Поэты-иронисты (И.Иртеньев, Ю.Арабов)
Из истории русской поэзии конца ХХ века
На страницах альманаха «Истоки» за 1989 г. появилась статья Ю.Арабова «Реализм незнания», которая может рассматриваться в качестве манифеста иронической поэзии, проясняющего значимые особенности творческого мышления создателей неформального, «альтернативного» поэтического слова. Основное эстетическое устремление новейшей поэзии Арабов определяет парадоксально заостренным понятием «школы незнания» и подразумевает под «незнанием» «программную установку, призванную, как ни странно, к осознанию реальной ситуации, в которую впали наш народ и отечественная культура»[1]. Он декларирует недоверие иронической поэзии к любым формам проповеднического, а также «перегруженного» лирическим началом слова, которое чревато срывом в «иллюзионизм»». Художественно подобное недоверие выражается, как полагает Арабов, посредством иронии, которую он иносказательно представляет в виде «кислоты», «скальпеля», освобождающих индивидуальное и общественное сознание от «мишуры» и «псевдокультурных напластований» и испытывающих на прочность культурное наследие и исторический опыт нации. По мысли И.Е.Васильева, «это было прежде всего недоверие автору, интегрированному в систему тотального подчинения… Ирония действительно приобретала вселенские размеры, становилась универсальным инструментом, оптической системой видения, опосредующей модус существования во всем изверившегося современного человека»[2].
Одним из ярких и наиболее последовательных представителей иронической поэзии стал Игорь Моисеевич Иртеньев (род. в 1947). Поэт окончил Ленинградский институт киноинженеров, долгое время работал на телевидении механиком по обслуживанию киносъемочной техники, а также в отделе хроники, по линии которого объездил всю страну. Дебютировал в 1979 г. написанием рассказов-фельетонов, которые до середины 80-х гг. создавал одновременно со стихами. Позднее, в 1997 – 2002 гг., Иртеньев выступал в амплуа «поэта-правдоруба» в еженедельной телевизионной программе В.Шендеровича «Итого», где в гротескно-сатирической манере анализировались события прошедшей недели в общественной и политической жизни страны[3].
В исследованиях отмечалось, что «остроумные зарисовки И.Иртеньева часто строятся на неожиданном снижении пафосности»[4], что сам образ поэта вовлекается в игру мнимостей и оказывается далеким от широковещательного учительства и проповедничества. Лирический герой Иртеньева, ощущая внутреннюю связь с пестрыми людскими множествами, прокладывает для себя путь саморефлексии в сугубо ироническом и самоироническом духе, что отчетливо выразилось, к примеру, в стихотворении «С улыбкой мимолетной на устах…», где в мозаике реминисцентных ассоциаций с философской поэзией Пушкина («Брожу ли я вдоль улиц шумных…»), с мотивами лермонтовской лирики («Как часто, пестрою толпою окружен…») проступает сложная авторская эмоциональность – на грани скепсиса и глубоко драматичного миросозерцания:
С улыбкой мимолетной на устах,
В поток различных мыслей погруженный,
Толпой сограждан плотно окруженный.
теньевной телевизионнойа "" одновременно со стихами. Впоследствии в конце 90-х - начале исанием рассказов-фельетонов, которы
В поэтическом осмыслении темы творчества Иртеньев чаще всего балансирует на подвижной грани серьезности и иронии, что выражается в парадоксальном наложении утрированных поэтизмов («их тайные изгибы и чудом дышащий подтекст»), штампов официального стиля («искусство свой подает товарный знак») и колорита разговорного языка: «В них разом густо, разом пусто, // А иногда вообще никак». Парадоксализм становится здесь острием и главным источником энергии художественного слова:
Стихи мои, простые с виду,
Просты на первый только взгляд,
И не любому индивиду
Они о многом говорят.
Вот вы, к примеру бы, смогли бы
В один-единственный присест
Постичь их тайные изгибы
И чудом дышащий подтекст?
Да я и сам порой, не скрою,
Вдруг ощущаю перегрев
Всей мозговой своей корою,
Пред их загадкой замерев.
В них разом густо, разом пусто,
А иногда вообще никак,
Но всякий раз из них искусство
Свой подает товарный знак.
Идет в моем культурном слое
Неуправляемый процесс,
Формально связанный с землею,
Но одобряемый с небес.
Осознанная эстетическая установка на обыгрывание, причудливое смешение различных стилевых пластов – поэтической лексики, гражданской риторики, вульгаризмов, устойчивых в повседневном общении речевых клише[5] – приводит поэта к созданию образа ролевого «я». Такой персонаж может выступать в его стихотворениях носителем агрессивного обывательского сознания, который на подсознательном уровне мотивирует и оправдывает собственную деструктивность неблагоприятными общественно-политическими условиями:
Просыпаюсь с бодуна,
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы сперли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
Подчас ролевое «я» дорастает у Иртеньева до масштаба «героя времени», чья индивидуальная картина мира подчинена ощущению тотальной несвободы и воплощается в абсурдистской окрашенности словесной ткани:
На лоне девственной природы,
Природы девственной на лоне,
Режима строгого на зоне.
На зоне строгого режима,
На фоне полного зажима
Считал закаты и восходы
В местах лишения свободы.
И все моральные уроды,
И все духовные кастраты
Со мной считали те восходы,
Со мной считали те закаты.
Перемещался в мир астральный
То вдруг один кастрат духовный,
То вдруг другой урод моральный.
ньева до масштаба "ирует и оправдывает собтвенную деструктивность неблагополучием общественно-политически
С жанровой точки зрения основополагающими стали в поэзии Иртеньева поэтические миниатюры, выписанные отрывистыми штрихами бытовые сценки, где в контрастном совмещении возвышенного и сниженного изобразительных рядов высвечиваются стереотипы обыденного сознания, причем сам смех порой приобретает здесь «размытый», «безадресный» характер[6] и направлен не столько на единичные явления действительности, сколько на общие закономерности ее восприятия:
Оставил мясо я на кухне,
А сам пошел в консерваторию,
Оно возьми да и протухни,
Такая вышла с ним история.
Но над утратой я не плачу
И на судьбу роптать не смею,
Ведь стал духовно я богаче,
Хотя физически беднее.
В подобного рода бытовых сценках таятся художественные ресурсы для создания объемной панорамы эпохи, пропущенной сквозь опыт горько-отрезвляющего мировидения. Примечательны в этом плане взаимно перекликающиеся стихотворения «Я шел к Смоленской по Арбату…» и «Весь объят тоской вселенской…».
В этих городских зарисовках, звучащих как реквием «шестидесятничеству», запечатлен знакомый по стихам-песням Б.Окуджавы московско-арбатский хронотоп. Мягкие элегические интонации резко перебиваются здесь вторжением вульгаризмов, за которыми скрывается пронзительное переживание дисгармоничности земного миропорядка в его конкретно-историческом и метафизическом измерениях. Образ самого поэта-барда – «акына арбатского асфальта» – вырисовывается на гротескно-фантастическом фоне реальности, утратившей водоразделы между сакральным и профанным измерениями. Это характерный для поэзии Иртеньева случай, когда абсурд выступает как «комическая параллель бытийственного неблагополучия, жест недовольства и душевного дискомфорта поэта»[7]:
Я шел к Смоленской по Арбату,
По стороне его по правой,
И вдруг увидел там Булата,
Он оказался Окуджавой.
Хотя он выглядел нестаро,
Была в глазах его усталость,
Была в руках его гитара,
Что мне излишним показалось.
Акын арбатского асфальта
Шел в направлении заката...
На мостовой крутили сальто
Долговолосые пииты
Слагали платные сонеты,
В одеждах диких кришнаиты
Конец предсказывали света.
И женщины, чей род занятий
Не оставлял сомнений тени,
Раскрыв бесстыжие объятья,
Сулили гражданам забвенье.
– Ужель о том звенели струны
Моей подруги либеральной?! –
Воскликнул скальд, меча перуны
В картины адрес аморальной.
Был смех толпы ему ответом,
Ему, обласканному небом...
Я был, товарищи, при этом,
Но лучше б я при этом не был.
Самобытное воплощение иронической поэзии, насыщенной философской рефлексией, представляет творчество Юрия Николаевича Арабова (род. в 1954) – поэта, прозаика, плодовитого сценариста, одного из основателей неформального московского клуба «Поэзия» (1986).
Критика обоснованно видела в Арабове-поэте «романтического скептика, тяготеющего к модернистской традиции начала века»[8]. В сопоставлении с поэтическим миром Иртеньева, в лирике Арабова наблюдаются большая усложненность метафорического мышления, парадоксальные взаимоналожения культурных ассоциаций. Характерные для поэзии Арабова особенности образного мировидения могут быть проиллюстрированы на примере стихотворения «Простая жизнь». Непосредственный объект иронии изображения ускользает здесь от однозначного определения, в сферу иронического осмысления попадает пронзительная интуиция об эфемерности плоскостного, рационально детерминированного восприятия мира. Такому восприятию лирический герой стремится противопоставить прихотливую игру ассоциаций, образных сцеплений, деавтоматизирующих сложившиеся законы рецепции культурных стереотипов:
Я хочу постигнуть простую жизнь
с щеками, похожими
на сдвинутые литавры.
Все пиры наскучили паче тризн,
и нужно на ночь захлопнуть ставни.
Простая жизнь –
это бобы, лежащие на ладони,
чуть проросшие зеленью
при Тутанхамоне.
От мороза чище любых мистерий
изо рта клубящийся облик Мери.
Это также – вязаные носки,
где дыры заштопаны,
как тюремные окна.
Из простых краев не видать ни зги,
хоть нацелишь свое дальнобойное око.
Лес зимою как выклеван.
Ель бледна,
словно вывернута наизнанку.
От пейзажа Кремль отлипает для
того,
чтоб вернуться почтовой маркой[9].
При этом антитеза искомой героем «простой жизни» и отвлеченных условностей все же раскрывается у Арабова в поле именно литературных ассоциаций:
Это описывал имажинизм,
когда в сугробе дымились щи...
Но надбровные дуги
губят простую жизнь,
и лобная кость ей препятствует,
словно щит.
Творческая работа с прецедентными текстами культуры выступает ключевым содержательным и конструктивным принципом поэзии Арабова, что сближает его с поэтическими опытами и И.Иртеньева, и А.Еременко («Переделкино», «Идиотизм, доведенный до бесчувствия…» и др.). В стихотворении Арабова «Из чужого письма» отталкивание от текста пушкинского «Пророка» ведет к характерной для иронической поэзии демифологизации творческой личности, что выражается в абсурдистски окрашенной поэтике сравнений и гипербол, передающих зигзаги драматичного бытия этой личности в истории – на пересечении «грезы вечной» и причастности к «твари низшей»:
...духовной жаждою влеком или томим,
и прочее, что ты запомнил сызмала:
придет пророк, а рядом – серафим,
загадочен, как схема телевизора.
Ты долго думал, что у них за план,
но, не поняв, отдался грезе вечной,
как по картофельным
они идут полям,
один – наземный, а другой – заплечный.
<…>
Он Рим спасет и отроет истину.
Его придушат, как подобает
пророку, за то,
что всегда таинственна
прямая речь его, как в кабале.
А в «Памятнике» эмблематичные фигуры рабочего и колхозницы предстают в зеркале библейских архетипов Адама и Евы, мифопоэтических ассоциаций и образно интерпретируются в контексте породившей их эпохи:
Это – наш общий памятник,
выстроенный в годах.
Молот раскачивается,
как маятник,
и серп испытывает на страх.
Это – Адам и Ева
в камень сажают
фамильное древо,
но Троцкий-змей
искушает Еву,
и Ева без трепета и испуга
ищет эту змею
меж колен супруга.
Они стоят на высокой круче,
где только сакли одни и схимники,
и Зевс
выглядывает из тучи,
но называется Фридрихом.
Суровый Норд его бьет линейкой,
и Зевс выдыхается, как батарейка.
Мы – не выше этого памятника
и не ниже
линии горизонта.
Зачем же я со слюною ябедника
хожу вокруг его непроизвольно?
Латентно присутствующее во всем стихотворении взаимопроникновение иронической и проникновенно-элегической интонаций обнаруживается в заключительной строфе в столь не любимых поэтами-иронистами исповедальных признаниях лирического героя:
Мне жалко этих спрямленных спин,
речей громыхающих, словно трактор.
Поскольку я – их сиротский сын
и в это лоно хочу обратно.
Лирико-исповедальные ноты звучат и в иных иронических стихотворениях Арабова. Так, весьма примечателен в этом плане «Дом», где заглавный образ, приоткрывающий грани гармоничной модели бытия, овеян в то же время ироническим настроем. Авторский идеал раскрывается здесь по принципу «от противного» и предстает в плотном обрамлении многоразличных ассоциаций:
Не стоит к мощам идти на поклон.
Ты возвратишься в родимый дом
тем более,
если твой дом разрушен,
и путь твой суетен, да и скучен.
У дома, в который я возвращусь
и которого глубоководный щуп
не нащупает, будет цвести гречиха
и беда не будет горчее лиха.
<…>
Но в доме,
в который я возвращусь,
не будет сплетен и слухов. Чуть
стемнеет, и тень отлетит на сажень.
Луна в созвездии Рыб и Устриц
застынет
ровной замочной скважиной,
ведущей в залу, где светят люстры.
В стихотворении «Мыши» процесс напряженного самоосмысления опосредован усложненной гротескно-фантастической образностью, ироническим преломлением картины видимого мира:
За каждой мышью есть черный ход,
ведущий в подземное государство,
где Ад устроен почти по Марксу…
<…>
Иду во двор. Изо всех щелей
выходит дым, разбудив окрест.
Облака, словно души
моих мышей,
бегут пунктиром за дальний лес.
А в «Оптимистическом реквиеме» в гротесковой оптике увидена современность позднесоветского периода, где сквозь узнаваемые реалии кризисного бытия, газетные штампы, иронически переосмысленную разноголосицу фрагментов прецедентных текстов обнажается тотальная сбитость аксиологических ориентиров, единственным противовесом чему остается сберегаемое лирическим «я» право на индивидуальное мировидение:
Все меняется к лучшему.
Но лучшее не меняется,
оно остается прежнее.
И настоящее, как ни старается,
а все не может постигнуть Брежнева.
В любой фанере сидят орленки
и стукачи. На одну зарплату
купить попробуй в комиссионке
булыжник –
оружие пролетариата.
Но все же,
спрятав прицел оптический,
я достаю из своей штанины
не лом, а реквием
оптимистический
человека и гражданина.
В стихотворении же «Несжатая полоса» в заглавном, идущем от некрасовской лирики образе воплощаются «узкие врата» собственного взгляда героя на окружающую действительность, все в большей степени порабощаемую агрессивно антиличностной национальной мифологией, которая персонифицирована здесь в образе имперского двуглавого орла:
Этот орел не совсем, чтобы пешка.
Падает только орлом, а не решкой.
Но иногда, представляясь гербом,
путая карты, встает на ребро.
Две головы, наводящие ужас,
словно жена отвернулась от мужа.
Когти,
как будто порвалась струна...
Только не сжата полоска одна.
Примечательным явлением в поэзии Арабова стали своеобразные «антижанры», основанные на ироническом пересоздании традиционных жанровых форм. Так, в «Прогулке наоборот», где обыгрываются черты путевой зарисовки, предметом иронического изображения выступают стереотипы сознания путешествующего человека, склонного подчас к преувеличенно-мифологизированному восприятию всего увиденного в дальних краях:
Я не был никогда в Лапландии,
где короли страдают астмою,
где с веток, пахнущие ладаном,
лимоны снятые не гаснут.
<…>
Но я бывал однажды в Туле,
где задержаться не планировал
и где в музее видел улей
да зайца с ликом Ворошилова.
Но описать ее смогу ли...
И прочь тоску гоню, как флюс:
ведь парижанин не был в Туле.
Пускай завидует, француз!
А стихотворение «Посвящение в поэты» является своеобразным «антигимном» тоталитаризму, не только ставшему частью исторического опыта, но и продолжающему оказывать деформирующее воздействие на умы многих современников: риятию увиденного в дальних краях:еотипы сознания путешестующего чело
Товарищ Ежов и товарищ Ягода!
Вот голова моя, как початок, –
найдите мне место
в каком-нибудь лагере,
а то не хотят меня, гады, печатать.
Ведь годы проходят, всё лучшие годы,
всё без Ежова, всё без Ягоды.
Едешь ли в поезде,
да без параши,
в небе ли мчишься,
да без вертухая.
И каждый тычет тебе свободой,
и каждый пальцем в тебя покажет.
И что за злая судьба такая,
хоть и с паханом,
да без вертухая?
Таким образом, в последние десятилетия ХХ века ироническая поэзия явила развитие как модернистских импульсов искусства начала столетия, так и художественного опыта литературного андеграунда. Переоценивая историческое прошлое, стремясь преодолеть шаблоны современного индивидуального и общественного сознания, поэты-иронисты привнесли в лирику особое мироощущение, в котором «чувства сомнения, тревоги и беспокойства за происходящее, скрывающиеся под маской игры и смеха»[10], приводят к осмыслению социального и онтологического неблагополучия действительности. Сквозь пародийную стилистику в стихотворениях Ю.Арабова, И.Иртеньева, А.Еременко исподволь проступает лирико-исповедальное начало, в котором артикулируется голос поэта – скептика, аналитика а подчас и весьма проницательного мыслителя.
[1] Арабов Ю. Реализм незнания // Альманах «Истоки». М., 1989. вып. 19. С.46.
[2] Васильев И.Е. Ироника, или планета абсурда // Васильев И.Е. Русский поэтический авангард ХХ века. Екатеринбург, 2000. С.215.
[3] Биографические данные, а также тексты И.Иртеньева приведены по официальному авторскому сайту: http://irteniev.msk.ru.
[4] Васильев И.Е. Указ. соч. С.219.
[5] См. об этом: Васильев И.Е. Указ. соч. С.219.
[6] Васильев И.Е. Указ. соч. С.223.
[7] Васильев И.Е. Указ. соч. С.223.
[9] Тексты Ю.Арабова приведены по электронному источнику: http://lit.peoples.ru/poetry/yuriy_arabov/poem.
[10] Васильев И.Е. Указ. соч. С.216.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru
