Г. О. Винокур: «Как перед Богом говорю...»
История одного письма
Время нас уносит все дальше и дальше от тех страшных времен, когда духовных лиц обряжали в лагерные бушлаты, насильно стригли и брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для мирян, прибегнувших к помощи религии, введено было удлинение срока - пятилетний «довесок», - писал о том скорбном времени Олег Волков. 1930-е годы стали началом массовых преследований, мерилом бренности человеческой жизни, зажатой в тесные идеологические рамки. О событиях тех лет: жесточайшей научной цензуре, культурном раболепии при всенародном пафосе благополучия - написано немало книг, воспоминаний, автобиографических эпопей - и художественных, и сугубо научных, документальных. Всплеск архивных публикаций пришелся на конец 1980-х – середину 1990-х годов, когда после долгих лет забвения и запретов мы стали вновь открывать для себя имена и страницы жестокой истории XX века. То, о чем перешептывались раньше с оглядкой, стало всенародным достоянием «новой» России.
«Я не сгустил краски. - Сочувственно размышлял О. Волков о своем крестном пути по ссылкам, тюрьмам и лагерям, продолжавшемся без малого почти 30 лет; и его мысли кажутся созвучны нынешним временам. - Новая Россия унаследовала большинство язв и пороков старой, не устранив и основного нашего векового зла: русскому человеку не дали распрямиться во весь рост, не внушили ему чувство собственного достоинства, не просветлили его душу и разум... И убили в нем веру в возможность иной доли». Но, как это ни парадоксально, после эстетического покаяния - не глубинного, внутренне прочувствованного и осознанного, наступила «новая» эпоха, мерно отодвинувшая недавнее прошлое, и уже теперь эта мода сменилась иной конъюнктурой - обращением к церковной культуре и народным истокам, преподносящимся, как правило, такими же эстетствующими специалистами.
Теперь время иных всплесков и иных дискуссий. Почти ушли те недолгие годы, когда страстно обсуждали закрытые темы и публиковались не дозволенные ранее труды неблагонадежных ученых. Выпущены документы «Дела славистов», изданы воспоминания некоторых участников и свидетелей тех событий, проведены, как полагается, конференции памяти... И научная общественность посчитала выполненным свой долг перед ушедшими поколениями, устремилась к более перспективным проблемам. И, кажется, можно переходить к другому... Отчасти подобная тенденция заметна и в современном филологическом мире. И дело даже не в том, что многие архивные источники уже исследованы и временная «популярность» (скорее - популяризаторство) спала. В этом, кажется,
проявились скрытые в глубинах человеческой психологии особенности миропонимания, своеобразная философия «новой» жизни, диктующая иные ориентиры и отодвигающая истинное и искомое за границы искусства герменевтики, которым в должной мере владели наши предки. Чуткий ум Н. С. Трубецкого, талантливого русского просветителя XX века, обозначил эту в большинстве своем утерянную поколениями созидателей духовную ипостась емким и удивительно русским выражением бытовое исповедничество. Размышляя о представлении веры в сознании русского человека, Н. С. Трубецкой, как connaisseur (фр.: знаток - А.А. Волков) народной психологии, считал, что «вера не была совокупностью отвлеченных догматов, а цельной системой конкретной жизни» (трубецкой, 1995: 235). Две стороны русской жизни, по его мнению, неизменно были присущи русскому народу: вера и быт. «В быте и в культуре не было ничего морально или религиозно безразличного» (там же), - замечал он. Разрушение и потеря целостной системы бытового исповедничества есть величайшая трагедия нашего времени.
В работах современных исследователей часто упускается из виду эта грань человеческого общежития. Для них имена и сочинения русских ученых так и остались лишь материалом для собственных более или менее значительных работ, своего рода ходовым цитатником, принятым в научном обиходе, заглянуть за который, постичь мотивы самовыражения, проникнуть в истоки творчества и миросозерцания, сопряженных с большими переживаниями и внутренним напряжением, остается непосильным или же ненужным. Мы же, напротив, твердо уверены в том, что только путем научной и духовной реабилитации возможно воссоздать подлинную атмосферу исканий личности, приблизиться к осознанию самоценности творческого индивидуума, определить истоки тех не всегда ясных и, на первый взгляд, неуловимых пристрастий, которые повелевают нами и уносят в другой, непостижимый мир «лингвистики отношений».
Меж тем в филологической истории XX столетия немало темных страниц, которые, в той или иной степени, были обойдены и потому нуждаются, насколько это возможно, в пояснении. К чему мы и приступаем после нашей «оповеди»[i], несколько уведшей автора от конкретной, весьма сложной и деликатной темы, - фактам истории взаимоотношений двух талантливых филологов Григория Осиповича Винокура и Виктора Владимировича Виноградова. Жизненным обстоятельствам было суждено разлучить обоих ученых. В поисках истоков их взаимоотношений мы попытались приоткрыть малоизвестные эпизоды лингвистической истории России, имеющие трагический, иногда фатальный отпечаток времени.
Наши поиски начались с одного редкого письма, найденного в фонде В. В. Виноградова в Архиве РАН' в Москве. Его предысторию мы и попытались выяснить. Оно принадлежало Г. О. Винокуру и было адресовано В. В. Виноградову. Содержание этого письма и откровение самого автора нас сильно взволновали. Г. О. Винокур - человек не искусный и не искушенный в околонаучных интригах, исключительно преданный своему делу, благородный - очевидно, долго терзался, прежде чем
написать его.
Но, видимо, невыносимые обстоятельства, прежде всего морально унижавшие его как ученого и гражданина и мешавшие нормальной работе, вынудили Г. О. Винокура сделать этот, вне сомнения, мужественный шаг. Не передавая в подробностях содержание письма (оно публикуется ниже), выскажем вначале некоторые «надтекстовые» догадки, позволяющие в какой-то мере проникнуть во внутренний мир каждого, выразительно свидетельствующий о разности двух ученых, прежде всего их ментального, психологического облика. Это поможет нам в более достоверной форме обрисовать их портреты. Но прежде все же скажем о том потрясении, которое испытал каждый из них, - о годах войны.
Г. О. Винокур, уже немолодой в те годы (дату написания письма мы предположительно относим к середине 1940-х годов), очень страдал и болезненно переживал все происходившее внутри филологической жизни тех лет, которая начинала входить в обычный ритм после долгих лет войны. В. В. Виноградов, уже вкусивший горечь ссыльной жизни, был также непоколебим, сохранив верность научным принципам. Нам приходилось не раз знакомиться с письмами военных лет и сочувственно испытывать неподдельную наготу человеческих чувств и отчаянных криков. В одном из писем Н. М. Малышевой, адресованном 3. Л. Афанасьевой, давней приятельнице, приводятся страшные свидетельства мучений, испытывавшихся В. В. Виноградовым во время его эвакуации в Тобольск. Он, по обыкновению, много работал и старался писать, но давалось ему это нелегко не только из-за отсутствия необходимой литературы, но и вследствие глубоких психических депрессий, доводивших, по признанию жены, до такой степени отчаяния, что Н. М. Малышева боялась оставлять его одного. По ее словам, Виктор Владимирович не верил, что выживет и даже делал соответствующие распоряжения по поводу завещания. У него не раз происходили тяжелые сердечные срывы и припадки, мучавшие его с 1934 года, после которых он едва мог оправиться. (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 526.) Вероятно, в этот период он был довольно замкнут и не вел частой переписки со своими друзьями и многочисленными коллегами2, многие из которых находились не в лучшем положении, а иные, для кого бремя тягот войны оказалось непосильным, погибли.
Г. О. Винокур же, напротив, быть может, черпал в письмах то, что помогало ему жить и не терять надежды на лучшую участь. В эти годы Г. О. Винокур был эвакуирован в г. Чистополь Татарской АССР3. Тяготясь своим положением, он всеми силами пытался вернуться в Москву, в чем не раз просил помочь С. И. Ожегова, остававшегося в столице. Г. О. Винокур писал ему 25 марта 1942 года: «Но хорошо хоть, что есть надежда - без нее я бы здесь удавился». (ААН, ф. 1516, on. 2, ед. хр. № 49, л. 2.) В другом письме (от 1 апреля 1942 года) он снова обращается к С. И. Ожегову: «Дорогой Сергей Иванович, я в совершенном отчаянии от того, что до сих пор нет мне вызова из Москвы. Неужели же ни у Университета, ни у Академии Наук нет средств вытребовать нужного (как Вы сами писали) специалиста, погибающего от безделья и заживо разлагающегося в захолустной дыре? Это и бесчеловечно <,> и абсурдно. Я боюсь, что Вы и другие мои друзья не отдаете себе отчета <...> в тяжести моего положения <...>». (Там же, л. 4.)
В этом же 1942-м году произошло еще одно трагическое событие, глубоко потрясшее Г. О. Винокура - смерть его учителя и друга Дмитрия Николаевича Ушакова. Они оба горячо любили друг друга и были сильно привязаны друг к другу. Тем тяжелее Г. О. Винокур ощущал неизбежность надвигающейся трагедии: «Я в страхе за Ушакова. Цявловские мне писали, что в одну ночь у него было семь припадков и что Вова не отходил от него всю ночь! Неужели, действительно я не буду при нем в этот страшный миг - для меня это было бы трагедией». (ААН, ф. 1516, on. 2, ед. хр. № 49, лл. 2-2 об.) Читая их письма, осознаешь, насколько они были духовно близкими людьми, и потеря эта для Г. О. Винокура была невосполнима. Неспособный предать своего учителя, он до конца жизни сохранит благородный, мужественный облик Д. Н. Ушакова в памяти, стремясь вопреки досужим слухам оградить, освободить его человеческий образ от того налета лицемерных здравиц и упреков, которые неизменно сопровождали его еще при жизни. Может быть, и поэтому Г. О. Винокур в том письме В. В. Виноградову столь принципиален и тверд, когда пишет: «Еще виноват я в том, что в Вашей размолвке с незабвенным Ушаковым я активно и безоговорочно стал на его сторону - но в этом раскаиваться я не могу». (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 176, л. 1 об.)
Мы вновь отступим от событий тех лет, и прежде чем более подробно обратимся к письменным документам 1930-х годов, коснемся научной полемики и событий, предшествовавших разрыву отношений между В. В. Виноградовым, с одной стороны, и Г. О. Винокуром и Д. Н. Ушаковым, с другой, сделаем некоторые замечания по поводу «свойств» обоих писем, ибо стилевой орнамент их вполне показателен и довольно ярко характеризует внутреннее состояние авторов. Отдадим должное Г. О. Винокуру, что он решился первым пойти на примирение с В. В. Виноградовым. «С полной серьезностью и со всей искренностью я предлагаю Вам положить конец тягостному недружелюбию, продолжающемуся между нами уже целых девять лет» (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 176, л. 1), - так начинает свое письмо Г. О. Винокур. Его предельная откровенность и в то же время корректность, говорящие о необходимости достойным путем разрешить конфликт, - не игра слов и стилевые ухищрения, а проявление внутренних свойств человеческой натуры, не приемлющей лжи и насмешек. «Мы люди с Вами совсем разные, духовно [выделено нами -О. Н.] друг другу совершенно чуждые. - Продолжает он. - Но я убежден, что это не может и не должно мешать нормальной деловой корректности отношений, покоящихся на взаимном почтении и уважении в общежитейском смысле». (Там же.) В. В. Виноградов откликнулся на обращение Г. О. Винокура весьма кратко: «Письмо Ваше получил и предложение принимаю»4 (там же, оп. 1, ед. хр. № 113, л. 1). Если сравнить стиль обоих писем, то можно заметить, что в ответе В. В. Виноградова все выстроено четко, пункт за пунктом, кратко, почти в тезисной форме он излагает свои соображения, практически не отступая от них ни на йоту, не давая воли всплескам признания. Его письмо эмоционально нейтрально, сдержанно, по-академически безукоризненно. И на каждый винокуровский крик есть лаконичный ответ - тоже предельно корректный и незадевающий, но как бы оборонительно-неприступный.
В. В. Виноградов, вероятно, не сразу написал ответ, во всяком случае, по имеющемуся у нас черновику видно, как он исправлял текст, убирая и добавляя те или иные фразы. Так, в отрывке, где он говорит об отношении к Д. Н. Ушакову, В. В. Виноградов написал: «То обстоятельство, что в моем конфликте с Д. Н. Ушаковым Вы остались на стороне Ушакова, (не могло иметь и - эта часть зачеркнута) мне кажется, не имело существенного влияния на мое отношение к Вам». (Там же.) А завершает он свое письмо так: «Настоящее и будущее - в нашей власти». Перед этим, однако, зачеркнута весьма существенная фраза: «Прошлое я готов забыть». Как знать, быть может, ему действительно не хотелось возвращаться к тем, прошлым временам, сопряженным для него с тяжким психологическим надломом и физическими срывами, даже в мыслях, на бумаге он старался думать о настоящем и будущем.
Примечательно и то, что в своем письме Г. О. Винокур не говорит о частностях «отвратительных сплетен и пересудов», о «сведении счетов», не бросая даже доли упрека своему оппоненту. Его волнует лишь главное - необходимость прийти к согласию. И в этом он, безусловно, прав, когда пишет, что отсутствие корректных человеческих отношений «очень сильно мешает работе и чистоте нравов в нашей лингвистической среде». (Там же, ед. хр. № 176, л. 1.) Основное, что поражает в его письме, - искренность намерений, цельность взглядов и неприкрытость душевной боли, ранимость и сострадательность характера, глубина исповеди. Г. О. Винокур не пытается убедить В. В. Виноградова в собственной невиновности, не ищет компромисса. В его признании звучит обращение к Богу, словно только Высшему Судии подвластны та степень добродетели и умиротворения, которые редко посещают мир земной, мир человеческих страстей. Упоминание Бога есть как бы присутствие третьего, иного измерения, перед чьим ликом недостойно вести пересуды. «Как перед Богом говорю, - этим внутренним мироощущением проникнуто все его письмо, пишет Г. О. Винокур В. В, Виноградову, - что никогда ничего дурного я против Вас не умышлял, а в тяжелые для Вас минуты, в том виде, в каком это было возможно, даже пытался Вас поддержать <...>». Эти строки вновь призывают В. В. Виноградова к пониманию серьезности и искренности намерений его коллеги, избежавшего участи уважаемого им ученого. Ниже мы чуть коснемся этого вопроса, не для того, чтобы подтвердить истинность слов Г. О. Винокура, но показать благородство его поступков, когда во время ссылки В. В. Виноградовав Киров и нависшей опасности выселения из московской квартиры его жены, Г. О. Винокур, Д. Н. Ушаков, Н. Л. Мещеряков делали все возможное, противостояв доносчикам и злопыхателям. Не это ли свидетельство подлинной, внутренне осознанной верности и принципиальности, на что в те годы (да и сейчас) не многие могут решиться. Единственное, в чем Г. О. Винокур считает себя повинным перед В. В. Виноградовым, - «то разве в том, что всегда жаловался на невыносимость Вашего характера, несправедливую ненависть ко мне и гордыню, парализующую возможность мирного сосуществования». (Там же, л. 1-1 об.) В ответной реплике В. В. Виноградов не оспаривает эти объективно присутствовавшие в нем качества, уверяя собеседника в том, что ненависти к нему никогда не испытывал. (Там же, ед. хр. № 113, л. 1.) В свою очередь, В. В. Виноградов, правда, менее конкретно, чем это сделал Г. О. Винокур, упоминает «некоторые черты [его] характера» и «некоторые поступки», вызывавшие «отрицательную оценку» у В. В. Виноградова. Нам сложно и едва ли возможно комментировать эту часть. Подчеркнем только то, что оба достойно и сдержанно ушли от искуса изложения подробностей.
Как Г. О. Винокур, так и В. В. Виноградов не излишне пристрастны в своей попытке прийти к согласию. Оба они и в науке, и в чувственном восприятии - мыслители, и, смеем надеяться, более полагались на практические действия, чем на домыслы и сплетни, звучавшие с обеих сторон. Впрочем, В. В. Виноградов, духовно не близкий Г. О. Винокуру, по словам последнего, иной раз мог отступить от «беспристрастного» анализа поступков своего коллеги и «пересплетничать»5, - по свидетельству многих, он имел к этому некоторую склонность, - хотя в ответе пишет: «Мои оценки и пристрастия вытекают из фактов и размышлений, а не из сплетен и пересудов». (Там же.) Быть может, его воображение остро точила память о намеренном исключении фамилии из числа составителей 1-го тома «Толкового словаря русского языка», в чем, как можно полагать, он винил и Г. О. Винокура, во всяком случае, сильно охладел к нему после происшедшего, хотя признаться в этом так и не смог. В В. В. Виноградове жила боль той потери да и, вероятно, многое другое, над чем ему не раз приходилось размышлять, чем он тяготился всю жизнь.
Окончание письма Г. О. Винокура пронизывает одна мысль, идущая рефреном в каждой строке его страдающего сердца, - скорейший мир и понимание того, что только в снисхождении друг к другу и согласии, в способности отрешиться от себя во имя благих целей, возможно осуществление помыслов каждого. Г. О. Винокур обращается к В. В. Виноградову с такими словами: «Я гарантирую Вам абсолютную лояльность [такое написание в автографе - О. Н.] поведения по отношению к Вам, и, со своей стороны, единственным условием предлагаемого мира выставляю, чтобы и в отношении меня, как гражданина и ученого [выделено нами - О. Н.], Вы в своем поведении впредь обещали строго соблюдать общежитейские правила уважения и доброжелательства». (Там же, ед. хр. № 176, л. 1об.) В. В. Виноградов в ответе подтвердил и свое намерение: «Я согласен, что отношения между нами могут и должны быть нормальнее». (Там же, ед. хр. № 113, л. 1.)
В заключительных строках этой части нашего небольшого разбора отметим еще одну деталь, невольно обращающую на себя внимание. После своей подписи Г. О. Винокур добавил несколько строк, весьма показательных, характеризующих его поступок от начала до конца как дело чести и достоинства, чему он был верен на протяжении всей жизни. «Я обращаюсь к Вам, - пишет он в post scriptum'e, - минуя каких бы то ни было посредников и никого решительно в это не посвящая. По-моему, никому [подчеркнуто в автографе - О. Н.] третьему не должно быть дела до того, о чем я говорю с Вами». (Там же, ед. хр. № 176, л. 1об.).
Теперь обратимся к событиям и фактам довоенной поры и прежде всего попытаемся исследовать начало того конфликта, который привел к разрыву двух, некогда близко сотрудничавших, но, кажется, так и не переступивших эту ступень привязанности, людей. Заметам, что в письмах лета 1930-го года, когда и Г. О. Винокур, и В. В. Виноградов находились на отдыхе: первый - в Задонске6 недалеко от Ельца, а второй - в Великих Сорочинцах, на родине Н. В. Гоголя, - и ничто еще не предвещало будущей размолвки, они оба обращались друг к другу наВы7,хотя были одного возраста и тесно общались друг с другом, связанные одним делом - работой над первым словарем советской эпохи под редакцией Д. Н. Ушакова. Судя по фактам, излагаемым В. В. Виноградовым, Г. О. Винокур писал ему намного чаще8, быть может, испытывая в этом потребность не только научную, но и общежитейскую. В. В. Виноградов же отвечал всегда лаконично - в нем не было того культа письменного общения, той исповедальное™ (он мог быть таким только в письмах к Н. М. Малышевой), какой был естественной потребностью в дружеском общении Г. О. Винокура9. В. В. Виноградов делал это, словно по необходимости поддерживая отношения, обсуждая в первую очередь деловые вопросы. Он признается Г. О. Винокуру в одном из посланий:
«Не сердитесь, что я так скуп на письма! Отвращение к карандашу и перу... От лени лечусь». (Из архива Т. Г. Винокур.) Но уже тогда ощущалось стремительное приближение трагических событий, которые сумели избежать (или обойти) очень немногие. И эта передышка оказалась весьма кстати В. В. Виноградову, работавшему на подъеме творческих сил, но, пожалуй, едва ли не единственной в череде нестабильности, опустошенности и, наконец, просто человеческого страха умереть от голодной смерти, что всегда мужественно переносил он. Вот еще одна выдержка из письма В. В. Виноградова Г. О. Винокуру лета 1930-го года:
«Получаю много писем из Ленинграда. Моя судьба оказалась общей - Эйхенбаума, Казанского. Эйхенбаум - в панике, боится умереть голодной смертью. Я же думаю только о жизни». [Выделено нами. - О. Н.] Два последних из помещенных в публикации писем 1930-го года (переданных нам мужем Т. Г. Винокур С. В. Киселевым) посланы уже из Ленинграда и несут на себе отпечаток трагизма. В открытке, посланной Г. О. Винокуру в октябре 1930-го года, читаем такие строки: «Здешние дела мои как-то очень неопределенны. Вернее определенны в отрицательную сторону. Хлопочут обо мне и в Питере, и Акад<емия> Наук, и исследователи. Но едва ли будет успех». (Архив Т. Г. Винокур.) Последнее же из имеющихся у нас писем заключается искренним, душевным признанием В. В. Виноградова, испытывавшего большие материальные и жилищные трудности и искавшего работу в Москве10. «Грустно на этом свете, грустно», - словно выплескивает он. Все же в начале 1930-х годов ему удалось переехать из Ленинграда в Москву, где он «начал работу в университете, пединститутах...» (малышева-виноградова, 1989:83). В частности, он был профессором Московского педагогического института им. А. С. Бубнова (АШНИН, алпатов, 1994: 197). И на несколько лет работа над Словарем его сильно вовлекла.
Становится понятным, почему оба ученых так были привязаны к этому ответственному делу: кроме чисто научных интересов, это была еще и возможность хоть как-то прожить в то время, имея более или менее постоянный заработок. Вот почему в переписке и Б. А. Ларина, и С. И. Ожегова, и Г. О. Винокура, и В. В. Виноградова, и Д. Н. Ушакова, и других участников научно-редакторского коллектива такое место занимали финансовые вопросы. И это ощущение постоянной зависимости от обстоятельств, постоянной нехватки средств для жизни, которая порой переступала границу иного мира, всегда присутствует в письмах 1930-40-х годах да и, впрочем, много позднее11.
Заметим, если В. В. Виноградову эта работа была по душе, и, как известно, он выполнял многое и за других участников авторского коллектива, в том числе не только в подборе единиц словника, «он готовил всю грамматику» (малышева-виноградова, 1989: 84), то Г. О. Винокур, кажется, занимался этим более всего из-за Д. Н. Ушакова, которого искренне любил и почитал. По признанию Р. М. Цейтлин, «Винокур не особенно любил словарную работу12, но всегда говорил, что 12 лет, отданные словарю Ушакова, послужили ему хорошей лингвистической школой и во многом облегчили работу над его любимым детищем словарем языка Пушкина». (цейтлин, 1965: 11) Г. О. Винокур и С. И. Ожегов наряду с В. В. Виноградовым были активными помощниками Д. Н. Ушакова: «<...> им принадлежит пересмотр и обработка всего материала по тт. II, III, и IV». (Там же.)
К началу 1930-х годов относится и другой любопытный эпизод - своеобразное посвящение В. В. Виноградову, сочиненное его другом В. С. Смышляевым к тридцатишестилетнему юбилею ученого, где в поэтической форме автор обыграл имевшиеся конфликты В. В. Виноградова с «марксистской» наукой, что отчасти также свидетельствует об определенных затруднениях, которые он испытывал в эти годы. Заметим, что уже в 1925 году его считали «неблагонадежным» и вывели за штат кафедры русского языка Петроградского университета13. Не потому ли позже, в 1932 году, в известном письме Д. Н. Ушакова к Сталину, вызванном несправедливыми нападками на старых и «средневозрастных» языковедов («Поливановская» дискуссия 1929 года, разгром «индоевропеистов» НИЯЗа в 1932 году и т. д.), среди которых, вероятнее всего, числился и В. В. Виноградов, была предпринята попытка вернуть к активной деятельности специалистов, всецело преданных науке, но находившихся вынужденно в состоянии «заживопогребенности»? (ушаков, 1995: 307-309, см. также примечания М. В. Панова к тексту письма: там же, с. 318.) Приведем полный текст этого стихотворения:
Сонет
Приветствую тебя в торжественный сей день,
Как видишь сам, «на ты», александрийской формой.
Хоть ты не Александр, но формалист бесспорно
И, следовательно, марксистская мишень.
Но ты не ропщешь, друг, и, поттянув ремень,
Ждать в будущем наград считаешь незазорным;
Писать статьи зимой ты полагаешь нормой,
А летом ... созерцать украинский плетень.
Однако не сердись, пиши статьи, как прежде.
А я профессора готов и не стихами чтить
И в новом пиджаке, как и в другой одежде
Я буду искренне тебя всегда любить.
Тебе, статьям твоим, жене твоей Надежде
Желаю здравствовать и долго, долго жить.
Москва, 12 января 1931 г.14 (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 69, л. 1.).
Какие же события могли предшествовать разрыву отношений В. В. Виноградова и Г. О. Винокура? Обратимся к обстоятельствам их совместной работы над Словарем Ушакова в 1930-е годы. Уже тогда в личной переписке составителей имя В. В. Виноградова не раз упоминается полемически. По известным нам письменным источникам авторов Толкового словаря русского языка, к которым следует отнестись с достаточной долей объективности и критичности, можно сказать, что еще до ареста В. В. Виноградова и административной высылки в Вятку (в те годы - Киров), он, очевидно, не раз «проявлял» свой характер и конфликтовал в обсуждении научных проблем, касающихся составления Словаря15. Так, в 1932 году активно обсуждался вопрос, какие стилистические пометы следует оставить в Словаре. В. В. Виноградов (позже к нему примкнул С. И. Ожегов) выступил против предложений Б. А. Ларина и Б. В. Томашевского, о чем С. И. Ожегов и Б. А. Ларин писали Г. О. Винокуру. Суть этого спора довольно хорошо видна из письма Б. А. Ларина Г. О. Винокуру от 3 июня 1932 года, где фигура В. В. Виноградова служит как бы камнем преткновения в этой дискуссии. С позиции наших дней обсуждаемая проблема воспринимается с долей иронии, так как наука в ней подменяется идеологическими установками тех лет. И виноградовское слово, на наш взгляд, разумное и правомерное, идущее вразрез со взглядами его коллег, - в центре обсуждаемой темы. Вот отрывок из этого письма. «После длительных разговоров с Бор<исом> Викторовичем >, - пишет Б. А. Ларин, - мы все же не находим возможности согласиться с оставлением помет «вульг.» и «простореч.». Однако, как и подобает пай-мальчику, не имеет ни резонов, ни решимости выступить против мнения своего учителя. Но мы никак не приемлем Виноградовского цеплянья за лоскутья старой академичности [выделено нами - О. Н.] и отвергаем эти пометы, как слишком анахронисичные [т. е. анахронические - О. Н.] Вульг. мало понятно и претенциозно, надо «груб.». А вм<есто> «простореч.» надо масс. (=массовый разговорный). Раз нет уже «простых» людей и «простой речи», нельзя употреблять «простореч.», тем более, что оттенок пренебрежения и наивного пуризма в этом очень явственно ощущался бы». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 304, л. 3.) В этом случае попытка В. В. Виноградова была осуществлена. И, действительно, в Словаре оставили его пометы, а предлагавшееся Б. А. Лариным и Б. В. Томашевским было исключено из всех томов. (См.: ТСРЯ I 1935, XXVI). Но в этом эпизоде, на наш взгляд, показательно другое: если они не могли «выступить против мнения своего учителя», то он это делает без колебаний, предлагая (а может быть и диктуя?!) Д. Н. Ушакову свое, вероятно, в форме, не приемлемой для других участников, хотя по сути, по степени академичности безукоризненной. Исход этого спора волновал не только инициаторов. Так, С. И. Ожегов писал Г. О. Винокуру: «Как дела со словарем? <—> Я был совершенно в стороне [выделено нами -О. Н.] от дискуссии с прост<оречием>. Кажется, она разрешилась в пользу сохранения - тем лучше, т. к. я за эту помету». (РГАЛИ, ф. 2164, on. I, ед.хр.№ 319, л. 1.).
Возникали и другие проблемы, связанные, главным образом, с идеологическими причинами: работа и выпуск Словаря то и дело находились под прикрытием16. А выход из печати первого тома постоянно отодвигался (к маю 1933 года он уже был сдан в производство, а вышел только в 1935 году). В письмах ученых, работавших над составлением Словаря, немало личных признаний, вопросов и проч., многие из которых адресовались Г. О. Винокуру как первому помощнику и любимому ученику Д. Н. Ушакова. В этих письмах есть упоминание о неизвестных нам обстоятельствах взаимоотношений В. В. Виноградова и Д. Н. Ушакова, свидетельствующее о том, что уже за много месяцев до высылки В. В. Виноградова и обсуждения вопроса со шмуцтитулом его отношения с учителем и «отцом» «ушаковских мальчиков» (кстати, к ним он не принадлежал, стоя особняком) были натянутыми и, кажется, постоянно усугублялись. Заметим, что в 1932-первой половине 1933 года Г. О. Винокур и В. В. Виноградов были еще дружны. Вот что об этом пишет С. И. Ожегов в посланник Г. О. Винокуру (от 22 июня 1933 года):
Дорогой Григорий Осипович!
С тех пор, как Вы и Викт<ор> Влад<имирович> были у нас в Ленинграде, прекратились всякие известия о словаре. После радужных надежд -полный мрак. Что теперь у вас делается? Продолжается ли то движение, о котором Вы возвестили нам? Или давно оно уже выдохлось? Все это крайне занимает меня, т.к. я приступил к работе и хочу ждать денег! <...> Бор<ис> Викт<орович> совсем забыл словарь, а от БА [так в тексте автографа, имеется в виду Б. А. Ларин - О. Н.] никак не добиться материалов. <...> Куда и когда уезжаете отдыхать? Каковы планы Д. Н. [Ушакова - О. Н.] о лете? И занимается ли он словарем? Продолжают ли они с ВВ сердиться? [Выделено нами. - О. Н.] Напишите обо всем». (Там же, лл. З-Зоб.- 4).
В переписке 1934-1935 гг. имя В. В. Виноградова не раз упоминается в связи с трагическими обстоятельствами этого периода его жизни. Г. О. Винокур и Д. Н. Ушаков получали немало писем от коллег с многочисленными вопросами по поводу событий, затруднявших выпуск первого тома, и высылкой В. В. Виноградова. Так, Б. А. Ларин спрашивал Д. Н. Ушакова в письме от 18 марта 1934 года: «Нет ли каких-н<ибудь> сведений о ВВВ., здесь [в Ленинграде - О. Н.] все очень огорчены, а вести доходят скудные и только плохие». (ААН, ф. 502, on. 4, ед. хр. № 20, л. 2.) Он же писал Г. О. Винокуру 23 октября 1934 года: «Какие новости с именем ВВВ? Когда же выйдет I том? Кто и как привел к концу затянувшуюся «волокиту» с титульным листом? Напишите поподробнее, очень уж не терпится обо всем знать подробно». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. 304, л. 4об.) Г. О. Винокур и, главным образом, Д. Н. Ушаков оказались в центре этих событий, к которым прибавились и иные хлопоты: помощь жене В. В. Виноградова Н. М. Малышевой и его брату С. В. Виноградову в прописке в Москве. Удивительно тягостные и мучительные внутренние переживания несут в себе многие строки из писем тех лет, наполненных безысходностью и трагизмом. Из открытой для исследований части архива В. В. Виноградова17 приведем лишь некоторые отрывки. Из письма Н. М. Малышевой 3. Л. Афанасьевой от 29 октября 1935 года: «Пишу В. В. каждый день длинные письма, а от него получаю открытки и изредка письма. <...> Я лучшие часы жизни провожу в писании писем за своим карельским столиком (вот когда его полюбила)». (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 526, л. 3.) В другом письме 3. Л. Афанасьевой (из Москвы от 7 июля <1935>18 года) Надежда Матвеевна, мужественно переносившая разлуку с мужем и доносы управдома19, признавалась: «Что до меня, - писала она, - то мудрость в меня вколачивается с 1934 года. Есть ростки и хорошие. Перестала бояться смерти». (Там же, л. 4.) Известно, что в это время именно Д. Н. Ушаков и Н. Л. Мещеряков (редактор издательства, где выходил Словарь), которых позже В. Виноградов обвинит в снятии его имени с шмуцтитула, наиболее активно помогали борьбе Н. М. Малышевой с управдомом20, а последний, по признанию самой Надежды Матвеевны, хлопотал о том, чтобы В. В. Виноградове оказался в лагере. «В результате В<иктор> В<ладимирович> получил более мягкое наказание - три года административной высылки в Вятку - и мог продолжить работу над словарем». (малышева-виноградова, 1989: 84). Григорий Осипович и Дмитрий Николаевич были постоянно в курсе и других неприятностей, помогая брату В. В. Виноградова прописаться в Москве21.
Естественно, в этот страшный для В. В. Виноградова период жизни, находясь в Вятке, он много и упорно работал. Месяцы, проведенные им в высылке, стали испытанием его физическим силам и, что особо сам подчеркивал ученый, даровитым способностям. Он писал жене по пути в Вятку: «Кстати: вот и пробный камень для меня. Если я действительно, как ученый, далек до середины по направлению к величию, то я сумею преодолеть все препятствия и все неудобства работы «в глуши, во мраке заточенья» (опять Пушкин! Это - не я!). А если нет, туда мне и дорога, то есть утраты для человечества нет <...>». (письма виноградова, 1995: 211). Он признавался Надежде Матвеевне, что ему «очень трудно заниматься словарем» из-за отсутствия необходимых материалов (там же, с. 213). Но все же, работая сразу над несколькими крупными научными трудами22, словарная работа была ему не в тягость, и он просил жену обратиться к Д. Н. Ушакову и Н. Л. Мещерякову для содействия в высылке словарных источников (там же, с. 213). Он ждал выхода из печати первого тома, где им было подготовлено больше 1/3 словника. Н. М. Малышева сообщала об этом З. Л. Афанасьевой: «Осенью выходит первый том словаря толкового. Он ждет с нетерпением увидеть свои работы уже напечатанными, и в самом деле здесь это для него будет громадная радость и удовлетворение». (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 526, л. 27.)
Что же произошло с именем Виноградова на титульном листе Словаря, и почему его сняли? Это событие, глубоко потрясшее его, как мы предполагаем, и явилось одной из причин озлобленности В. В. Виноградова по отношению к Д. Н. Ушакову и охлаждения к Г. О. Винокуру. Надо сказать, что сплоченный коллектив и составителей Словаря, и редакторов, и лиц, принимавших посильное участие в этой работе, как мог, сопротивлялся этому несправедливому постановлению. Но, очевидно, решение этого вопроса зависело прежде всего от высоких чиновников. И Д. Н. Ушаков, добившийся приема у В. М. Молотова, конечно же, отдавал себе отчет в опасности предпринимаемого шага, когда настоятельно просил о сохранении имени В. В. Виноградова в перечне участников первого тома. Но получил ответ: «Профессор, это невозможно!»23 (памяти ушакова, 1992: 80)
Признаюсь, мы искали объяснение этому, в первую очередь, у Г. О. Винокура и Д. Н. Ушакова, чтобы утвердиться в нашем предположении (хотя почти без колебаний, чувствуя высокие нравственные принципы обоих и внутреннее противостояние всему ложному, мы уже знали ответ) о том, что не могли они предать В. В. Виноградова и до последнего, с глубокой болью в сердце и внутренне сопереживая, отстаивали его имя. Возможно, что в конце концов вопрос был поставлен сурово: или вы снимаете его фамилию, или ваш Словарь (не говоря уже о его участниках) не будет опубликован. Заметим, что именно в это время шло оживленное обсуждение Словаря и нападки на него иногда принимали угрожающий тон не только среди политических редакторов, но и видных филологов, академиков. (Мы уже приводили один пример с В. Аптекарем - но это было после выхода первого тома). А до появления этого издания одним было «на словарь наплевать»24, другие пытались «скомпрометировать»25 его, а третьи и вовсе делали политические заключения...26. Очевидно, что в такой атмосфере доносительства и открытой неприязни детища Д. Н. Ушакова, а, может быть, и скрытой зависти его противников, сама идея издания Словаря не раз находилась под угрозой срыва даже после выпуска первого тома. И имя В. В. Виноградова, будь оно помещено среди составителей, могло значительно ускорить этот процесс и укрепить силы кляузников и недоброжелателей. Как знать, возможно, тогда бы Словарь не вышел в свет, а его участники испытали бы на себе не лучшую участь. Осознавая сложность всей ситуации вокруг выпуска Словаря, Д. Н. Ушаков пишет Г. О. Винокуру (и этот эпизод чрезвычайно важен для осознания сути конфликта В. В. Виноградова с Д. Н. Ушаковым, послужившим в большей мере и разрыву отношений с Г. О. Винокуром) с душевной болью и тревогой за исход этого дела. Мы приводим текст письма полностью, опустив лишь несколько начальных строк.
Д. Н. Ушаков - Г. О. Винокуру
<Москва, 20/IX 34>
<...> Я упомяную о «событиях». Вы не можете себе представить, дорогой мой, в какой я нахожусь тревоге и беспокойстве. И писать Вам откладывал, все ожидая разрешения надвинувшихся «вопросов», да уж не утерпел, пишу.
Во-первых. Начглавлит Волин27 требует снятия имени ВВ, не то вовсе, не то только с первой страницы выходного листа (т. е. оставив упоминание о нем в предисловии)28. Потребовал и уехал в отпуск. Казанский, Мещ<еряков>, Болотников против этого, считая это даже политически неправильным [здесь и далее все выделения в тексте курсивом наши -О. Н.]. Однако Мещ<еряко>ву пока не удалось ничего достичь в переговорах с высшими инстанциями: и само по себе неясно, и - наличие конфликта с главлитом затрудняет29. Авторы, разумеется, не могут пойти на то, чтоб их всех убрать из-за В<иноградо>ва. Во всяком случае,30 никакого выхода из положения, в случае неудачи, я один предпринимать не могу. Все равно время терпит: отпечатано 32 лл. (точнее: подано 32 сводки). А задержка в подписании к печати 2 листа предисловия и листа 49-го может оказаться еще и по другой причине, вследствие другого «события», повергшего меня в тревогу.
Во-вторых, меня отправляют на международный съезд по слав<ян-ской> филологии и литературоведению в Варшаву... Все сумбурно, внезапно, скоропостижно. Началось с телефонного разговора Болотникова, к<ото>рый отбирал от меня биографические и т. п. сведения, словно для какой-то анкеты. Зачем Вам это? - спрашиваю. «Сейчас не могу сказать из того места, откуда говорю, я позвоню Вам позже, а то заеду». Конечно, не позвонил и не заехал. На другой день (17) звонит из Культпропа Горохов и объявляет: мы Вас хотим послать и т. д. Разговор о возможной теме, о языке, на к<о>т<ор>ом читать доклад, и т. д. Отказываться на отрез, говорят, неудобно, это постановление Политбюро. Еще посылают Лебедева-Полянского и Якубинского. Л<ебедева>-П<олянско>го вызвали из отпуска, он огорошен, т. к. с темой доклада его положение хуже моего, я-то могу о Словаре. Следующий день прошел в полной неизвестности. Вчера стало известно, что вопрос пересматривается и - вечером - что отложен на сегодня... А съезд открывается 24-го! Сейчас - вечер 20-го, а ничего не известно ни Л<ебедеву>-П<олянско>му (председатель делегации), ни тем менее [так в ркп. - О. Н.] мне. Пожелайте, чтоб меня миновала чаша сия.
Оба эти «события» выбили меня из колен, так как заняли всю душу и голову, так что заниматься можно было разве только какой-н<ибудь> чисто механической [работой? - О. Н.] <...>31. (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр.№335,лл.9об.-10об.)
Как можно понять из письма, Д. Н. Ушаков был очень встревожен требованием Б. М. Волина, который решал такие вопросы не без подсказки сверху, будучи марионеткой в руках властей предержащих. Его озабоченность разделяли и коллеги В. В. Виноградова по Словарю, которые, могли быть убраны из-за Виноградова, и редактор издательства Н. Л. Мещеряков, сделавший немало для облегчения участи В. В. Виноградова. Судя по всему, решить этот вопрос положительно (с сохранением имени на шмуцтитуле) было не в силах даже такому сплоченному коллективу, и, очевидно, самая высокая политическая инстанция в лице Молотова предрешила судьбу фамилии Виноградова. После этого при всей принципиальности и твердости составителей Словаря в отстаивании своей правды требовать, чтобы оставили упоминание о В. В. Виноградове в первом томе, было уже бессмысленно.
В. В. Виноградов жил и трудился вне этих интриг, и единственным моральным утешением, которое хоть в какой-то степени могло облегчить его душевное состояние, были потребность каждодневного труда, полной самоотдачи идейным замыслам и желание увидеть свои труды напечатанными. С горестью он признается жене в его нынешнем положении (письмо от 19 апреля 1934 года): «Разница между полноправным гражданином и ссыльным та же, что в грамматике между действительным и страдательным залогом <...>. Я направлен, привезен, послан и т. п. - вот как я стараюсь мыслить. <...> Работа - для меня теперь главное». (письма виноградова, 1995:210-211). Поэтому исключение его имени из числа авторов первого тома было для него сильным ударом, который он едва мог пережить и хладнокровно осмыслить. В. В. Виноградов, очевидно, узнал об этом еще до выхода тома из печати, сообщая о пронзившей его сердце новости в письме от 9 ноября 1934 года из Вятки своему другу - литератору Ю. Г. Оксману: «О жизни своей писать не буду. Это был бы перечень неприятностей. Сейчас самая тяжелая, почти невыносимая - это то, что с Толкового словаря, в котором мною написано больше 1/3, какой-то цензор снял мое авторское имя. Я чувствую себя обокраденным до рубашки, и имена редакторов (Ушакова и Мещерякова) ассоциировались для меня с именами приемщиков краденого».(РГАЛИ, ф. 2567, on. I, ед. хр. № 385, л. 1.)
В. В. Виноградов был досрочно освобожден от отбывания в ссылке и вернулся в Москву в мае 1936 года, живя в Можайске и, возможно, в Кашире32. Только в марте 1939 года получил разрешение жить в Москве (Ашнин, алпатов, 1994: 168, 197 и др.). Есть лишь косвенные свидетельства его отношений с Г. О. Винокуром и Д. Н. Ушаковым в этот период. По-видимому, В. В. Виноградов так и не смог примириться, по крайней мере, с Д. Н. Ушаковым, а Г. О. Винокур, поддерживавший своего учителя, также не вызывал симпатии у В. В. Виноградова. И он, вероятно, не раз упоминал их имена всуе, вызывая тем самым недоумение и, кажется, неодобрение среди его коллег по Словарю. Так, еще за девять месяцев до его возвращения С. И. Ожегов в письме Г. О. Винокуру от 29 марта 1935 года многозначительно замечал: «<...> у ВВ много не только такого, с чем нельзя согласиться, но главным образом такого, что вызывает разные недоумения, о чем писать, разумеется, мне неудобно» (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 319, л. 7.) А Б. А. Ларин, не раз выступавший в защиту Словаря, и вовсе был возмущен «редакторством» В. В. Виноградова в последующих томах, практически отказавшись далее работать вместе с ним над составлением Словаря. Он писал Г. О. Винокуру 1 января 1937 года: «Напишите несколько слов о Толк<овом> сл<оваре>. Как Вы и Дм<имтрий> Ник<олаевич> согласились на возвращение зложелателя и хулителя? Я потерял последнюю охоту участвовать в подготовке Т<олкового> сл<оваря>, когда узнал о редакторстве ВВВ». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 304, л. 13.)
Нам неизвестно, как Г. О. Винокур и Д. Н. Ушаков объяснили В. В. Виноградову по приезде из ссылки эти «события» и какова была их реакция на, возможно, резкие реплики оскорбленного ученого. Письменных подтверждений не нашлось (мы не смогли разыскать ни одного письма В. В. Виноградова Г. О. Винокуру и Д. Н. Ушакову и, наоборот, писем к В. В. Виноградову). Да и были ли они? Скорее всего, судя по психологическому настрою, В. В. Виноградов или вообще не желал услышать каких-либо объяснений, или же они были изложены публично, при встречах. Но со стороны Г. О. Винокура и Д. Н. Ушакова, как мы уже показали, были предприняты все возможные шаги во избежание этой несправедливости. Кроме прочего, они всеми силами помогали его жене и брату преодолеть козни доносителей, заступаясь за Н. М. Малышеву, а также не без их участия В. В. Виноградов не был лишен гонорара за сделанную им большую работу, и деньги, так необходимые ему в это время, постоянно перечислялись. Думается, они содействовали и во многом другом (мы уже приводили ряд весьма убедительных свидетельств борьбы Д. Н. Ушакова за оставление имени В. В. Виноградова на титульном листе первого тома). Вот еще один факт: «В письме ученых в КГБ с ходатайством о возвращении В. В. Виноградова <...> из ссылки стояла и подпись Г. О. Винокура» (шанский, 1996: 101). Нужно ли искать иные аргументы в пользу того, о чем Г. О. Винокур пишет в своем письме В. В. Виноградову, когда открыто признается ему, и в этом сердечном позыве - весь Г. О. Винокур: «Как перед Богом говорю, что никогда ничего дурного я против Вас не умышлял, а в тяжелые для Вас минуты, в том виде, в каком это было возможно, даже пытался Вас поддержать <...>» (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. М° 176, д. 1.)
Все же точку в этом вопросе едва ли можно поставить. Пока не опубликован значительный корпус переписки В. В. Виноградова и Н. М. Малышевой, закрытый для доступа и ознакомления в настоящее время. Не прочтены письма Г. О. Винокура и Д. Н. Ушакова своим ленинградским коллегам - С. И. Ожегову и Б. А. Ларину. Многое, как мы думаем, было утеряно, а непосредственные участники и свидетели тех событий уже давно ушли из жизни. Но все же, исследуя предысторию письма Г. О. Винокура, на основании имеющихся у нас свидетельств мы сделали некоторые предположения. Думается, многое, из того, что мы показали, нуждается в большей документированности, окончательное же слово могли сказать только они сами. И, кажется, им удалось осознать главное, как написал В. В. Виноградов в ответ Г. О. Винокуру, - «настоящее и будущее - в нашей власти» (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 113, л. 1). Нам не стоит рассуждать о том, кто прав и кто виноват более в этой истории, принимая позицию одного из оппонентов и пренебрегая другой. Укажем лишь еще один фрагмент из наших наблюдений. Поздние публикации В. В. Виноградова говорят о том, что имена Г. О. Винокура и Д. Н. Ушакова не были близки ему в научном отношении. Он отдавал предпочтение другим - то ли в силу того, что не смог забыть прошлых обид33, то ли по причине явного расхождения во взглядах. В своем классическом труде «Русский язык (Грамматическое учение о слове)», первое издание которого было осуществлено в 1947 году, он только единожды упоминает (в сноске) имена Г. О. Винокура (см. 3-е изд.: виноградов, 1986: 350) и Д. Н. Ушакова (там же, с. 581), причем последнего, по необходимости, для иллюстрации своих примеров в Толковом словаре русского языка. Другие же исследования В. В. Виноградова: и малые, небольшие по объему брошюры, и крупные монографии - практически не содержат даже упоминания об ученых, чей вклад в науку (и шире - в просвещение) был общепризнанным.
Если так можно выразиться, мы изложили только пролегомены к лингвистической истории России XX века, частные эпизоды которой заслуживают, на наш взгляд, пристального внимания и могут способствовать, надеемся, созданию всеобщей истории языкознания в России уходящего столетия. Подобно тому, как С. К. Булич когда-то написал объемный труд по истории лингвистических течений России XIII-XIX веков, заканчивающийся этап исторического материализма также требует переосмысления, переоценки достигнутого. И обращение к прошлому, пусть к небольшой, но исключительно важной его части - «лингвистике отношений» и «отношений в лингвистике», - благодатное и достойное занятие.
Addenda
В заключение (ибо вывода, присущего сугубо научным, аналитическим трудам, в принятом понимании данная работа не имеет) обратимся к публикуемым фотографиям В. В. Виноградова34. Все они приводятся впервые и, полагаем, вызовут отклик у читательской аудитории. Попутно заметим, что «карточек» Г. О. Винокура конца 1920-х-1930-х гг. отыскать не удалось: видимо, Григорий Осипович был менее расположен к этому. Мы поместили лишь две фотокопии - известный, но выразительный и какой-то по-особому притягательный снимок 1940-х гг. и копию совсем раннюю, где Г. О. Винокуру 24 года (1920 г.). Среди документов В. В. Виноградова в его фонде в Архиве РАН сохранилось немало ярких снимков, преимущественно 1950-1960-х гг. Подлинников же интересующего нас периода совсем немного. Но именно они, по нашему разумению, несут особое настроение, где темперамент виноградовского обаяния, его душевные качества, изысканность, мы бы даже сказали, аристократизм манеры, выступают наиболее ярко - будь то раннее фото совсем еще молодого человека, но с твердым ясным взглядом и несколько скованной, осторожной, сдержанной, как бы «внутри себя», гармонирующей с его обликом улыбкой35. Или же снимки В. В. Виноградова после его возвращения из Вятки: тот же взгляд, элегантность, пожалуй, прибавилось «немного» усталости, но он не стремится ее подчеркнуть, а, наоборот, как бы сглаживает (фото с «Рыжиком», где он нежно держит котенка в руках). Но одна из представленных фотографий, очевидно, по своей оригинальной форме (это коллаж из пяти склонных один к другому снимков) невольно выражает настроение Виктора Владимировича до его высылки в Вятку: творческое напряжение, многомерность научных замыслов, усталость от суматошной жизни и вместе с тем огромное желание трудиться и - надежда...
Acknowledgements
Автор выражает искреннюю благодарность всем, кто содействовал появлению этой работы. Особо признательны мы Сергею Владимировичу Киселеву и Наталии Дмитриевне Архангельской (Ушаковой), чьи беседы и личное участие значительно помогли нам воссоздать более достоверно картины ушедшей эпохи и некоторые эпизоды общественной и частной жизни тех лет. Не в меньшей мере мы благодарны Татьяне Васильевне Андросовой, взявшей на себя тяжкую ношу ознакомления с авторским текстом и сделавшей ряд весьма ценных текстологических замечаний, помогших нам значительно улучшить структуру самой работы. Наконец, мы выражаем признательность кафедре восточнославянской и балтийской филологии Будапештского университета им Л. Этвеша, любезно согласившейся опубликовать представленный материал.
Примечания
1. Далее сокращенно: ААН (ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 176, л. 1-1 об.).
2. Так было и во время его ссылки в Вятку в 1934-1936 гг. А. П. Чудаков, в частности, пишет, приводя строки из писем В. В. Виноградова:
«Его жизнь в годы ссылки - отшельническая. «Язык мой - тот отдыхает. Живу, как молчальник. И людей вижу лишь мимоходящих» (14 июня 1934 г.)». (Цит. по изд.: письма виноградова, 1995: 175). О тобольском периоде его жизни рассказала в своих воспоминаниях ученица В. В. Виноградова известный ученый-синтаксист проф. В. А. Белошапкова (1989).
3. Среди архивных материалов сохранились интересные документальные свидетельства пребывания Г. О. Винокура в Чистополе. Их оставил друг ученого поэт В. Ф. Боков, писавший ему трогательные, удивительно искренние и грустные письма из г. Сталинск Новосибирской области. Вот отрывок из его письма Г. О. Винокуру от 6 августа 1942 года: «Дни, проведенные в Чистополе, кажутся теперь такими отрадными. Я помню вечер в Райпотребсоюзе и наш кружок за столом - Вы были в тот вечер так элегантно опрятны, так духовно чистоплотны и столько оставили в моей душе хорошего». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 263, л. 4 об.) В 1937 году В. Ф. Боков посвятил Григорию Осиповичу сочиненное им стихотворение, приписав внизу листа слова: «Написано на прощание для Г. О. Винокура, на память». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 297, л. 1.) Мы позволим себе привести его текст полностью:
Г. О. Винокуру
Пушкин!
Он мне родной по складу речи,
По складу чувства и ума;
С ним вместе жду зимы и встречи
С тобой, всерусская зима.
Что, рысь коней в простор направить,
Чтобы в развалистых санях
Свистеть кнутом, возжами править,
Смотреть, как вьюга вехи ставит,
А бесом кружится в полях.
Певцу любимому внимая,
Я чувствую: в душе его
Поет века не умолкая,
То грустная, то вновь живая Душа народа моего.
1937 г. Викт<ор> Боков
(Там же, л. 1).
4. Мы не можем, однако, сказать с полной достоверностью, отправил ли Виноградов ответ Винокуру и получил ли тот его, так как подлинник, обнаруженный в Архиве РАН, представляет собой черновой вариант письма Виноградова, с небольшими, но весьма существенными коррективами, которые, судя по всему, не должны были войти в окончательный текст, - но к ним мы вернемся позже. Предполагая пунктуальность Винокура в вопросах сохранения документов (он держал у себя даже некоторые опасные письма Р. О. Якобсона, а также многочисленные послания своих друзей, которые, быть может, в силу своей наивной искренности сообщали ему открытым текстом о своих стычках с НКВД и делали другие «неблагонадежные» признания, полностью не осознавая степени риска, напр., как писал ему Б. А. Ларин [см.: РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 304]), текст письма Виноградова мог храниться дома, в семейном архиве, большая часть которого передана в РГАЛИ, но там его нет. Неизвестно о нем ничего, по словам С. В. Киселева, и семье Григория Осиповича.
5. Нами воспроизводится отрывок из письма Б. В. Томашевского Г. О. Винокуру от 12 ноября 1946 года, где первый, описывая университетские события, заметил: «ВВВ по обычаю пересплетничал». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. №333, л. 21.)
6. По свидетельству С. В. Киселева, Г. О. Винокур часто отдыхал в Задонске и любил это место. Оттуда была родом его домработница Анна Филипповна Костина, которую в семье Винокуров по-родственному нежно называли Нюша. Приехав в поисках работы в Москву еще совсем молодой девочкой, она устроилась помогать по хозяйству Винокурам и потом, по признанию С. В. Киселева, была очень дружна с его детьми. А летом, в начале 1930-х годов, семья Винокуров не раз отдыхала на ее родине, в Задонске.
7. Впрочем, для В. В. Виноградова этот стиль общения был вполне привычным: со своей женой, самым близким и преданным ему человеком, он до конца жизни был на «Вы». Как подметил А. П. Чудаков, «В. М. Жирмунский был одним из немногих, с кем В. В. Виноградов был на «ты». (письма виноградова, 1995:. 209). Он любопытно описывает этот эпизод в письме к «старчику» (так он нежно называл свою жену) от 30 марта 1927 года: «Воскресенье - адреса, поздравления - и банкет. Я должен был пить и говорить какие-то тосты. Жирмунский меня осаждал предложением брудершафта. Я выпил - и теперь жалею. Как же я буду ему говорить - «ты»? А он уже вчера меня корил, что я не выражаюсь так, и сам демонстративно меня «тыкал». (Там же, с. 208.)
8. Писем Г. О. Винокура В. В. Виноградову 1930-го года и последующих лет обнаружить не удалось. Из большого эпистолярного наследия В. В. Виноградова сохранилось очень немного писем 1930-х годов, письма же к нему этого времени полностью отсутствуют, вероятно, они были уничтожены им, впрочем, какая-то их часть могла сохраниться в частных архивах, неизвестных нам. Г. О. Винокур хранил письма В. В. Виноградова у себя дома, на Арбате. Только два письма 1930-го года удалось отыскать в его фонде в РГАЛИ (оп. 1, ед. хр. № 270, л. 1, 2-2об.). Оба они составляют недостающее звено в единой композиции летней переписки В. В. Виноградова с Г. О. Винокуром и содержат интересные бытовые подробности.
9. См., напр, переписку Р. О. Якобсона и Г. О. Винокура 1920-1929 гг. (переписка якобсона, 1996), письма Д. Н. Ушакова Г. О. Винокуру (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 335), послания Г. О. Винокура Б. В. Томашевскому (там же, ед. хр. № 250) и Б. А. Ларину (там же, ед. хр. № 245) и ответные письма Б. В. Томашевского (там же, ед. хр. № 333) и мн. др. Но особенно трогательными, по-дружески привязанными и доверительными были отношения Г. О. Винокура и Д. Н. Ушакова (см. последнее письмо Д. Н. Ушакова из Ташкента: РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. 335, лл. 29-31 об.). Вообще же, по нашим наблюдениям, многие письма Г. О. Винокура столь непосредственны и открыты (как, кажется, и Р. О. Якобсона), что, думается, только в них его мыслящий разум находил отдохновение неприкрытым чувствам души.
10. Работа в Ленинграде становилась доя В. В. Виноградова все более невыносимой, и он стремился переехать в Москву. Из письма Н. М. Малышевой от 2 декабря 1925 года: «В Москву я перевестись согласен. Но как это сделать? Без Университета мне невозможно. Надо списаться с Д. Н. Ушаковым (письма виноградова, 1995: 180). «В Университете идет глухая борьба. Щерба отводится от лингвистики и приковывается к экспериментальной фонетике. Про себя ничего не знаю. Но, кажется, гром должен грянуть лишь осенью» (там же, с. 209), - сообщал он жене 1 апреля 1927 года.
11. Вот лишь небольшой отрывок из писем тех лет, свидетельствующий о тягостном положении. Г. О. Винокур писал С. И. Ожегову из Чистополя в Москву в 1942 году: «Мучьте Наркомпрос и всех, кого можно ежедневно и ежесекундно. Помогите мне взять с собой Таньку. Но я здесь почти без денег. <...> Очень прошу Вас, не дожидаясь моего возвращения в Москву, пошлите сколько-нибудь денег сразу же телеграфным переводом Эмме Максимовне в счет моей зарплаты». (ААН, ф. 1526, on. 2, ед. хр. № 49, лл. 2 об.-3), см. также письмо В. В. Виноградова Г. О. Винокуру (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 270, лл. 2-2 об.). Из письма В. В. Виноградова жене от 17 января 1927 года: «Хоть денег в кармане нет, но есть надежды их достать». (письма виноградова, 1995: 200). Подобных примеров наберется немало, и в каждом из них - отголосок трагизма времени.
12. Г. О. Винокур писал о своей работе над Словарем так: «Как живой свидетель этой последней работы Дмитрия Николаевича, с которым я проводил не одну бессонную ночь над толкованием отдельных слов, я хотел бы сказать, что эти бессонные ночи для меня совершенно неповторимы и незабываемы, потому что иногда по самому мелкому поводу возникали многочасовые беседы, уводившие нас очень далеко от прямого предмета наших обязательных в то время занятий, с далекими экскурсами в историю языка и в отдельные стороны общего языкознания». (Из выступления проф. Г. О. Винокура на совместном заседании филологического факультета МГУ и Института языка и письменности АН СССР 23 июня 1942 года, которое было посвящено памяти Д. Н. Ушакова; цит. по изд.: памяти ушакова, 1992: 68).
13. Это свидетельство Р. О. Якобсона в его письме Н. Н. Дурново 1925 года, где он пишет: «Картину культурной жизни в России рисуют унылую. Гнет. Печататься трудно. Заработки низкие. <...> В Петрограде университет живее московского. На кафедре русского] яз[ыка] Карский, Обнорский, внештатный за неблагонадежность Виноградов». (Цит. по изд.: letters 1994: 96-97) В письме Н. М. Малышевой от 23 января 1926 года он писал: «Мне последнее время все тоскливо. Безденежье одолевает. Скандал, учиненный мною президиуму Института, был полезен для других. Мне не прощается то унижение, та необходимость самооправдания и извинений, в которую я поставил обнаглевших «попутчиков». И вообще все проходимцы, все ученые «хамы» (простите за резкость) теперь суживают свои круги около меня и грозят мне новыми неприятностями. <...> Проф. Пиксанов пишет, что на двух заседаниях шел разговор обо мне, - и при всем уважении к моим ученым достоинствам коммунисты (особенно - проф. Переверзев) признали меня для пролетарьята негодным.» [Выделено нами. - О. Н.] (письма виноградова, 1995: 183). Приведем еще одну выдержку из письма к жене, свидетельствующую о сложном положении в Ленинграде в конце 1920-х годов: «Звонил Бор<ис> Ал<ександрович> Ларин. Он как Эдип, слеп, потому что глаза завязаны. Рассказывал об арестах, пугал. Писать в этой плоскости дальше невозможно. И в Университете смута». (Там же, с. 206; см. также с. 209).
14. Автограф В. С. Смышляева. Написан на листе бумаги фиолетовыми чернилами. Вверху над текстом автор приписал: Виктору Владимировичу Виноградову в день тридцатишестилетия от Валентина Сергеевича Смышляева, проживающего по улице Знаменка в д. № 13 кв. 12. Тел. 37-84. (ААН, ф. 1602, on. 1, ед. хр. № 69, л. 1.)
15. Ссылки на возникавшие в работе над Словарем научные споры содержатся и в докладе С. И. Ожегова «Толковый словарь русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова», изложенные, естественно, в более обтекаемой форме. Вот отрывок из его выступления, сделанного 23 июня 1942 года: «В спорах и не без борьбы, и не сразу, а с годами вырабатывалось в авторском коллективе единое понимание как задач словаря, так и структурных особенностей литературного языка». (Цит. по изд.: памяти ушакова, 1992:72) Впрочем, следует заметить, что С. И. Ожегов имел незаурядные «дипломатические способности», как выразился немного ранее в письме к нему Г. О. Винокур (см.: ААН, ф. 1516, on. 2, ед. хр. № 49, л. 4об.) и едва ли в трудные моменты нападок и «обсуждений» Словаря, особенно остро протекавших в 1934-35 гг., мог противостоять зложелателям. Так, Б. А. Ларин в письме Г. О. Винокуру от 27 октября 1935 года сообщал о том, что обсуждение Словаря переносится «по проискам В. Аптекаря» (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 304, л. 8).
«Очевидно, - пишет далее Б. А. Ларин, - все же решили устроить «разнузданное» обсуждение. Надо будет отбиваться. Не могли бы Вы или Дм<итрий> Ник<олаевич> приехать сюда на эти дни? Ожегов <-> не защитник [выделено нами - О. Н.], Том<ашевский> едва ли прийдет на эти заседания, а одному мне, боюсь, с такой оравой не управиться». (Там же.)
16. Особенно долго выпускались 1-ый и 2-ой тома (1935 и 1938 гг.), 3-ий и 4-ый вышли соответственно в 1939 и 1940 годах. Как можно судить по переписке составителей Словаря, «надзор» за ним велся постоянно, и решение о выпуске последующего тома принималось в ЦК. Из письма Г. О. Винокура Д. Н. Ушакову: «Выясняется, что ЦК приказало [выделено автором - О. Н.] внести II том в план 1936 г.» (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 250, л. 1.) Далее он пишет: «Теперь меня интересует другое. Значит ли это, что словарь опять попадает в полосу забвения, до февраля 1937 г., а тогда снова заторопятся, или все же начавшееся «оживление» хоть несколько продолжится? Удивительно все это». (Там же, л. 1об.) Из письма Б. В. Казанского Г. О. Винокуру: «Что Ваш Словарь? Когда же я получу 2й том? Я жду с большим нетерпением - и уже не удивляюсь волоките СЭГИЗа.» (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 297, л. 1об.)
17. По завещанию Н. М. Малышевой семейная переписка В. В. Виноградова 1920-40-х гг. закрыта для читательского доступа. Разрешение ознакомиться с этими письмами в соответствие с ее пожеланием имеют А. В. Гуськова и Г. А. Золотова, а ответственной «за хранение в неприкосновенности произведений В. В. Виноградова» назначена В. М. Мальцева, приемная дочь Н. М. Малышевой (см. письмо в Архив Н. М. Малышевой от 6 февраля 1990 года). Вероятно, этот шаг был предпринят ею не случайно: в конце 1980-х-начале 1990-х гг. некоторые фрагменты этой, самой нежной и уязвимой части архива были использованы так или иначе, и она сделала необходимое заявление, ограничив доступ к наиболее интимной части их переписки. В 1995 году в журнале «Новый мир» (№ 1) были выборочно опубликованы письма В. В. Виноградова к жене 1925-1927 гг., и только два письма 1934 года вошли в эту публикацию (см.: письма виноградова, 1995: 172-213). Мы же воспользовались остальными источниками, доступными нам.
18. Это письмо Н. М. Малышевой 3. Л. Афанасьевой написано на листке бумаги без указания даты, которая нами устанавливается по соотношению с описываемыми событиями и другими письмами.
19. Здесь мы вкратце коснемся взаимоотношений Н. М. Малышевой с управдомом, стремившимся ввиду частых отъездов Н. М. Малышевой (она то и дело разрывалась между Вяткой, где боялась оставлять надолго мужа, и привозила нужные для его работвг книги, и Москвой) выселить ее из квартиры. Так, она пишет об этом 3. Л. Афанасьевой из Вятки 2 августа 1935 года: С<ергей> Вл<адимирович> [брат В. В. Виноградова - О. Н.] пошел в милицию, там ему сказали, что против меня есть «дело» и что мне «возможно придется покинуть Москву». Управдом, увидев, что закон на моей стороне, решил действовать ... доносом». (ААН, ф.1602, оп. 1, ед. хр. № 526, л. 24-24 об.)
20. Она сама об этом признавалась в письме к З. Л. Афанасьевой, описывая свои злоключения: «Теперь всЪ [ять в автографе - О. Н.] мои покровители [выделено нами - О. Н.] разъехались. Мещеряков - в Архангельском, Ушаков, принимавший деятельное участие в борьбе с управдомом, - в Болшеве». (ААН, ф, 1602, on. 1, ед. хр. № 526, л. 25об.) В поисках помощи Н. М. Малышева обращалась ко многим, в том числе и к О. Ю. Шмидту, занимавшему в те годы видное общественное положение (он был главным редактором Большой советской энциклопедии). «Если он [Шмидт] захочет оказать мне любезность и покровительство, -может написать, что знает меня как пианистку, а не спекулянтку и что я опасности для государственного строя не являю». (Там же, л. 26.) Но, по-видимому, лишь немногие тогда отважились оказать деятельное содействие.
21. Д. Н. Ушаков сообщал об этом в письме Г. О. Винокуру от 9 сентября 1934 года: «Викторвладимировичева (такое написание в автографе - О. Н.] брата прописали, наконец, окончательно». (РГАЛИ, ф. 2164, on. I, ед. хр. № 335, л. 8об.) Не случайно, по-видимому, Д. Н. Ушаков был активным заступником и покровителем Н. М. Малышевой в разрешении этой проблемы. Он в течение десяти лет был председателем правления жилищного товарищества по месту жительства, бескорыстно участвуя в административно-хозяйственных вопросах. (См. об этом: ААН, ф. 502, on. 2, ед. хр. № 13.) Имея большой опыт, Д. Н. Ушаков мог принять деятельное участие в прописке брата Виноградова - Сергея Владимировича. (См. об этом: РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 335, л. 3.).
22. Еще по пути в Вятку В. В. Виноградов в письме жене изложил свой «план на два года»:
«I. О пушкинской манере повествования (Стиль «Пиковой дамы») <...>.
2. Стиль Пушкина. Эту книгу труднее всего будет писать в провинциальных условиях.
3. Лексика и фразеология совр<еменного> лит<ературного> русск<ого> яз<ыка>.
4. Грамматика русского языка».
(письма виноградова, 1995: 211).
См. также вступит. ст. А. П. Чудакова с подробным изложением трудов, над которыми В. В. Виноградов работал в ссылке (там же, с. 174-175) и его же ст. «Семь свойств научного метода Виноградова» (чудаков, 1995).
23. Эта история была приведена Т. Г. Винокур в примечаниях к публикации докладов, прочитанных на совместном заседании филологического факультета МГУ и Института языка и мышления АН СССР 23 июня 1943 года, которое было посвящено памяти член-корр. АН СССР Д. Н. Ушакова. Там же она замечает: «Имя В. В. Виноградова было восстановлено после его возвращения из первой ссылки, но участия в составлении
словаря он больше не принимал. И, таким образом, сложилось парадоксальное положение: его имя значилось в томах, над которыми он, в связи с трагическими обстоятельствами своей жизни не работал, и, наоборот - не значилось в первом томе, активным соавтором которого он был». (памяти ушакова, 1992: 80). Впрочем, мы можем добавить, такое недоразумение «произошло» и с другими составителями Словаря - Б. А. Лариным и Б. В. Томашевским, которые были вовлечены более в работу над первым томом. Составление второго, третьего и четвертого томов, а также пересмотр и обработка всего материала (ранее планировалось выпустить Словарь в 3-х томах) были предприняты в основном Г. О. Винокуром, С. И. Ожеговым и Д. Н. Ушаковым. (См.: бернштейн, 1973: 85; ТСРЯ II 1938, III 1939, IV 1940).
24. Так, Б. А. Ларин (надо сказать, что и в других своих оценках он был весьма остр на слово и критичен) сообщал Д. Н. Ушакову в письме от 18 марта 1934 года такой эпизод: «<...> мельком он [акад. А. С. Орлов - О. Н.] неодобрительно [здесь и далее выделено нами - О. Н.] отозвался о нашем словаре. А когда я сказал, что наш словарь - своей орфографией - окажет огромное нормализирующее и унифицирующее влияние, чуть он выйдет, - и что АН должна сейчас уже это учесть, <...> то на меня зашикали и Обнорский и Истрина и почти все члены [орфографической -О. Н.] комиссии. Тон был такой, что «нам на В<аш> словарь наплевать». (ААН, ф. 502, on. 4, ед. хр. 20, л. Зоб.)
25. Б. А. Ларин писал об этом Д. Н. Ушакову: «Надо Вам сказать, что еще раньше из разговора с ак<адемиком> Сперанским я понял, что Обнорский, не видав в глаза нашей работы, не понимая ее (и не способный понять и оценить ее по достоинству), распространяет дурные сплетни и всячески старается скомпрометировать наш словарь». (ААН, ф. 502, on. 4, ед. хр. № 20).
26. См. то же письмо Б. А. Ларина Д. Н. Ушакову с резкой характеристикой по поводу высказываний Ф. П. Филина (ААН, ф. 502, on. 4, ед. хр. № 20, л. 5).
27. Со второго тома имя Б. М. Волина уже значилось на шмуцтитуле, и он стал «полноправным» участником авторского коллектива. По сути же он являлся главным политическим надзирателем Словаря и был введен не случайно: коммунист с дореволюционным стажем, он, вероятно, должен был олицетворять собой единение партии и науки при главенстве идей первой. К моменту составления Словаря, что весьма показательно, никто из его авторов не был членом партии, и фигура Б. М. Волина была «удачно» втиснута в среду научных работников. (См. подробнее об этом: панов,1994).
28. Отрывок, заключенный нами в круглые скобки, в автографе помещен в сноску внизу листа.
29. Предыдущее слово мешает зачеркнуто автором.
30. Начальные буквы следующего слова зачеркнуты.
31. Окончание письма отсутствует.
32. О том, что В. В. Виноградов мог на некоторое время остановиться в Кашире, свидетельствует письмо его близкого друга Б. В. Казанского Г. О. Винокуру от 21 апреля 1936 года: «Слышали ли Вы, что Виноградов переезжает в Каширу». (РГАЛИ, ф. 2164, on. 1, ед. хр. № 297, л. 1об.) Возможно, позднее местом временного проживания был выбран Можайск.
33. В ответном письме, как мы в начале упомянули, В. В. Виноградов вычеркнул строку: Прошлое я готов забыть. Быть может, это просто элемент привычной для него работы над стилем, но, возможно, что это предложение несло в себе неугасающую боль прошлых скитаний и утрат, забыть, вернее, простить которые он был не в состоянии.
34. Эти фотографии были опубликованы нами в первом издании данной статьи, см.: Никитин О. В. Ad memorandum. «Как перед Богом говорю…» (История одного письма» // Studia Russica. T. XVI. Budapest, 1997. С. 29–35.
35. Нередко в письмах жене В. В. Виноградов вырисовывал ироничные, но достоверные портреты своих знакомых. Один из таких эпизодов интересен в нашем контексте: «Вот - главное о знакомых. Можно присоединить лишь беглые силуэты: Бор<ис> Ал<лександрович> Ларин - все время улыбается - от довольства собой: улыбка его портит». (письма виноградова, 1995: 201).
Литература
Ашнин Ф. Д., алпатов В. М. «Дело славистов»: 30-е годы / Российская Академия Наук. Ин-т мировой литературы им. Горького. (Отв. ред. Н. И. Толстой.) М.: Наследие, 1994.
белошапкова В. А. Мир его мыслей русский язык // Русская речь, 5, 1989, 93-97.
бернштейн С. Б. Дмитрий Николаевич Ушаков (страницы воспоминаний) // Вестник МГУ. Серия X. Филология, 1, 1973, 78-85.
виноградов В. В. Русский язык (Грамматическое учение о слове): Учеб. пособие для вузов (Отв. ред. Г. А. Золотова.) 3-е изд., испр. М.: Высш. шк.,1986.
малышева-виноградова Н. М. Страницы жизни В. В. Виноградова // Русская речь, 4, 1989, 83-88.
памяти ушакова: Памяти Д. Н. Ушакова (к 50-летию со дня смерти) / Публикация Н. Д. Архангельской и Т. Г. Винокур. Подготовка текста и примечания Т. Г. Винокур // Известия Академии Наук. Серия литературы и языка, т. 53, 3, 1992, 63-81.
панов М. В. «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова // Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Сост. В. В. Виноградов, Г. О. Винокур, Б. А. Ларин и др. (Под ред. Д. Н. Ушакова.). — М.: Русские словари, 1994, III-XV.
переписка якобсона: Переписка Р. О. Якобсона и Г. О. Винокура / Публикация, подготовка текста и комментарии С. И. Гиндина и Е. А. Ивановой // Новое литературное обозрение, 21, 1996,72-111.
письма виноградова: В. В. Виноградов «... сумею преодолеть все препятствия...». Письма Н. М. Виноградовой-Малышевой / Составление и подготовка текста Г. А. Золотовой и В. М. Мальцевой. Вступит. статья и комментарии А. П. Чудакова // Новый мир, 1, 1995, 172–213.
ТСРЯ: Толковый словарь русского языка : В 4 т. / Сост. В. В. Виноградов, Г О Винокур, Б. А. Ларин, С. И. Ожегов, Б. В. Томашевский, Д. Н. Ушаков. Под. ред. проф Д. Н. Ушакова. М.: ОГИЗ Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1935–1940. (Т. I — 1935, т. П — 1938, т. Ш —1939. т. IV — 1940).
трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока // Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык / Сост. В. М. Живова. (Общ. ред. В. М. Живова; Вступ. ст. Н. И. Толстого и Л. Н. Гумилева.). М.: Издат. группа «Прогресс», 1995, 211-266.
Ушаков Д. Н. Письмо И. В. Сталину // Ушаков Д. Н. Русский язык. Учеб. пособие для студентов пед. ун-тов и ин-тов по спец. «Рус. яз. и лит.». — М.: Просвещение, АО «Учебная литература», 1995, 307–309.
цейтлин Р: М. Григорий Осипович Винокур (1896-1947). М.: Изд-во Моск. ун-та, 1965.
чудаков а. п. Семь свойств научного метода Виноградова // Филологический сборник (к 100-летию со дня рождения академика В. В. Виноградова) / РАН. Отделение литературы и языка, Ин-т русского языка им. В. В. Виноградов РАН. (Отв. ред. М. В. Ляпон). М.: Ин-т русск. яз. им. В. В. Виноградова РАН, 1995, 3-15.
шанский Н. М. Григорий Осипович Винокур (К столетию со дня рождения) // Русский язык в школе, 6,1996, 97-101.
letters: Letters and Other Materials from the Moscow Prague Linguistic Circles 1912-1945. (Ed. by J. Toman). Ann Arbor: Michigan Slavic Publications, 1994 [Cahiers Roman Jakobson, I].
[i] Устар.: оповещение, повествование - А.Волков(См. В.И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка)
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru
|