Войны Юрия Долгорукого. Статья вторая: Первое киевское княжение (1149 - 1150)

Из новой книги "Юрий Долгорукий" (М., "Молодая гвардия", 2006. Серия "Жизнь замечательных людей")

"ВСЕХ НАС СТАРЕЙ ОТЕЦ ТВОЙ"
История военного противостояния Изяслава Мстиславича и Юрия Долгорукого напоминает сильно раскачивающиеся качели. Успех одной стороны неизбежно сменялся успехом другой, и чем выше возносился победитель, тем более крутым оказывалось его последующее падение. Причем амплитуда и частота колебаний постоянно росли.

Непосредственным поводом для начала новой войны между дядей и племянником стало событие, можно сказать, частного порядка — ссора князя Изяслава Мстиславича с нашедшим у него пристанище сыном Юрия Долгорукого Ростиславом. По возвращении из суздальского похода Изяслав получил сведения о том, что Ростислав Юрьевич в его отсутствие злоумышлял против него: подговаривал киевлян и берендеев и готовился, если бы "Бог отцу его помог", захватить в Киеве весь "дом" князя Изяслава — его брата Владимира, жену и сына. "А пусти и к отцю, — убеждали Изяслава доброхоты, — то твои ворог. Держиши [его] на свою голову".

Трудно сказать, был ли это наговор, или Ростислав действительно готовил в Киеве переворот в пользу отца. Суздальский летописец вполне определенно обвинял неких киевских мужей, которым "дьявол… вложи… в сердце" слова клеветы в адрес князя. Однако сам Ростислав позднее, уже прибыв в Суздаль, сообщал отцу, что "вся Русская земля" и "черные клобуки" готовы принять его в качестве князя — очень похоже, что осведомленность его в этом вопросе была не случайной: Ростислав по крайней мере прощупывал почву относительно возможного перехода киевлян и обитателей Поросья на сторону Юрия Долгорукого, а может быть, и в самом деле пытался поспособствовать этому переходу.

Во всяком случае, Изяслав поверил обвинениям против своего двоюродного брата. В то время он пребывал на острове на Днепре, напротив киевского Выдубицкого Михайловского монастыря. Изяслав призвал Юрьевича к себе и стал выговаривать ему за неблагодарность: "Ты еси ко мне от отца пришел, оже отець тя приобидил… яз же тя приях в правду, яко достоиного брата своего, и волость ти есмь дал… Ты же еси, брате, удумал был тако: оже на мя Бог отцю твоему помогл, и тобе было, въехавши в Киев, брата моего яти, и сына моего, и жена моя, и дом мои взяти". Ростислав пытался оправдаться, отрицал всё ("ако ни в уме своем, ни на сердце ми того не было"), требовал разбирательства и "очной ставки" с клеветниками: "Пакы ли на мя кто молвить, князь ли которыи, а се я к нему; мужь ли которыи, в хрестьяных или в поганых, а ты мене стареи, а ты мя с ним и суди". Но все было тщетно. Изяслав от разбирательства отказался, побоявшись, что Ростислав хочет его попросту "заворожити", то есть рассорить, как с "хрестьяными" (русскими), так и с "погаными" ("черными клобуками"). "А ныне я того тобе не творю, — вынес он окончательное решение, — но поиди к своему отцю".

Изгнание Ростислава Юрьевича из Киева обставлено было так, чтобы как можно сильнее унизить и оскорбить его. Князя посадили в тот же "насад" (ладью), в котором привезли на остров, и всего с четырьмя "отроками" (слугами) выслали в Суздаль. Оставшуюся дружину схватили и, оковав, бросили в заточение, а все имущество князя, включая оружие и коней, отобрали.

Вернувшись к отцу, Ростислав "удари перед ним челом", раскаиваясь в прежних прегрешениях. Юрий простил его. Все случившееся в Киеве он воспринял как оскорбление, нанесенное ему лично: Изяслав, по его словам, "сором возложил" не только на его сына, но и на него самого.

К тому же Ростислав заверил отца в том, что позиции Изяслава в Киеве и вокруг него не настолько прочны, как могло показаться. "Хощет тебе вся Руская земля и черныи клобукы, — заявил он. — …А поиди на нь". Это, вероятно, и стало решающим аргументом для суздальского князя. "Тако ли мне нету причастья (в другой летописи: "части". — А. К.) в земли Русстеи и моим детем?!" — патетически воскликнул он и стал собирать войско для похода на Киев (2).

В межкняжеских войнах XII века — как, впрочем, в любых войнах вообще — очень большое значение имело идеологическое обоснование собственной правоты. Князь должен был уверить всех — и себя в первую очередь — в том, что он начинает войну во имя каких-то высших интересов, а не только ради собственной выгоды. Юрий хорошо понимал это. Как правнук Ярослава Мудрого, внук Всеволода и сын Владимира Мономаха — великих князей киевских, он, вне всяких сомнений, имел право на "часть", или "причастие", в "Русской земле", понимаемой в данном случае именно как Южная Русь, Поднепровье — политическое ядро Русского государства. Изгнание его сына Ростислава из Киева стало для него удобным поводом для того, чтобы заявить о попрании собственных законных прав на участие в общерусских делах, об ущемлении своей княжеской чести.

Тем более что попранным оказалось и другое право Юрия — на "старейшинство" среди князей "Мономахова племени". И это Юрий тоже поставит в вину своему племяннику. А еще вспомнит о недавнем разорении собственного княжества. "Се, брате, на мя приходил, и землю повоевал, и старе[и]шиньство еси с мене снял" — с такими обвинениями он обратится к Изяславу, обосновывая правомерность своих действий. А как показывала практика беспрерывных русских междоусобиц, доказать свою "правду" означало уже наполовину одержать победу. Оставалось только подкрепить ее на поле брани.

***
24 июля 1149 года (3), в день памяти святых и благоверных князей Бориса и Глеба (к тому же воскресенье — знаменательное совпадение!), князь Юрий Владимирович, "скупив силу свою [и] половци", выступил в поход, "надеяся на Богъ" и, очевидно, на заступничество святых братьев, своих "сродников" и небесных покровителей. Вместе с ним в поход выступили и его сыновья со своими полками — Ростислав, Андрей, Борис, Глеб.

Юрий избрал прямой путь к Киеву — через Вятичскую землю. Черниговский князь Владимир Давыдович, первым узнавший об этом, немедленно поставил в известность киевского князя Изяслава Мстиславича: "Се Гюрги, стрыи твои, идеть на тя, а уже есть вшел в наше Вятиче. А мы есме к тобе хрест целовали с тобою быти, а являю ти, пристороваися". Изяслав, подтвердив Давыдовичам свое крестное целование, "нача доспевати", то есть собирать войско и готовиться к новой войне. Время для этого у него имелось, ибо Юрий двигался не спеша.

Послы от братьев Давыдовичей и Изяслава Мстиславича отправились и к Святославу Ольговичу, бывшему союзнику Юрия Долгорукого. Однако тот не сразу дал ответ. Целую неделю послам пришлось ждать решения новгород-северского князя. По свидетельству летописца, Святослав даже изолировал прибывших к нему послов от внешнего мира — выставил "сторожу" у посольских обозов, "да бы к ним никто же не пришел", а сам в это время вел переговоры с Юрием. Святослава Ольговича интересовали два вопроса: насколько серьезны намерения суздальского князя, и не таит ли его наступление угрозы собственным владениям Святослава? "В правду ли идеши? — спрашивали его послы Юрия. — А тако же ми яви, ать не погубиши волости моея, ни мене в тяготу вложиши". Летопись сохранила дословный ответ Юрия: "Како хощю не в правду ити? Сыновець мои [И]зяслав, на мя пришед, волость мою повоевал и пожегл, и еще и сына моего выгнал из Руськои земли, и волости ему не дал, и сором на мя възложил. А любо сором сложю и земли своеи мьщю, любо честь свою налезу, пакы ли, а голову свою сложю". Эти слова стали известны не только Святославу Ольговичу, но и князьям Давыдовичам и Изяславу Мстиславичу. Они должны были задуматься о том, как действовать дальше.

Между тем, ответ Юрия совершенно убедил Святослава Ольговича. Он безоговорочно поддержал своего бывшего союзника. Однако в переговорах с Изяславом Мстиславичем — что называется, для сохранения лица — все же попытался выговорить какие-то условия — едва ли выполнимые киевским князем: "А вороти ми товара брата моего, — требовал теперь Святослав от Изяслава, — …а я с тобою буду". Но Изяслав, уже знавший о переговорах Святослава с Юрием, правильно расценил его слова как прямое нарушение прежних договоренностей и разрыв мирных отношений. Он послал к Святославу новое посольство: "Брате, хрест еси честьныи целовал ко мне, ако со мною быти, а ворожду еси про Игоря отложил и товары его (то есть обещал не мстить за Игоря и не требовать возвращения его имущества. — А. К.). Ны[не] же, брате, сего ли дозрев то поминаеши, оже стрыи мои на мя ратью идеть?.. А ты еси уже хрестьное челование переступил, а я есмь бес тебе и на Волгу ходил, а це что ми было? А ныне абы со мною Бог был и хрестьная сила".

Никакого впечатления на Святослава Ольговича эта тирада не произвела. Вместе со своими полками он поспешил присоединиться к Юрию Долгорукому, который расположился у села Ярышева (по всей вероятности, в Вятичской земле). 6 августа, в "Спасов день" (праздник Преображения Господня), князья встретились. "И ту Святослав позва и (Юрия. — А. К.) к собе на обед, и ту обедавше, разъехашася".

Святослав приехал к Юрию в сопровождении жены, которая была на сносях. Рано утром следующего дня княгиня разрешилась от бремени дочерью, получившей в крещении имя Мария. Летописец особо отметил это событие, кажущееся совершенно неуместным в условиях начавшейся войны. Но жизнь есть жизнь. Военный поход, который для многих его участников мог стать последним, символическим образом начинался с появления на свет новой жизни.

Юрий продолжил путь 7 августа: "поиде… наперед с вое своими". На следующий день вслед за ним выступил и Святослав Ольгович. Союзники отправили послов к черниговским князьям Давыдовичам, предлагая им присоединиться и вместе воевать против Изяслава Мстиславича. "То нам ворог всим Изяслав, — говорил Святослав Ольгович, — брата нашего убил". Гибель Игоря оставалась для него незаживающей раной. Но Давыдовичи не решились преступать крестное целование, данное киевскому князю. Их ответ Юрию восхищает образностью и, очевидно, выстраданным желанием хотя бы на сей раз сдержать обещание: "…Целовала есве крест к Изяславу Мьстиславличю, с теми же хочеве быти, а душею не можеве играти (выделено мною. — А. К.)". Зато несколько позже к Юрию присоединился князь Святослав Всеволодович. Он также "не хотяше отступити от уя (дяди по матери. — А. К.) своего Изяслава, — замечает летописец, — но неволею еха строя своего (дяди по отцу. — А. К.) деля Святослава Олговича". Так определилась расстановка основных сил: с одной стороны, Юрий
со своими сыновьями и князья Ольговичи; с другой — Изяслав Мстиславич с братьями и сыновьями и князья Давыдовичи.

Юрий действовал весьма осмотрительно и не торопясь, стараясь не оттолкнуть от себя возможных союзников. Он занял Вьяхань (в верховьях Сулы), затем подошел к Белой Веже (в верховьях Остра), где и остановился, "съжидаюче к собе половець". Такое расположение его войска — в Задесненье, в пределах Черниговской земли, но у самых границ Переяславского княжества — давало ему несомненные выгоды. Он мог угрожать как Чернигову, так и Переяславлю и Киеву. Недалеко, в устье Остра, находился Городец Остерский, жители которого по-прежнему хранили верность ему и его сыновьям.

Один из эпизодов этого похода впоследствии дал повод к созданию благочестивой легенды, вошедшей в состав Киево-Печерского патерика. Половцы из рати Юрия Долгорукого, действовавшие вместе с его престарелым тысяцким Георгием Шимоновичем, напали на некое село, принадлежавшее киевскому Печерскому монастырю. Произошло кровопролитное сражение, и половцы бежали прочь. "И видехом град высок издалеча, — рассказывал позднее сам Георгий Шимонович в наставление своим детям, — и абие (быстро. — А. К.) идохом на нь, и никто же знааше, кий то есть град. Половци же бишася у него, и мнози язвени (ранены. — А. К.) быша, и бежахом от града того. Последи же уведахом, яко село есть Святыа Богородица обители Печерьскыя, града же николи же ту несть бывало". Смысл рассказа старого воеводы заключался в том, что село чудесным образом защитили святые основатели Печерского монастыря — преподобные Антоний и Феодосий: "везде бо молитва Антониева и Феодосиева заступаеть". Однако для нас не менее важно, что продвижение Юрьевых войск, оказывается, вовсе не было таким уж триумфальным; в отдельных населенных пунктах они терпели неудачу и теряли убитых и раненых.

По словам летописца, Юрий ожидал "от Изяслава покорения". Не дождавшись, однако, никаких вестей от племянника, он двинулся к Переяславлю. ("Ту ти ему прити, — приводит его слова летописец, — да негли ту покорится".)По пути, у реки Супой — последнего серьезного водного рубежа перед Переяславлем, к нему и присоединились князь Святослав Всеволодович со своим полком, а также "многое множьство" диких половцев. Войска перешли Стряков, речку близ Переяславля, и остановились у Кудинова сельца. Эту очередную остановку Юрий, по всей видимости, использовал для того, чтобы вступить в тайные переговоры с переяславцами и переманить их на свою сторону.

Тем временем Изяслав Мстиславич послал за помощью к братьям. Дождавшись подхода полков из Владимира-Волынского, он объявил о выступлении против Юрия. "Оже бы пришел толико с детьми, — оправдывался князь перед киевлянами, — то которая ему волость люба, ту же бы взял. Но оже на мя половци привел и ворогы моя Олговиче, то хочю ся бити". Насколько искренними были эти слова, сказать трудно. Изяслав действительно раздавал волости сыновьям Юрия, но вот самому суздальскому князю никогда и ничего в Южной Руси не предлагал и, кажется, предлагать не собирался.

Киевляне и на этот раз не поддержали своего князя в борьбе с Мономаховым сыном. "Мирися, княже, мы не идем", — заявили они Изяславу. И тому лишь с большим трудом удалось добиться согласия киевского веча поддержать его хотя бы для видимости, чтобы заключать мир с Юрием с позиции силы: "Поидите со мною, ать ми ся добро с ними о[т] силы мирити". "И поидоша кияне по Изяславе". К киевскому князю присоединились черниговские войска во главе с Изяславом Давыдовичем. Родной брат Изяслава Мстиславича Владимир находился "в засаде" в Переяславле; туда же подошел и другой его брат Святополк (4) с "поршанами" — то есть "черными клобуками", обитателями Поросья. В Переяславле же, надо полагать, находился и сын Изяслава Мстислав.

У Витичева, близ Киева, Изяслава нагнал Ростислав Смоленский "с силою многою". Братья переправились через Днепр и во главе огромного войска двинулись к Переяславлю. Юрий хотел было опередить их и приступить к городу "в борзе", еще до их прихода. Но не успел: когда его войска только переправлялись через Стряков, Мстиславичи уже подходили к Альте — реке, на которой располагался сам Переяславль. О намерениях дяди Изяслав узнал от одного половчина, захваченного в плен у Переяславля и тут же казненного. Получив важные для себя сведения, киевский князь пустил вперед "черных клобуков" и "молодь" — младшую дружину. Те устремились к Переяславлю, отбросили от города передовых "стрельцов" Юрия и преследовали их до самого расположения основных сил.

Придя к Переяславлю, Изяслав и Ростислав Мстиславичи расположились вдоль Трубежа. Юрий же, простояв три дня у Кудинова сельца на Стрякове, лишь на рассвете четвертого с основными силами подошел к городу. Миновав его, он "исполчился" по другую сторону Трубежа, между древними Змиевыми валами — эти земляные оборонительные сооружения располагались к востоку и юго-востоку от Переяславля и тянулись от самого Днепра; ближайший к Переяславлю вал назывался "большим", а внешний — "малым"; друг от друга они находились на расстоянии около 10 верст. Местоположение Юрьевой рати летописец определяет довольно точно: "ста же полкы своими об ону сторону Трубеша, за зверинцем, у рощения"; однако названные им ориентиры ничего не говорят нам.

Полки простояли по обе стороны Трубежа до самого вечера. На ночь Изяслав и Ростислав отвели войска немного выше по течению Трубежа, а сами вошли в город. Юрий остался на месте. Той же ночью он прислал к племяннику посла с предложением мира. Юрий готов был пойти на компромисс, внешне вполне приемлемый и даже весьма почетный для Изяслава Мстиславича. "Се, брате, на мя приходил, и землю повоевал, и старе[и]шиньство еси с мене снял, — укорял он племянника. — Ныне же, брате и сыну, Рускыя деля земля и хрестьян деля не пролеиве крови хрестьяньскы. Но даи ми Переяславль, ать посажю сына своего у Переяславли, а ты седи, царствуя в Киеве. Не хощеши ли того створити, а за всим Бог".

Речь Юрия примечательна во многих отношениях. Оказывается, он готов был уступить Киев племяннику, отказаться от принципа "старейшинства", в соответствии с которым, несомненно, имел больше прав на стольный город Руси, чем Изяслав. И причина, по которой он готов был пойти на это, более чем весома. Юрий обозначил ее сам: "Рускыя деля земля и хрестьян деля", то есть ради сохранения Русской земли и христианского рода он призывал не проливать христианской крови. Это, конечно, традиционная, этикетная формула отказа от войны, но мало кто из русских князей, произнося ее, не вкладывал в нее буквального смысла. И здесь, между прочим, есть повод вспомнить, что до августа 1149 года Юрий ни разу не становился инициатором новой междоусобной войны. Ни в 1132 году, когда он изгонял из Переяславля племянника Всеволода, но без применения силы; ни в 1140 году, когда готов был в союзе с Ростиславом Мстиславичем и новгородцами выступить в поход против киевского князя Всеволода Ольговича, однако так и не начал военных действий; ни зимой 1146/47 года, когда принял предложение Святослава Ольговича, но все же остался в своем княжестве. Даже когда Мстиславичи вторглись в его землю, он так и не двинулся им навстречу. Юрий, конечно же, совершал военные походы — например, в Новгородскую или Рязанскую земли, но, по понятиям того времени, это нельзя было назвать братоубийственной войной в полном смысле этого слова. Он либо мстил за нанесенную ему обиду, либо выполнял свой союзнический долг, как он его понимал, помогая тому или иному князю.

Как и большинство князей того времени, Юрий отнюдь не был беспринципным властолюбцем, готовым на все ради достижения своей цели. И хотя на этот раз именно он становился виновником войны, он, по-видимому, не готов был переступить определенную черту, по собственной воле начать сражение, исходом которого могла стать гибель того или иного князя, его родича по крови и по служению Русской земле. Эту границу — едва ли уловимую для нас — русские князья того времени ощущали вполне отчетливо. Одно дело для них было разорить или сжечь тот или иной город, увести в полон челядь; и совсем другое — навести на себя обвинение в братоубийстве, уподобиться окаянному Святополку, князю-извергу и злодею, убийце святых братьев Бориса и Глеба. Юрий выражал готовность к миру, шел на серьезные уступки — и тем самым в глазах русского общества снимал с себя вину за готовящуюся пролиться кровь.

Но в его речи, обращенной к племяннику, различимы еще два нюанса, также весьма значимые в представлениях того времени. Юрий именует Изяслава "царем", или "цесарем", — титулом, применимым только к византийским василевсам, но неофициально используемым и русскими князьями еще со времен Ярослава Мудрого. Слова о "царствовании" в Киеве, несомненно, должны были польстить самолюбию Изяслава Мстиславича. Но тут же Юрий демонстративно называл племянника не только "братом", как это было принято между князьями равными по своему статусу (независимо от возраста), но "братом и сыном". А это подчеркивало его действительное — так сказать, физическое — "старейшинство" по отношению к племяннику.

Изяслав же, кажется, увидел в его предложении проявление слабости и нерешительности. Он отказался от переговоров: "того не улюби, ни посла того пусти". На следующий день, когда князь отстоял молебен в кафедральном соборе Архангела Михаила в Переяславле, епископ Евфимий попытался уговорить его. "Княже, умирися с стрыем своим, — умолял он его со слезами на глазах. — Много спасение примеши от Бога и землю свою избавиши от великия беды". Но Изяслав оставался непреклонен, "надеяся на множество вои", по замечанию летописца. "Добыл есми головою своею Киева и Переяславля", — отвечал он епископу, имея в виду, что не собирается отступаться от завоеванного с таким трудом и в честной борьбе.

Изяслава можно понять. Предложение Юрия только с виду казалось приемлемым для него. На самом деле оно таило в себе серьезную угрозу и разрушало всю ту политическую систему, которая была выстроена его дедом Мономахом, отцом Мстиславом и им самим. Утверждение в Переяславле Юрьева сына неизбежно привело бы к вытеснению Мстиславичей из Южной Руси. ("Я Киев и Переяславль достал головою моею, ныне же для чего дам сыну Юрьеву Переяславль и посажу врага подле боку моего", — передает смысл речи Изяслава Мстиславича В. Н. Татищев.) Заметим, что Юрий уже не собирался княжить в Переяславле сам, а намеревался передать город своему старшему сыну Ростиславу. А это значило, что Переяславль не соответствовал его теперешним амбициям, казался ему не вполне достойным его. Юрию нужен был Киев. И, следовательно, признание прав на Киев "моложшего" Изяслава Мстиславича могло быть с его стороны только временным. Что же касается сыновей и младших братьев Изяслава Мстиславича, то им предложенная Юрием политическая конструкция, по-видимому, вообще не оставляла места в Южной Руси.

Итак, Изяслав не принял мирных предложений своего дяди. Но в глазах русского общества этот его отказ означал, что теперь уже на него могла быть возложена ответственность за пролитую впоследствии кровь. И если он надеялся на "множество вои", то Юрий мог надеяться еще и на Божью правду, на заступничество небесных сил, всегда помогающих правому. "Сиа убо ему глаголющу, надеяся на множество воинства своего, — с укоризной комментирует действия Изяслава Мстиславича позднейший московский летописец, — а помощь от Бога есть, егоже хощет смиряет, и егоже хощет высит, возставляет от земля нища, и от гноища воздвизает убога, посадит его с силными людми и на престоле славы наследствуя его; смиренным бо благодать дает Господь Бог, гордым же противляется". Ибо "не в силе Бог, но в правде", как всегда считали в средневековой Руси.