Лингвистическое мировоззрение Михаила Николаевича Петерсона

М. Н. Петерсон принадлежал к обрусевшему прибалтийскому роду. Его отец Николай Павлович Петерсон (1844–1919) был известным публицистом и философом. Он знал Л. Н. Толстого, по приглашению которого работал учителем в народных школах. В печати выходили его статьи и заметки по вопросам просвещения и местного самоуправления, истории и краеведению, критики религиозного учения Толстого. Находясь в Ашхабаде, он выступал по национальным проблемам, «за создание школ при храмах, что позволило бы максимально христианизировать обучение»[1]. В течение многих лет Н. П. Петерсон был последователем и пропагандистом идей знаменитого философа Н. Ф. Федорова, полемизировал с Е. Н. Трубецким, переписывался с Ф. М. Достоевским и П. А. Флоренским. Многие его работы и публицистические выступления освещали роль христианства и церкви в мире; «он развивает представление об истории как о богочеловеческой «работе спасения», о неразрывности личного духовного подвига и общественного дела…»[2]. Показателен и такой факт в биографии Н. П. Петерсона: в 1918 он написал патриарху Тихону и Собору Русской православной церкви письмо с просьбой рассмотреть составленную им заметку «Что такое православие?»: «Если Собор согласится с определением православия, которое делается в заметке, этим будет положено начало проникновению христианства в жизнь… когда жить и быть христианином будет значить одно»[3].

Мать М. Н. Петерсона состояла в родстве с семьей Огаревых[4].

Николай Павлович Петерсон некоторое время работал секретарем съезда мировых судей в Керенске (позднее переименован в Вадинск) Пензенской губернии, где 4 октября (по новому стилю) 1885 г. родился его сын, впоследствии знаменитый лингвист Михаил Николаевич Петерсон. В 1905 г. он окончил гимназию в г. Верном Семиреченской области (ныне Алма-Ата) и в 1909 г. поступил на историко-филологический факультет Московского университета по отделению сравнительного языковедения и санскрита. Он учился у одного из корифеев отечественной лингвистики академика Императорской АН Ф. Ф. Фортунатова и всю свою научную деятельность соотносил с его идеями, развивал традиции Московской лингвистической школы, заложенные Учителем. В то же время на формирование научных взглядов М. Н. Петерсона повлиял и другой крупный лингвист профессор В. К. Поржезинский — известный специалист по индоевропейскому языкознанию, занимавший после ухода Ф. Ф. Фортунатова его кафедру в университете.

В годы учебы и позднее М. Н. Петерсон занимался древностями: санскритом и латинским языками, древнегреческим, а также живыми индоевропейскими языками (он владел польским, чешским, сербским, болгарским, литовским и др.). После окончания университета и проведения магистерских экзаменов (1916) его оставили работать приват-доцентом, а звание профессора присвоили в 1919 г. В дореволюционные годы М. Н. Петерсон читал разнообразные курсы: «Сравнительный синтаксис индоевропейских языков» (1916–1917 гг.), «Литовский язык» (1917–1918 гг.), «Санскрит» (1918–1919), «Семасиология» (1919–1920), «Синтаксис русского языка» (1920–1921). «Воспитанный в духе взглядов Московской лингвистической школы, Петерсон центр тяжести исследований перенес на социологическую сторону исследования языка, сделав целевую установку на решение практических задач языкового и культурного строительства в стране. Вся научно-педагогическая деятельность Петерсона была связана с Московским университетом»[5].

В кругу научных интересов ученого были и сравнительно-исторические исследования, общее языкознание, древние и новые языки, синтаксис, семантика, проблемы современной филологии (особенно социолингвистика), язык писателей и многое другое[6].

Сохранившаяся в Москве в Архиве РАН богатая коллекция научного и эпистолярного наследия М. Н. Петерсона позволяет нам сейчас более объективно, чем ранее, оценить его вклад в развитие отечественного и мирового языкознания. Среди изученных нами документов есть тезисы статьи «Письмо и язык» (1917), где автор, кроме прочего, говорит о реформе орфографии в России, в Англии и во Франции (Ф. 696, оп. 1, № 9); фрагмент статьи «Значение слов» с оригинальными авторскими толкованиями терминов:

«Значение — замещение представления внутреннего мира представлением мира внешнего связанной с ним ассоциацией по смежности.

Значение слова — замещение представления наших мыслей и чувств представлением звуковой стороны слова» (там же, № 10, л. 1).

Архивные материалы донесли разработки М. Н. Петерсона и в других областях лингвистики. Так, весьма интересна статья «Эмоциональная сторона языка» (1918–1923 гг.), где автор анализирует «способы выражения эмоций в языке»:

«Эмоциональный тон зависит от ассоциаций, с которыми данное слово связано в нашем сознании:

архаическое слово и неологизм (давность и недавность)

свое слово (лицо) и заимствованное (физиономия)

часто употребляющееся и редко (обыденность и необыденность)

(лошадь) — (конь)

место употребления: церковь, государственные акты…» (там же, № 12, л. 4).

Насыщенная идеями и весьма продуктивная деятельность М. Н. Петерсона на ниве лингвистики была уже в первые годы советской власти сопряжена с определенными трудностями, вызванными коренной ломкой системы профессионального образования в стране и реорганизацией университетов. Один из студентов (впоследствии известный славист С. Б. Бернштейн), поступивших в Московский университет в 1918 г., так вспоминал о том времени со всей откровенностью пережитого: «Общий культурный уровень основной массы студентов был поразительно низким. Экзамены были отменены, а получить зачет у большинства преподавателей не представляло большого труда. Особенно это относилось к отделению историческому и литературоведческому, где обучалось много «активистов». На этнографическом их было значительно меньше, и это создавало здесь более благоприятную обстановку для обучения. Наши «зубры» (Селищев, Петерсон и др.) не боялись «активистов» и требовали на зачетах серьезных знаний. Основная масса активистов науками не занималась. Все свое время «активисты» тратили на бесконечные заседания, митинги, проработки преподавателей и профессоров, выявление классовых врагов и незаконно поступивших в университет детей интеллигенции. Учиться было некогда, да не было и большого желания. «Активисты» держали себя подлинными хозяевами университета»[7].

Но и тогда М. Н. Петерсон, дореволюционный ученый с классическим образованием, работал — только больше «в стол». К сожалению, многие интересные его разыскания и наблюдения так и остались в проектах, записках, неопубликованных статьях. Но даже эти незавершенные наброски говорят о большом научном мастерстве М. Н. Петерсона, о его умении в частном видеть глобальные филологические проблемы.

Так, оригинальны и очень познавательны статьи ученого по лексикологии и семасиологии. В его записях 1937–1938 гг. мы обнаружили рукопись «Опыта построения русской лексикологии», где он, в частности, пишет: «Обычное построение лексикологических работ — изучение «-измов» в русском языке: старославянизмов, варваризмов, диалектизмов и т. п. <…> Надо изучать все, а не только редкости, хотя нельзя упускать из вида и редкостей» (Архив РАН. Ф. 696, оп. 1, № 37, лл. 1 и 3). Здесь М. Н. Петерсон наметил два способа построения русской лексикологии:

«1. Идти от отдельных категорий слов и исследовать, как они употреблялись в речи и почему.

2. Идти от изучения словаря данного произведения и исследовать, какие в нем слова употребляются и почему» (там же, л. 16).

В другой статье — «К вопросу об изучении лексики» (1937) — ученый критически оценивает сложившееся положение в этой отрасли языкознания: «Если рассмотреть, как представлена лексика в наиболее популярных из работ по русскому языку…, то нельзя не заметить, что установилось единообразие лексических категорий, изучаемых в главах, посвященных лексике (он имеет в виду изучение старославянизмов, иностранных заимствований, диалектизмов. — О. Н.)… Поражает в этих работах то, что исконно русским элементам в них не уделяется никакого внимания» (там же, № 40, лл. 1–2).

При изучении персоналий лингвистов у нас нередко возникает шаблон: так случилось и с М. Н. Петерсоном, которого приписали к так называемому ультраформальному направлению в языкознании и потом долго клеймили этим[8]. Полемика по этой проблеме была особенно активна в 1920–1930-е гг., когда назревший конфликт между научной и школьной грамматикой требовал новых подходов в изучении и преподавании языка. В эту дискуссию включились видные языковеды и педагоги: А. М. Пешковский, Л. В. Щерба, Д. Н. Ушаков, Н. Н. Дурново, С. И. Карцевский, А. Б. Шапиро и др. Но даже оппоненты М. Н. Петерсона признавали самобытность взглядов и оригинальность концепции ученого. Так, видный славист и историк русского языка Н. Н. Дурново писал ему из Брно 4 января 1926 г.: «В Ваших книгах хорошо то, что Вы не ограничиваетесь провозглашением общих принципов, а даете систематический обзор целого ряда синтаксических явлений русского языка. Хорошо или плохо Ваше понимание синтаксиса, но по Вашему плану работать можно, и результаты такой работы должны получиться положительные»[9].

Но архивные материалы позволяют взглянуть на него совсем по-другому. В лингвистическом багаже ученого находим и такие материалы, как статьи «О направлениях в языковедении» (1916–1918), тезисы курса лекций «История русского языка» (1920), «Приемы фиксации наблюдений» (1937), где рассказывается, о чем и как надо беседовать с детьми в их первый день в школе (Архив РАН. Ф. 696, оп. 1, № 41), статьи «Язык и раса» (1942), «Изучение говоров русского языка» (1945), «Влияние русской лингвистики на зарубежную» (1947), «Происхождение слов «муж» и жена» (1949), «Лингвистические требования к переводу» (1951), тезисы докладов: «Совещание по методологии этногенетических исследований» (1951), «К вопросу о внутренних законах развития языка» (1952), отзывы о книгах, методические работы. В последнем случае заслуживает внимания статья «Методика научной работы по языку» (1953), где автор выдвинул такие установки:

«1. Выбор темы.

Хорошо выбранная тема — залог успеха работы.

2. Методика и методология.

3. Материал.

Вопрос о материале… может решить только сам исследователь. <…>

Своя ошибка полезнее чужого правильного решения» (там же, № 97, лл. 1, 2, 4, 7).

Несомненную ценность имеют работы по изучению языка художественной литературы, например, «О языке Суворова» (1943). В другой статье он так определил «стратегию» лингвиста, ведущего свои исследования в этом направлении: «Изучать надо не редкие слова, а наиболее употребительные, массовые, т. к. только массовое может характеризовать лексику произведения» («Методика анализа языка художественного произведения», 1952; там же, № 93, л. 9).

В записях М. Н. Петерсона есть и весьма колоритные лингвистические этюды на «нехарактерную» для него проблематику — этимологию. Сохранились тезисы 1947–1952 гг. «Об этимологическом словаре русского языка», свидетельствующие о большом профессиональном интересе ученого к этой специфической области. Его мысли и сейчас звучат актуально: «При этимологических исследованиях все время приходится иметь дело с изучением развития значения слов. Это делает необходимым пересмотр основных положений семантики. В этой области до сих пор царит грубый эмпиризм, хотя уже есть все основания для создания теории развития значения слов (выделено нами. — О. Н.). Это — одна из первоочередных задач, стоящих перед языковедами» (там же, № 64, л. 6).

Во многом этот взгляд и получил реализацию в трудах В. В. Виноградова, П. Я. Черныха, Н. М. Шанского, Д. Н. Шмелева и др. В этих тезисах примечательно и то, что этимология связывается с «теорией развития значения слов», т. е. говорится о системном анализе лексического фонда. К числу работ этого цикла относится большая статья «Иноземные заимствования» (без даты написания).

Далеко не все, что написал М. Н. Петерсон в 1910–1950-е гг., было опубликовано и стало предметом обсуждений. Труды по истории русского языка, сравнительному языкознанию и индоевропеистике к началу 1930-х гг. стали запретными. Только в период научного «безвременья» (начало 1920-х гг.) он успел издать некоторые свои работы, например, «Общее языкознание», где дал критический обзор работ Ф. де Соссюра, Э. Отто и А. А. Потебни[10], «Проблемы индоевропейского языкознания за 10 лет» (1929) и нек. др.

Но ему посчастливилось дважды в советское время побывать за границей в научных командировках и ознакомиться с достижениями европейской лингвистики: в 1925 г. он был во Франции, в Сорбонне, а в 1931 г. — в Швейцарии, в Женеве. В отчете о последней командировке он сделал интересное сообщение: «26/VIII (1931 г. — О. Н.) члены конгресса совершили поездку в замок Châtean de Vufflens, где были приняты женой покойного де Saussure’а и его сыновьями» (Архив РАН. Ф. 696. Оп. 1. № 160. Л. 2).

Даже такие «нейтральные» работы, как задания для заочников по введению в языкознание педагогического факультета 2-го МГУ (1928–1929 гг.), показывают четкую лингвистическую ориентацию М. Н. Петерсона — сравнительно-историческое языкознание, приверженность традициям Московской лингвистической школы, отсутствие поверхностного социологизаторства и марксистской агитации в языкознании. В эти курсы он вводил очень широкий перечень обязательных знаний из области теории и истории лингвистики, ориентируя студентов прежде всего на изучение истории языкознания. Так, он часто использует опыт В. фон Гумбольдта, А. Мейе (с ним он лично познакомился, когда совершил поездку за границу), Ф. де Соссюра, ссылается на их труды, излагает их основные идеи, что было весьма неблагонадежным делом. I глава «Введения в языкознания» «Определение языка» открывается таким историческим экскурсом: «Прежде всего язык — деятельность (здесь и далее все курсивы в цитатах авторские. — О. Н.). Это установил В. фон Гумбольдт в своем знаменитом изречении: «язык не орудие…, а деятельность… Так, в начале XIX века появилось новое понимание языка»[11]. И далее, второй ключевой параграф заданий, тоже демонстрирует сравнительно-историческую логику автора: «Язык — социальное явление». И после цитаты из Мейе (заметим: не из Марра!), ученый приводит вполне понятный для студентов первого года обучения жизненный эпизод: «Если, например, побывавший на заработках в городе крестьянин, вернувшись в деревню, заговорит по-городски, его свои односельчане засмеют. На таком же противодействии возникли те многочисленные «дразнилки», в которых крестьяне так метко подмечают особенности говора своих соседей по губернии. Так, про рязанцев, например, говорят: «У нас в Рязани грибы с глазами, их ядять, ани глядять», отмечая яканье, сильно бросающееся в глаза в этом говоре»[12]. Так, умело, под наблюдением ученого в книге переплетаются строгие научные истины и живой человеческий опыт. Каждое из этих заданий (было выпущено более десяти брошюр) освещало один наиболее важный аспект лингвистической науки, но, смеем заметить, далеко выходило за рамки «вводного» курса: здесь и элементы теории и истории языка, лингвистические учения, философия и социолингвистика, даже семиотика (только последний термин не употреблялся).

М. Н. Петерсон не замыкается, как говорится, в «учебных целях» на стандарте, а старается действительно преподать урок настоящих, глубоких знаний. Приведем еще один показательный фрагмент: говоря о том, что «в каждой лингвистической группе есть свой молчаливо признаваемый эстетический канон, автор подчеркивает, что «для определения языка этого еще недостаточно. Надо узнать, как осуществляется деятельность, имеющая такие многообразные функции. Она осуществляется посредством «знаков языка» (Фортунатов) или — «лингвистических знаков» (де Соссюр). Лингвистический знак — двустороннее единство внешней и внутренней стороны. Третий элемент лингвистического знака — волевой»[13].

Показательно, что в таком толковании языка находится место и психологической природе явления. Вот как это поясняет автор: «Случилось что-то забавное, — вы рассмеялись; или: вы упали, ушиблись и крикнули от боли. Эти звуки вырвались у вас невольно, они — непроизвольное выражение ваших чувств; это — не знаки языка, а междометия, так как в них недостает волевого элемента. Правда, многие такие звуки стали уже традиционными, напр., ах! ой! увы! И произносятся произвольно; в таком случае это — лингвистические знаки; их принято называть словами — междометиями»[14].

Кажется, что М. Н. Петерсон в рамках ознакомительного курса старается представить широкий лингвистический (и не только) диапазон знаний, ощущений, словом, показывает социальную, культурную природу языка. Он не занимается пустым теоретизированием или схоластическими упражнениями, а побуждает собеседника к поиску, нацеливает его на эксперимент, эстетические воздействует на студента. В этом, думается, и раскрывается сущность методики преподавания языка как духового явления (такое определение мы прочитали когда-то в одной из дореволюционных рукописей подобного курса).

В других заданиях автор дает экскурсы в такие «дебри лингвистики», как «восстановление культуры по данным языка», «восстановление праязыка», говорит о родстве языков и делает их классификацию. И здесь ученый тоже отходит от стандарта, ограничивающего знания студента простым перечислением языковых семей и групп. Рассказывая об индийской ветви, М. Н. Петерсон приводит любопытные сведения о двух наречиях древнеиндийского языка: ведийском и санскрите. И этот экскурс очень уместен. Он пишет: «Ведийское наречие — язык четырех сборников вед (veda — «знание, ведение», ср. русск. ведать): 1) Риг-веда (веда гимнов, древнейшие из которых составлены за полторы тысячи лет до нашей эры, а, может быть, еще раньше); 2) Сáма-веда (веда песнопений, певшихся при жертвоприношениях в честь Сомы); 3) Яджур-веда (сборник прозаических и стихотворных жертвенных формул); 4) Атхарва-веда (сборник заговоров и заклинаний)»[15]. Наконец, задания №№ 13 и 14, выпущенные в 1929 г., открываются главой «Сравнительный метод и главнейшие результаты его применения».

В курсах по введению в языкознание М. Н. Петерсона непременно присутствуют две черты: глубина, основательность историко-теоретических сведений, их по сути дела энциклопедическая направленность и в то же время доступность, внятность изложения, особая авторская логика, позволяющие и студенту почувствовать язык, отнестись к нему как к творению.

Показательно, например, то, как объясняет ученый различия между языком и наречием: «Наречия, на которые распадается язык: 1) не препятствуют общению между говорящими на разных наречиях: говоря каждый на своем наречии, они понимают друг друга, 2) могут переживать общие изменения, общие новообразования. Как только этих двух признаков нет, наречия становятся самостоятельными языками. Между тем и другим положением могут быть переходные стадии»[16].

Но даже если ученый готовил стандартное пособие, каков, например, учебник «Русский язык», предназначенный для преподавателя вуза, где присутствуют традиционные разделы: фонетика, морфология и т. д., — и здесь он находил свою «изюминку», украшавшую такой курс, придававшую ему интонацию авторского жанра. В упомянутой книге, в той ее части, где рассказывается о синтаксисе современного русского языка, М. Н. Петерсон помещает раздел «История развития синтаксиса». В нем освещались этапы формирования синтаксических традиций с древнейших времен до XIX в. А в заключительной части учебника дается не менее интересное и тоже авторское освещение наиболее ценных пособий по грамматике. И преподносится это в форме небольших рецензий, как будто приглашающих читателей вступить в дискуссию, задуматься, прежде чем принимать на веру положения классических учебников. Такова, например, полемика М. Н. Петерсона с А. М. Пешковским. Анализируя учебную книгу по грамматике последнего «Наш язык», автор замечает: «Наиболее спорна в этих книгах — первая часть первого выпуска. Здесь автор делает попытку во что бы то ни стало к каждому знаку препинания прикрепить интонацию или несколько интонаций. Я думаю, что такая попытка вообще обречена на неудачу: в сложившейся исторически пунктуации нашей перекрещивается несколько принципов. Целесообразнее вскрыть, по возможности, все эти принципы, чем дать предпочтение одному…»[17].

Мы специально обратили такое пристальное внимание именно на «Введению в языкознание» и цикл работ М. Н. Петерсона по русистике, которые едва ли знакомы читателю и стали теперь библиографической редкостью. Основной лингвистический курс, по его мнению, призван давать не только базовые знания, но систему знаний, которую невозможно «материализовать» без понимания исторического развития языка, без поиска его индивидуального для каждого народа «лица», без осознания, наконец, того, что язык — не «орудие», но символ (вспомним незабвенного Ф. И. Буслаева).

Такой уклон М. Н. Петерсона в сторону исторического освещения языковых явлений и их социальной изменчивости (а его приоритеты, заметим, лежали отнюдь не на стороне набиравшего силу «нового учения о языке»), непримиримая позиция индоевропеиста, верно последователя фортунатовской школы, привели к тому, что в уже в конце 1920-х – начале 1930-х гг. его имя фигурировало вместе с другими «отступниками»: Е. Д. Поливановым, А. М. Селищевым, Н. Н. Дурново и др. В 1932 г. вышла небезызвестная по части очередной кампании «разоблачений» книга «Против буржуазной контрабанды в языкознании», где М. Н. Петерсон и близкие к нему, хотя очень разные по лингвистическим взглядам лингвисты подверглись жестокой и несправедливой травле. В статьях этого сборника писали: «Только недостаточной партийной бдительностью, только проявлением «гнилого либерализма» можно объяснить беспрепятственное протаскивание открытой буржуазной клеветы на пролетарскую революцию, протаскивание троцкистских установок в лингвистической литературе и явно антимарксистские выступления (Поливанов, Щерба, Винокур, Волошинов, Петерсон, Ушаков и мн. др.)»[18]. Заметим, что это было время, когда идеологическая машина диктовала новые условия: учение Гумбольдта считалось «реакционным», И. А. Бодуэна де Куртенэ называли «буржуазным языковедом», а индоевропеистика перешла в разряд «особо опасных» наук. М. Н. Петерсон и его соратники по Московской лингвистической школе не раз удостаивались быть отмеченными такими «эпитетами»: «Учите по Пешковскому, Петерсону…», Петерсоны и Ушаковы — «представители псевдонауки» — это звучало как упрек, как анахронизм, но могло и трактоваться как «протаскивание контрабанды буржуазного языкознания»[19].

И во всей этой околонаучной чехарде М. Н. Петерсон оставался преданным своему делу, так или иначе находя возможным реализовать свои замыслы. Например, в 1919 г. он предпринимает поездку в Егорьевский район для изучения говоров, в 1938 — в Ташкент. М. Н. Петерсон, как видно из имеющихся материалов, не был «чистым», кабинетным лингвистом — все его научные устремления находили благодарных слушателей в лице студентов, для которых он работал и кого вовлекал в удивительный мир лингвистики.

Но и на ниве научной деятельности он старался искать единомышленников и примыкал к тем, кто разделял его взгляды. Так, будучи членом Диалектологической комиссии АН, он прочитал в 1920-е гг. несколько дискуссионных докладов: «О книге Готьо (Gauthiot) «La fin mot en indoeuropéen»?, «О книге Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении», «Об одном из условных языков», «Проф. Н. Н. Соколов как исследователь литовских говоров» и др.[20]. На юбилейном заседании 1929 г. М. Н. Петерсон так сказал о научно-педагогическом значении комиссии для развития науки:

«1) Методы изучения говоров у Д<иалектологической> К<омиссии> совсем особые, вызванные местными условиями жизни русских говоров и не совпадающие с западными методами. Главное — это воспитание (здесь и далее в цитате выделено нами. — О. Н.) молодых исследователей — наблюда­телей в одном научном направлении, что обеспечивает успех групповых и единоличных диалектологических экспедиций[21]. <…>

2) Интересы Д. К. гораздо шире ее наименования — здесь можно делать доклады на любую тему. Надо отметить интерес Комиссии к фонетике и к фонетической транскрипции, что связано и с преподава­нием в Университете.

3) Дело Комиссии — жизненное: при новых Академиях (белорус­ской и украинской) возникли местные диалектологические комиссии по образцу наших, как бы «филиальные отделения», строящие свою ра­боту по нашему типу. Большинство молодежи выработало в Д. К. свое лингвистическое мировоззрение

Д<иалектологическая> К<омиссия> имеет полное основание гордиться своей работой»[22].

В начале 1920-х гг. М. Н. Петерсон был председателем (а позднее действительным членом) Лингвистической секции Института языка и литературы, где не раз выступал по актуальным проблемам общего и русского языкознания: «Семасиологические этюды (Вундт и Развадовский)», «Синтаксис Лермонтова, очерк первый (словосочетания типа птица летит)», «Язык как социальное явление», «Синтаксические взгляды Карла Бюлера…» и др.[23]

Дискуссии, состоявшиеся на этих заседаниях, проходили уже в иное время и в другой атмосфере…

В профессиональной судьбе М. Н. Петерсона в 1920–1940-е гг. было также немало потрясений: закрытие филологического факультета Московского университета и реформа гуманитарного образования в целом привели к изменению годами слагавшегося в недрах alma mater системы классического обучения (древние языки, славянские культуры, индоевропеистика, как мы уже отмечали, стали крайне «опасными» науками). С 1937 по 1941 гг. М. Н. Петерсон преподавал на литературном факультете МГПИ им. К. Либкнехта, где занимал должность заведующего кафедрой русского языка. В то же время он работал и в знаменитом МИФЛИ — Московском институте философии, литературы и истории, на кафедре славяно-русского языкознания, возглавляемой Д. Н. Ушаковым, где был собран практически весь цвет филологической науки того времени, в том числе и гонимые, и репрессированные ученые (А. М. Селищев и др.)[24].

Не прекращал своей филологической деятельности М. Н. Петерсон и в годы войны. В документах Архива РАН сохранилось свидетельство, что 14 августа 1942 г. на научном заседании Института языка и письменности АН СССР был прослушан доклад проф. М. Н. Петерсона «О классификации значений слов»[25]. Среди присутствовавших были известные ученые, в их числе Б. В. Томашевский, О. С. Ахманова, С. И. Ожегов и др., председательствовал — В. А. Петросян, секретарем был С. С. Высотский. Как указано в протоколе, в прениях по докладу выступали Н. Ф. Яковлев, Г. О. Винокур, А. А. Реформатский, К. А. Ганшина, М. В. Сергиевский.

Вероятно, еще со времени заграничных командировок М. Н. Петерсона зародились и крепли его связи с европейскими лингвистами, например, с А. Мейе, но не только: Михаил Николаевич, очевидно, в 1920-е гг. познакомился в Париже с Борисом Унбегауном — «ученым с нерусской фамилией, но с русским самосознанием, русским сердцем и с русской нелегкой судьбой»[26] — впоследствии знаменитым славистом, профессором Оксфордского, Нью-йоркского и других университетов. Сохранившиеся свидетельства их общения (письма 1946 гг.) — поразительный факт для истории науки послевоенного времени, когда было возможно обмениваться литературой, заниматься филологическими разысканиями и т. п.[27]

С 1948 г. М. Н. Петерсон работает старшим научным сотрудником Института русского языка АН СССР. Казалось бы, в более спокойные 1940-е гг., особенно после войны, был дан глоток свободы, но не надолго: к концу 1940-х гг. «аракчеевский режим» в языкознании снова набрал силу, а М. Н. Петерсон как последовательный антимаррист опять подвергся обвинениям. По воспоминаниям С. Н. Боруновой, «в Институте (русского языка. — О. Н.) не сдались только трое: П. С. Кузнецов, М. Н. Петерсон и В. Н. Сидоров. Им объявили выговор на Ученом совете. Их друг публично с кафедры призывал их признаться в заблуждениях, говорил, что самое большое мужество именно в этом — в признании своих ошибок. Они уже думали, что наступит конец их научной карьере, но через два месяца — дискуссия…»[28].

Та же кампания, но с другим «уклоном» проходила и в МГУ в 1948 г., где по-прежнему работал М. Н. Петерсон. По воспоминаниям С. Б. Бернштейна, 14 октября «на Ученом совете (филологического факультета. — О. Н.) стоял доклад Чемоданова (он был тогда деканом. — О. Н.) о двух направлениях в лингвистике в связи с дискуссией у биологов (sic! — О. Н.). Петерсон попал в ряды антимарксистов и идеалистов»[29].

В 2000-е годы стал известен еще один показательный для биографии М. Н. Петерсона и его коллег факт: это письмо Сталину от 4 июня 1947 г. с просьбой оставить в Москве недавно открывшийся (1944) Институт русского языка АН СССР. Среди имен, стоявших в конце этого документа, была и фамилия Михаила Николаевича Петерсона[30].

Но все же на склоне лет М. Н. Петерсон успел написать и издать содержательные пособия и книги, имеющие и сейчас хождение в научной практике: «Лекции по современному русскому литературному языку» (М., 1941), «Современный французский язык» (в соавторстве с К. А. Ганшиной; М., 1947), «Очерк литовского языка» (М., 1955), «Система русского правописания» (М., 1955). Своеобразной данью памяти своему учителю — академику Ф. Ф. Фортунатову, стали подготовленные М. Н. Петерсоном к печати «Избранные труды» Ф. Ф. Фортунатова (т. 1–2. М., 1955–1956) со вступительной статьей преданного ученика.

Михаил Николаевич Петерсон прожил большую, полную научных и человеческих потрясений жизнь, сквозь которые он всегда гордо нес знамя русского филолога — патриота своей Родины и ее великих научных традиций. Он родился в маленьком провинциальном городке Вадинске Пензенской губернии, где почти за 80 лет до него родился другой великий русский ученый — Ф. И. Буслаев, а окончил свой земной путь в Москве. Он жил в старой части города, в арбатских переулках — в Большом Афанасьевском. Рядом, там же, квартировал В. В. Виноградов. Неподалеку — А. М. Пешковский и Д. Н. Ушаков. В годы Великой Отечественной войны М. Н. Петерсон потерял без вести пропавшим на безбрежных полях сражений своего единственного сына и потом долго и безутешно его искал, писал во многие инстанции…

Он ушел из жизни 22 ноября 1962 г. тихо и незаметно, находясь не один год на пенсии. Его опекала любящая жена, время от времени навещали ученики, а из ученых его поколения к тому времени (начало 1960-х гг.) уже почти никого не осталось. В последние годы, слабея, он все реже выходил на улицу, но любил предаваться чтению, особенно наслаждался чтением сказок европейских писателей (кажется, Г. Х. Андерсена) в оригинале (!) — лингвистическое чутье, отличная память и действительно великая школа не оставляли его и тогда. В своем дневнике 1957 г. он написал сочиненное им же двустишие:

Вы за лучшим не гонитесь, —

Тем, что есть, — вы насладитесь.

(Архив РАН. Ф. 696. Оп. 1. № 149. Л. 38).

За долгие годы работы в Московском университете и в Академии наук М. Н. Петерсон воспитал плеяду талантливых учеников и последователей. Некоторые из них в своих воспоминаниях не раз с доброй памятью говорили об этом человеке. Их имена известны далеко за пределами России: это — Р. И. Аванесов, П. С. Кузнецов, В. Н. Топоров, В. А. Кочергина и др.

Во многом симптоматично и показательно для характера, жизненных устремлений и научной деятельности М. Н. Петерсона звучат его слова, произнесенные им когда-то на одной из лекций — словно завещание потомкам по ремеслу: «Нельзя быть равнодушным при выборе профессии или руководствоваться расчетом. Надо выбрать для себя дело, которое бы вы действительно любили. Тогда, работая, Вы не будете считать часы»[31].

Таков был Михаил Николаевич Петерсон — ученый с прибалтийской фамилией, но с русскими традициями и живой человеческой душой, питавшейся идеалами великих достижений нашей науки, не сломленный в своих исканиях и вере в торжество подлинных идей отечественной филологии.



[1] Цит. по изд.: Гачева А. Г. Петерсон Николай Павлович // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 4 / Гл. ред. П. А. Николаев. — М., 1999. С. 569.

[2] Там же.

[3] Там же.

[4] См. родословную семьи Огаревых, предков М. Н. Петерсона по материнской линии: Архив РАН. Ф. 696. Оп. 1. Ед. хр. № 224.

[5] Юдакин А. П. Славянская энциклопедия: теоретическое, прикладное и славянское языкознание. В 3 кн. Кн. 2. — М., 2005. С. 627. Стоит заметить, что по архивным данным мы имеем свидетельства о работе М. Н. Петерсона в МИФЛИ в конце 1930-х гг., а также в научных институтах Москвы.

[6] Подробнее об научно-педагогической деятельности М. Н. Петерсона см.: Кочергина В. А. Профессор М. Н. Петерсон. М., 1996; Она же. Михаил Николаевич Петерсон // Отечественные лингвисты XX в. С. 2. — М., 2003. С. 56–68.

[7] Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти. Воспоминания. Дневниковые записи. М., 2002. С. 88.

[8] Мы имеем в виду книгу М. Н. Петерсона «Очерк синтаксиса русского языка» (М-Пг., 1923), вызвавшую большую полемику в научной печати — как научную, так и идеологическую. Но не только. Нам встретилось любопытное замечание Н. Н. Дурново в письме М. Н. Петерсону от 4 января 1926 г.: «Карцевский во всех статьях бранит формалистов, а когда переходит от общих фраз к делу, проделывает очень хорошую работу, нисколько не идущую в разрез с формальным направлением» (Архив РАН. Ф. 696. Оп. 1. № 198. Л. 1).

[9] Цит. по изд.: Никитин О. В. Историко-лингвистический архив (письмо Н. Н. Дурново М. Н. Петерсону 1926 г.) // Русский язык: история, диалекты, современность. Вып. IV. Сборник научных трудов. М., 2005. С. 225. Подробнее о полемике формалистов с ультраформалистами и публикации на эту тему см. в готовящемся к печати изд.: Пешковский А. М. Лингвистика. Стилистика. Поэтика / Сост. и науч. ред. О. В. Никитин. — М., 2006.

[10] См.: Петерсон М. Н. Общая лингвистика // Печать и революция. Кн. 6. — М., 1923. С. 26–32.

[11] Петерсон М. Н. Введение в языкознание. Задания №№ 1 и 2. М., 1928. С. 3 (Бюро заочного обучения при педфаке 2 МГУ. Отделение русского языка и литературы. Первый год обучения).

[12] Там же. С. 3.

[13] Там же. С. 6.

[14] Там же. С. 7.

[15] Петерсон М. Н. Введение в языкознание. Задания №№ 5 и 6. М., 1928. С. 7.

[16] Там же. С. 6.

[17] Петерсон М. Н. Русский язык: Пособие для преподавателя. — М.-Л., 1925. С. 118.

[18] Против буржуазной контрабанды в языкознании: Сборник бригады Института языка и мышления Академии наук СССР. — Л., 1932. С. 9.

[19] Подробнее об этих событиях см.: Алпатов В. М. История одного мифа: Марр и марризм. — Изд. 2-е, доп. — М., 2004.

[20] См.: Ушаков Д. Н., Голанов И. Г. Краткий очерк деятельности постоянной Комиссии по диалектологии русского языка за 12 лет (январь 1914 – январь 1926 г.) // Ушаков Д. Н. Русский язык: Учеб. пособие для студентов пед. ун-тов и ин-тов по спец. «Рус. яз. и лит.». — М., 1995. С. 274.

[21] Одним из таких воспитанников Диалектологической комиссии был, в частности, Р. И. Аванесов. Много лет спустя в отзыве на его докторскую диссертацию сдержанный в своих оценках М. Н. Петерсон так характеризовал этот труд: «Диссертация грандиозна по объему и по содержанию…» (см. подробнее публикацию текста отзыва в изд.: Материалы и исследования по русской диалектологии. I (VII): К 100-летию со дня рождения Р. И. Аванесова. — М., 2002. С. 394–397).

[22] Дается по источнику: Архив РАН. Ф. 502. Оп. 3. Ед. хр. № 71.

[23] См.: Ушаков Д. Н. Краткий очерк деятельности Лингвистической секции Научно-исследовательского института языка и литературы // Ушаков Д. Н. Русский язык… С. 280–282.

[24] Сохранилась, в частности переписка А. М. Селищева с М. Н. Петерсоном (см.: Из переписки А. М. Селищева с М. Н. Петерсоном [вступление, подготовка текста и примечания О. В. Никитина] // Отцы и дети Московской лингвистической школы: Памяти Владимира Николаевича Сидорова. — М., 2004. С. 328–329).

[25] Архив РАН. Ф. 677. Оп. 6. Ед. хр. № 190. Лл. 17. Фрагменты этого доклада опубликованы: Петерсон. М. Н. О классификации значений слов (тезисы к докладу) [вступление, подготовка текста О. В. Никитина] // Отцы и дети Московской лингвистической школы… С. 335–336.

[26] Б. Унбегаун родился в России. В смутное время гражданской войны был вынужден уехать в Европу. Эта характеристика Б. Унбегауна принадлежит Н. И. Толстому (см.: Унбегаун Б.-О. Русские фамилии: Пер. с англ. — Изд. 2-е, испр. — М., 1995. С. 434).

[27] Переписка Б.Унбегауна с М. Н. Петерсоном опубликована, см.: Никитин О. В. «…взыскуя лингвистического хлеба» (письма Б. О. Унбегауна русским ученым 1940–1970-х гг.) // Русистика сегодня. 1999. № ¾. С. 98–100 и прим.

[28] Борунова С. Н. Еще о Владимире Николаевиче Сидорове // Отцы и дети Московской лингвистической школы: Памяти Владимира Николаевича Сидорова. — М., 2004. С. 47. Имеется в виду лингвистическая дискуссия 1950 г. на страницах газеты «Правда», завершенная статьей Сталина «Относительно марксизма в языкознании» и положившая конец марризму.

[29] Бернштейн С. Б. Указ соч. С. 127. «Идеалистами» называли представителей индоевропейского направления в лингвистике.

[30] См. Словарь и культура русской речи. К 100-летию со дня рождения С. И. Ожегова. М., 2001. С. 466–468.

[31] Цит. по изд.: Качалкин А. Н. О Вере Александровне Кочергиной // Сравнительно-историческое и общее языкознание: сборник статей в честь 80-летия В. А. Кочергиной. — М., 2004. С. 13.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру