Слово 7, надгробное брату Кесарию, сказанное еще при жизни родителей

Воспроизводится по изданию "Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского" Изд.3. М., 1889 г.

Может быть, думаете вы, друзья, братия и отцы, любезные делом и именем, что я охотно приступаю к слову, желая слезами и сетованием сопроводить отшедших от нас или предложить длинную и витиеватую речь, каковыми многие услаждаются. И одни готовятся скорбеть и проливать со мной слезы, чтобы вместе с моим горем оплакать свое, какое у кого есть, и научиться скорби в страданиях друга; другие же надеются насытить слух и получить удовольствие, предполагая, что и самое несчастье обращу в случай показать себя, как бывало со мной прежде, когда, кроме прочего, довольно избыточествовал я предметами слова и щедр был на самые слова, пока не воззрел к истинному и высочайшему Слову, не предал всего Богу, от Которого все, и взамен всего не приял Бога. Нет, не так о мне разумейте, если хотите разуметь справедливо. Не буду более надлежащего плакать об умершем я, который не одобряю сего в других. Не стану и хвалить сверх меры и приличия; хотя слово для обладавшего даром слова и хвала для любившего особенно мои слова есть такой дар, который ему приятен и приличнее всякого дара, и не только дар, но долг, который справедливее всякого долга. Однако же пролью слезы и почту удивлением, сколько сие оправдывает данный на то закон, ибо и это не чуждо нашему любомудрию, так как память праведных с похвалами (Притч. 10:7). Над мертвецем источи слезы, и якоже зле страждущ начни плач (Сир. 38:16), говорит некто, равно предотвращая нас и от нечувствительности, и от неумеренности в скорби. Потом покажу немощь человеческого естества, упомяну и о достоинстве души. Как сетующим подам должное утешение, так скорбь от телесного и временного возведу к духовному и вечному.

Начну, с чего для меня всего приличнее начать. Всем вам известны родители Кесариевы; и видимы, и слышимы вами их добродетели; вы подражаете и удивляетесь им, а незнающим, ежели есть таковые, рассказываете о них, избирая для сего один то, другой другое. Да и невозможно было бы одному пересказать о всем: такое дело, сколько бы кто ни был неутомим и ревностен, требует не одного языка. Из многих же и великих качеств, похвальных в них (да не подумают, что преступаю меру, хваля своих!), одно всех важнее и не уступает прочим в знаменитости — это благочестие. Скажу и то, что сии почтенные люди украшены сединами, равно заслуживают уважение и за добродетель, и за престарелость. Тела их истощены летами, но души юнеют Богом.

Отец, бывший дикой маслиной, искусно привит к маслине доброй и до того напоен ее соками, что ему поручено прививать других, вверено врачевание душ. Сподобившись высокого сана и почтенный высоким председательством у людей сих, как второй Аарон или Моисей приближается он к Богу и другим, стоящим издали, преподает Божии глаголы. Он кроток, не гневлив, спокоен по наружности, горяч духом, обилен дарами видимыми, но еще более обогащен сокровенными. Но для чего описывать, кого вы сами знаете? Если и надолго простру слово, не скажу, сколько бы надлежало и сколько каждый из вас знает и желает слышать. Лучше предоставить всякому думать по-своему, нежели, изображая чудо словом, убавить большую часть оного.

А матерь издревле и в предках посвящена Богу, не только сама обладает благочестием, как неотъемлемым наследием, но передает оное и детям. Действительно, от святого начатка и примешение свято (Рим. 11:16). И она до того возрастила и приумножила сие наследие, что некоторые (скажу и сие смелое слово) уверены и уверяют, будто бы совершенства, видимые в муже, были единственно ее делом и (что чудно) в награду за благочестие жены дано мужу большее и совершеннейшее благочестие.

Всего же удивительнее то, что оба они и чадолюбивы, и христолюбивы; вернее же сказать, больше христолюбцы, нежели чадолюбцы. Для них и в детях одно было утешение, чтобы прославлялись и именовались по Христе; под благочадием разумели они добродетель и приближение детей к совершенству. Они милосердны, сострадательны, многое спасают от тли, от разбойников и от миродержителя; сами из временного жилища переселяются в постоянное и детям собирают драгоценнейшее наследие — будущую славу. Так достигли они маститой старости, равно уважаемые и за добродетель, и за возраст, исполненные дней как преходящих, так и пребывающих. В том только не имеют они первенства между земнородными, в чем каждый из них препятствует другому стоять первым. Для них во всем исполнилась мера благополучия; разве иной исключит последнее событие, которое не знаю как назвать — испытанием ли или Божиим смотрением. Но я назвал бы смотрением, потому что, предпослав одного из детей, который по возрасту мог скорее поколебаться, тем свободнее могут они сами отрешаться от жизни и со всем домом возноситься к горнему.

Все сие говорено мною не с намерением восхвалить родителей; ибо знаю, что едва ли бы кто успел в этом, хотя бы на похвалы им посвятил и целое слово. Я хотел только из свойства родителей показать, какова должна быть добродетель Кесариева. Не удивляйтесь же и не почитайте невероятным, что при таких родителях явил он себя достойным таких похвал. Напротив того, удивительно было бы, если бы, презрев домашние и близкие примеры, подражал он другим. И действительно, начало было таково, какое и приличествовало человеку, который имел благородное происхождение и обещал впоследствии жизнь превосходную. А середину сокращу: красота, величественность роста, во всем приятность и, как бы в звуках, стройность — такие были преимущества в Кесарии, которым удивляться не наше дело, хотя для других и кажутся они немаловажными. Перейду же к последующему, о чем трудно и умолчать, хотя бы захотел.

В таких правилах воспитанные и наставленные, по достаточном упражнении здесь  в науках, в которых по быстроте и высокости дарований (трудно и сказать, сколько) превзошел он многих (могу ли без слез вспомнить о сем и от горести против обещания не изобличить себя в нелюбомудрии?), когда наступило время оставить нам родительский дом, — мы в первый еще раз разлучились друг с другом. Я, по любви к красноречию, остался в процветавших тогда палестинских училищах, а он отправился в Александрию, в этот город, который и тогда, и доныне был и почитался источным местом всякого образования.
Какое же из совершенств его наименую первым или важнейшим? О чем умолчу без величайшего ущерба слову? Кто доверчивее его был к наставникам? Кто дружелюбнее со сверстниками? Кто больше его убегал сообществ и бесед с неблагонравными? Кто вступил в теснейшее общение с людьми отличнейшими, как с чужеземцами, так и из соотечественников наиболее одобряемыми и известными? Он знал, что короткое обращение с людьми немало способствует к навыку и в добродетели, и в пороке. А за такие качества кто более его отличаем был начальством, уважаем в целом городе? И хотя, по обширности города, все оставались в безвестности, однако же кто был известнее его целомудрием, славнее умом? Какого рода наук не проходил он? Или, лучше сказать, в какой науке не успел более, нежели как успевал другой, занимаясь ею одной? Кто не только из сверстников по учению и летам, но из старших возрастом и начавших учиться прежде него мог с ним, хотя несколько, сравниться? Он изучал все науки как одну и одну как все. Быстрых по дарованиям побеждал трудолюбием и неутомимых в занятиях — остротой ума; вернее же сказать, скорых превосходил скоростью, трудолюбивых — прилежанием, а преимуществовавших в том и другом — и тем и другим. Из геометрии, из астрономии и из науки, для других опасной , избирал он полезное, сколько нужно, чтобы, познав стройное течение и порядок небесных тел, благоговеть перед Творцом; а что в сей науке есть вредное, того убегал, и течению звезд не подчинял ни существ, ни явлений, как делают иные, сослужебную себе тварь поставляющие наряду с Творцом; напротив того, самое движение звезд, как и все прочее, приписывал он, сколько должно, Богу. Что же касается до науки чисел и их отношений, также до чудного врачебного знания, которое углубляется в свойство естеств и темпераментов и в начала болезней, чтобы, исторгая корни, отсекать и ветви, то найдется ли человек столько невежественный, что дал бы Кесарию второе место, а не предпочел лучше стать первым после него и иметь совершенство между вторыми? И все сие не осталось незасвидетельствованным; напротив того, Восток, Запад и все страны, где только впоследствии бывал Кесарий, служат знаменитыми памятниками его учености.

Когда же в единую душу свою, как в большой корабль, нагруженный всякими товарами, собрав все добродетели и сведения, отправился он в отечественный свой город, чтобы и других наделить сокровищами своей учености, тогда случилось нечто удивительное. И как воспоминание о сем меня особенно восхищает, а может быть, и вам доставит удовольствие, то не излишним будет пересказать о том кратко. Матерь в материнских и чадолюбивых молитвах своих просила Бога, чтобы ей обоих нас, как отпустила вместе, так и возвратившимися увидеть вкупе. Ибо мы, когда бывали вместе, казались какой-то двоицей, если не для других, то для матери, достойной благожеланий и лицезрения, хотя теперь и разлучены по злобной зависти . А тогда Бог, Который внемлет праведной молитве и награждает любовь родителей к благонравным детям, подвиг нас, без всякого с нашей стороны соумышления и соглашения, одного из Александрии, а другого из Греции, одного сушей, а другого морем, прибыть в одно время и в один город. Это была Византия, город первопрестольный ныне в Европе, в котором Кесарий по прошествии немного времени приобрел такую славу, что ему предложены были отличия в обществе, знатное супружество и место в Сенате. Даже по общему приговору отправлено к великому царю  посольство с прошением — первый из городов, если царь желает сделать его действительно первым и достойным сего наименования, почтить и украсить первым из ученых мужей, а чрез сие заставить, кроме прочего, говорить о Византии, что она, при иных преимуществах, изобилуя многими мужами, отличными в знании философии и других наук, имеет еще у себя врачом и гражданином Кесария. Но о сем довольно. А что с нами тогда встретилось, хотя казалось иным одной случайностью, не имевшей ни основания, ни причины, как и многое в нашей жизни приписывается случаю, однако же для боголюбивых ясно в себе показывало не дело случая, но исполнение молитвы благочестивых родителей, по которой собираются к ним дети и с суши, и с моря.

Не умолчу и о том прекрасном качестве Кесария, которое иным представляется, может быть, маловажным и нестоящим упоминания, но мне и тогда казалось, и теперь кажется весьма важным, если только похвально братолюбие. И когда ни буду говорить о делах Кесариевых, не перестану причислять сего к первым совершенствам. В Византии, как сказал я, удерживали его почестями и ни под каким предлогом не соглашались отпустить. Однако же превозмог я, во всем уважаемый и высоко ценимый Кесарием; я убедил его исполнить моление родителей, свой долг к отечеству, а также и мое желание; убедил продолжить путь, и притом вместе со мной, предпочесть меня не только городам и народам, почестям и выгодам, которые отовсюду обильно или уже лились к нему, или льстили надеждой, но едва и не самому государю и его приказаниям. Что до меня, то с сего времени, отбросив всякое честолюбие, как тяжкое иго властелина или мучительную болезнь, решился я посвятить себя любомудрию и стремиться к горней жизни, или, лучше сказать, такое желание началось во мне ранее сего, но образ жизни принят после. Кесарий же первые плоды учености посвятил своей родине и, своими трудами заслужив должное уважение, потом увлечен был желанием славы и, как меня уверял, желанием сделаться полезным для города. Он отправился к царскому двору, что мне не совсем нравилось и не по моему было расположению; ибо (извинюсь перед вами) для меня лучше и выше быть последним у Бога, нежели занимать первое место у земного царя. Однако же поступок Кесариев не заслуживал и укоризны; ибо жизнь любомудренная как всего выше, так и всего труднее; она и возможна не для многих, а только для тех, которые призваны к сему высоким Божиим Умом, благопоспешествующим в благом предприятии. Но не маловажно и то, ежели кто, избрав второй род жизни, сохраняет непорочность и более помышляет о Боге и о своем спасении, нежели о своей славе; кто, действуя на позорище сего мира, хотя принимает почести, как сень или личину разнообразного и временного, однако же сам живет для Бога и блюдет в себе образ, о котором знает, что получил его от Бога, и за который обязан дать отчет Даровавшему. А я знаю, что таков точно был образ мыслей Кесария. Ему дается первое место между врачами; для чего не потребовалось и больших усилий, а стоило только показать ему свои сведения или даже одну предварительную часть своих сведений. Вскоре включен он в число приближенных к государю и получает самые высокие почести. Между тем предлагает высшим чиновникам пособия своего искусства безмездно, зная, что к возвышению всего вернее ведет добродетель и известность, приобретенная честными средствами. А через сие далеко превзошел он славой тех, ниже которых был чином. Все любили его за целомудрие и поверяли ему свое драгоценнейшее , не требуя с него Иппократовой клятвы; даже простодушие Кратесово в сравнении с Кесариевым было ничто. Всеми он уважаем был более и того, чего стоил; и хотя ежедневно удостоивался важных отличий, однако же и сами государи, и все первые после них люди в государстве, почитали его достойным впредь еще больших почестей. Всего же важнее то, что ни слава, ни окружающая роскошь не могли повредить благородства души его. Напротив того, при многих и важных отличиях, одно только достоинство почитал он первым — и быть, и именоваться христианином; а все прочее в сравнении с сим казалось ему игрушкой и суетой. Другим предоставлял он забавляться тем, как бы на театре, который наскоро строят и потом разбирают или скорее ломают, нежели установляют, что и действительно видим в многочисленных переворотах жизни и в переменчивости счастья, так что подлинное и несомненно постоянное благо одно, именно благочестие. Таковы были плоды Кесариева любомудрия и под хламидой ! В таких мыслях он жил и умер, явив и доказав, по внутреннему человеку, пред Богом еще большее благочестие, нежели какое было видимо людьми.

Но если должно мне прейти молчанием другие его дела — покровительство сродникам, впадшим в несчастье, презрение к надменным, одинаковое уважение к друзьям, свободу перед начальниками, подвиги за истину, весьма часто и за многих сочиняемые слова, не только сильные доводами, но отличающиеся благочестием и одушевлением, — то вместо всего этого нужно сказать об одном знаменитейшем из всех его дел.

Рассвирепел на нас царь  злоименный; он вознеистовствовал прежде на себя, отвергшись веры во Христа, а потом стал уже нестерпим и для других. Не смело, не по примеру других христоненавистников, передался он в нечестие, но прикрывал гонение личиной кротости и, подобно тому пресмыкающемуся змию, который владел его душой, всякими ухищрениями завлекал несчастных в одну с собой бездну. Первой же из его хитростей и козней было страждущих за христианство наказывать как злодеев, чтобы нам не иметь и чести мучеников, ибо и в сем завидовал христианам сей великий муж. А вторая лесть состояла в том, что делу своему придавал имя убеждения, а не насилия, чтобы произвольно уклоняющимся в нечестие тем больше было стыда, чем меньше предлежало им опасности. И он привлекал кого деньгами, кого чинами, кого обещаниями, кого разного рода почестями, предлагая их в глазах всех не по-царски, но совершенно раболепно. На всех же старался действовать очаровательностью речей и собственным примером. Кроме многих других, делает он покушение и на Кесария. Какое тупоумие и даже безумие надеяться, что уловит Кесария, моего брата и сына таких родителей!

Да позволено будет продлить слово и насладиться повествованием, как услаждались присутствовавшие при сем чудном деле! Доблественный муж, оградившись знамением Христовым и вместо щита прикрывшись великим словом, предстает пред сильного по оружию и великого по дару слова, не теряет твердости, слыша льстивые речи, а является как борец, готовый подвизаться словом и делом против сильного в том и другом. Итак, поприще открыто; вот и подвижник благочестия! С одной его стороны Подвигоположник — Христос, вооружающий борца Своими страданиями, с другой — жестокий властелин, то обольщающий приветливыми речами, то устрашающий обширностью власти. И зрителей также два рода: одни остаются еще в благочестии, другие увлечены уже властелином; но те и другие внимательно наблюдают, какой оборот примет дело; и мысль, кто победит, приводит их в большее смущение, нежели самих ратоборцев. Не убоялся ли ты за Кесария, не подумал ли, что успех не будет соответствовать его ревности? Но не сомневайтесь: победа со Христом, победившим мир. Всего более желал бы я пересказать теперь, что было тогда говорено и предлагаемо, потому что в сем прении немало расточено тонких оборотов и красот, которые не неприятно было бы для меня возобновить в памяти. Но это вовсе не приличествовало бы времени и предмету слова. Кесарий решил все словоухищрения его, отверг скрытные и явные обольщения, как детские игрушки, и громко возвестил, что он христианин и будет христианином, однако же царь не удалил его от себя совершенно. Ему сильно хотелось пользоваться и хвалиться Кесариевой ученостью; и при сем-то случае произнес он следующие, часто повторяемые у всех слова: "Благополучный отец! Злополучные дети!" Ибо сим поруганием он благоволил почтить вместе и меня, известного ему по афинскому образованию и благочестию.