Духовно-нравственный анализ музыки. Глава 4. Стиль и стилевой анализ

Пособие для студентов педвузов

Пятилетняя девочка, однажды прослушав вступление к "Майской ночи" А.Н. Римский-Корсакова, воскликнула: "Какая русская музыка!". —  "Откуда ты знаешь, что русская, ты ведь в жизни не слышала ни одной русской песни?" — "Взрослые не знают. Дети — они все чувствуют", — ответствовал ребенок. Потом все же соблаговолил пояснить: "потому что добрая". Удивительно точное слово! Трудно его приложить к музыке Баха, даже и Гайдна, Шопена, Вагнера, Листа… Почему? Доброта немыслима вне соборности, сроднения людей благодатью Божией. Без любви нет смысла и тогда людям тесно на земле, они как пауки в банке. Соборная любовь объемлет века, народы, пространства земли, все объединяя в радостную песнь души. От любви и широта, и простор русской души.

Мы видим все это во всех ветвях культуры: в церковных напевах, в народной песне, в профессиональной светской музыке.

Сравним мелодию путевого распева "О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь" с протестантским хоралом "Was Gott tut, das ist wohlgetan":

Примеры

Одно историческое время, но несопоставим облик этих типичных излияний духа двух культур! Мелодия хорала благочестива, строга, возвышенна, аскетична, сдержанна, подтянута, собранна усилием ревностности;  ее невозможно исполнить самодовольным оперным голосом. Строгая ритмика в мерном движении четвертей, строгая форма бар с повторением Stollen, не допускающим ни малейшего изменения.

А в знаменном напеве — раскрытое любовью сердце. Благоговейность страха Божия просветлена неземной красотой любви. Какая свобода! Во всей теме мы не найдем повторяющихся ритмических фигур. Позднее на Западе, например, у Баха, ритмика расковывается путем дробления долей, что придает оттенок убеждающей речи. Здесь иное — свобода неожиданных просияний в каждом повороте интонации. Душа возлетает к чистоте и, озаренная дивным светом, замирает в восхищении. Это та свобода познавшей истину любви, о которой возвещено: "познаете истину и истина сделает вас свободными" (Иоанн, 8:32). И еще: "где Дух Господень, там свобода" (2 Кор.3:17). Дух же Господень есть любовь.

Родная сестра знаменного напева — русская протяжная песня. Раздвижение русской души любовью Божией выражено с поразительной наглядностью. Вот песня "Уж ты степь моя, степь Моздоцкая". В начальной фразе не 3, не 5, а 14 звуков! Широте души отвечает и широкий амбитус мелодии и степенные скачки. Фальшив здесь, впрочем, этот термин гуманистической культуры! "Скачок" — может ли быть степенным, проникнутым сосредоточенностью благоговейного чувства? Не скачок, — а широта сердечного взора. Вздох души, стремящийся войти в простор Божией любви. Символ щедродательности Божией благодати.

Нынешний постмодернистский "менталитет", переделывая русских гениев в "российских", сводя тем самым их дух к территориально-государственной их принадлежности, именование "русский" зато со злорадством отдает для рекламы водки и табака: вот здесь-то признается русский размах, русский простор, русский масштаб. Но эта ширь души, эта огромность ее внутреннего пространства — от безграничного восторга русской души оттого, что ей открылся Бог.

Другое проявление восторга обновленного бытия — в невероятной мелодической щедродательности. Каждая мелодия существует в неисчислимых вариантах. Возьмем, к примеру, песню "Ах вы горы, горы Воробьевские". В сборниках Линевой, Лопатина и Прокунина мы видим это великое множество мелодий, варьируемое от деревни к деревни и от области к области. А в самой песне вариантность простирается от колена к колену. Мотивы свободно варьируются по длине (отнюдь не только в пропорции 1:2). Соединение вариантов в одновременности дает гетерофонию, ясно видимую на примере, записанном Линевой.

Свобода и широта проявляются во всех сферах музыкальной организации.

В функциональной западной гармонии, отразившей дух протестантизма, 5 тысяч комбинаций ступеней (7! =1х2х3х4х5х6х7= 5040) в рамках одного оборота сведены фактически к одному: TSDT. Такая организация способствует динамизму музыки, ибо порождает сильные тяготения. Модальность русской гармонии заставляет в памяти держать все возможные устои с попеременным переливанием опор друг в друга. В упомянутой песне "Ах вы горы" это устои c,f,b,es.

Развитие тех же качеств духовной жизни мы видим в профессиональной светской музыке.

А откуда благоуханность русской гармонии, некогда поразившей Дебюсси?

Русское многоголосие начиналось с модальной гармонии троестрочня, чем-то  напоминающей удивительные звучания древнего православного грузинского  пения, в качестве живой традиции сохранившиеся и доныне. В России было не так: эпоха Петра отредактировала в протестантском духе не одну лишь внешность русского человека, но и культуру, остригла не только бороды, но и принципы модальности. Когда же попущенное Богом нашествие Наполеона исцелило на время народ от французомании и неразборчивых заимствований от Запада, то вновь родилось предчувствие тайны России. В 1856 году, за год до смерти. Глинка едет к своему учителю Дену. Зачем? Что мучило его сердце? Причиной было искание русской гармонии, "соответствующей ладам древних церковных напевов". Русской модальной гармонии, как бы мы сказали сейчас. Эта была великая задача для всей последующей русской истории. Тонкие ароматы модальности, источаемые из недр внутренней свободы и многозначности функциональных связей в рамках функциональной гармонии, — воспринимаем мы в произведениях Мусоргского, Римского-Корсакова, Рахманинова, в церковных хоровых песнопениях конца XIX века.

Красота формы. Ключ здесь тот же: дивная свобода при внутренней соразмерности и сокровенном порядке. Свобода, которая идет не от своеволия рассудка, но от Духа, который дышит где хочет. Знаменное пение — корень и высшее проявление того закона свобода. Но заимствованный от Запада опыт был проработан духом. Символом, увенчивающим эти поиски, может служит "Рассвет на Москве-реке" из "Хованщины" Мусоргского. Вариантная форма ее подобна цветку, свободно и стройно распускающемуся и возрастающему в красоте.

Рассмотрим это произведение подробнее.

Мусоргский. Рассвет на Москве-реке

Вот откуда наше русское умение — таить в глубине неиссякаемые, неисчерпаемые духовные силы. И.Ильин

Каков предмет любовного познания в произведении Мусоргского? По отношению ко всей опере вступление выполняет функцию — катарсической сердцевины.
Всякая подлинная русская художественная мысль историософична. Она всегда — о России. А главное в ней — ее призвание. Вся русская культура, по слову Гоголя, имеет пророческий характер.

"В конце Х века вошли в купель святого крещения племена полян, древлян, кривичей, вятичей, радимичей и иных славян. Вышел из купели - русский народ, в течение шести веков (с Х по XVI) вдумчиво и сосредоточенно размышлявший о месте Святой Руси в мироздании, пока, наконец, в царствование Иоанна IV не утвердился в своем национально-религиозном мировоззрении", — пишет выдающийся пастырь нашей Церкви126. В XIX веке это жизнеощущение русского народа выразилось в замечательных словах Достоевского: "Русский народ живет только православием и его идеями; кроме православия в нем нет ничего другого и ничего ему и не нужно, потому что православие — все, православие — это Церковь, Церковь же венец всего, притом в вечности".

Замечательно раскрывает тайну России И. Ильин. "Мы научились хоронить нашу национальную святыню в недосягаемости. Мы постигли тайну уходящего Китежа, столь недоступного врагу и столь близкого нам, неразрушимого и всеосвящающего; мы научились внимать его сверхчувственному сокровенному благовесту <...>

Вот откуда наша русская способность - незримо возрождаться в зримом умирании, да славится в нас Воскресение Христово!

Вот откуда наше русское умение — таить в глубине неиссякаемые, неисчерпаемые духовные силы, силы поддонного Кремля <...> Вот откуда наше русское искусство - побеждать отступая, не гибнуть в огне земных пожаров и не распадаться в вещественной разрухе <...>.

Читайте же, маловерные, скрижали нашего прошлого; читайте и умудряйтесь; но стойте и боритесь до конца; и не ропщите в ожидании грядущего".

Пламенные слова великого нашего соотечественника и современника замечательно проясняют центральную смысловую роль вступления в опере. Сокровенное содержание "Рассвета" — невидимый град Китеж Русской земли, сокровенная красота Божией мысли о России — святой Руси, которая предается нами.

Постараемся раскрыть его в зеркале русской формы. По определению музыкального теоретика XVIII века Г.Коха, форма произведения — это "то, каким образом оно предстает душе слушателя".24 В каких же формах может предстоять музыка душе слушателя? Как эти формы видятся с единственно правильной — с вышней точки зрения?

Музыка средневековья и вообще церковная музыка — молиться. Богослужебное пение есть точка отсчета, самая смиренная форма: форма соборной молитвы. Музыка барокко развертывается как проповедь о должном и высшем. Принцип формы в музыке классицизма иной: любование совершенством - динамичностью мира в волшебном кристалле одномоментности. Романтизм любуется небывалыми тонкостями внутреннего мира человека... Исходная предпосылка русской музыки — онтологическая установка жизни и творчества (в отличие от иллюзионизма западной картезианской картины мира); иными словами — духовный реализм, жажда духовного смысла, соборность.

Онтологическая бытийственная мысль не может и не должна развиваться только линейно. Ее главное направление — не в горизонтали процессуальности, а в вертикали небесного смысла. Подойдет ли ей классическая западная строгая вариационность с четким механическим постоянством разведения сохраняющегося и изменяемого? Это было бы то же, что улыбаться одними губами, оставляя холодными глаза. Дружеская улыбка, озаренная нежностью, освящает лице в его ненарушимой цельности. Таковы прообразы вариантной формы, в отличие от вариационной: не механические, а органические. От того, что вариантная форма подобна живой мимике лица, в каждый момент светящегося разными оттенками одухотворенного чувства — бесконечно ценен каждый вариант, в то время как западные вариации бессмысленны без вначале изложенной темы.

Православие открыло русскому человеку обещанную Господом неслыханную свободу чад Божиих в истине и любви Божией. От щедрости дарований образовалась в его характере черта, отмеченная Ильиным: "из ничего создаст чудесное <...> И не он сделает; а как-то "само выйдет", неожиданно и без напряжения".25

Вот это впечатление непреднамеренности и неотмирного покоя, происходящего от бесконечного доверия Промыслу, от упования на Господа, передается слушателю от дивной музыки свободы. Прорастание в вечность — главное смыслообразующее содержание формы. Она жаждет распуститься в вечности как некий чудесный благоухающий цвет чистоты из бутона. Высшая свобода любви содержит в себе благоговейную собранность. Упорядочивающее начало не со стороны вносится как акт внешней дисциплины, но изнутри раскрывается как собственное свойство самой истинной свободы.

Эту диалектику, антиномичную и непостижимую для обычной логики злобы и понятную для логики жертвенной любви, мы и хотим продемонстрировать анализом.

Для удобства сравнения вариантов мы выписали их в одной тональности. Тут же открывается нам удивительная упорядоченность при неслыханной свободе вариантов. Десять вариантов темы группируются попарно, образуя в каждой паре подобие периода из двух предложений с фразовым строением "ав-ав1" (фраза "в" начинается со звука "а", фраза "b1" — с "cis"). (Пример )

Момент свободы бросается в глаза: достаточно взглянуть на меняющиеся масштабные пропорции фраз: 2+2; 1,5+3; 3+2; 2+4; 3+4... Вспоминается суждение И. Ильина: "Хотите научиться говорить по-русски? Говорите так, как говорится. Хотите научиться ходить по-русски? Идите так, как идется". И дышать тоже можно свободно, неквадратно. Откуда четкие квадратные структуры в западной Liedform (224; 22112 и пр.)? От ног. Западная песня — танцевальная песня. Потому ноги определяют структуру песни, всегда квадратную. Русская протяжная песня не танцуется, но свободно льется из благоговейного сердца. Линева, записывавшая на фонограф русские песни, отмечает в пении народных певцов глубокую сосредоточенность и внимание, и, при необыкновенной серьезности, — безыскусную простоту. 

Ощущение непредсказуемости в теме Мусоргского увеличивается от того, что часто меняется и начальный звук темы (мыслимо ли сотворить такое в темах Моцарта или Бетховена!) Фразы же "в" и "в1" каждый раз завершаются по-новому...

А момент дисциплинированности? Она потрясает. Не слыша музыку духовным слухом, а рассматривая глазами, можно было бы предположить, что сочинял ее композитор-сериалист. Взглянем на девятый вариант (в пятой паре): мы видим здесь точную симметрию в звуковысотном рисунке (центр симметрии — звук "dis"). Симметрия ощущается и в прочих вариантах первой фразы.

Еще сюрприз. Вторая фраза ("в") кажется свободным продолжением начального ядра. Но взглянем на десятое проведение: заключенная на схеме в знаки повторения фраза на слух воспринимается как явный вариант фразы "в". В то же время она - точное повторение части предшествовавшей фразы "а", как бы ответ в тонике на доминанту первого предложения.

Равноценные, равнопрекрасные варианты имеют все же неодинаковые функции в целом. К примеру, рассредоточенность предложений в первой строфе придает ей черты вступительности (разбивающие их фигурации шелеста листвы от свежего утреннего ветерка обыгрывают звуки первой фразы, а звукоизображение пения петухов строится на интонациях фразы "в"). Та же рассредоточенностъ и как бы иссякание пятую строфу окрашивают в тона коды.

Композиционно-драматургически важна третья строфа, проходящая на напряженной гармонии изображенных колокольных звонов. Из акустики известно: обертоны колокола образуют интервалы тритона и малой сексты — их мы и видим в гармонии. В функциональном же плане они складываются в аккорды второй ступени в альтерированном и неальтерированном виде в тональности До-диез мажор. Напряжение этого органного пункта "cis" создает предыктовое тяготение к последующему Фа-диез мажору четвертой строфы.

Раздел этот предыктовый и в духовном смысле. Звук колокола всегда освящается особым чином. От мерных, напоенных благодатью ударов колокола душа всякого верующего окрыляется, радостно рвется в храм. Тепло и возвышенно назвал православный народ этот вид звона: благовест... Все в Церкви несет благую весть:
Евангелием — "благой вестью" — названы главные книги Нового Завета. На Царских вратах алтаря мы видим изображения четырех евангелистов — благовестников, а также картину Благовещения: архангел Гавриил несет Деве Марии благую весть о рождении от Нее Спасителя...

Композиторская ремарка к рассматриваемому фрагменту сообщает о том, что лучи восходящего солнца освещают главы церквей, слышится благовест... Необыкновенным торжественно-подъемным чувством насыщено это предыктовое проведение варианта. Музыка словно написана в особом, звательном падеже, поныне сохраняющемся в церковно-славянском языке, напоена таинственно зовущей в сердце молитвенной силой.

К чему же устремляет нас этот предыкт? — К упоенно гимнической четвертой строфе в самой диезной светлой тональности. В чем духовный смысл этой строфы?

Существует удивительный духовный закон смыслового развития в лирической музыке светлого характера. Никогда не может начаться она с раскованной и доверительной нежности, но всегда прежде появляется светлая любовь как бы в одеянии строгости, что музыкально выражается часто через скрытое присутствие хоральных ассоциаций. Почему?

Небесный прообраз такой логики — логика раскрытия в людях Божественной любви, постепенно открывающаяся в чадах Божиих божественная свобода в сыновнем дерзновении любви.

Начало ее — в страхе Божием, который, как открывает нам Ветхий завет, чист (Пс.18:10), который - сокровище наше (Исайя 33:6), в котором — начало премудрости (Пс.110), слава и честь, и веселие и венец радости, долгоденствие и сладость (Сирах. 1:11-12), который все превосходит (Сирах. 25:14), в котором ненависть ко злу и защита от раздвоенности сердца. Он - источник жизни (Притч. 14:27). "Страх Господень — как благословенный рай, и облекает его всякою славою" (Сирах. 40:28). Наконец, "страх Господень — дар от Господа и поставляет на стезях любви" (Сирах. 1:13).

Истина страха Божия — вот та глубокая причина, по которой не может в западной и западноподобной русской музыке явиться с первых же тактов любовь вне облачения хоральных ассоциаций (в русской музыке хоральность может замещаться чертами знаменного распева): именно они несут в себе благоговейную строгость и собранность, аскетическую отрешенность, молитвенную концентрацию духовной воли (не реальную, конечно, а мечтательно отображенную в образе), оберегающую святыню любви.

Каков же венец любви в бесконечности обожения по благодати Христовой, к которой призван человек?

"В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви", — открывает нам апостол любви (1 Ин. 4:18).

Вот то состояние райской свободы, детской непосредственности и легкой чистой радости, которое мы видим в четвертой строфе. Музыка гимнична, но это духовно-сладостный гимн, который мог бы звучать в Царствии небесном. Это гимническая песнь, льющаяся из сердца.

Какими средствами воспроизводится чувство возвышенной рас-свобожденности? Упомянем прежде всего эффект разрешения напряженности предшествовавшего духовного и композиционного предыкта — разрешения доминанты в тонику. А что такое разрешение? Слово это стало самым привычным термином композиции и гармонии, но когда-то (в XVII веке) воспринималось обостренно, в церковном ключе. Это яркое евангельское слово: "что разрешите на земле, то будет разрешено на небе", — говорит Господь о праве служителей Своих разрешать от грехов кающихся (Мф. 18:18). В греческом - глагол lushte от luw - освобождать, развязывать (в нем. того же корня losen — освобождать). Как мы помним, и анализ ("воссвобождение") от того же корня. Вот она, самая глубокая духовная предпосылка истинной свободы жертвенной любви как цели жизни на земле - освобождение от грехов, дающее ощущение беззаботной младенчески чистой радости. Важен, конечно, и фактурный облик музыки — использованная здесь фактура упоенной песни с аккомпанементом. Если теперь сравнить четвертую строфу со второй, то тут же услышим, насколько та хорально строже.

Композиционный и тематический анализ раскрыл нам природу этой формы: это форма, стремящаяся к онтологичности, соборности, бытийственности, к миру сущностному, форма духовно-реалистическая, раскрывающаяся, распускающаяся подобно цветку в царстве неземной красоты.

Установка духовного реализма 

Онтологизм художественной мысли России, ее прикрепленность к миру истинной существенности дает установку духовного реализма.

Критический реализм демократов служил миру всецело посюстороннему, стоял в оппозиции к небесному, — а потому являл собой хулу и карикатуру на русскую культуру, был проявлением разрушительной беспочвеннической линии в нашей истории, закончив свое дело погромом духовности и омертвением народа. Напротив, установка духовного реализма позволяет понять русское искусство в его подлинной высоте и неотмирной красоте. Духовный реализм утверждает истинную реальность — бытийственную огненную силу — духовного (не душевного!) мира и духовной жизни в явлениях искусства.

Следствие отсюда, по Гоголю, по святому Варсонофию Оптинскому, — его пророческая сила.

Невероятна мощь этой установки! Заносимое с Запада — преображается ею. Прилетает с Запада придумка — возвращается миру чудо. Залетела полистилистика — шедеврами обернулась в творчестве Шнитке! Минимализм у американских авторов — эксперимент со временем. А у православных композиторов Пярта, Мартынова прием возвращается к родным истокам, к молитвенной благоговейной сосредоточенности души.

Преображаются ею эпохальные стили. Называют XIX век веком романтизма. А Россия воспарила над ним, взяв лишь темы, образы, отчасти язык. Романтизм, кульминация картезианской закупоренности, и православие — две вещи несовместные. Романтизм разбился о святость русской культуры. Поразительна внутренняя победа, одержанная на территории романтизма — в переводах романтической поэзии. По слову Гоголя, переводы Жуковского кажутся оригиналами, а те копиями, — от того, что стремление к нездешнему и таинственному сочетается у него с "твердым признанием незримых сил, хранящих повсюду человека"26. Это и есть вера — живая укорененность в Царствии Божием.

И в музыке — не так ли? "Островок" Рахманинова. Может показаться: перед нами чисто романтическая коллизия мечты и действительности. Однако в мечте нет веры, отсюда ее дряблость. Дух же православной веры, укрепляя святые желания, дивно преображает их в христианское упование, наполненное предощущением бессмертия. Святое желание в соединении с верой перестает быть тенью в мечтательном иллюзорном мире психики — становится онтологической реальностью. По определению апостола, вера есть уповаемых извещение — осуществление (Евр. 11:1). И вот теперь вслушаемся: с какой благоговейно-молитвенной сосредоточенностью проникаем мы в этот дивный мир, превысший всякого ума, мир Божией святости, Царство великой неотмирной чистоты, где благоуханно раскрывается душа, как образ Божий в человеке. Это шедевр духовного реализма, моление о рае.

Преображена интонация. В начальной фразе открывается нечто от духовной крепости знаменного распева. Заключительные однотонные окончания строф перестают восприниматься как безвольные парения в мечте, — оборачиваются возвышенной молитвенной псалмодией,  упованием бессмертной красоты. От сияющих врат Царствия Божия, отверстых православием, исходит радостная ободряющая сила истинной духовной жизни.

Переинтонируются жанры. Вот, к примеру, русская элегия (и, шире, элегическая струя в русской музыке). Что мы видим в элегических настроениях нехристианских народов? "Я мир сравнил бы с шахматной доской: То день, то ночь. А пешки? — Мы с тобой. Подвигают, притиснут, — и побили. И сунут в черный ящик на покой" (Омар Хайям). Беспросветным унынием веет от подобных строф. Филип Сидни (1554-1586) в трактате "Защита поэзии (1580) пишет о скорбной элегии, что она вызывает "в чувствительной душе сострадание, ибо она вместе с великим философом Гераклитом оплакивает беспомощность человечества и порочность мира сего.27 А в России? Как показала Н.Т. Пилипенко, специфическое содержание русской элегии — не печаль, а преображение печали.28 Это великий дар христианства миру: чудо преображения души. В особенной же степени именно православная культура могла так просветлить взгляд. Не печаль, не грусть, но  победа над скрытым в них унынием составляет ее содержание. Какой неожиданной свежестью веет, например, от заключительного четверостишия А.Н. Плещеева "Напев": "Но я люблю…"!29

 


Страница 4 - 4 из 6
Начало | Пред. | 2 3 4 5 6 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру