Теория риторической аргументации. Риторика Античности и Средних веков

Многие греческие города-государства, как Афины, управлялись демократически. Политические и судебные решения принимались на сходке голосованием, результаты которого определялись убедительностью публичных речей и впечатлением, которое оратор производил на собравшихся граждан. В V-IV веках до Р.Х. сложилась профессия софистов – «знатоков, мастеров», учителей философии и ораторского искусства, которые обучали молодых людей технике аргументации и приемам воздействия словом.

Изобретателем риторики древние называют философа Эмпедокла (495-435 до Р.Х. ), который «достиг великой силы слога, пользуясь и метафорами и прочими поэтическими приемами»[i], и согласно легенде, прославился, тем, что якобы бросился в кратер вулкана Этны, – «этим он хотел укрепить молву, будто он сделался богом»[ii]. Но, очевидно, первую конструкцию риторики разработал ученик Эмпедокла «искуснейший в науке красноречия и составивший ее учебник, а проживший (по словам Аполлодора в «Хронологии») целых сто лет»[iii] софист Горгий Леонтинский (485-380 до Р.Х.). Горгий построил первый свод топики (учения об основаниях аргументов), предложил учение об аргументации, выделил и обозначил риторические фигуры и создал школу риторов[iv].

Вернер Йегер следующим образом характеризует историко-культурное значение образовательной деятельности софистов: «Цель образовательного движения, осуществленного софистами, изначально заключалась не в народном образовании, а в формировании вождя. В основе своей это была старая проблема знати в новой форме. Конечно, нигде не было так много возможностей овладеть основами элементарных познаний для каждого, даже и для простого гражданина, как в Афинах, даже и без того, чтобы государство взяло школу в свои руки. Но софисты изначально обращаются только к избранным. К ним приходит лишь тот, кто хочет сформироваться как политик и когда-то повести за собой свой город. Чтобы удовлетворять требованиям времени, такой человек должен не только, как Аристид, соответствовать древнему политическому идеалу справедливости, чего можно потребовать от любого гражданина. Ему недостаточно соблюдать законы; от него требуется управлять государством через законы, для чего, кроме обязательного во всяком случае опыта, приобрести который позволяет только вхождение в процесс политической жизни, ему необходим еще и общий взгляд на сущность человеческих вещей. Впрочем, основные качества государственного деятеля невозможно усвоить. Энергия, присутствие духа и дар предвидения, которые Фукидид прежде всего хвалит у Фемистокла, – врожденный дар. Но дар меткой убедительной речи может быть воспитан. Уже у благородных геронтов, которые составляли государственный совет в гомеровском эпосе, это отличительная доблесть властителя, и этот ранг она сохранит во все последующее время. Гесиод видит в ней силу, которую Музы сообщают царю и благодаря которой последний руководит любым собранием с помощью мягкого принуждения. Таким образом, красноречие приобретает одинаковый статус с поэтическим вдохновением, также ниспосылаемым Музами. Вероятно, в первую очередь Гесиод имел в виду судейскую способность к решительному и обоснованному слову. В демократическом государстве народных собраний и свободы слова дар красноречия впервые становится действительно необходимым, – он, собственно, делается кормчим веслом в руках государственного человека. Классическая эпоха просто называет политика ритором. У этого слова еще нет чисто формального значения, свойственного позднейшим временам, – напротив, оно включает в себя и содержательный элемент. Тогда было самоочевидным, что единственным содержанием всякого публичного красноречия является государство и его дела.

Отсюда должно было начинаться любое политическое воспитание вождя. Оно с необходимостью становится формированием оратора, причем, в соответствии с греческим словом lοgoσ (logos) и его значением, здесь мыслимы совершенно различные степени взаимопроникновения формального и содержательного элементов. Отныне становится понятным и осмысленным, что образуется целое сословие воспитателей, публично заявляющих о себе, что они берутся учить «добродетели» — как переводили раньше — за деньги. Эта ложная модернизация греческого понятия арете, в основном, и ответственна за то, что притязания софистов, или учителей знания, как называли их профессию современники, а вскоре и они сами, изначально кажется современному человеку наивной и бессмысленной самонадеянностью. Это глупое недоразумение исчезает, как только мы придаем слову арете значение, само собой разумеющееся для классической эпохи, — значение политической арете, имея в виду при этом в первую очередь интеллектуальные и ораторские способности, которые в новой ситуации V века должны были казаться ее решающим элементом. Для нас естественно, что мы ретроспективно с самого начала глядим на софистов скептическим взглядом Платона, для которого сократовское сомнение в том, что «добродетели можно научить», было началом любого философского познания. Но исторически неоправданным и препятствующим реальному пониманию этой в высшей степени важной для истории человеческого образования эпохи, является навязывание ей результатов более высокого этапа философского самосознания. С точки зрения истории культуры софисты — столь же необходимое явление, как и Сократ с Платоном, — да и вообще последние без первых немыслимы»[v].

Упомянутая В. Йегером критика софистов и риторики Платоном (427-347 г до Р.Х.), создавшая в последующей философской традиции отрицательное и во многом несправедливое о них мнение, имела, тем не менее, исключительное значение. Платон определил этические границы публичной аргументации и отношение риторики к религии и философии. В диалоге Платона «Горгий», участники которого представлены как реальные люди, взгляды Горгия на риторику представлены, очевидно, в утрированном и схематическом виде, но при этом Платон удачно сформулировал важнейшую проблему риторики:

«Сократ. ... объясни, что ты имеешь в виду, говоря о величайшем благе и называя себя его создателем.

Горгий. То, что поистине составляет величайшее благо и дает людям как свободу, так равно и власть над другими людьми, каждому в своем городе.

Сократ. Что же это, наконец?

Горгий. Способность убеждать словом и судей в суде, и советников в совете, и народ в народном собрании, да и во всяком ином собрании граждан. Владея такою силой, ты и врача будешь держать в рабстве, и учителя гимнастики, а что до нашего дельца, окажется, что он не для себя наживает деньги, а для другого – для тебя, владеющего словом и уменьем убеждать толпу»[vi].

Платон критикует софистику в первую очередь за хаотические последствия публичной речи, лишенной нравственного и предметного основания: «Так вот, когда оратор, не знающий что такое добро, а что – зло, выступит перед такими же несведущими гражданами с целью их убедить, причем будет расхваливать не тень осла, выдавая его за коня, но зло, выдавая его за добро, и, учтя мнения толпы, убедит ее сделать что-нибудь плохое, какие, по-твоему, плоды принесет впоследствии посев его красноречия?»[vii]

По мысли Платона, Горгий и другие софисты, обучая технике эристической диалектики, разрушают общество, поскольку ловкая речь создает в неподготовленной аудитории иллюзию компетентности, в результате чего ответственные посты в государстве занимают безнравственные и неподготовленные люди: «Знать существо дела красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам бóльшим знатоком, чем истинные знатоки»[viii]. Поэтому ответственность учителя риторики за содержание его риторического учения и последствия преподавания[ix] определяется уровнем нравственной подготовки учеников.

Основная задача ритора и преподавателя риторики состоит, по Платону, в повышении компетентности общества: «А если мы проявим заботу о своем государстве и согражданах, не должны ли мы стремиться к тому же – чтобы сделать сограждан как можно лучше? Ведь без этого, как мы установили раньше, любая иная услуга окажется им не впрок, если образ мыслей тех, кому предстоит разбогатеть, или встать у власти, или вообще войти в силу, не будет честным и достойным»[x].

Цель риторики – подготовка компетентного гражданина, в первую очередь государственного деятеля и судьи, ораторское искусство которого совершенствует нравы общества[xi].

Истинное искусство риторики, по мысли Платона, далеко выходит за пределы техники аргументации, а истинный ритор предстает как философ[xii].

Платон прекрасно владел риторической техникой и искусно использовал ее в своих произведениях, не пренебрегая и формами аргументации, которые можно назвать эристическими или софистическими. Проблема познавательной ценности аргументации правдоподобного, поставленная Платоном, непосредственно связана с проблемой места риторики в системе знания. Предмет риторической аргументации – «промежуточная область между существующим и несуществующим, область становящегося и возможного»[xiii]. Суждение о правдоподобном, различным образом соединяя в себе ощущение и фантазию, может содержать истинное и ложное мнение.

Этическая проблема риторики состоит в следующем: если риторика занимается словесной техникой аргументации в публичной речи и такая аргументация может оказаться не только диалектической, но и эристической, а в риторике исследуется и даже преподается всякая техника словесной аргументации, то ответственна ли риторика как знание за возможные последствия ее применения в безнравственных целях? На самом деле – это проблема практического применения любого знания, но впервые она была поставлена именно в отношении риторики, поскольку отрицательные последствия безнравственного использования словесной техники были в то время наиболее очевидными. И хотя различного рода угрозы, вызываемые современным ростом научного знания, представляются неизмеримо более значительными, этические проблемы риторики продолжают обсуждаться и само слово риторика до сих пор ассоциируется с духовно-нравственной опасностью целенаправленного обмана и манипуляции сознанием словесных средств убеждения.

Задача превращения риторики в научную дисциплину решена Аристотелем (384-322 до Р.Х.). Критика Платона привела к разумному сочетанию рецептивного и развивающего принципов образования, что осуществилось в системе образовательных дисциплин, разработанных Аристотелем. В основе этой системы лежат «Топика» и «Риторика» как языковое, техническое основание философского и научного знания и методологии решения проблем научно-философского и практического характера, которое, «будучи способом исследования, <…> прокладывает путь к началам всех учений».[xiv]

«Риторика» Аристотеля – первая систематическая монография, описывающая «способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета»[xv], – представляет собой, по выражению А.Ф. Лосева, логику иррациональности.

Эстетическое учение Аристотеля «всю художественную область трактует именно не как абсолютную достоверность и реальное бытие, но только как возможность, как такое бытие, которое может быть, а может и не быть и которое, собственно говоря, нейтрально к обычно понимаемой действительности и оценивается не с точки зрения своего абсолютного наличия или отсутствия, но с точки зрения того среднего, что находится между «быть» и «не быть»... Теперь Аристотель и привлекает ту логическую область, которая не основана на чистом разуме и абсолютной достоверности, но которая основана как раз на этой бытийно-нейтральной области искусства. Такую логику он и называет диалектикой. И это является диалектикой уже в смысле чисто аристотелевском. Диалектика, по Аристотелю, есть логика чистой возможности или вероятности, а не абсолютной достоверности. Именно этой логикой пользуемся мы, когда хотим друг друга в чем-нибудь убедить. И это – та подлинная логика, которой пользуются и художники и все, кто воспринимает и переживает их художественные произведения. Этой логикой и пользуется риторика вообще, то есть искусство кого-нибудь в чем-нибудь убеждать. Искусство, построенное на диалектической логике, то есть на логике бытийно-нейтральной, и есть риторика»[xvi].

Аристотелевское понимание риторики как теории аргументации также, как у Платона, связано с этической критикой софистов: «Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположностей, а если решения постановляются не должным образом, то истина и справедливость необходимо побеждаются своими противоположностями, что достойно порицания»[xvii]. Поэтому и владеть средствами риторической аргументации может и должен человек воспитанный и образованный. Если «способ убеждения есть некоторого рода доказательство»[xviii], то содержание риторической аргументации подлежит сознательной оценке и критике с позиций знания и нравственности: «Находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто так же находчив в деле отыскания самой истины».

По мысли Аристотеля, риторика, хотя она может рассматриваться и иногда рассматривается как отрасль политики[xix], на самом деле «есть некоторая часть и подобие диалектики: и та и другая не есть наука о каком-либо определенном предмете, о том, какова его природа, но обе они – лишь методы для нахождения доказательств»[xx].

В теории Аристотеля мышление неразрывно связано со словом: речь, высказывание («логос») содержит утверждение чего-то о чем-то, то есть предикативность. Высказывание может быть простым и составным: «Высказывание едино, но в двух различных смыслах: или как обозначение чего-то одного, или как соединение многого – так, «Илиада» едина как соединение, а определение человека – как обозначение одного»[xxi].

Такая «высказывающая речь» может содержать аргументацию, то есть словесно выраженные и обоснованные мысли, которые предстоят как истинные или ложные, а обоснование которых убедительно или неубедительно. Поэтому риторика и выступает у Аристотеля как наука «о речи и о мысли», об отношении мышления к слову: «... о том, что касается мысли, следует говорить в риторике, так как это принадлежность ее учения. К области мысли относится все, что должно быть достигнуто словом; части же этой задачи – доказывать и опровергать, возбуждать страсти (такие, как сострадание, страх, гнев и тому подобные), а также возвеличивать и умалять»[xxii].

Что же касается диалектики, то она представляет собой «способ, при помощи которого мы в состоянии будем из правдоподобного делать заключения о всякой предлагаемой проблеме и не впадать в противоречие, когда мы сами отстаиваем какое-нибудь положение»[xxiii].

Если диалектика является наукой о правдоподобных умозаключениях, исходящих из посылок, которые представляются правильными всем или большинству, или компетентным людям, но одновременно – инструментом образования и методологией решения спорных проблем, то будучи «способом исследования, она прокладывает путь к основам всех учений»[xxiv]. В этом методологическом смысле риторика предстает как часть диалектики. Действительно, диалектическая аргументация, по Аристотелю, – основа риторики.

Но риторика не сводится к диалектике: аргументы – диалектические, дидактические, испытующие, эристические[xxv] – рассматриваются в риторике как словесные поступки, совершаемые определенными людьми в определенных культурно-языковых и исторических обстоятельствах и с определенной целью.

«Риторика» Аристотеля состоит из трех частей (книг). В первой книге дается определение риторики, рассматривается ее отношение к диалектике и другим наукам. Главное свойство риторической аргументации в ее принципиальной спорности: имеет смысл совещаться лишь о таких предметах, о которых существуют и могут существовать различные мнения. По мысли Аристотеля, риторическая аргументация может быть двух типов: техническая, основанная на умозаключениях, и нетехническая, основанная на фактах. Аристотель уточняет природу риторической аргументации, отделяя субъективную (психологическую) убедительность речи как доверие конкретного человека к ее содержанию от объективной убедительности речи, вытекающей из отношения ее содержания к культурно значимой форме словесного воплощения замысла: «Риторика не рассматривает того, что является правдоподобным для отдельного лица, ... но имеет в виду то, что убедительно для всех людей, каковы они есть»[xxvi].

Речи (риторические высказывания) разделяются на три вида – совещательные, показательные (эпидейктические) и судебные. Аргументация в каждом из этих видов речей может быть положительной и отрицательной. Содержание совещательных речей – будущее, задача – склонять к решению или отклонять от решения, а цель – польза или вред. Содержание судебных (судительных) речей – прошлое, задача обвинять или оправдывать, а цель – справедливое и несправедливое. Содержание эпидейктических речей – настоящее, задача – похвала или порицание, цель – прекрасное или постыдное.

Совещательный ритор говорит о финансах, о войне и мире, о безопасности, о внешнеторговых отношениях и о законодательстве. Польза и вред связаны с представлениями людей о счастье. Поэтому ритор должен хорошо знать политику, экономику, военное дело, международные отношения и нравственные установления общества. Эпидейктический ритор говорит о прекрасном и безобразном. Поэтому он должен хорошо знать философию, искусство, обычаи того общества, к которому обращается. Судебный ритор говорит о справедливых и несправедливых поступках. Поэтому он должен владеть антропологическими знаниями, чтобы уметь отличать намеренные поступки от непреднамеренных действий, а также понимать психологические мотивы поступков. Он должен также хорошо знать философию и право – естественное и позитивное, то есть всеобщие принципы права (неписаные законы) и конкретное законодательство (писанные законы).

Во второй книге «Риторики» рассматриваются условия убедительности речи: (1) страсти и нравы аудитории; (2) приемы доказательства положений. Нравы аудитории и ритора называются этосом, страсти (риторические эмоции) – пафосом, приемы доказательства – логосом.

Аристотель называет основные пафосы: гнев – милость, страх – мужество, стыд – наглость или бесстыдство, благодарность – неблагодарность, негодование – сострадание, зависть, соревнование и указывает приемы возбуждения этих страстей. Учение о нравах (этос) связывается с возрастом (юность, зрелость, старость), социальным происхождением, материальным положением, общественной влиятельностью.

К основным приемам доказательства (логос) относятся пример и энтимема (риторическое умозаключение). Примеры подразделяются на фактические и вымышленные (модели) – басню и притчу. Энтимемы представляют собой умозаключения, посылки которых – положения, содержащие знаки или представляющие собой вероятностные суждения. В таком случае энтимемы содержат прогностические высказывания, надежность которых определяется типом знака (обязательного или факультативного признака), который в них используется или установленной степенью достоверности[xxvii]. Кроме того, посылки энтимем могут быть опущены и подразумеваются. Посылки риторических аргументов могут исходить либо из данных частных наук, либо из положений, которые принимаются как достоверные или правильные, либо представляются общими для всех людей. Такие общие положения или общие места (топы) выступают как основа риторической аргументации в области общественных отношений («боги ненавидят несправедливость») или мироустройства[xxviii] («целое больше части»).

В третьей книге «Риторики» рассматриваются вопросы стиля и композиции речи. Аристотель называет достоинства стиля: ясность, правильность, краткость, выразительность, этичность, уместность, благозвучие. С точки зрения характера связи между предложениями речь может быть беспрерывной и периодической. Завершенность беспрерывной речи определяется ее содержанием. Периодическая речь состоит из логически и ритмически организованных фраз (периодов), строение которых обозримо и отражает структуру отдельной мысли.

С точки зрения отношения отдельной мысли к ее словесному выражению Аристотель использует понятие выражения; к выражениям относятся метафоры (слова в переносном значении) и обороты речи. В композиционном отношении речь состоит из четырех основных частей: вступления, изложения, доказательства и заключения.

«Риторика» Аристотеля не первое руководство по ораторскому искусству[xxix], но первый дошедший до нас научный трактат, в котором систематически изложена теория публичной аргументации.

Науки о слове, в частности риторика, активно разрабатывались в эллинистический период античности. Особая заслуга в этом отношении принадлежит философским и научным школам стоиков – последователей Зенона (335-262 до Р.Х.) и Хрисиппа (280-204 до Р.Х.), перипатетиков – последователей Аристотеля и академиков – последователей Платона.

В учении стоиков разработана следующая классификация знаний и учебного предмета[xxx]: все знание (философия) подразделяется на три части: физику, этику и логику. В состав логики входят диалектика и риторика. Диалектика включает общее учение о языке, которое в наше время называется языкознанием, учения о видах высказываний и о строении высказывания, которые в настоящее время относятся к общей филологии (теории словесности), литературоведению и логике.

Из диалектики выделяется предмет грамматики как «искусства понимать поэтов и историков, руководящее главным образом формой речи в соответствии с аналогией и обиходом»[xxxi]. В задачи учебного предмета грамматики входили умение читать и писать, объяснение переносных значений слов, толкование трудных слов, нахождение этимологии, то есть смысловых связей слов по их звуковому составу, отбор аналогий, то есть парадигм склонения и спряжения, стилистическая оценка произведений, «что является самым прекрасным в этом искусстве»[xxxii]. В задачи собственно диалектики входили учения о строении системы языка, о представлении, высказывании и умозаключении.

Риторика, как «наука хорошо говорить при помощи связных рассуждений»[xxxiii] выстраивается стоиками как последовательность создания целесообразного высказывания и подразделяется на нахождение (изобретение), изложение, построение и исполнение речи[xxxiv]; впоследствии строение учебного предмета риторики принимает следующий вид: изобретение, расположение, выражение, запоминание, исполнение или действие [xxxv].

Таким образом складывается система общего образования, впоследствиии названная тривиумом (trivium – «трехпутье»): грамматика, диалектика, риторика[xxxvi].

В риторических сочинениях римских авторов нет принципиально новых идей: понятийный аппарат и содержание риторики в основном разработаны греками. Латинские риторики существовали еще в начале I века до Р.Х.[xxxvii]. В римской традиции риторика утверждается и систематизируется как словесная наука о человеке в его отношении к обществу, она становится своего рода государственной идеологией и охватывает основное содержание научно-философской, юридической и художественной культуры[xxxviii].

Самым знаменитым римским оратором и теоретиком риторики считается Марк Туллий Цицерон (106 - 43г. до Р.Х.), писатель, государственный деятель, адвокат конца республиканской эпохи, сочетавший высокую эллинистическую литературную и философскую образованность с римским практицизмом и юридизмом. Речи и письма Цицерона, в значительной части дошедшие до нас, являются непревзойденным образцом латинской прозы.

Несомненное значение риторических идей Цицерона в том, что они, не претендуя на оригинальность[xxxix], отражают опыт этого великого мастера слова и содержат авторитетные оценки положений риторики. Цицерон рассматривает риторику как эмпирическую науку, задача которой состоит в осмыслении и обобщении реального опыта аргументации: «В самом деле, если определять науку, как только что сделал Антоний, – «наука покоится на основах вполне достоверных, глубоко исследованных, от произвола личного мнения независимых и в полном своем составе усвоенных знанием», – то, думается, никакой ораторской науки не существует. Ведь сколько ни есть родов нашего судебного красноречия, все они зыбки и все приноровлены к обыкновенным ходячим понятиям. Но если умелые и опытные люди взяли и обратились к тем простым навыкам, которые сами собой выработались и соблюдались в ораторской практике, осмыслили их и отметили, дали им определения, привели в ясный порядок, расчленили по частям, – и все это, как мы видим, оказалось вполне возможным, – в таком случае я не понимаю, почему бы нам нельзя было называть это наукой, если и не в смысле того самого точного определения, то, по крайней мере, согласно с обыкновенным взглядом на вещи»[xl]. Как представляется, понимание Цицероном природы науки риторики имеет широкое значение: по существу дела все гуманитарные науки изучают и обобщают эмпирический опыт того, что может быть названо искусством, – публичной речи, управления, хозяйственной деятельности, разрешения имущественных конфликтов, художественного творчества.

Римская ораторская практика времени Цицерона была в основном судебной и политической. Судебная речь содержит наиболее сложную и острую аргументацию, поскольку она предполагает соревнование сторон в судебном процессе, а решение принимается на основе взвешенной оценки компетентным судьей доказательств, исходящих из анализа обстоятельств дела, системы позитивного права и моральных норм, принятых в обществе. Поэтому именно судебная речь рассматривается Цицероном как основная форма публичной аргументации: при овладении судебной риторикой всякая иная речь – совещательная или показательная – представляется относительно нетрудной задачей[xli].

По мысли Цицерона, оратор – государственный деятель, который средствами публичного слова организует общественную жизнь, обеспечивает регулярное правосудие, поддерживает высокий уровень общественной нравственности и единства общества и «всему государству в целом приносит счастье и благополучие»[xlii]. Поэтому «оратором, достойным такого многозначительного названия, будет тот, кто любой представившийся ему вопрос, требующий словесной разработки, сумеет изложить толково, стройно, красиво, памятливо и в достойном исполнении»[xliii]. Ораторская профессия требует природного дарования: хорошего голоса и внешних данных, способности к связной, плавной, свободной речи, смелости, чувства ответственности, находчивости и памяти, природного ума – «оратор должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такою, как у лучших лицедеев. Вот почему в роде человеческом никто не попадается так редко, как совершенный оратор»[xliv]. Но качества эти могут быть развиты воспитанием и обучением у всякого, кто обладает ими в той или иной мере, при должном «рвении и восторженной любви к делу»[xlv]. Поэтому профессия оратора в не меньшей мере требует глубокой и всесторонней подготовки не только в смысле овладения техникой речи, но в содержательном плане, поскольку «никто не может говорить хорошо о том, чего он не знает»[xlvi].

В курс риторики входят изучение теории, правила которой «явились как свод наблюдений над приемами, которыми красноречивые люди ранее пользовались бессознательно»[xlvii]; упражнения: постановку голоса и жеста, подражание образцам; письменное изложение и письменные сочинения, в которых отрабатывается стиль; переводы, заучивание наизусть ораторских и художественных текстов; аналитическое чтение произведений художественной литературы; специальные упражнения на изобретение аргументов и произнесение учебных речей, а впоследствии индивидуальная практика под руководством опытного юриста или политика.

Общее образование ценится Цицероном как осведомленность в изящной словесности – философии, истории и науках, в греческой и латинской эпической, драматической и лирической поэзии. Такое общее образование является, по мысли Цицерона, украшением речи, «… так как ораторское искусство не должно быть убогим и бледным, а должно быть приятно разубрано и расцвечено самыми разнообразными предметами, то хорошему оратору следует многое услышать, многое увидеть, многое обдумать и усвоить и многое перечитать, однако не присваивать это себе, а только пользоваться из чужих запасов»[xlviii].

Оратор – блестящий дилетант в философии, истории и литературе, использует их по мере необходимости, но не основывается на них. Поскольку практический результат – выигрыш дела - является реальной задачей, существенно не то, что считает истинным или правильным сам оратор, а то, что считает истинным или правильным аудитория. Поэтому, если цель греческого ритора, по Платону и Аристотелю, состоит в воспитании общества, в распространении истинного знания и духовной нравственности, то римский оратор, по Цицерону, говорит то, что угодно римскому народу: «Широту и глубину их науки и мысли я не только не презираю, – я ими от души восхищаюсь; однако для нас, среди нашего народа на нашем форуме, достаточно знать и говорить о людских обычаях то, что не расходится с людскими обычаями»[xlix].

Высказываясь в пределах обыденного здравого смысла римского народа, который, само собой разумеется, «выше всех народов государственной мудростью»[l], оратор опирается в первую очередь на позитивное право, всегда остающееся для него единственным критерием приемлемости суждений. Общепринятая практическая мораль и римское право становятся основой мировоззрения: религия и духовная мораль, философия, наука, искусства подчинены правовой норме, регулирующей столкновение практических интересов, – «ведь наше-то слово должно доходить до ушей толпы, должно пленять и увлекать сердца, должно предлагать такие доказательства, которые взвешиваются не на весах золотых дел мастера, а как бы на рыночном безмене»[li].

Итак, по Цицерону, «ритор – дилетант в самом широком смысле этого слова; его дело – не «единое», но «все», не самососредоточение, но саморазвертывание личности, не ее систола, но ее диастола»[lii]. Но дилетант – лишь в плане мировоззрения. Что же касается практического интереса, то здесь ритор выступает самым настоящим профессионалом, который всегда хорошо «знает, сколько есть средств, чтобы вызвать требуемое впечатление, в чем они состоят и какой род речи для этого нужен»[liii].

Цицероновский взгляд на ритора и на риторику оказал могущественное влияние на всю последующую западноевропейскую культуру вплоть до нашего времени. Однако, по выражению биографа Цицерона Гастона Буассье, «причины, сделавшие из него неподражаемого писателя, мешали ему быть хорошим политиком»[liv].

Цицерон был убит 7 декабря 43 года по распоряжению Марка Антония, который в 30 году, после поражения в гражданской войне против Октавия Цезаря, покончил в Александрии жизнь самоубийством. Власть полностью перешла в руки Октавия Цезаря и начался новый этап истории Рима – эпоха принципата. Состояние дел в государстве, успешно предсказанное еще Платоном, сменилось устойчивым монархическим порядком после того, как Сервий Сульпиций Гальба в 68 году нашей эры сверг Нерона и был провозглашен императором.

Среди друзей нового императора был уроженец Испании Марк Фабий Квинтилиан, который, несмотря на свою молодость, – он родился в 42 году – уже приобрел известность как талантливый адвокат, литератор и преподаватель риторики. В том же 68 году Гальба учредил в Риме государственную кафедру римской риторики, которую и поручил Квинтилиану, впервые в истории образования присвоив ему звание профессора.

Свое главное сочинение «Instinutio oratoria» в 12 книгах Квинтилиан начал писать, имея двадцатилетний стаж преподавания. Уже первые три книги имели значительный успех, и император Домициан, которому Квинтилиан посвятил свой труд, поручил ему воспитание своих внучатых племянников.

Главная мысль всего сочинения, которое иногда и переводят не «Двенадцать книг риторических наставлений», а «Воспитание оратора», состоит в том, что образование оратора должно начинаться с детства. Рассматривая причины упадка элоквенции, Квинтилиан указывает, что не падение нравов приводит к плохой риторике, но что и упадок красноречия и падение нравов имеют общую причину - невнимание родителей к детям, неправильное воспитание и обучение[lv]. Поэтому когда будущий оратор приступает к занятиям риторикой, именно недостатки предварительного образования препятствуют ему освоить ораторское искусство: “latent fundamenta” - скрыты основы.

Риторика преподается на возделанной почве: постоянные занятия, чтение, письмо, упражнения в устной речи, в особенности заучивание и декламация, создают способность к свободной и выразительной речи.

Воспитание оратора начинается с выбора кормилицы, которая должна не только владеть правильной народной речью, но с младенчества привить ребенку начала нравственного и достойного поведения, которые содержатся в песнях, сказках, народных пословицах и поговорках, играх. Когда придет время отдать ребенка в начальную школу, то государственную школу следует по возможности предпочесть частной, но в особенности нужно тщательно следить за качеством преподавания и при первых признаках некомпетентности учителя немедленно сменить школу.

В начальной школе формируются основные положительные качества, но и пороки речи, поэтому необходимо следить за тем, как ребенок осваивает грамматическую систему языка, как развивается его словарный запас, насколько он умеет использовать лексику в прямом и переносном значении. Серьезное внимание следует уделить навыкам письма правописанию и выбору круга чтения.

Занятия музыкой и изобразительным искусством развивают речевые способности, поэтому ими не следует пренебрегать. Изучение математики, в особенности геометрии, дисциплинирует разум, создает навык устойчивого внимания и сосредоточенности. Театр - прекрасная школа декламации и жеста, поэтому подростка полезно водить в театр, чтобы он освоил четкое и выразительное произношение и ритм публичной речи, контролируя репертуар представлений, на которых может присутствовать подросток. Но при этом важно не упускать из виду, что многопредметность создает опасную иллюзию знания и приводит к верхоглядству.

Отдавая подростка в риторическую школу, следует удостовериться в надежности преподавателя, в его нравственности и профессиональной компетентности. Преподаватель риторики должен быть хорошо подготовлен в методическом отношении, он должен понимать основные принципы дидактики и в упражнениях двигаться от простого к сложному. Тщательный и правильный отбор ораторов и историков, произведения которых проходятся в классе, умение при изучении классиков развивать память учащихся свидетельствуют о профессиональном уровне учителя. Не менее важным считает Квинтилиан индивидуальный подход к ученику, позволяющий развивать его способности до максимально возможного уровня. Но учитель должен быть строгим и требовательным, именно эти качества не только являются условием результативного обучения, но развивают в ученике ответственность и чувство долга. Цель учителя - систематическое образование учащихся, но образованность означает продуманность и ответственность суждений и понимание ограниченности собственных знаний, поэтому часто кажется, что необразованные люди более сообразительны, чем образованные: они готовы высказываться о чем угодно.

Что же такое риторика, каково ее образовательное и общественное значение? Существует несколько видов искусств. Одни из них являются умозрительными и имеют целью познание и оценку вещей. Умозрительные искусства предполагают не действия, но интеллектуальное рассмотрение предмета. Практические искусства имеют целью действие, после которого ничего не остается: таков танец. Творческие искусства, как живопись, состоят в создании произведения, чего-то завершенного и видимого.

Риторика сочетает в себе элементы всех видов искусств: размышление, действие, продукт в виде произведения слова. Но она «назовется искусством деятельным или управляющим (dicatur activa vel administrativa), таково имя ее предмета»[lvi]. Как всякое искусство, элоквенция требует природного таланта, который развивается размышлением и упражнением, но помимо таланта ритор должен быть образован в культуре - обладать не только обширной эрудицией в философии, истории, науках и литературе, но фундаментальными познаниями в области права и государственного управления.

Квинтилиан следует за греческими авторами, мысли которых, очевидно, не просто излагает[lvii], но творчески перерабатывает. Риторика разделяется на пять частей: изобретение (inventio), расположение (dispositio), выражение (elocutio), память (memoria), произнесение или действие (pronuntiatio sive actio), «к которым некоторые прибавляли шестую - суждение (judicare)»[lviii], то есть оценку аргументации, которую в новейшей риторике можно отождествить с риторической критикой.

Под речью (oratio) Квинтилиан понимает завершенное по цели и содержанию устное или письменное высказывание, которое «состоит из того, что обозначено, и из того, что обозначает, то есть из вещей и слов»[lix]. Слово «вещь» (res) в латинском языке имеет множество значений; применительно к риторической терминологии это слово может быть передано как рассматриваемое дело или предмет мысли[lx] с его содержанием и обстоятельствами. Важнейшее отношение мысли к слову - определенность и точность. Всякая речь, обозначающая некую «вещь», предстает ответом на вопрос и задается содержанием и строением вопроса, который, таким образом, лежит в ее основании.

Рассматривая важнейшую часть теории вопросо-ответа, учение о статусах, Квинтилиан не связывает их исключительно с частными вопросами практического характера. Статусы независимы от семантики переменных - значений слов, но определяются отношением значения вопросительного слова к «совокупности ответов, допускаемых этим вопросом»[lxi]: любая из приведенных выше тем римской учебной риторики соотносима с каким-либо статусом.

Если рассматривать логический порядок статусов по умозрительным вопросам, то первым будет статус установления (status coniecturalis), за ним следуют статус определения (status finitionis) и статус оценки (status qualitatis).

Статус установления предполагает вопрос о наличии и составе обсуждаемого факта. Здесь рассматриваются вопросы возможности и действительности деяния и обстоятельств дела. При обсуждении этих вопросов «ум направляется к истине», которая предстает как реальность, а задача ритора – добиться соответствия слов вещам, чтобы речь стала истинной.

Статус определения заключается в нахождении отношения отдельного факта (случая) к виду, правилу или норме. Здесь обсуждается вопрос о том, чем является данный факт, и о том, как соотносятся между собой общие виды, к которым он может быть отнесен. В статусе определения Квинтилиан выделяет пять основных проблем: письменные и мыслимые законы, противоречие законов, нормы, выводимые умозрительно, двусмысленные нормы, отводимые нормы.

Третий статус – оценки – заключается в отношении правила и факта к особым обстоятельствам дела или проблемы: оценивается индивидуальность деятеля и особенности ситуации, мотивы и конкретные последствия действия.

В вопросах собственно юридических Квинтилиан дает иной порядок статусов: установления, оценки, определения, отвода (status praescriptionis), в последнем решается вопрос о правомочности суда или законности обвинения.

«Мы видим, – отмечает М.Л. Гаспаров, – что при переходе от статуса к статусу поле зрения постепенно расширяется: при статусе установления в поле зрения находится только поступок; при статусе определения – поступок и закон; при статусе оценки – поступок, закон и другие законы; при статусе отвода – поступок, закон, другие законы и обвинитель. В первом случае вопрос стоит о применимости общей нормы к конкретному случаю, во втором – о понимании этой нормы, в третьем – о сравнительной силе этой нормы, в четвертом – вновь о применимости нормы. В области философии первая постановка уводит нас (выражаясь современными терминами) в область онтологии, вторая – в область гносеологии, третья – в область аксиологии. Такая последовательность рассмотрения применима не только к таким конкретным вопросам, с которыми приходится иметь дело суду, но и к любым самым отвлеченным»[lxii]. Кто бы ни был действительным автором учения о статусах – Квинтилиан, Цицерон, Гермодор или кто-либо иной, – это учение имеет громадное значение не только для риторики или юриспруденции, что вполне очевидно из их истории, но для всей логики и методологии гуманитарного знания: ибо именно таким образом, хотя и не всегда осознанно, рассматривается научная проблема в языкознании и других областях филологии, в исторической науке, экономической науке и т.д.

В связи с риторикой античность выдвинула ряд философских проблем, которые находят различное решение на протяжении истории мысли.

Допустимо ли, а если допустимо, то каким образом и в какой мере, использование средств убеждения и эмоционально-образного воздействия словом при обсуждении значимых для общества вопросов и принятии ответственных решений?

Ответственна ли философия (в античном смысле слова) за социальные и нравственные последствия создаваемого ею знания?

В какой мере общество, состоящее в основном из людей некомпетентных в философии, науке, праве и не имеющих специального опыта управления, способно самостоятельно выдвигать из своей среды и наделять властными полномочиями лиц, управляющих деятельностью этого общества и в какой мере такие лица несут ответственность за свои действия перед обществом?

Возможно ли рациональными методами установить и доказать истину там, где она связана с несовместимыми целями и интересами людей (например, в религии, праве, истории)?

Риторика Средних веков.

После работ Квинтилиана, а позже византийских и римских ученых Гермогена Тарсийского (160-225 г.), Либания (314-393 г.), бл. Августина (354-430 г.), Афтония Антиохийского ( IV-V в.) и др. риторика сложилась как устойчивая система научных понятий.

Средневековая риторическая проза предстает в основном в виде проповеди – гомилетики. Гомилетика представляет собой принципиально новое явление в истории культуры. Гомилетика отличается от оратории строением речи и образом ритора.

Проповедь развертывается как тематически однородная продолжающаяся речь, представленная в формах монолога и диалога в устных и письменных текстах перед постоянной, динамически развивающейся аудиторией.

Главная цель гомилетики – формирование личности нового человека, христианина, и организация христианского общества как духовно-нравственного единства людей различной этнической, культурной и социальной принадлежности, членов единой Вселенской Церкви. Поэтому в задачи гомилетики входят образование в виде воспитания и обучения истинам и догматам религии, постоянное попечение о духовно-нравственном состоянии и нуждах паствы.

Гомилетика тесно связана с богослужением, и формы гомилетической речи – слово, поучение, беседа – тематически организованы содержанием годового и суточного богослужебного цикла, в состав которого входят чтения Св. Писания – в основном Евангелия и Апостола. Для нужд богослужения в тексте Евангелия, апостольских Деяний и Посланий выделяются особо значимые фрагменты, которые распределяются по особой последовательности церковных чтений, и евангельские тексты совместно образуют так называемое апрактическое Евангелие (Апракос), состав которого отличается от Четвероевангелия. По мере развития богослужения создается особый жанр поэтико-риторической литературы – канон. Каноны тематически прилегают к содержанию воскресных и других праздничных богослужений и представляют собой как бы литургическое дополнение церковной проповеди.

Сама по себе проповедь, которая обычно произносится священником в конце литургии (хотя может произноситься дьяконом, а в отдельных случаях церковнослужителями и даже мирянами), представляет собой монологическую устную публичную речь, сходную по построению с ораторской речью, но отличающуюся рядом характерных особенностей.

Во-первых, церковная проповедь (слово) произносится обычно на тему евангельского чтения данного дня, хотя в принципе она может произноситься и на тему апостольского послания, иногда эти темы могут объединяться в содержании проповеди.

Во-вторых, в содержание проповеди может включаться изъяснение какого-либо догмата, но обычно проповедь связывает содержание Евангельского чтения с текущими духовными нуждами или особенностями духовного состояния и жизни паствы: таким образом, общее положение Св. Писания (норма) раскрывается в связи с частной ситуацией (казус), что продолжает историческую традицию античной риторики.

В-третьих, проповедь содержательно связана с такой диалогической формой речи, как исповедь, в ходе которой священник, объясняясь с верующим, наставляет его во внутренней духовной жизни и внешнем поведении.

В-четвертых, проповедь произносится регулярно, по крайней мере, раз в неделю по воскресеньям, поэтому общий и частный содержательные компоненты последовательно развертываются в проповеднических речах, что организует осознанную духовную жизнь и повседневную деятельность как отдельного верующего, так и всего церковного сообщества.

Правила подготовки проповеди указывают на две ее основные формы: непосредственно подготовленная по правилам риторики, написанная и выученная наизусть, как это делалось в античности (гр. ỏμīλία, лат. homilia – гомилия, поучение), и более или менее импровизированная речь, произносимая без специальной предварительной проработки (лат. sermo – беседа), если первая в западной латинской традиции произносилась по-латыни, то вторая могла произноситься на народном языке.

Наряду с церковной проповедью в гомилетику включается такая монологическая форма, как слово, которое представляет собой речь, обычно произносимую с амвона на тему какого-либо события – праздника, похорон, открытия храма, юбилея и т.д. Слово является эпидейктической ораторской речью, предмет которой выделяется как особо значимый и поучительный, либо речью на определенную вероисповедную тему. Слова, как и сборники проповедей, могут публиковаться как сочинения, например, «Слова на Шестоднев» св. Василия Великого.

Кроме собственно церковной проповеди и слова в состав гомилетической словесности входит катехизация – обучение догматам, правилам веры, церковным обычаям людей, вступающих в Церковь и готовящихся к крещению, а также детей и тех, кто чувствует себя недостаточно подготовленным к церковной жизни. Катехизация представляет собой последовательный курс, в котором в виде огласительных поучений, чтения св. Писания, сочинений церковных писателей, обсуждений последовательно осваивается христианское вероучение. В состав катехизации позже входит и изучение литургического языка, который по ряду причин отличается от обыденного литературного языка. Поэтому с раннего времени в Церкви создаются катехизисы – сочинения в виде вопросо-ответов, в которых в доступной форме излагается христианское вероучение в основном в последовательности Символа веры – установленного Вселенскими Соборами текста из двенадцати частей (членов), признание которого является условием принадлежности к христианству.

Кроме упомянутых жанров церковной словесности к гомилетике прилегают различные жанры апологетической словесности – письменные сочинения, послания, ораторские речи, содержанием которых является защита истин христианской веры и полемика с иноверными, еретическими и раскольническими мнениями.

Таким образом, гомилетика представляет собой развитую систему устных и письменных литературных жанров, в которой в организованной последовательности сочетаются монологические и диалогические формы речи.

В этот период искусство убеждающего слова достигает небывалых высот. В произведениях великих Отцов Церкви христианского Востока Афанасия Александрийского, Василия Великого, Григория Богослова, Кирилла Иерусалимского, Иоанна Златоуста, западных богословов и проповедников Амвросия Медиоланского, Августина Гиппонийского, Григория Великого (Двоеслова) высочайшее литературное искусство, творчески развитое наследие античной риторики органически сочетается с глубокой религиозно-философской мыслью и мощным нравственным пафосом, что делает произведения этих авторов непревзойденными образцами риторической прозы.

Византийская риторика

Византийская риторика сохраняет классическое строение и систему категорий позднеантичной риторики. Византийская система общего образования в отличие от западноевропейской была светской: византийские университеты (в Константинополе, в Фессалониках, до арабского завоевания – в Бейруте) были государственными учебными заведениями, а частные общеобразовательные школы (мужские и женские) давали солидную подготовку в Законе Божием; классической литературе; теоретических науках. Тривиум грамматики, логики и риторики; квадривиум арифметики, геометрии, музыки (гармонии), астрономии; физические науки: физика, механика, оптика, география, зоология, ботаника, минералогия; философия (метафизика) и практические светские науки: домоводство, медицина, косметика, право и, разумеется, богословие составляли общее образование[lxiii].

Поскольку средневековое православное богословие четко разграничивает предметы духовные и светские[lxiv], в Византии принципиальная для западной школьной науки проблема единой системы исходных положений всего комплекса знаний[lxv] была не столь актуальной, как на Западе. Это различие и даже противопоставление подчеркивается наиболее авторитетными Отцами Церкви: «Эллинские мудрецы много рассуждали о природе – и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым, потому что последующим учением всегда ниспровергалось предшествующее. Посему нам нет и нужды обличать их учения: их самих достаточно друг для друга к собственному низложению»[lxvi].

В систему образования входила вся классическая греческая литература (поэтическая, ораторская, научно-философская, историческая) наряду с литературой христианской. Оценка литературного произведения осуществлялась в единой системе отработанных категорий риторики. Разработке проблемы литературных жанров, индивидуального стиля, сопоставительно-стилистического изучения классической античной и христианской литературы посвящены сочинения византийского государственного деятеля, богослова, философа, логика, историка, главы Константинопольского университета Михаила (Константина) Пселла (1018-1078)[lxvii].

Риторическое учение о стиле технично, ибо задача состоит в объяснении того, какими средствами оптимально достигается реализация замысла. Поэтому основное содержание элокуции – словесный инструментарий, который соответствует замыслу, цели и содержанию речи. В эллинистической риторике, в отличие от софистов и Платона, центральной категорией риторического стиля и, соответственно, риторического анализа была уместность (πρέπον): «Мне остается еще один вопрос – об уместном. Действительно, уместность должна присутствовать и во всех остальных формах; и если какое-нибудь произведение несовершенно в этом отношении, то оно несовершенно если не во всем, то в самом главном. Здесь не место рассматривать это понятие в целом, ибо такое рассмотрение глубоко и требует многих рассуждений. Однако надо сказать, сколько возможно, пусть не обо всем и даже не о большей части, но хотя бы о том, о чем зашла речь.

Если общепризнано, что уместность – это то, что соответствует данным лицам или предметам, тогда, подобно тому как один выбор слов будет уместен для данного содержания, а другой неуместен, точно так же и соединение слов. Примером тому может служить сама действительность. Я имею в виду то, что ведь не одни и те же употребляем мы соединения слов, когда сердимся и когда радуемся, когда сетуем и когда страшимся, когда постигнуты каким-нибудь горем и несчастьем и когда предаемся размышлению, не смущаемые и не печалимые ничем. Я говорю это ради пояснения и примера, немногое о многом: ведь если захотеть перечислить все виды уместности, то причин их окажется бесчисленное множество. Из них я назову лишь одну, самую обычную: одни и те же люди, в одном и том же состоянии духа, рассказывая о событиях, которых они были свидетелями, не обо всем говорят одинаковыми соединениями слов, а невольно подчиняются естественному стремлению и подражательно предают рассказываемое даже самым соединением слов. Присматриваясь к этому, должен и хороший поэт, так же как и хороший оратор, подражать тому, о чем он говорит, не только подбором слов, но и их соединением»[lxviii].

Прекрасное – модель, норма соотнесения общепризнанного приема с соответствующим общепризнанным типом содержания. Норма прекрасного устанавливается сопоставительным изучением и оценкой компетентными критиками классических авторов, стиль которых обладает неодинаковым достоинством в различных составляющих:один лучше повествует, другой лучше возбуждает сострадание. Достоинство стиля конкретного произведения или автора определяется правильным выбором классических образцов для подражания и искусством уместного воспроизведения выработанных ими технических приемов речи[lxix].

По Михаилу Пселлу («О сочетании частей речи»[lxx]), стилистическая задача писателя – сочетание красоты и наслаждения, потому что существуют произведения красивые, но «лишенные приятности», приятные, но лишенные красоты. Черты стиля, дающие сочетание красоты с приятностью, – лад, ритм (изменение) и «сопутствующая всем уместность»: «Ведь слух услаждается, во-первых, красивыми ладами, затем – ритмами, в-третьих, изменениями, а во всем этом – уместностью» (с. 156). Уместность сохраняется как ведущая категория, определяющая качество стиля, но само понятие уместности переводится Пселлом в план экспрессивной функции речи: «Хороший ритор должен для всякого душевного состояния находить то, что в этом состоянии уместно: если его волнует одна какая-то страсть, то речь должна быть однообразна, если же он во власти нескольких страстей, то и речь его должна придерживаться одного какого-то порядка и сочетания слов» (с. 157). Если у Дионисия выбор слов определяется содержанием речи и ожиданиями аудитории («одни и те же люди, в одном и том же состоянии») – этичностью, то у Пселла – отношением говорящего к содержанию речи, выразительностью. В этой связи понятно, что лад (μέλος) – мелодия как своего рода константа дополняется разнообразием (μεταβολή), «перестановкой». Поэтому главным конструктивным принципом стиля является не отбор имеющихся языковых средств, но их сочетание (συνθήκη) – «синтактика».

Слова, по Пселлу, различаются качеством: «Одни из них крупны, застревают в челюсти; сильно бьют они окружающий воздух, скопом проталкиваются в уши слушателей, шумят в лабиринтовых проходах и потрясают душу (описываю наглядно, чтобы ты лучше представлял их силу); другие слова гладки от природы и ровны, не слишком благозвучны и не увлекают слуха, иные же лежат посредине и удовлетворяют требованиям гармонии, так что не будоражат и не услаждают. Одни из них можно сравнить с зелеными каменьями, другие – с огненными, третьи – со светящимися, а иные – с едва зримыми. Не вместе, а повсюду лежат эти слова. Собирают же их обычно души самые предприимчивые».[lxxi] Для построения речи необходим отбор слов, но в речи соединяются слова разного эстетического достоинства, различной формы и различного происхождения – высокие, низкие, обычные, красивые, некрасивые.

Отбор слов из лексикона языка и дает как бы ведущую мелодию: св. Григорий Богослов «ввел в свою речь слова, по форме своей округлые, шарообразные, не очень удлиненные, по внешнему виду приятные и милые, по прочности крепкие и легкие..»[lxxii]. Но сама по себе совокупность слов еще не создает стиль: «Ведь кто собрал самые красивые слова, еще не получил нужное для хорошей речи соединение, равно как строитель дома, собрав для постройки бревна, не думает, что этого уже достаточно, чтобы дом получил красивейшую форму»[lxxiii].

Соединение слов разного достоинства предполагает такое их размещение и построение, при котором речь как целое образуется уместностью (в указанном выше смысле) соединяемых частей, поскольку слово имеет ту или иную эстетическую ценность само по себе, но приобретает новое качество только при уместном сочетании: «Отобранные слова нужно соединить наилучшим способом, если правда, что красота не в отборе, а в слаженности». Достоинство отдельного слова в речи зависит от окружения, в котором слово становится частью гармоничного целого, поэтому автор создал прекрасную речь, если использовал те ресурсы языка, которые создают эстетический эффект в сочетании и порядке, определенных уместностью и вкусом: «Если же этот человек знал, как надо соединять, то он брал разные части, в большинстве своем сами по себе малоценные, затем складывал их как следует, чтобы они были соразмерны, легко смешивал одно с другим, иногда увеличивал размеры с помощью малых частиц, иногда самым крохотным с помощью самых больших придавал какую-то красу, оставляя между ними пустое место, делал непохожее похожим и при несходстве материалов добивался наилучшей гармонии»[lxxiv].

Создание целого не ограничивается соединением как таковым, но требует обработки, создания ритмическая и синтаксической структуры текста путем «подгонки» синтаксической и композиционной организации высказывания для достижения точности, выразительности и ритмо-мелодической уравновешенности речи: «Мастер же, занятый обработкой частей своей речи, одно уменьшает и обламывает, прибегая к сокращениям, другое увеличивает, внося добавления, а иное переделывает с помощью аллегорий и разных фигур»[lxxv].

По мысли Михаила Пселла, изучение стиля отдельного автора, в отличие от сопоставления различных авторских стилей, не может быть до конца рациональным, но предполагает интуитивное и на основе собственного литературного опыта проникновение в стиль произведения: «Великий же сей отец (св. Григорий Богослов – А.В.), по сравнению с другими, был особенно внимателен к соединению слов, так что в его речах слова простые, ничем не выдающиеся в разных сочетаниях получают такую яркость, какой никому не удавалось достичь с помощью новых слов. Приемов, от которых у него обычно зависит неописуемая красота, я не могу уловить и только по неосознанному опыту сужу об этом».

Однако, Пселл указывает на ряд существенных внутренних источников авторского стиля св. Григория Богослова. Во-первых, это характерное для всей речи св. отца Церкви гармоничное чередование статических и динамических фрагментов речи, ритмизованных и прозаических фрагментов текста, постоянство ритмических конструкций и ритмическую уравновешенность фразы[lxxvi], что позволяет св. Григорию Богослову легко строить импровизацию и создает характерный для всего его творчества образ импровизированной речи: «И потому, что бы ни произносил он, в этом сразу уже есть готовая риторика, хотя бы и без его намерения»[lxxvii].

«Спонтанность» на деле оказывается продуктом глубоко проработанного систематического и иерархического мировоззрения, которое позволяет определить уместность каждой темы, объем и содержание аргументации, соразмерность компонентов высказывания, исходя из целого: «Он строит свои речи не так, как большинство, которые не предваряют темы рассуждениями, а так, как, по словам Платона, его бог установил для себя идеи. Ведь Григорий приступает к высказыванию, предварительно расчленив и доведя до конца основную мысль своей речи, так что из-за этого даже импровизация у него бывает заранее продумана. Ведь он быстро заглядывает вперед, и ум его, пробежавшись почти мгновенно, одно опускает, другое принимает, после чего язык, как слуга, разъясняет слушателям то, что было таким путем отобрано»[lxxviii]. Таким образом, риторическая эстетика, прекрасное в риторической прозе определяется гармоническим соотношением общего замысла, конкретного замысла, авторского стиля, словесной ткани отдельного произведения.

Цельность мировоззрения, богословская, философская, литературная, эрудиция, отказ от классического противопоставления «обыденного» «возвышенному»[lxxix] в тематике и стиле речи, глубина и сложность содержания при простоте изложения создают то качество прекрасного, которое и обнаруживает Михаил Пселл в творчестве св. Григория Богослова, – авторскую оригинальность[lxxx], стилевую новацию. С утверждения оригинальности как важнейшей категории стиля и начинает свой разбор Михаил Пселл: «Мне же, по сравнению с ними (другими «бывшими до него риторами» – А.В.) посчастливилось взять одного из всех, я говорю о Григории, соименнике богословия, который с таким тщанием объединил в своих речах достоинство каждого из упомянутых лиц, что кажется, будто он не у них отыскал и собрал это, а сам собой стал первообразом словесной прелести. – И далее, – Он же древним не подражал, а изливал все вместе из собственного источника; устремляясь к единой словесной сиринге[lxxxi], сделав многое единым, соединив середину с низом, а с серединой верх, ударив потом по ней мысленно и запев такую песнь жизни, какую, говорят, не поет и лебедь, когда, по мифу, собирается переселиться к своему богу. Григорий затмил своим голосом природу»[lxxxii].

Стилистический персонализм византийской риторики, открытие языковой личности повлекли за собой значительные последствия в мышлении и методе наук о человеке: само по себе понимание истории связано с идеей новации, оригинального решения, основанного на опыте культуры.

Можно сказать, что если для западной науки о языке, и в частности риторики, проблема состояла в обеспечении содержательного единства философско-теологической доктрины, то для византийской науки проблема состояла в обеспечении единства стиля всей греческой литературы при наличии индивидуально-авторского творчества. При сохранении полной системы античной теории языка и корпуса текстов действительно научной проблемой была оценка развития литературы: «Попробуем взглянуть с этой точки зрения на византийскую культуру. Когда ей начали заниматься сразу после времен Гиббона, она с непривычки показалась «неподвижной» – и это было, конечно, обманом зрения. Когда к ней пригляделись, она оказалась прямо-таки на редкость подвижной, на редкость разнообразной и переменчивой; один современный специалист усматривает в «страсти к новшествам» одну из кардинальных черт византийского эстетического темперамента. Но, не будучи ни «неподвижной», ни «нетворческой», византийская культура представляется уже с самого начала в некотором смысле существенно «готовой»; ей предстоит тончайшее варьирование и всесторонняя реализация изначально данных возможностей, но не выбор себя самой. Она подвержена тончайшим дуновениям моды и являет весьма динамичную смену «периодов», но не эпох, которые отличались бы по своей глубинной идее, как романская и готическая эпохи; а если мы будем рассматривать все византийское тысячелетие в целом как одну великую эпоху развития культуры, нас должно поразить полное отсутствие чего-либо похожего на плавную траекторию, идущую от зарождения стиля к его расцвету и затем упадку»[lxxxiii].

В Западной Европе к этой проблематике наука сумела обратиться в эпоху Возрождения и на основе византийских образцов, ставших известными на Западе после разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 году.

Западноевропейская средневековая риторика

Западноевропейская риторическая традиция, из которой выросла риторика Эпохи Возрождения и рационалистическая риторика Нового Времени, неоднородна как в смысле исторической преемственности, так и в смысле отношения учебной дисциплины и реальности публичной речи.

В качестве предмета риторика прочно входит в систему научно-богословского знания в составе тривиума – основания всей образовательной системы.

«Философия ведь на самом деле подразделяется на естественную, рациональную и моральную. Первая занимается причиной бытия и поэтому ведет к всемогуществу Отца; вторая занимается законом мышления и поэтому ведет к мудрости Слова; третья занимается порядком жизни и поэтому ведет к благу Святого Духа.

В свою очередь естественная философия подразделяется на метафизику, математику и физику. Первая изучает сущность вещей, вторая изучает числа и фигуры, а третья –– природу, силу и действие процесса распространения. Поэтому первая ведет к Первоисточнику – Отцу, вторая ведет к Его образу Сыну, третья ведет к Их Дару – Святому Духу.

Рациональная философия подразделяется на грамматику, обучающую искусству выражения; логику, обучающую аргументации; и риторику, обучающую искусству убеждать и трогать (persuadendum siue mouendum). Подобным образом и они открывают тайну Святой Троицы. Моральная философия подразделяется на мораль индивидуальную, семейную и социальную (monasticam, oeconomiam et politicam). Поэтому первая открывает нерожденность Первоистока, вторая – рожденность Сына, третья – свободу Святого Духа.

Итак все три науки основаны на надежных и непогрешимых правилах, которые словно лучезарный свет из вечного закона нисходят в нашу душу. И поэтому озаренная и переполненная таким сиянием наша душа, если, конечно, она не слепа, может сама вести себя к созерцанию вечного света, что приводит мудрых в восхищение и, наоборот, безумных, неверующих от разумения приводит в смятение, таким образом исполняются слова пророчества: Свет Твой чудный на вершинах гор вечных – в смятении все безумные сердцем (Пс. 75, 5-6)»[lxxxiv].

Но с изменением характера средневековой науки изменяется и содержание риторики, причем в разных странах средневековой Европы статус и содержание риторики различны.

Что касается отношения риторики к реальности публичной речи, ситуация представляется крайне запутанной. Риторика была жестко включена в систему дисциплин и поэтому ее догматическое изложение было систематизировано и формализовано, как изложение грамматики и логики. В этом качестве риторика соотносилась с латинской проповедью, которая представляла собой достаточно искусственное построение богословского характера, предназначенное для ученых людей, очевидно, с университетской богословской дискуссией и другими жанрами ученой латинской речи. Но Средние века – время бурного развития духовного и политического красноречия на народных языках. Публичное слово народных проповедников было исключительно влиятельным на всем протяжении западноевропейского Средневековья и отчасти Нового времени. И здесь отношение риторики как изучаемой дисциплины к практике сложно. При том, что эта народная практика вряд ли следовала прецептам ученой риторики, не следует забывать о риторических обществах в Нидерландах и Германии, из которых впоследствии родилась протестантская риторика. Но протестантская риторика носит достаточно ученый традиционный характер. Кроме того, граница ученой и народной риторики и в схоластический период была вполне проницаемой, и целый ряд ученых тем, которыми были заняты университетские богословы, становился предметом самого широкого и эмоционального народного обсуждения.

Западноевропейская средневековая, так называемая схоластическая (школьная) риторика и логика обращается в основном к проблеме инвенции[lxxxv]. Техника богословской и философской аргументации (они практически неразличимы в западном схоластическом богословии) была топической: средневековые теолог и юрист доказывали выдвинутые положения, используя не аксиоматический метод, но подбирая посылки к умозаключениям по диалектическому принципу.

Риторическая инвенция стремится систематизировать как логические, так и содержательные общие и частные (в основном юридические) топы, представляя их как единую систему антитетических (П. Абеляр) или совместимых (М. Грибальдус, Р. Луллий) положений, используемых в качестве посылок аргументации. В качестве основы такой топической системы вырабатывается учение об именовании (импозиции) и подстановках имен или высказываний (суппозиции), а грамматика, диалектика и риторика выстраиваются в единой системе категорий как некая аксиоматическая теория (П. Абеляр, В. Оккам, Боэций Дакийский и др.), в соответствии с которой "глубинная структура" языка представляется универсальной. Следует, однако, отметить, что основания этих логических теорий скорее всего были заимствованы из Византии[lxxxvi].



[i] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов (VIII, 57). М. «Мысль», 1986. С. 322.

[ii] Диоген Лаэртский. Там же. С.325.

[iii] Диоген Лаэртский. Там же (VIII58).

[iv] Магаффи Дж. История классического периода греческой литературы. Т.2. М., 1883. С. 73-74.

[v] Йегер В. Пайдейа. Воспитание античного грека. Т. 1.Перевод с немецкого А. И. Любжина. М., Греко-латинский кабинет® Ю. А. Шичалина, 2001. С.81-82

[vi] Платон. Горгий (452,d-e). Соч. Т.1. М, «Мысль», 1968. С. 264-265.

[vii] Платон. Федр (260d). Соч. Т.2. С.198.

[viii] Платон. Горгий.(459с). Соч. Т.1. С.273.

[ix] Платон. Горгий (458d, 519d). Соч. Т.1 С.273-274, 355.

[x] Там же. С.348.

[xi] Там же. С.352-353.

[xii] Платон. Федр (278с). Соч.Т.2. С. 221.

[xiii] Платон. Софист. (256е). Соч. т.2. С.381.

[xiv] Аристотель. «Топика» 101b. Соч. в 4-х томах. Т.2., М., «Мысль»,1978. С.351.

[xv] Аристотель. Риторика /13555b, 25/. Античные риторики. Под ред. А.А. Тахо-Годи. М., 1978. С. 19.

[xvi] Лосев А.Ф. История античной эстетики. IV. Аристотель и похдняя классика. «Искусство». М., 1975. С.529-531.

[xvii] Аристотель. Риторика /1355а, 21-24/. Там же. С.17.

[xviii] Аристотель. Риторика. (1355а, 5-10). С. 17.

[xix] Этот политологический аспект риторики и связь риторики с политическим учением Аристотеля рассматривается в работе: Рождественский Ю.В. Теория риторики. Добросвет. М., 1999. С.11-20.

[xx] Аристотель. Риторика /1356а, 25-34/. С.20.

[xxi] Аристотель. Поэтика./1457а 28-30/. Соч. Т.4. С.668.

[xxii] Аристотель. Поэтика. 1456а, 35-1456b, 2. Соч. «Мысль». М., 1984. С. 666.

[xxiii] Аристотель. Топика /101a 18-20/. Соч.. Т.2. С.349.

[xxiv] Аристотель. Там же /101b /. С.351.

[xxv] Аристотель. О софистических опровержениях /165а 38 - 165b 10/. Соч. Т.2. С.537.

[xxvi] Аристотель . Риторика. (1356b). С. 21.

[xxvii] Аристотель. Риторика 1357а 1357в 20. С.22-23.

[xxviii] Аристотель. Риторика. 1358а1-35. С.23-24.

[xxix] Ошибка считать «Риторику» Аристотеля первым руководством по риторике, а самого Аристотеля ее основоположником, к сожалению, весьма распространена среди авторов, пользующихся при рассмотрении вопросов риторики вторичными источниками. Ср., например, фактически неверное и содержательно искаженное изображение предмета и истории риторики в статье: М.Т. Баранов. От риторики к развитию речи в школе России. – «Русский язык в школе». 1998. №4. С. 50-55.

[xxx] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: «Мысль»,1986. С.259-272.

[xxxi] Цит. по: Античные теории языка и стиля. Под ред. О.М. Фрейденберг. М.-Л. ОГИЗ, 1936. С.106.

[xxxii] Там же. С. 106.

[xxxiii] Диоген Лаэртский. Там же. С.260.

[xxxiv] Диоген Лаэртский. Там же. С. 260.

[xxxv] Квинтилиан указывает обычный общепринятый порядок частей риторики: «Omnibus autem orandi ratio, ut pluribi maximique auctores tradiderunt, quinque partibus constant: inventione, dispositione, elocutione, memoria, pronuntione sive actione». Oeuvres complètes de Quintilien. T.1. P., Garnier. p. 218.

[xxxvi] См. Адо И. Свободные искусства и философия в античной мысли. М., «Греко-латинский кабинет» Ю.А. Шичалина, 2002.

[xxxvii] Например, «Риторика к Гереннию» - анонимное сочинение, одно время приписывавшееся Цицерону, но написанное в начале I века до Р.Х.

[xxxviii] Аверинцев С.С. Античный риторический идеал и культура Возрождения. В кн.: Античное наследие в культуре Возрождения. «Наука», М. 1984. С. 145-147.

[xxxix] Старшим современником Цицерона был прославленный энциклопедическими знаниями и многочисленными сочинениями филолог, юрист и историк Марк Теренций Варрон (116-27 г. до Р.Х.), разработавший весь комплекс наук о слове, в том числе, очевидно, и основные вопросы риторики. Но от творчества Варрона сохранились лишь трактат по сельскому хозяйству, работа «О латинском языке» и несколько поэтических фрагментов.

[xl] Об ораторе. Цицерон. Эстетика: Трактаты. Речи. Письма. – М.: Искусство, 1994. С. 343-344.

[xli] Цицерон. Там же. С. 241.

[xlii] Цицерон. Там же. С. 169.

[xliii] Цицерон. Там же. С. 176

[xliv] Цицерон. Там же. С. 190.

[xlv] Цицерон. Там же. С. 191.

[xlvi] Цицерон. Там же. С. 176.

[xlvii] Цицерон. Там же. С.194.

[xlviii] Цицерон. Там же., С. 212

[xlix] Цицерон. Там же. С. 212.

[l] Цицерон. Там же. С.206..

[li] Цицерон. Там же. С. 263.

[lii] Аверинцев С. С. Античный риторический идеал и культура Возрождения. – Античное наследие в культуре Возрождения. М.: «Наука», 1984. С. 151

[liii] Цицерон. Там же. С.181.

[liv] Буассье Г. Цицерон и его друзья (Очерк римского общества времен Цезаря). М., 1880. С. 32.

[lv] Quint. Ibid. p. XII.

[lvi] Quint. Ibid. P. 119.

[lvii] Подробный разбор системы риторических категорий Квинтилиана см.:Гаспаров М. Л. Античная риторика как система. - Античная поэтика. М., «Наука», 1991. С.27-59.

[lviii] Quint. Ibid. P. 218.

[lix] Quint. Ibid. P. 226.

[lx] Этот термин, «предмет», мы будем использовать в дальнейшем, в частности, при изложении топики.

[lxi] Белнап Н., Стил Т. Логика вопросов и ответов. пер. М.: Прогресс. 1981ю С. 13.

[lxii] Гаспаров М.Л. Там же. С. 30.

[lxiii] Самодурова З.Г. Школы и образование. Культура Византии. Вторая половина VII-XII в. М., «Наука», 1989. С. 366- 400.

[lxiv] Св. Василий Великий. Беседы на Шестоднев. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийския. Часть 1. М., 1845. С. 3-20.

[lxv] См., например: Бонавентура. Путеводмитель души к Богу. М., Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 1993. С.59-67; но также: преп. Анастасий Синаит. Три слова об устроении человека по образу и подобию Божиему. Пер. А.И. Сидорова. Альфа и Омега. №№ 18-20, 1998-1999.

[lxvi] Св. Василий Великий. Там же. с. 3.

[lxvii] См. перевод произведений Михаила Пселла: Античность и Византия. М., «Наука», 1975. С.156-175; а также: Безобразов П.В., Любарский Я.Н. Две книги о Михаиле Пселле. С.-Пб., «Алетейя», 2001.

[lxviii] Дионисий Галикарнасский. О соединении слов. ΧΧ,135-137. – Античные риторики. М. МГУ, 1978. С.200-201.

[lxix] Миллер Т.А. Михаил Пселл и Дионисий Галикарнасский. – Античность и Византия. М., «Наука», 1975. С. 146.

[lxx] Античность и Византия. С.156-157.

[lxxi] Ипертима Пселла слово, составленное для вестарха Пофоса, попросившего написать о бгословском стиле. Пер. Т.А. Миллер. – Античность и Византия. С.162.

[lxxii] Там же, с.163.

[lxxiii] Там же, с. 164.

[lxxiv] Там же, с. 164.

[lxxv] Там же, с.165.

[lxxvi] Там же, с.165.

[lxxvii] Там же, с.166.

[lxxviii] Там же, с. 166.

[lxxix]См. Аверинцев С. С. На перекрестке литературных традиций. – Другой Рим. С-Пб., «Амфора», 2005. С.17-58.

[lxxx] Миллер Т.А. Михаил Пселл и Дионисий Галикарнасский. Античность и Византия. С. 150-151.

[lxxxi] Сиринга – флейта, составленная из нескольких трубок различной длины.

[lxxxii] Там же, с.161-162.

[lxxxiii] На перекрестке литературных традиций. – Другой Рим. С-Пб., «Амфора», 2005. С.20-21.

[lxxxiv] Бонавентура. Путеводитель души к Богу. М., Греко-латинский кабинет Ю.Ф. Шичалина. 1993. С195-106.

[lxxxv] См. Жильсон Э. Философия в средние века (1922). М., Изд-во «Республика, 2004. С.302-311.

[lxxxvi]См. Успенский Ф.И. История византийской образованности. М., "Мысль", 2003. С.134-141.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру