Строитель Мороз

Портрет славянина

Вроде потемки на воле, и подушка призывает к себе, ("подушка — лучшая подружка") но и ввечеру при керосиновой лампешке не кончались в семье труды праведные: отец Марьян валенки (сапоги, хомуты, упряжь )подшивает и тачает, бабушка Зося пряжу вьет на мотовильце, мать Мария свитера из козьего пуха вяжет, тут же и старшие сестры за уроками… Отца уж давно нет, а эти вечера в памяти Романа нетленны: "Помнится, лежу на полатях, мне лет семь, наверное, мужики за столом. Отец принес шмат сала копченого, бутылку самогона. Я думаю, ну такой-то кусман не съедят, и мне достанется. А с полатей к столу не смею спуститься, не принято ребенку возле гостей ошиваться. Мужики заспорят вдруг, что лучше: капитализм или социализм? А отец-то был родом из западной Белоруссии, из семьи зажиточной. Вот и скажет: "Капитализм лучше". А я закричу с полатей "Не, социализм лучше!". Ну, на меня цыкнут, дескать, не лезь, куда не просят… Вот половину сала мужики съели, а в бутыли самогона еще много. Не одолеют, гадаю, живот треснет. Глянь, за самогоном-то весь пласт и умяли. Грустно мне стало, я и интерес к столу потерял. От обиды на мужиков отвернулся к стене и уснул. У нас раньше так и говорили: "Пошел в гости — не обедай, но чуть-чуть позавтракай".

Я, наверное, озорем большим не был, но характер держал, чтобы по-моему было. Мама на ферме дояркой работала, ей не до меня, и воспитывала старшая сестра Марийка, маленькая, но беда шустрая, боевая. Вот проверяет мою тетрадь, как написал... А ну, говорит,садись и переписывай, опять накуролесил, как ворона лапой. А я ей: не буду. Мне поиграть охота. Марийка дверь откроет и меня пинком на мороз. Я босиком. Она потомит меня на снегу, приоткроет дверь, спрашивает: "Будешь переписывать?" Не, говорю. И вот томит меня до той поры, пока совсем не закоченею. Я вроде бы сдамся и понарошке кричу: буду, буду! Она только запустит в избу, а я ей: вот и не буду переписывать, вот и не буду. Она меня опять пинком на улицу. А тут и родители идут, а мать-то у нас строгая была, ей не перечь. Отец — мягкий, жалостливый, голоса никогда не поднимет, рюмку если выпьет когда, то сразу и спать. Я, наверное, больше удался характером в отца. Полагаю, что доброе слово сильнее угроз. Сладкое разлижут, горькое — расплюют, золотой середины надо держаться. Зачем кричать на человека? Пусть он и провинился… А может с ним что-то случилось, может у него беда? Поговорить надо по душам, а после и думай, как поступить… А мама любила пошуметь… И вот мать идет с фермы, Марийка меня скорее в дом зовет… Но я никогда не жаловался на сестру. И вот Марийка однажды говорит: "Коммунизм никогда не построить". А мне было лет восемь. Помню, как я кричал: "Врешь, построим!" Мне было так обидно, что близкий человек, и вот не верит. Ведь эта мечта о коммунизме даже для нас, маленьких, светила, как солнышко…

И деда Антона с бабушкой Зосей все время вспоминаю. Дед остался без отца без матери в пять лет. У пана пас гусей. Потом началась первая мировая, погнал скот с Белоруссии под Оренбург. Затем гражданская, и вот столько лет он не был дома. А у него сестра была. Вот он вернулся в Старинки, постучал в окно, а дед Антон такой шутник был, — и попросился: "Тетка, можно у вас переночевать?" А сестра и не узнала его: "Иди своей дорогой, добрый человек". А он: "Да ты что, сестрица, иль не узнала меня? Это же я, Антон…" И вот он сосватался к девушке Зосе, пришел в дом к жене примаком. Как у нас в песне поется: "Собрались все примаки, и пошли топиться. А такая доля примакова — мелкая водица". Не удалось даже утопиться, вот такая тяжелая доля…

Потом началась война, эвакуироваться не успели. Мама и теперь вспоминает: "Хорошо помню, говорит, как войне начаться, утром небо на западе стало красным, словно кровью налилося. Не на востоке, где солнышко встает, а на западе". Так война началась. А немцы дошли до Минска очень быстро и деревню нашу Старинки заняли. Деревня древняя, ей больше пятисот лет… Тут началось партизанское движение. Много партизан было толковых, а были такие, что просто в лес попрятались и крепко обижали крестьян. А были еще, что пришли с Польши, так называемые легионы, это польские националисты. Тоже грабили местных.

Был такой трагический случай с бабушкой Зосей во время войны. Связные сообщили партизанам, что немцы идут на лесозаготовки. Разнарядка была резать дрова. Столько-то подвод от каждой деревни. Вот и отправились люди за дровами под охраной немцев. Партизаны их обстреляли, и один немецкий офицер получил ранение. Он по ржи дополз на край деревни, где стоял дом деда. Дед Антон сразу этого немца к стенке, пристрелить хотел. Но бабушка не дала, говорит, это живой человек, я его вылечу. Она его подлечила, а немец и улизнул. И вот проходит какое-то время, в деревню нагрянули каратели, всех жителей согнали в школу, хотели сжечь. Вокруг нас уже несколько деревень сожгли, как в Хатыни. Ну, думают, конец. И тут приехал этот офицер, кого бабушка моя спасла, и приказал всех выпустить из школы, а деревню не сжигать. Это из-за бабушки фашист помиловал…

Бабушка Зося была травница, людей лечила, доброй души человек, до смерти босиком ходила зимой по снегу… Никогда не болела, такая здоровая была, аптек и больниц не знала, до ста лет бы жила, но умерла от аппендицита.

Отец по возрасту не попал на фронт, а деда уже в больших годах забрали на войну в обоз. Под Кенигсбергом его накрыло миной, он был сильно побит, весь в осколках, до смерти проходил на костылях, а умер в восемьдесят четыре года… Да вот какие сильные люди были мой дед Антон и бабушка Зося… Антон и Зося".

***
Роман Мороз удивительно легкий на ногу. Сегодня он за Максатихой у отца Виктора на Мологе-реке, а через день уже в Воркуте, иль в Ухте, иль на Камчатке. Звонишь по мобильнику, думая, что Мороз на московской квартире, и вдруг голос его доносится из заснеженной тундры где-нибудь от Хальмер-Ю. На сотни верст ни живой души, снежная равнина, мороз под пятьдесят и железная коробка вездехода. Хорошо, если обойдется без поломки, иль не застрянет где-нибудь машина в снежной овражине под берегом реки, иль не угодит в промоину… Однажды до Усть-Кары добирались по тундре трое суток, накрыла пурга и двое суток ночевали в "железке", когда за бортом под минус сорок, не видать ни зги, шквалистый ветер. А сами понимаете, какой-тут сон; на одном боку минут десять, да на другом десять,вот и крутишься, будто втыкают в бока иголки, и с нетерпением ждешь утра, а день полярный с куриный носок, едва пробрезжит, чтобы снова торопливо уйти в непроглядь и мрак.

Звоню по случаю на московскую квартиру, чтобы справиться о здоровье, а отвечает мягкий голос из Усть-Кары, где Мороз строит школу". Ну как добрались? — кричу изумленно". А знаешь, отлично добрались… Ну, правда, небольшая поломка была, да пурга застала. Но мужики отличные, быстро справились… Пришлось заночевать. Спать, правда, не стали, иначе не проснешься, а так всё хорошо".

"Чего тут хорошего? — невольно думаю я, вслушиваясь в мягкий голос, и тут же от теплого смеха, что наплывает на Москву из заснеженной морозной тундры, теряюсь что-то спросить, и Роман тоже стеснительно сопит в трубку, словно бы боясь обидеть меня случайным словом иль попасть впросак. –Бездорожица, суровый кочевой быт, постоянный неустрой, жизнь, где приведется, еда всухомятку, бесконечные вокзалы, аэропорты, гостиницы, все новые стройки с нуля, грязь, сапоги-болотники, сварливые, неуживчивые с похмела рабочие, ссоры и невольные стычки с прорабами и мастерами, глухие обиды, предательства, бараки и общаги. И это счастье для человека, радость и праздник?"

Конечно, многое из всего я, дитя военной поры, на себе испытал: ночевки на вокзалах на грязном полу, теплушки, верхние полки раздрызганных вагонов, таежные изнурительные походы, сон под еловым выворотнем иль на берегу реки, когда сутками льет сиротский дождь и нет от него спасения, моселками своими тоскующими помню долгие зимы в северной изобке, когда беремце сырых дровишек-спасение от погибели, помню такой пронзительный голод, когда краюшка хлебца, иль крошечный довесок к пайке были вкуснее нынешних самых прельстительных печений. Боже мой, но как давно это все было, да и со мной ли, а может с кем-то другим случилось, только похожим на меня, и вот нынче думаю , что мне бы подобной телесной неудобицы не снесть, сейчас мои боки ждут уюта и покоя, а утробушка еды по нутру. И как-то забывается, что Роман Мороз еще молод, скор на ногу, решителен и деловит, а в его-то годы я тоже был боек и не вылезал из походов.

Это же где та Усть-Кара? — смотрю я на карту и нахожу поселок у черта на рогах, в стране полуночной, у Карского моря, которое в просторечиии зовут "ледяной погреб". В какую "лешеву даль" занесла судьба человека! — Представляю я эту сторону поначалу туманно, как что-то нереальное, призрачное, вовсе дикое место, а после память проясняется, обостряется, и я, пусть и неотчетливо, как бы еще со стороны, но уже приближаю к своей родове эти земли, куда в дальние поры хаживали мои предки за пушниной и зверем; где то возле Тазовской губы, в ненецком чуме вырос один из Личутиных, еще ребенком похищенный из Окладниковой Слободки в полон…

"И ты не устаешь мотаться по стране? Сегодня здесь, завтра там", — как-то спросил я Романа.

"Вы знаете, не устаю… Наверное, я так устроен, кто знает? …Мне нравится пространство, дорога. Могу сутки быть за рулем. Час посплю — и дальше. Дорога мне в радость".

***
В августе Мороз пригласил меня в Нижнюю Пешу. Там фирма "Промкапстрой" строит интернат. Путь от Москвы долгий, утомительный; от Архангельска до Мезени (моей родины) летим на "аннушке" и, только коснулись колесами земли, тут же выскочили и побежали в другой самолет, уже поджидавший нас. Вот и помахал я рукой милой родине, где так редко бываю ныне. Только и глотнул родного воздуха — свежачка, оперся грудью на ветер-полуночник, налетевший с Белого моря. Здравствуй и прощай…

Лениво ползут под крылом гривки елинников по берегам речек и озерин; малоземельская тундра окрашена в рыжее, желтое и зеленое, частые проблески воды в торфяных чашах, и ни живой души внизу, ничто не напоминает присутствия человека, — ни лесовой избушки, ни рыбачьего стана, ни тропы-тележницы; вот и час летим, и другой, и третий, а под нами постоянный ,какой-то унылый, пустынный, почти марсианский пейзаж, словно бы широкая холстина небрежно выкрашена широкой малярной кистью. Видно, как набегает порывом ветер, клонит вершины чахлых елушников, морщит озерную свинцовую гладь воды, бегут торопливые, накось, бельки по гребням волн, словно встают на крыло вспугнутые лебеди. И это Русь, быть может, самая древняя Русь, ее истоки, где и становились на пяты племена русов-ариев; наверное, отсюда, в древние времена они и направили стопы во все концы света, разбрелись по материкам, чтобы после сбежаться в единый великий русский народ.

Мотор как-то надсадно ревет, чихает, кашляет, погремливает, словно внутри его болтается пустая консервная банка; весь корпус летающего клепаного ящика дрожит и пульсирует, и это нервное напряжение самолета переходит в нас. Летят женщины, дети, старухи; среди них Роман Мороз выглядит монументально, недвижно, как Будда, и лишь теплая, какая-то мечтательная, улыбка не стихает на смуглом лице и в карих глазах. Уже летим на третьем самолете и никакой досады я не вижу в спутнике, ни угрюмости, ни того раздражения, которое невольно поселяется в человека, когда бездельно, тревожно, невозвратно сочится время, как вода из рассохшейся бочки.

...А ведь все деревни по Канину в Чешской губе и далее к Вайгачу мне с детства наслуху. Эти выселки, хутора, селища, когда-то выставлены лихими мужиками с Мезени, кому надоела теснота по узкому речному угору, а за Каниным ширь неохватная, там воля, там ты хозяин всему простору, — сколько обойдешь земли за сутки, считай, вся твоя. Снопа, Ома, Пеша, Белушье, Волоковая, Коткино, Индига, Коротайка, Амдерма, Усть-Кара. Что говорить, хваткие люди туда ушли, укоренились и оплодились. Конечно, девкам-то тяжело было расставаться с родиной, плакали, уливались ручьями, но коли посватали, куда деваться. Мечталось: "Хоть за посошок, да на свой бы бережок". Прикидывали к будущему своему деревеньки, что закопались под Канином, откуда могли наехать женихи: "В Койду не пойду, Майду — не найду, Нижу — не вижу, в Несь — не влезть…" И ехали, и находили, и видели, и влезали". И были зачастую счастливы. Такова женская судьба: нитка за иголкой…

Отчего я-то увязался за Романом Марьяновичем? Как ни сопротивлялась плоть, заставляя размышлять о немилостивой дороге, что предстояла, но вот уцепился за Мороза, как за тростку подпиральную. Недалеко от Нижней Пеши закопалась деревенька Ома, куда мне давно мечталось влезть и глянуть хоть бы одним глазком. В Оме восемьдесят лет назад начинал свою страду школьным учителем мой отец Владимир Петрович. Погибая на войне, он знал, что я есть на белом свете. Но я, безотцовщина, никогда не видал отца. И потому он как-то редко приходил на ум, да и сердце не напоминало, словно бы и не было никогда отца, а нашли меня в капусте, как и тех "найденышей" и "сколотышей", что росли в каждом дворе нашего околотка. Но на склоне лет сыновье чувство, казалось бы, должное вовсе отмереть, вдруг стало томить и меня неудержимо потянуло к истокам.

Нижняя Пеша — поморское село о край бесконечного морошечного и клюквенного болота. По вёснам, когда летят на север гуси тысячными стадами, неба не видно. Как и все местные селения, ставлено неурядливо, в избах нет той родовой крепости, вечности, какой отличались прежде дома по Пинеге и Мезени. С лесом в тундрах всегда было туго, рубили житье из тонкомера иль плавника, выкинутого на морской берег, и все же по многим приметам видно, что Пеша не умирает, упирается из последних силенок, как забитая покинутая кобыленка, нестерпимо хочет жить. И как свежие мазки на унылой картине — новые дома с широкими окнами, детишки на улицах, моторные лодки на реке, магазины, пусть и старенькая, но школа, пышный пахучий хлеб, редкий по вкусу, который выпекают только по Северу.

И вот местный администратор Леонид Корытов, человек сметливый, поклончивый Северу, затеял под прикровом окружной власти интернат. Вернее замыслен был давно, и, наверняка, с добрым чувством, но стал исполняться как-то безобразно, неумеючи, словно бы одно желание было у наезжих — закопать побольше денег: наотливали бетонных монолитов, торчащих ныне посреди деревни, как зубы динозавра и, заморозив стройку, пропали навсегда. Да мало ли нынче чего утрачено, пущено в распыл, словно невидимый безжалостный пожар прокатился по России, — не здесь перечислять. Так может и смысла нет ковыряться в северных болотах, ворошить пропавшее, будить уснувшее, раздувать угасшее, ища на пепелище золотинку живой искры?

"Смысл есть и большой… За Северами будущее, сюда неизбежно перекинется весь русский интерес, здесь неисчислимые богатства, в этой земле лежит вся таблица Менделеева, но к освоению надо приступать неторопливо, основательно, без горячки, чтобы снова не напороть всякой чепушины, с расчетом на столетия… Но и не медлить. Промедление смерти подобно. А для этого нужны люди не наезжие, но коренные, — раздумчиво говорит Мороз, оценивающе глядя на стройку; стучат молотки под низким мглистым небом, звенят пилы, прищелкивают топоры, мужики сноровисто ползают по стропилам, покрывая крышу тесом, по которому скоро ляжет черепица. — Да, пока дела наши вроде бы в глаза не бросаются; там баня, там пекарня, там школа, там интернат, но с чего-то надо начинать, чтобы в людях жила уверенность, что их не забыли, не кинули умирать на краю света. Но малые дела для жителей порою куда важнее огромных государственных планов. И это правда… Пока великие замыслы гуляют по высоким кабинетам, многие деревни и без пожара повыгарывают. Время надо поймать, не упустить. Пора камни собирать. И потому для этих мест каждая стройка-это грандиозная затея, о ней знают во всех уголках тундры, ждут с нетерпением её завершения. Это, как костерок, пусть и крохотный, посреди заснеженной тундры, где можно обогреться и спастись…"

Для меня стройка-это остов здания, похожий на хребтину ободранного зверя, горы вывернутой земли, хлама, котлован с блестками воды на дне, штабеля пиломатериалов, и сквозь этот хаос пока худо проглядывает тот теплый красивый гостеприимный дом, куда съедутся на зимнее житье детишки с ближайших деревень. Но для Мороза картина выглядит цельной и ясной: он строитель — не самоучка, "от сохи", каких много бродило, бывало, с топоришком за опояской, что строили обе столицы и все губернские города, правда, и среди них находились мастера замечательные, самородки топорной работы. Он и "не тяни-толкай" с надеждою на русский "авось". За плечами у Романа механический техникум, армейский устав, два института и десятки строек в сложнейших условиях России, он строитель артельной выучки, что-то учел из предпринимательских заповедей девятнадцатого века, но организация дела совершенно новая, когда плотник (прежде "всему голова") нынче числится уже на десятых ролях, на подхвате. Сегодня в цене слесари, монтажники ,плиточники, отделочники, сантехники, электрики. Их приходится искать по России, они пришли в команду из Тулы и Брянска, из Курска, с Магадана, с Москвы, уже испытавшие и Севера, Камчатку, Байкал, Сибирь. Да и закваска у Мороза, его хватка иная, ему нынче только на себя можно положиться, за спиною уже нет былого государства, которое всем обеспечивало прежних начальников СМУ, ему нельзя ждать милости и от заказчика, ибо тому главное-качество работы, он в каждую щель сует нос,чтобы не пропустить изъяна, да чтобы дешевле обошлось, и денежки не ушли на ветер. А интернат в Нижней Пеше современной выкройки, "цивилизованный", какие нынче строят в Москве и Ленинграде, из новейших материалов. И все от гвоздя до шурупа и розетки, (панели, доски, утеплитель, брус, железные конструкции, цемент,краска, сантехника, котельная, трубы, кухня, посуда, мебеля, телевизоры, светильники, плитка отделочная, линолеум, черепица, — а все вместе — это сотни наименований) надо завезти железной дорогой до Воркуты и Архангельска, а оттуда иль на барже вокруг Канина, иль по зимнику через болота, (а это с полтысячи верст) через десятки рек и ручьев, который сам же и проверял Роман каждый раз, не единожды попадая через тундры на вездеходе иль большегрузном "Витязе". А путь через болота надежно встает лишь к концу января, и навигация морем короткая, чуть зазевался — и ушел под снег… Да и охочих по отмелым прибрежьям ходить нынче мало, большой деньги не сшибешь, а в шторм и обвернуть может вместе с грузами, или льдами зажмет — насидишься, намаешься, пока-то выскочишь на чистую воду… И снова, уже последняя для стройки баржа нынче застряла в устье Пеши, не могла подняться до ледостава, пришлось разгружать в Белушье, а другая — в устье Каратайки, и и опять голова болит у главного строителя, как дотащить груз до базы. А в Усть-Каре уж который день пурга, замела село по самые крыши… И за всем надо Морозу проследить, на все надо свой глаз положить, чтобы не случилось усушки и утруски, за каждую копейку ответить, а много охотников найдется, походя снять" пену с пива", чтобы не потратилось в дороге, не ушло налево, не утянулось в складские сквозняки.

…Но, взялся за гуж — не говори, что не дюж; тут некогда впадать в уныние, за короткий день нужно все уладить, просчитать с прорабом, мужиком толковым, приехавшим с Магадана, проверить график и "фронт работ", довольствие на кухне, где столуется артель,общежитие, потолковать с хворыми и унылыми, всем ли обеспечены, нет ли нареканий на мастера и прораба, напрасных проторей и убытков, да не обижают ли с оплатой…

А гендиректора рабочие ждали, как манны с неба, как некий внекалендарный праздник, ведь должен Роман Марьянович привезти "денюжки" в портфеле (и он действительно привез), подсказать если ,что не так, ободрить иль похулить… Завидев Мороза с крыши, разносится по дому шумок: "Марьяныч идет", — и сразу цигарки долой, бойчее начинают позвякивать топоры, торопливее стучать молотки, — де, не спят работники и дело свое знают и споро ведут… Но от "начальничка" ничего не укроется, словно бы и не отъезжал он из Нижней Пеши, и взгляд его оценивающе серьезен. Одобрил Мороз прораба Валентина Рубана и тот, седой гривастый мужик в летах, расцвел и сказал, как бы шутейно: "Надо же, Роман Марьянович, ты впервые меня похвалил".