Федор Иванович Тютчев (1803–1873): очерк жизни и творчества

Поэзия и политика были главными увлечениями Тютчева. Поэт он был, как выразился первый его биограф И.С. Аксаков, «по призванию, которое было могущественнее его самого, но не по профессии», и стихи «не писал, а только записывал»[i]. Они являлись под впечатлением минуты, переживаемой со всем напряжением ума и сердца. Взмах ресниц, вспышка зарницы или полет мотылька в стихах Тютчева причастны к «жизни божески-всемирной» – к стихиям природы и тайнам истории. Он был одарен свойством видеть мир целиком – с «шевелящимся» на дне его хаосом и «небом серафимских лиц» над ним, с его «минутами роковыми» и тишиною воскресных дней. И Россия, по словам того же Аксакова, «представлялась ему не в подробностях и частностях, а в своем целом объеме, в своем общем значении, – не с точки зрения нынешнего дня, а с точки зрения мировой истории». Поэтому и политические статьи Тютчева, как и его стихи, в которых речь идет о всемирном предназначении и будущем России, до сих пор не потеряли своей убедительности, хотя, по всей видимости, его прогнозы – возможно, чересчур дальновидные – не сбылись. В них чувствуется вдохновение прорицателя, правда, отталкивающегося порой от каких-то уж слишком сиюминутных обстоятельств, а то и от спиритических сеансов – модной одно время светской новинки.

Стоим мы слепо пред Судьбою,

Не нам сорвать с нее покров…

Я не свое тебе открою,

Но бред пророческий духов…

(«На новый 1855 год»)

И.С. Тургенев обращал внимание на «соответственность таланта Тютчева с жизнью автора». Действительно, сочинявший и мысливший словно бы по наитию, на грани озарения, с сердцем, «полным тревоги», Тютчев мало был приспособлен к обыденной жизни в семье, на службе, среди литераторов. «Он совершенно вне всяких законов и правил, – записала однажды в своем дневнике дочь поэта. – Он поражает воображение, но в нем есть что-то жуткое и беспокойное». Неудивительно, что, самоотверженно любимый несколькими женщинами, он причинял им страдание, а в стихах с особенной силой выразил трагическую сторону любви. Тонкий знаток европейской политики, к тому же долго прослуживший в дипломатическом ведомстве, он почти не проявил себя как практический деятель. Наконец, «один из лучших лириков, существовавших на земле» (по выражению знавшего цену этим словам А.А. Фета), Тютчев так и не сделал того, что называется литературной карьерой. До 50-летнего возраста он как поэт был почти никому неизвестен, да и потом число ценителей его поэзии еще долго оставалось невелико. В двух прижизненных сборниках, вышедших почти без участия автора в 1854 и 1868 гг., в общей сложности было менее двухсот стихотворений, причем в основном довольно коротких. Количество известных сейчас стихотворений Тютчева вдвое больше (около четырехсот)[ii], но и это для профессионального литератора, прожившего долгую жизнь, было бы «не очень много». Зато такая умеренная плодовитость, как и отсутствие прочных связей с литературными кругами, хорошо гармонировали с романтически-независимым духом его творчества.

Есть свидетельства, что Тютчев не заботился о сохранности своих стихов, и некоторые из них, вероятно, теперь навсегда утрачены, но все сохранившееся обладает исключительной весомостью. По известному надписанию Фета на книжке стихотворений Тютчева (1883), она получилась «томов премногих тяжелей»:

Вот наш патент на благородство –

Его вручает нам поэт:

Здесь – духа мощного господство,

Здесь – утонченной жизни цвет.

В сыртах не встретишь Геликона,

На льдинах лавр не расцветет,

У чукчей нет Анакреона,

К зырянам Тютчев не придет.

Но муза, правду соблюдая,

Глядит, – а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

«Патент на благородство», как видно, выдается нам за явленную в поэзии Тютчева «утонченную жизнь» «мощного духа» – сочетание, в общем-то, необыкновенное и отчасти парадоксальное, но верно характеризующее одну из ярких особенностей этой поэзии.

1.

Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря н.ст.) 1803 г. в селе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Он был вторым ребенком в семье своего отца, отставного гвардейского офицера и помещика среднего достатка, и принадлежал к старинному дворянскому роду, известному со времен князя Димитрия Донского, при котором служил боярин Захарий Тютчев.

Детство поэта прошло в Овстуге и, по большей части, в Москве, где до Отечественной войны 1812 г. и потом, уже после изгнания французов, подолгу жили его родители. Среди тех, с кем они водили знакомство, был В.А. Жуковский. Как-то, уже в 1818 г., юный Тютчев с отцом посетили его в келье Чудова монастыря в Кремле, где он остановился, и в этот момент колокольный звон возвестил о рождении будущего императора Александра II. Это совпадение произвело сильное впечатление на Тютчева: более чем через полвека он вспомнит о нем в одном из своих предсмертных стихотворений – «17-ое апреля 1818» («На первой дней моих заре…»).

В лучших традициях русского дворянства в семье Тютчевых европейская образованность сочеталась с православным благочестием. Воспитателем и учителем к девятилетнему Федору пригласили начинающего поэта и переводчика Семена Егоровича Раича (1790 или 1792—1855), выпускника семинарии и родного брата будущего киевского митрополита Филарета (Амфитеатрова). Раич, поклонник классической поэзии древних, рано привил вкус к ней и Тютчеву и впоследствии вспоминал: «Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня; года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум! <…> Он был посвящен уже в таинства поэзии и сам con amore занимался ею; по тринадцатому году он переводил уже оды Горация с замечательным успехом».

Одно из подражаний Тютчева Горацию было прочитано на заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете (ОЛРС) 22 февраля 1818 г.[iii], а 30 марта его юный автор был принят в Общество со званием «сотрудника» (в один день с Раичем). Менее чем через год состоялось и первое выступление Тютчева в печати – в августе 1819 г. в «Трудах ОЛРС» было опубликовано «Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду».

В ноябре 1819 г. Тютчев поступил на словесное отделение Московского университета, где уже два года к тому времени посещал профессорские лекции в качестве вольнослушателя. Здесь он обрел своего второго наставника в поэзии – профессора словесности Алексея Федоровича Мерзлякова (1778–1830), поэта, критика и теоретика литературы, который тоже являлся сторонником испытанного временем классического искусства и, среди прочего, занимался с учащимися разборами русских авторов XVIII века. От него Тютчеву передалось то предпочтение, которое он, в отличие от многих своих сверстников, отдавал духовным и торжественным одам М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина перед новейшей элегической и «легкой» поэзией, обращенной к жизни частного человека. Только этих двоих из русских поэтов он называет в своей большой дидактической оде «Урания», которая была прочитана на торжественном университетском собрании 6 июля 1820 г. Это самое значительное из юношеских произведений Тютчева. В нем выразилась его приверженность к предметам возвышенным и ученым и соответствующей им высокой стилистике. Тема, продиктованная жанром официального стихотворения во славу наук и университета (такие, в частности, сочинял Мерзляков), в «Урании» получила отчасти религиозное освещение: судьбу наук и искусств в истории человечества юный поэт поставил в связь с путями истинного богопочитания на земле. Принципиальную убежденность в назначении поэзии облагораживать человеческие души автор «Урании» еще раз выразил в примерно тогда же сделанном поэтическом «выговоре» А.С. Пушкину за его либеральную оду «Вольность»:

Воспой и силой сладкогласья

Разнежь, растрогай, преврати

Друзей холодных самовластья

В друзей добра и красоты!

Но граждан не смущай покою

И блеска не мрачи венца,

Певец! Под царскою парчою

Своей волшебною струною

Смягчай, а не тревожь сердца!

(«К оде Пушкина на Вольность», 1820)

В те годы, когда юный Пушкин в Петербурге вращался в кругу будущих декабристов, юного Тютчева в Москве занимали вопросы эстетические и философские, в свете которых понятен этот его отклик: он сочувствует вольнолюбивому пафосу автора «Вольности», но предлагает ему послужить высшей цели – смягчению «жестоких сердец». Алкею, представляющему мятежную гражданскую поэзию, Тютчев словно бы противопоставляет образ неназванного Орфея, смягчавшего игрою на лире сердца воинственных и грубых «лесных людей»[iv]. Так на пушкинскую оду могли бы отреагировать В.А. Жуковский и Н.М. Карамзин, творчество которых было общим для Тютчева и Пушкина нравственным ориентиром.

Нельзя сказать, что Тютчева совсем не затронули волновавшие тогда молодежь либеральные идеи, но они его скорее отталкивали – и не в последнюю очередь как произведенные духом «современности». Неприятие последней поэт с пафосом высказал в полемическом послании «А.Н. М<уравьеву>» (1821): «Нет веры к вымыслам чудесным, / Рассудок все опустошил…» Это первое натурфилософское стихотворение Тютчева, и речь в нем идет о восприятии природы древними людьми и современниками автора. Но и в области политической мысли он позднее всегда будет апеллировать к вере и осуждать прикрывающийся разумными соображениями произвол человеческого «я». Так что неудивителен с юности исповедуемый Тютчевым безукоризненный монархизм – символ доверия вековым установлениям. Незадолго до восстания декабристов в 1825 г., будучи уже дипломатическим чиновником и находясь в России в отпуске, Тютчев приедет из Москвы в Петербург, и в самый день восстания на Сенатской площади 14 декабря будет неподалеку от места событий, но его в итоге не коснется и тень подозрения. На обнародование приговора декабристам в 1826 г. он, уже из-за границы, откликнется с исключительною суровостью – и вполне искреннею, поскольку до смерти поэта почти никто не видел этого стихотворения:

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена –

И ваша память от потомства,

Как труп в земле, схоронена.

(«14-е декабря 1825»)

Университет Тютчев окончил в два года (вместо обычных трех) и в декабре 1821 г. был выпущен кандидатом словесных наук. Вскоре он переехал в Петербург и поступил на службу в Коллегию иностранных дел, а уже в июне 1822 г., при посредничестве своего родственника графа А.И. Остермана-Толстого, отправился в Мюнхен, столицу Баварского королевства, куда был причислен к русской дипломатической миссии «сверх штата». Едва ли он тогда думал, что на «чужой стороне» ему предстоит провести двадцать два лучших года жизни.

2.

Мюнхен в период службы в нем Тютчева претендовал на статус культурного и политического центра Германии. Баварский король Людвиг I, взошедший на престол в 1825 г., пожелал образовать из своей столицы «вторые Афины» и отчасти преуспел в своих начинаниях, привлекая в город известных художников, архитекторов и ученых. В 1826 г. в Мюнхен был перенесен один из старинных немецких университетов. В 1827 г. в нем начал читать лекции Фридрих Шеллинг – наиболее почитавшийся в московском окружении Тютчева немецкий философ. В 1828 г. в Мюнхене поселился Генрих Гейне – восходящая европейская знаменитость. С Шеллингом у Тютчева установились хорошие личные отношения, так что он не раз выступал посредником между философом и приезжавшими к нему за наукой русскими путешественниками («Это превосходнейший человек, – отзывался о нем Шеллинг, – очень образованный человек, с которым всегда охотно беседуешь»). С близким себе по возрасту Гейне Тютчев завязал дружеские отношения: немецкий поэт в письмах того периода именовал его не иначе как «мой друг» и даже «мой лучший друг». Первые переводы из Гейне на русский язык принадлежат именно Тютчеву. Всего он перевел 10 его стихотворений, причем первые переводы были сделаны еще до их знакомства, а последний – уже незадолго до смерти Тютчева.

Вообще, ко второй половине 1820-х гг. относится большинство тютчевских переводов, и среди них не только неизбежные для проживающего в Германии русского поэта той поры Гете и Шиллер, но и, например, отрывки из драм Шекспира, Ж. Расина, В. Гюго. Для Тютчева это были своего рода поэтические упражнения, но всякий раз он избирал нечто близкое себе по тематике. Так, например, из исторической драмы совсем не близкого ему В. Гюго «Эрнани» (1830) он перевел монолог Дона Карлоса (будущего императора Священной Римской империи Карла V) перед гробницей Карла Великого: нашего поэта привлекли здесь, конечно, мысли об «империи» и ее священном характере, которые позднее он будет развивать в своей публицистике (см. об этом ниже).

Сам Тютчев более всего ценил свои переводы из «Фауста» Гете и, когда в 1831 г. по ошибке сжег многие свои стихотворения, особенно сожалел о полностью переведенном им первом акте второй части «Фауста».

В тот же период Тютчев сложился как оригинальный поэт, но на родине об этом догадывались только его друзья, поскольку в печати появлялись лишь отдельные стихотворения и, как правило, без полной подписи. Раич в издаваемом им журнале «Галатея» в 1829–1830 гг. поместил более 15 новых стихотворений Тютчева, но практически никто их не заметил и не оценил по достоинству. Та же судьба постигла и другую, гораздо более весомую публикацию в пушкинском «Современнике» в 1836 г. Она состоялась по инициативе И.С. Гагарина, сослуживца Тютчева и поклонника его поэзии, который, приехав в Россию, удивился, что здесь его друг как поэт никому неизвестен. Он сумел получить от Тютчева списки его стихотворений (в том числе уже публиковавшихся) и показал их Жуковскому и П.А. Вяземскому, которые, в свою очередь, передали их Пушкину, а он уже отобрал из них 24 стихотворения для своего журнала. Они появились в 1836 г. в третьем и четвертом томах «Современника» под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии» и за подписью «Ф.Т.»[v]. Эта публикация в свое время также не стала заметным событием – возможно, из-за гибели Пушкина, заслонившей собою все другие литературные новости. Но главным образом, в этом видимом отсутствии общественной реакции на стихотворения Тютчева сказалась его отчужденность от отечественных литературных кругов, объясняемая как житейскими обстоятельствами, так и нежеланием поэта прославиться в качестве профессионального литератора. М.П. Погодин, его университетский приятель, живший как раз литературным трудом, встретившись с Тютчевым в один из его приездов в Россию еще в 1820-х гг., с неудовольствием отметил, что «от него пахнет двором». Иными словами, бывшему однокашнику он показался вполне упоенным своими успехами в свете и при дворе.

Между тем к своей дипломатической карьере Тютчев относился довольно беспечно. Гораздо большее место в его жизни занимали сердечные увлечения, с удивительным постоянством обращавшиеся в драмы со скандальным оттенком. Лишь первое из известных увлечений поэта – Амалией Лёрхенфельд (1808–1888), внебрачной дочерью баварского дипломата и двоюродной сестрой великой княгини Александры Федоровны (в скором будущем императрицы, жены Николая I) – было мимолетно и ничем не омрачено. В 1825 г. она вышла замуж за сослуживца Тютчева по мюнхенской дипломатической миссии барона А.С. Крюденера. Эта романтическая влюбленность памятником по себе оставила лишь смутное семейное предание, связавшее с нею два редких у Тютчева по-пушкински умиротворенных стихотворения «Я помню время золотое…» (1836) и «Я встретил вас – и все былое…» (1870).

В 1826 г. Тютчев по страстной влюбленности женился на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон (урожденная графиня Ботмер, 1800–1838). Брак был заключен по лютеранскому обряду, незаконному в глазах Православной Церкви и русского правительства. Православное венчание дипломатического чиновника заграницей требовало продолжительных хлопот, и Тютчев озаботился этим лишь накануне рождения дочери и после назначения его вторым секретарем посольства. Обвенчались они в начале 1829 г. в греческой православной церкви, незадолго до того открывшейся в Мюнхене. Вскоре Элеонора Федоровна, уже имевшая от первого брака четырех детей, родила Тютчеву трех дочерей – Анну (в замужестве Аксакова, 1829–1889), Дарью (1834–1903) и Екатерину (1835–1882).

Брак, казалось, был вполне счастлив, но в 1833 г. поэт познакомился с замужней баронессой Эрнестиной Дёрнберг (урожденная баронесса Пфеффель, 1810–1894), в том же году она овдовела, а еще через некоторое время между ними завязался бурный роман, стоивший тяжких потрясений первой жене поэта. В 1837 г. вместе с семьей Тютчев приезжает в Россию, где получает назначение на должность первого секретаря русского посольства в Турине, столице Сардинского королевства, и вскоре, оставив семью в Петербурге, отбывает к месту службы. В Италии в конце 1837 г. он вновь встречается с Эрнестиной, полагая, что это их последняя встреча, но за нею только последовали новые свидания в разных городах Европы (эти перипетии отразились в ряде стихотворений 1830-х гг.: «Еще земли печален вид…», «1-ое декабря 1837», «С какою негою, с какой тоской влюбленной…», «Итальянская villa» и др.). А между тем, в мае 1838 г. пароход «Николай I», на котором жена Тютчева возвращалась с детьми к мужу, как сообщали тогда газеты, «сгорел в море» у берегов Любека (среди его пассажиров был юный И.С. Тургенев, описавший позднее это событие в очерке «Пожар на море»). Элеонора Федоровна сумела спасти детей, но во время пожара она простудилась и в августе того же года умерла. Тютчев, проведя ночь у ее гроба, по свидетельству знавших его, «поседел в несколько часов».

В октябре 1838 г. он писал Жуковскому: «Есть ужасные годины в существовании человеческом… пережить все, чем мы жили – жили в продолжение целых двенадцати лет… Что обыкновеннее этой судьбы – и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить... Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая… и вдруг поймем… и в одном слове, как в провале, как пропасти, все обрушится». Это одно из немногих писем Тютчева, написанных по-русски (обычно письма он писал на французском языке). Понадобился родной язык, чтобы передать чувство невозвратимой утраты и сознание собственной вины. Позднее слова из этого письма перейдут в стихотворение о смерти уже другой женщины: «О Господи!.. и это пережить… / И сердце на клочки не разорвалось…» («Весь день она лежала в забытьи…», 1864). А пока он на десять лет почти вовсе перестанет писать стихи (с 1839 по 1848 г. – меньше десятка стихотворений), и одно из первых после длительного перерыва будет посвящено памяти первой жены:

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда,

Недостижимый, неизменный, –

Как ночью на небе звезда…

(«Еще томлюсь тоской желаний…», 1848).

Жуковский же, встретившись с Тютчевым вскоре после получения процитированного письма, записал в своем дневнике с недоумением: «Он горюет о жене, которая умерла мученическою смертью, а говорят, что он влюблен в Минхене». Это тоже была правда. Уже в марте 1839 г. Тютчев получил разрешение на брак с Эрнестиной Дёрнберг. Однако, не имея возможности венчаться с нею в Италии, он просил еще и об отпуске и, так и не получив его, самовольно оставил посольство и на несколько месяцев уехал в Швейцарию, где в июле 1839 г. они венчались по двум обрядам – православному и католическому (последнее требовалось для детей Эрнестины от первого мужа). От этого второго брака Тютчева также родились дети – дочь Мария (в замужестве Бирилева, 1840–1872) и сыновья Дмитрий (1841–1870) и Иван (1846–1909).

В результате своего проступка Тютчев в том же году был снят с должности секретаря посольства в Турине, попросил об отставке и вернулся в Мюнхен. В 1841 г. он был официально уволен со службы и в наказание за новые самовольные отлучки лишен придворного звания камергера. До 1844 г. он еще жил в Мюнхене, но, тяготясь своим неопределенным положением, все-таки принял решение вернуться на родину: «Хоть я и не привык жить в России, – писал он родителям, – но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до нее относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там».

3.

В конце сентября 1844 г. Тютчев с семьей вернулся в Россию и через полгода, в марте 1845 г., был вновь зачислен на службу в Министерство иностранных дел. Этому предшествовала публикация в 1844 г. написанной Тютчевым по-французски политической статьи «Россия и Германия»[vi], в которой император Николай I, по его словам, «нашел свои мысли». В высшем петербургском обществе Тютчев был принят с восторгом как знаток европейской политики и блестящий острослов. Когда, по обыкновению рассеянный и погруженный в себя, он появлялся в свете и начинал говорить, присутствующие старались не пропустить очередного афоризма. Князь П.А. Вяземский, главный соперник Тютчева в светском острословии, близко сошедшийся с ним в эти годы, говорил, что из его высказываний следовало бы составить «Тютчевиану» – и вышла бы «прелестная, свежая, живая современная антология» (спустя полвека после смерти поэта, в 1922 г., сборник с таким названием действительно составит и издаст Г.И. Чулков). Это были, однако, в основном не легкие шутки, а саркастические или гневные замечания на злобу дня – чаще всего о тупости российского правительства и кознях западных держав. Всякая сиюминутная мелочь в его словах обретала значительность исторического предзнаменования, причем отточенность тютчевских формулировок поражала не меньше, чем парадоксальность и смелость его суждений.

Дело было не только в живости ума поэта и дипломата, но и в том, что у него к этому времени сложилась стройная система взглядов на историю и политику. К концу 1840-х гг. он даже отчасти изложил ее письменно – в оставшемся незавершенным трактате «Россия и Запад». Как отдельные главы в него должны были войти изданные на французском языке статьи Тютчева – «Россия и Германия» (уже упоминавшаяся), «Россия и Революция» (1849) и «Папство и римский вопрос» (1850). В общих чертах свою систему он изложил и в особой докладной записке, поданной им Николаю I в июне 1845 г., (впрочем, никто эту записку не думал рассматривать как руководство к какому-то практическому действию).

По Тютчеву, в мире есть только одна законная Империя, и в настоящий момент это православная самодержавная Россия, преемница христианской Восточной Римской империи, Византии. «Тело» ее – это славянство, которое призван объединить под своим началом русский царь, а «душа» – Восточная Православная Церковь, которая есть Церковь единственная и всемирная. Западная Европа, некогда отпавшая от церковного единства, соблазнилась его призраком в подчинении папскому престолу. В результате она веками страдала от бесчисленных конфликтов и разделений, преодоление которых возможно было лишь на основе насилия, поскольку, отвергая освободивший человечество закон Христа, люди неминуемо возвращаются к рабству. Современная западная цивилизация уже открыто поставила на первое место культ силы и человеческого «я» и тем обнаружила свою антихристианскую сущность. Эта цивилизация обречена на самоуничтожение, поскольку принципом ее существования является Революция, отвергающая всякий авторитет и несовместимая с принципом Власти. Поэтому потерпел поражение Наполеон, пытавшийся заменить театральными имперскими декорациями то, от чего Запад отрекся задолго до Французской революции, – законную Власть, действительно санкционированную свыше. Восторжествовавший на Западе культ материальных интересов и беззастенчивый эгоизм в личных и государственных отношениях ведут к торжеству грубой силы и концу времен. Его предзнаменование – это волна больших и маленьких революций, прокатившаяся по все Европе в 1848–1849 гг. Встать на пути Революции и спасти Запад и саму себя от неизбежной катастрофы может лишь Россия как единственная в мире законная Империя. Под скипетром русского царя должны объединится все славянские народы, а затем и весь православный Восток, после чего и католический Рим вернется в лоно истинной Церкви. Столицами этой чаемой Тютчевым христианской империи, простирающейся «от Нила до Невы, от Эльбы до Китая», станут Москва, Константинополь и Рим (стихотворение «Русская география», 1848 или 1849). Скреплять ее будет не сила, а единство истинной веры, свободное подчинение власти, предписанное христианам, и взаимная любовь между людьми. Об этом же говорится в позднейшем восьмистишии «Два единства» (1870):

«Единство, – возвестил оракул наших дней, –

Быть может спаяно железом лишь и кровью...»

Но мы попробуем спаять его любовью, –

А там увидим, что прочней...[vii]

Таким образом, по Тютчеву, в мире остались лишь две силы – Россия и Революция, и от исхода борьбы между ними зависит его судьба. В одном стихотворении они олицетворяются в образах утеса и моря, пытающегося подмыть его основание («Море и утес», 1848). Отсюда же страстный призыв поэта к России: «Мужайся, стой, крепись и одолей!» («Ужасный сон отяготел над нами…», 1863). Это не мечты об имперской экспансии и даже не политическая теория, а религиозная историософия, от которой можно отмахнуться, но с которою бессмысленно спорить. Это предмет веры, как сама Россия, уподобленная Тютчевым Ноеву ковчегу в известном четверостишии «Умом – Россию не понять…» (1866)[viii].

Однако тютчевская историософия, как и следовало ожидать, совершенно разошлась с современной политической реальностью. Словно в насмешку над историческими прозрениями поэта, в 1853 г. грянула Крымская война, которую сам он как-то назвал «войной кретинов с негодяями». Антихристианский Запад в союзе с мусульманскою Османской империей, угнетательницей православных народов, вновь воздвигся на христианскую Россию. При начале осады Севастополя Тютчев взывал к ней:

Ложь воплотилася в булат;

Каким-то Божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем...

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы

Во имя света и свободы!

Тебе они готовят плен,

Тебе пророчат посрамленье, –

Ты – лучших, будущих времен

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

(«Теперь тебе не до стихов…», 1854)

И Запад все-таки победил. Для России война закончилась сокрушительным поражением. Тютчев винил в этом правящую верхушку, слепую, на его взгляд, и чуждую самой России. «Если бы я не был так нищ, – писал он жене незадолго до сдачи Севастополя, – с каким наслаждением я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма».

И еще: «Бывают мгновения, когда я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения, как заживо погребенный, который внезапно приходит в себя».

4.

Тютчев вернулся к стихам под впечатлением от европейских событий в самом конце 1840-х гг. И, по замечательному совпадению, тогда же состоялось настоящее открытие его поэзии, честь которого принадлежит Н.А. Некрасову. В статье «Русские второстепенные поэты» (1850) он перепечатал все тютчевские стихи, когда-то появившиеся в пушкинском «Современнике», и сопроводил их восторженными комментариями. Некрасов не знал, кто скрывается за инициалами «Ф.Т.», но решительно отнес этого автора «к русским первостепенным поэтическим талантам», наряду с Пушкиным и Лермонтовым.

Авторство стихов скоро выяснилось, и в 1854 г. Некрасов в том же «Современнике» поместил 92 стихотворения Тютчева (среди них множество совсем новых), а сразу вслед за этим издал первый его отдельный сборник. Готовил издание И.С. Тургенев, ставший страстным поклонником поэта. По его словам, Тютчев мог бы сказать о себе, что «он создал речи, которым не суждено умереть». Это были речи возвышенные и не до конца понятные, но обладавшие неотразимым поэтическим обаянием. Человек в них, «как бог», «шагал по высям творенья». В них были пиры богов, на которые допущены только изгнанник домашних очагов и тот, «кто посетил сей мир в его минуты роковые», и непреклонные человеческие сердца, на чью безнадежную борьбу олимпийские боги взирают с завистью. Были «пылающие бездны» и «светлость осенних вечеров», «грохот летних бурь» и «слезы людские» – «безвестные», «незримые» и «неисчислимые». Была жизнь русской женщины, проходящая «в краю безвестном, безымянном, на незамеченной земле», и судьба самого этого «края долготерпенья» – родной земли, которую всю «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя».

В одночасье Тютчев стал любимым поэтом едва ли не всех выдающихся русских литераторов своего времени. На этой любви сходились не сходившиеся больше ни в чем Н.А. Добролюбов и А.А. Фет, Н.Г. Чернышевский и Л.Н. Толстой, как-то сказавший, что без стихов Тютчева вообще «нельзя жить». Но сам поэт едва ли мог наслаждаться внезапно обрушившимся на него литературным признанием. Ему, как и «слову русскому» в дни Севастопольской обороны, было «не до стихов». «Ум» его был занят осмыслением поражения в войне и построением дальнейших прогнозов, а «сердце» было погружено в новые «треволнения».

В 1850 г. завязался роман Тютчева с 24-летней Еленой Александровной Денисьевой (1826–1864), племянницей директрисы Смольного института благородных девиц, где воспитывались дочери поэта. Этой была единственная русская женщина в его жизни – и самая роковая, «последняя любовь».

Тайна их встреч в нарочно нанятой квартире скоро была разоблачена. От Денисьевой отрекся отец, тетка была с позором изгнана из института. При живой жене и детях от двух браков Тютчев открыто зажил с ней как с законной супругой. Это продолжалось четырнадцать лет, в течение которых родилось трое детей, которых Тютчев официально усыновлял (пережил отца только Федор Федорович Тютчев (1860–1916), ставший впоследствии известным военным писателем). Скандальность положения усугублялась тем, что с действительно законной женой – Эрнестиной Федоровной – он все это время и не думал разводиться, сохраняя к ней не только привязанность, но едва ли не все прежние чувства (были и обращенные к ней стихи – «Не знаю я, коснется ль благодать / Моей души болезненно-греховной…», 1851; и др.).

На фактическое двоеженство известного своим экстравагантным поведением поэта и близкого ко двору высокопоставленного чиновника (с 1858 г. Тютчев занимал должность председателя Комитета иностранной цензуры) в свете смотрели сквозь пальцы, но Денисьева от «хорошего общества» была безвозвратно отлучена. Тютчева она любила со всей страстью отчаявшейся женщины, но их «семейная» жизнь, конечно, была тяжела и наполнена нешуточными страданиями. Эта любовь была «слияньем» двух «родных душ» и их «поединком роковым». Самые мучительные любовные стихотворения Тютчева принадлежат именно к так называемому «денисьевскому циклу», условно выделяемому исследователями. В общей сложности к нему относятся не менее 15 стихотворений, объединенных образом возлюбленной – измученной, погибающей и, наконец, погибшей по вине поэта. В отличие от почти одновременно создававшегося «панаевского» цикла любовной лирики Некрасова, у Тютчева полностью отсутствуют низменные бытовые подробности и связный сюжет, по которому можно было бы проследить историю его отношений с Денисьевой. Стихотворения цикла объединяет обнаженность трагизма и неотвратимость этих отношений и безоговорочное признание того, что возлюбленная поэта – большая страдалица, чем он сам. Это не столько любовная драма, сколько трагедия совести. Самоосуждение и сознание невозможности что-либо изменить – сквозные мотивы этого цикла:

Не говори: меня он, как и прежде, любит,

Мной, как и прежде, дорожит...

О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,

Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.

(«Не говори: меня он, как и прежде, любит...», 1850)

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла!

(«О, как убийственно мы любим...», 1851)

Смерть Денисьевой от чахотки 4 августа 1864 г. потрясла Тютчева. Он, видимо, в действительности, а не только в стихах винил во всем только себя. Воспоминанию о смерти возлюбленной посвящена едва ли не треть стихотворений «денисьевского» цикла – «Весь день она лежала в забытьи…», «Есть и в моем страдальческом застое…», «15 июля 1865 г.» («Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло…»), «Накануне годовщины 4 августа 1864 года», «23 ноября 1865 г.» («Нет дня, чтобы душа не ныла...») и др.

Сразу же, в августе 1864 г., Тютчев уезжает за границу к находившейся там семье. Осень и зиму 1864 г. он проводит в Женеве и Ницце, но почти во всех там написанных там стихотворениях звучит тема смерти любимого существа, что позволяет также отнести их «денисьевскому» циклу:

О, этот Юг, о, эта Ницца!..

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может...

Нет ни полета, ни размаху -

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья...

(«О, этот Юг, о, эта Ницца!..»)

Здесь сердце так бы все забыло,

Забыло б муку всю свою,

Когда бы там – в родном краю –

Одной могилой меньше было…

(«Утихла биза… Легче дышит…»)

5.

В 1868 г. вышел второй сборник стихотворений Тютчева, подготовленный И.С. Аксаковым, мужем старшей дочери поэта Анны, но былого энтузиазма он даже среди литераторов не вызвал. Короткая поэтическая эпоха 1850-х гг. закончилась, и стихи снова вышли из моды (воскрешение интереса к поэзии Тютчева произойдет на рубеже XIX–XX вв.). И, кроме того что в новом сборнике резко увеличилась доля стихов политического содержания, которые не могли вызвать сочувствие читателей, не сочувствовавших политическим взглядам поэта, многие из них могли показаться слишком официальными и необязательными относительно повода их сочинения. Между тем именно в них в первую очередь и выразилось новое направление его поэзии, которое один близкий Тютчеву критик, Н.В. Сушков, еще в 1854 г. охарактеризовал как «религиозно-политическое» и «православно-патриотическое». В 1860-х гг. это были стихотворения к юбилеям М.В. Ломоносова, Н.М. Карамзина, П.А. Вяземского, А.М. Горчакова и др., а также ряд программных стихотворений, приуроченных к торжествам в Славянском благотворительном комитете («Гус на костре» и мн. др.). В них Тютчев не только высказал свои задушевные убеждения, но и по-новому возродил традиции дидактической поэзии и официальной торжественной оды XVIII в., которые так импонировали ему в юности.

В последние годы жизни Тютчева постигла череда утрат. По возвращении его из-за границы 1865 г. один за другим умерли двое рожденных от Денисьевой детей и мать поэта, в 1870 г. – единственный брат Николай и сын Дмитрий, в 1872 г. – дочь Мария. В одну из горьких минут, за год до собственной кончины, поэт посвятил жене такое четверостишие:

Все отнял у меня казнящий Бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил он,

Чтоб я ему еще молиться мог.

Но и стоя «на роковой очереди» у смерти, Тютчев не изменил себе и избежал «малодушных укоризн» «на изменяющую жизнь», не утратив способности видеть в ней сразу преходящее и вечное:

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса:

Есть нескудеющая сила,

Есть и нетленная краса.

И увядание земное

Цветов не тронет неземных,

И от полуденного зноя

Роса не высохнет на них.

И эта вера не обманет

Того, кто ею лишь живет,

Не все, что здесь цвело, увянет,

Не все, что было здесь, пройдет!

(«А.В. Плетневой», 1870)

Жгучего интереса к политике он не утратил – даже в предсмертной болезни и на смертном одре, когда слово уже плохо слушалось поэта. Последним его прижизненным выступлением в печати стал саркастический и глубокомысленный стихотворный отклик на позорный плен и смерть французского императора Наполеона III («Ты много в мире лжи посеял, / И много бурь ты возрастил, / И уцелевшего рассеял, / И собранного расточил!» – «Наполеон III», 1873). Наблюдая, как торжествует спаянная «железом и кровью», объединенная Бисмарком Германия и как «все гуще сходят тени на одичалый мир земной» («Памяти М.К.Политковской», 1872), Тютчев продолжал надеяться, что Россия одолеет Революцию.

Он скончался в Царском селе 15 (27 н. ст.) июля 1873 г. после продолжительной болезни (еще в январе 1873 г. его разбил паралич). В последние дни он был в основном в бессознательном состоянии, но порой приходил в себя. Русские войска тогда с победами проходили Среднюю Азию, и так получилось, что последним вопросом, который задал ненадолго пришедший в сознание поэт собравшимся у его постели, был вопрос о политике: «Какие получены подробности о взятии Хивы?»

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru