Литература в призме философии: Н.Бердяев о романах А.Белого

На рубеже ХIХ – ХХ вв. складывается особый характер взаимодействия литературы и философии, тесное переплетение которых свойственно в целом для русской культурной традиции. Эстетическими универсалиями Серебряного века выступают сопряжение творческой практики с «метафизическим началом разного смысла»[i], частое сращение философской рефлексии с образными интуициями, а также «рождение новых водоразделов между словесностью и религиозно-философской мыслью»[ii], вследствие чего вполне обоснованным становится комплексное понятие литературно-философской истории данного периода[iii].

Очевидна неравномерность в научном осмыслении обозначенной проблематики. В целом основательно изучены культурфилософские построения в творчестве крупных художников, представляющих различные школы и направления в литературе начала века: Д.Мережковского, А.Белого, А.Блока, Вяч.Иванова, О.Мандельштама, М.Горького, Л.Андреева, А.Ремизова, В.Хлебникова и др. При этом недостаточно внимания уделяется литературоведческим рефлексиям наиболее заметных мыслителей этой поры, идеи которых открывают путь к более объемному видению литературного процесса: работы В.Соловьева, И.Ильина[iv], С.Булгакова, В.Розанова[v], К.Леонтьева, С.Франка, Н.Бердяева и др. В этом ряду видное место занимают литературоведческие штудии Бердяева – в частности, объединенные в книге «Типы религиозной мысли в России» (1944) статьи разных лет о Достоевском, Л.Толстом, Мережковском, Вяч.Иванове, Белом…

Статьи Бердяева 1910 и 1916 гг. о двух первых романах А.Белого примечательны как россыпью проницательных частных наблюдений, во многом предвосхищающих дальнейший ход литературоведческой мысли, так и выходами к значительным эстетическим и социоисторическим прозрениям о сущности «нового искусства» и взрастившей его предреволюционной эпохи.

В статье «Русский соблазн (По поводу «Серебряного голубя» А.Белого)» дебютный роман одного из мэтров младосимволизма расценивается как «повод по-новому поставить вековечную русскую тему об отношении интеллигенции и народа»[vi], как уникальный в своем роде опыт творческого погружения в «мистическую стихию России». В этом опыте Бердяев справедливо различает одну из вершин «нового искусства», связанную с преодолением характерного для модернистских установок субъективизма ради проникновения «в объективную стихию России». Здесь находят воплощение устремления и Белого, и других символистов 1900-х гг. к синтезу реализма и символизма, к определенному «возврату к традициям великой русской литературы… на почве завоеваний нового искусства». Проникновение в специфику «реалистического символизма» Белого позволяет автору статьи распознать как образные находки, так и присутствующие в романе промахи. В числе первых им отмечается сцена блужданий Дарьяльского в лесу, где «жизнь природы сливается с жизнью души» и где осуществляется проекция на духовные странствия центрального героя. С другой стороны, символизация образа Кати оказывается не столь органичной и в значительной мере придает ему иллюстративность, приводя к тому, что данный образ «совсем нереален… он вставлен в реальную действительность, точно красивая картина».

Сокровенной темой романа выступает, по Бердяеву, мистическая стихия России, заключенная в ней «жуткая страсть». Главный акцент в ее раскрытии делается на личности самого автора, противоречивейшим образом совмещающей в себе выраженный через фигуру Дарьяльского болезненный надрыв – и высокое, одухотворяющее чувство России.

Особое внимание философ уделил исканиям главного персонажа. Они пронизаны ощущением призрачности бытия и протекают «точно в атмосфере магической заколдованности». Сближение Дарьяльского с Матреной и явленный им вариант «хождения в народ» заставляют во «встрече культурного русского интеллигента… с великорусской мистической сектой голубей» провидеть чреватую трагедийным исходом «встречу мистики культурной с мистикой народной». Коллизии отношений Дарьяльского и Матрены воплощают поиски путей рождения новой России в результате «соединения интеллигенции с народом». Разнозаряженными, в трактовке Бердяева, предстают мистические устремления Дарьяльского и Матрены с Кудеяровым. Мистика первого – «расслабленна, женоподобна», его роковая гибель становится следствием несостоявшегося «акта воли», неспособности приподняться над стихией, внести в нее силу разумного Логоса.

В натурах же Кудеярова, Матрены Бердяев разглядел «жуть народной мистической стихии», их мистика – «темно-стихийна и демонична, жутка». Постигая мощный символический потенциал выведенного Белым образа «рябой бабы», Бердяев оценивает его в качестве «художественно-гениального символа русской народной стихии», олицетворения стихии язычества, «власти естества, принятого за благодать», «враждебной Логосу» и опасной для России ущербности сектантства, в котором «нет Лика Христова и нет личности».

Осмысление ключевых образов произведения вновь – уже на более глубоком уровне – выводит мысль Бердяева к постижению растворенной в художественной ткани личности автора, его идеологических ориентиров, связанных, в частности, с подходом к «проблеме мистического народничества». Пребывая «под обаянием русской стихии, русских полей, русской рябой бабы», Белый с художественной силой выразил надежду просвещенной части общества обрести в народе «религиозный свет» и «истинную мистичность», не до конца осознавая опасность гибельной «женственности» русской интеллигенции, ее «ложного поклонения народу и его вере». Вдумываясь в природу символистского мистицизма автора романа, Бердяев склонен полагать, что он «художественно чует ложь мистического народничества, хотя сам не вполне от него свободен». Исследуя грани национального сознания, Белый, по Бердяеву, абсолютизирует хлыстовскую мистику, в которой «личность не обретается и не утверждается», и при этом упускает из поля зрения тот «уголок в душе русского народа», который одухотворен «подлинным касанием вселенской правды Церкви Христовой». В этой вселенской правде и достигается единство мужественного Логоса и вечной женственности, ибо «через Деву Марию вошел Логос в мир».

«Разлад между стихией и сознанием» трактуется в статье как коренное качество творческого мышления автора «Серебряного голубя», где, впрочем, не утеряна и «правда художественная, которая возвышается над всяким разладом». Примечательно, что эта же мировоззренческая коллизия распространяется Бердяевым и на философско-эстетические работы Белого, собранные, в частности, в книге «Символизм», где автор предстает «чистейшим западником и культурником», поборником «западноевропейской сознательной философии» и где «культ Матрены и культ методологии – две стороны одной и той же разорванности, разобщенности земли и Логоса, стихии и сознания». Гениальность художнического склада Белого заключена, по убеждению мыслителя, в том, что в нем «чувствуется апокалиптическая женственность, особая мистическая рецептивность, через него проходят апокалиптические дуновения». Наблюдения Бердяева позволяют представить художественное творчество Белого и его труды по эстетике в целостном контексте, исследовать сферы их глубинного взаимопересечения.

Одним из первых откликнулся Бердяев и на роман «Петербург» – статьей с метафорическим заголовком «Астральный роман».

В романе Белого Бердяев справедливо усматривает своеобразный итог «петербургского» периода русской литературы», в некотором смысле «художественное творчество гоголевского типа», поскольку в человеческой жизни автор «видит больше уродства и ужаса, чем красоты и подлинного, твердого бытия». Хотя в передаче многочисленных надрывов петербургского бытия Белый «местами слишком следует за Достоевским», все же, в противоположность художественной антропологии Достоевского, в романе «трудно найти человека как образ и подобие Божье».

В своей интерпретации романа Бердяев не стремился к полноте охвата его образной системы, историософской концепции, а сосредоточился на уяснении сфер проявления «больной гениальности» автора, которая гальванизирована «ощущением наступления новой космической эпохи». Болезненное мировосприятие, доводящее до предела символистское двоемирие, выражается в «Петербурге» запечатлением всеобъемлющего распада – в универсуме, социальной действительности, человеческой душе, в общем интеллектуальном пространстве. Образная ткань пронизана «художественным ощущением космического распластования и распыления, декристаллизации всех вещей мира», «образы людей у него декристаллизуются и распыляются», вследствие чего вся картина бытия основывается на постоянных переходах «физического плана – в астральный план, мозгового процесса – в бытийственный процесс».

Излюбленный у Белого гротескный принцип «смещения и смешения разных плоскостей» иллюстрируется Бердяевым на примере образов отца и сына Аблеуховых, являющих воплощение крайностей бюрократии и революции, которые «смешиваются в… неоформленном целом», приоткрывая то, что «революция плоть от плоти и кровь от крови бюрократии». В Николае Апполоновиче сходятся «все призрачности – бюрократическая, революционная и кантианско-гносеологическая», окружающее его пространство и собственное «я» неумолимо расщепляются и оборачиваются хаосом, «нарушаются границы, отделяющие эфемерное от бытийственного». В поле притяжения этой всеобщей эфемерности втягиваются и извечные контрасты русской жизни – бюрократия и революция, и даже сознание автора, не вырабатывающее национальной идеологии, но «погруженное в космический вихрь и распыление», уготованные, как он прозревает, и самой России: Белый «любит Россию уничтожающей любовью и верит в ее возрождение лишь через гибель».

Тезисы Бердяева о принципиальном отсутствии в романе катарсического, обуздывающего стихию начала, о тотальном, не имеющем альтернативы «расщеплении» человека, при всей основательности, все-таки представляются односторонними, в значительной мере внушенными атмосферой той «вихревой» реальности, свидетелями которой были создатель произведения и его интерпретатор. Здесь не учитывается, что для Белого, как и для многих современных ему художников как модернистской, так и реалистической ориентации, постижение бессознательных, внерациональных уровней человеческой психики открывало путь к целостному видению личности. В нынешнем литературоведении резонно отмечается, что автор «Петербурга» «не возводит хаотичность, внутреннюю раздробленность человеческой личности в идеал, не абсолютизирует ее», духовная же разорванность становится у него предметом «гротескно-саркастического изображения»[vii].

Оригинальными и опережающими последующие исследования символистской поэтики выглядят суждения Бердяева о Белом как «кубисте в литературе», который, реализуя «метод распластования всякого органического бытия» и срывания «цельных покровов мировой плоти», самобытным образом привнес в символизм футуристические элементы. Примечательны и сделанные в общей форме наблюдения над стилем романа, где «кружение слов и созвучий», «вихрь словосочетаний», «вихревое нарастание словосочетаний и созвучий» являют в своей совокупности «нарастание жизненной и космической напряженности, влекущей к катастрофе». В этом «космическом ощущении» надвигающегося на мироздание «хаоса», его «вихревого движения», заключена, по мысли Бердяева, мощь творческих предвидений Белого как «художника переходной космической эпохи».

Статьи о «Серебряном голубе» и «Петербурге» прочитываются как программные манифесты Бердяева о феномене народничества, о метафизике и социальном облике русской революции, о гранях национальной религиозности. В то же время эти работы мыслителя открывают, по существу, историю масштабного научного осмысления противоречий мистицизма и «западнического» рационализма в миросозерцании Белого, путей воплощения философских исканий в художественной практике, уяснения природы символизма как на концептуальном уровне, так и в сфере творчества. Бердяевым намечено изучение связей Белого с традициями Гоголя и Достоевского, своеобразия психологического анализа в его прозе, понимания им истории и современности, «синтетического» характера его символистского и одновременно авангардистского мышления. Таким образом, предложенные Бердяевым подходы к художественному материалу с позиций общих философско-эстетических категорий, а также с точки зрения психологии творческой деятельности – обнаруживают немалую эвристическую ценность.


[i] Келдыш В.А. Русская литература «серебряного века» как сложная целостность // Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). – Кн. 1. ИМЛИ РАН. – М., 2000. – С.43.

[ii] Исупов К.Г. Философия и литература «серебряного века» (сближения и перекрестки) // Русская литература рубежа веков… – С.72.

[iii] Там же. – С.69.

[iv] Ничипоров И.Б. Аксиология художественного творчества в статьях И.А.Ильина о литературе // Духовные начала русского искусства и образования: матер. V Всерос. науч. конф. – Великий Новгород, 2005. – С.270 – 278.

[v] Сарычев В.А. В.В.Розанов: логика творческого становления (1880 – 1890-е годы). – Воронеж, 2006.

[vi] Бердяев Н.А. Собр. соч.: В 4 т. – Paris, 1989. – Т. 3. – С.413. Далее тексты статей Бердяева приведены по данному изд.

[vii] Колобаева Л.А. Русский символизм. – М., 2000. – С.270.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру