своих полководцев-соратников накануне Полтавской битвы. Заметив замешательство и желание каждого сказать слово первым, примирила: "Начнем по кругу. Иван Перфильевич, открой сию конференцию".

Елагин встал, поклонился и, как бы продолжая разговор, обратился к Екатерине:

— Матушка, Ваши мудрые рассуждения во всем подтверждаются. Я много древних, и новых, и внешних, и своих о России писателей прочитал, ища в них того, что может удовлетворить и желанию, и любопытству читателей, да и потребностям общества. Но, кроме Вашего сочинения, нашел особливое в чужестранных незнание, или завистливую ненависть, и редко правду, на презрении, однако ж, всегда основанную. А в наших ничего, деяний достойного. Нет в них ни слога приличного, ни описаний важности, ни верви, повествованию свойственной, ни же внимательного к разбору дел и к услаждению читателя старания. Историку многочисленные сведения нужны, а наши летописатели всего, что их окружало, не знали. Ежели труд мой "Опыт повествования о России", коий я начал писать, будет продолжен, то я потщусь украсить сочинение свое подражанием Тациту, Титу Ливию, Саллюстию, Плутарху, Ксенофонту, Робертсону и Гуму, и, кроме того, любомудрием Пифагора, Платона, Лейбница, Солона, Ликурга, Гроциуса и Пуффендорфа хотел бы отметить. И тогда в оном наставлении станет паче всего, — Иван Перфильевич не постеснялся поднять вверх свой перст, на которьтй даже императрица с любопытством посмотрела, — паче всего нравственная проповедь евангельская и непорочного Богословия — важность сердцу. И нрав моего урода сочиненного даст, может быть, притягательную нравиться силу.

Он сделал паузу и окончил на высокой ноте:

— Надеюсь, мысль моя сего труда не будет лицеприимством управляема, ни рука страхом не будет водима, ни же перо в желчь омочено!

Екатерина с уважением посмотрела на своего директора придворной музыки и театра. Силен не только в сочинительстве трагедий и комедий, но вот и в этом близком ее замыслу историческом сочинительстве. Одобрила.

— Отменно, Иван Перфильевич! Дай Бог осуществиться сему замыслу! А что вы думаете, Алексей Иванович? Как думаете наладить дело исторического просвещения общества нашего — о народе я не говорю, здесь дело наших священнослужителей. Пусть они Евангелие донесут до каждого прихожанина.

Мусин-Пушкин встал, учтиво поклонился императрице, затем всем остальным и тихо, но отчетливо сказал, как бы раскладывал по полочкам:

— Ваше Величество, императрица Всероссийская!

Екатерина перебила:

— Давайте без церемонии, господа академики!

Мусин-Пушкин склонил голову и продолжал:

— Вы имеете такое же славное имя между писателями и историографами России, как и между монархами. Уже Ваш "Наказ Комиссии о сочинении проекта нового Уложения", как и сам Наказ, один в Кунсткамеру Санкт-Петербургской Академии положенный, а другой сохраняемый в Сенате, показали, сколь прекрасно владеете Вы сравнениями историческими, как точно вы события выстраиваете, на сколь многие факты опираетесь. Сей Наказ стал образцом законодательной мудрости и политической философии, И даже во Франции был запрещен как опасная для тогдашней политики книга.

Екатерина закивала головой:

— Да, да! Ежели б король сим Наказом руководствовался, то, может, бунтарской революции не было бы.

Про себя подумала — а и она, пожалуй, правит по друтим законам.

Мусин-Пушкин переждал и вывел на предмет разговора снова.

— Но особливо, Ваше величество, мудрость державная проявилась в Вашей заботе о прошлом, когда Вы стали готовить и издавать "Записки касательно Российской истории". Вы нас, почитателей мудрой Клио, заставили искать и переписывать русские летописи, сами их выстроили и свод оных подготовили, сихронические таблицы сделали. И книги эти изданные поражают воображение. Я уверен, что сие деяние заслуживает избрания Вас почетным академиком и удивляюсь, почему сие до сих пор не произведено.

Екатерина опять укоризненно покачала головой.

— Господа академики, не надо мои скромные труды превозносить. Они для меня суть поиск ответа, как предки наши выходили из бед и тяжелых времен, как хозяйство строили, как друзей приобретали, а врагов сражали. Ежели все мои подданные в своем добром отношении начнут меня в свои сословия и цехи избирать, то я и почетным сенатором стану, и почетным бергалом, и почетным моряком, и почетным цирюльником!

Последнее ее рассмешило, она захохотала, не стесняясь, обнажая свои белые зубы. Смеялась долго, потряхивала головой, потом, утирая выступившие слезы, сквозь смех выговорила:

— Прости, Господи. Вот ведь и Фридрих смеялся заразительно. Сие у него от превосходства над другими было. Да и был ли когда великий человек, который не отличался бы веселостью и не имел в себе неистощимый запас его. Я же смеюсь просто от того, что смешно. Ладно, Алексей Иванович, не сердись! Я знаю тебя как любителя отечественных древностей, собирателя старинных рукописей и монет, изделий и прочих редкостей, а посему дарю тебе несколько пергаменных книг, летописей и старинных бумаг для изданий.

Мусин-Пушкин склонился еще раз и закончил:

— Ваше величество, вы всегда добры ко мне, а Ваше поручение выписывать из летописей все, что могло относиться к "Запискам Российской империи", доставило мне случай получить из всех книгохранилищ, особливо подведомых духовенству, самые редкие книги, документы и вещи. А посему, как и прежде, я предлагаю усилить поиск всех древностей российских, переписывать их и издавать, а то, не дай Бог, какой пожар — и великие творения уйдут от нас навсегда.

Екатерина покивала головой и обратилась к Болтину, уже давно испытывающему нетерпение.

— Иван Никитич! Не пыхти, дорогой наш академик, твои заслуги нам ведомы и особливо споспешествование сочинению Российского словаря да критики леклерковой истории России. Сия критика многих побудила к более точному описанию Отечества нашего. Да благодарна и я тебе лично, за примечания на мою пиесу "Историческое представление из жизни Рюрика". Что скажешь ты в пользу исторической науки?

Да, Болтин весь изнервничался, он опасался, что Екатерина первому даст слово его противнику князю Щербатову, и с места в карьер решил того принизить. Начал старинным слогом:

— Великая Государыня! Во первых словах хочу призвать историков служить истине, а не имени своему, и из-за боязни принизить оное своих ошибок не признающих. Не боюсь присутствия, а скорее радуюсь, что не заглазно хочу сказать, что достопочтенный князь Михаил Михайлович Щербатов написал Российскую Историю, в коей есть и достоинства свои, но и великие неисправности. А в оных он признать свои ошибки не хочет. Но то его научный авторитет не возвышает.

Екатерина подняла длань и прервала Болтина.

— Иван Никитич! Тот спор оставь для академических разборок, тем паче, как мне из-за своей низкой учености кажется, Вы спорите о сущих вероятностях, и только один другому уступить не хотите.

Болтин склонил голову и, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Итак, главное — истина, на достоверности покоящаяся. И далее достоверность надо искать в старинных книгах, летописях, лексиконах, свидетельствах иноземцев, искать, но, конечно, с осторожностью относиться к ним надо. Вы, Ваше величество, знаете и в скорости я Вам великий подарок с некоторыми любителями нашей истории преподнесу. То будет перевод и изъяснение "Русской правды", еще Великим князем Ярославом за ее составление Мудрым прозванным. Сей свод законов Древней Руси поражает обширностью и разноприменимостью, тщательным прописанием правил и обязанностей.

Императрица нахмурилась, почувствовала внутренний укор за то, что воцарилась на трон, не зная тех основ, на коих прежде держава Российская высилась. Грустно пояснила:

 — Да, ежели бы мы при составлении Наказа больше корневыми российскими правилами руководствовались, а не фантазиями Монтескье и Дидерота, то он был бы давно Законом внутренним для всех россиян. Спасибо, Иван Никитич, за сей труд. То великая заслуга нашей истории и повелеваю его сразу оттиснуть в типографии вашей. А как идет работа над историческим, географическим и статистическим описанием Российской империи?

Болтин счел возможным пожаловаться на то, что не со всех губерний поступили сведения, но по всем наместничествам он уже почти описал состав населения, древнее и нынешнее состояние народов и городов, местоположение, границы, нравы, обычаи и суеверия, промыслы, почвы, реки, произрастание, доходы, выгоды и недостатки сих земель. И в ближайшее время сей труд государыне представлен будет.

Последним говорил Щербатов. Вельможные академики напряглись. Его желчный нрав и недовольство многим из того, что происходит в империи, знали почти все. Да и по лицу Екатерины пробежала хмурь. Доносил Шешковский, что князь постоянно распространяется о падении нравов в государстве, об отходе от российских традиций, об обезьянничаньи в науке и театрах. Но тот в пререкания не вступал, лишь в начале, после приветствий императрице, сказал, что на явные охуления его "Истории" он и другие достопочтенные ученые люди уже ответили, а он хотел бы родовитость и заслуженность старинных русских родов подчеркнуть, чему, как известно, его "Краткое историческое повествование о начале родов князей российских, происходящих от Великого князя Рюрика", а также труд "О старинных степенях чинов в России" посвящены. И забвение этих корней приводит к тому, что всякого рода самозванцы появляются, и сему он также посвятил свою "Краткую повесть о бывших в России самозванцах". А там, где появляется человек без роду, без племени, начинает смута произрастать, желание от России отделиться, а то и прямой мятеж. Посему он еще в 1771 году о мятежах в России составил летопись, коя во многом поучительна.

Екатерина при словах о мятежниках и самозванцах разволновалась, поднялась с кресла, стала ходить, напоминая тигрицу в клетке.

— Самозванство идет от представления, что каждый может монархом стать, что правителя можно сменить, заменить каким-то Национальным собранием или Советом, может, даже почтенных людей. Вот Василий Новиков много полезных дел сделал, книжную торговлю наладил, но за его спиной целое гнездо мартинисты свили, да и сам он сему вредоносному зелью духовному дань отдал. Ну почему они, Михаил Михайлович, в государе видят главную беду, а не в пороках человеческих, не в блажи, безделии, пьянстве, непослушании? Или надо, как Петр Великий бороды, головы сечь, тогда только покорство восстановится?

Она остановилась, взялась за спинку кресла, как за штурвал, и, припав к правой его стороне, твердо продолжила:

— Итак, господа академики. Мне приятно, что наука наша историческая не иссякла и не закончилась в связи с уходом великого Михайла Ломоносова и его пользительного противника Федора Миллера. Они оба свой вклад внесли. Один следовал Духу, другой Букве истории. Нам то и другое нужно. И коль вы сегодня, господин Мусин-Пушкин и господин Болтин, говорите о поисках и распечатке летописей, то это и есть те Буквы, без которых и всей книги не прочтешь. А коль вы, господа Щербатов и Елагин, заговорили о мысли и главном принципе, которые пером историка водить должны, то это и есть Дух науки сией. На основах Божественных построений при служении Истине, Государю и Отечеству наука сия полезная и необходимая для русских людей и России будет. Вот и сегодняшние дни днями истории станут. И надобно, чтобы от них точные свидетельства остались. Чтобы знали потомки, как южная Русь от османов освобождалась, как возвращались и селились на эти исконные наши земли, нынче Новороссию, мужики брянские, тамбовские, черниговские, курские, малороссийские. Что не миражные города и деревни здесь вырастали, не князя Потемкина химеры, а истинно русские поселения, что тут корни имели и разумом и трудом нынешних россиян возведены. Надобно, чтобы битвы и победы наши были отмечены как воктории славные и оные как таковые именно в сознании народа утвердились бы. Надобно, чтобы россияне знали вершителя сиих побед князя Потемкина, знали господ военноначальников – Румянцева-Задунайского, Долгорукого-Крымского, Суворова Рымникского, флотовождей Орлова Чесменского, Алексея Спиридова, вице-адмирала Федора Ушакова. Ибо забывать тех, кто победу творил – это значит обрекать их и себя на поражение в будущем.

Она, продолжая держаться за спинку, оттолкнулась от кресла и, выпрямившись, горделиво закончила:

— Тешу себя надеждой, что и мои игры в сочинение истории Российской небесполезны для Вас и меня были. Я поняла, что сие за сокровище, овладеть коим надо не только правителю, но и всем достопочтенным людям. И чем больше из сих сокровищ берешь, тем больше они прирастают сверкающими каменьями знаний. Вас же благодарю за то, что Вы откликались на мой запрос, искали летописи, готовили публикации, выпускали статьи. Нет, не вольтеровскими заповедями, не мыслями Монтескье и Дидерота русский человек жизнь свою определять должен, хотя и оные знать возможно, а собственным историческим опытом. Знать должен он своих героев и подвижников Духа, государей и князей, их победы. Должен ведать, какие поражения и беды претерпела Россия и как из них вышла. И посему Ваш труд достоин самых высоких похвал, ибо должен быть неподкупен, лести не предан и желчью, как правильно сказал Иван Перфильевич, не водим. За сим благодарю вас. Творите, корпите, служите Господу Богу, Трону и Народу Руси!

 

Страница 4 - 4 из 5
Начало | Пред. | 1 2 3 4 5 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru