От душевного к духовному: повесть Б.Зайцева «Аграфена»

Повесть «Аграфена» (1908) стала одним из ярких явлений в ранней прозе Б.Зайцева, где отчетливо наметились подходы к художественному познанию внутреннего бытия личности, высветилась оригинальность импрессионистской стилевой манеры писателя. В тридцати коротких главках этой повести-«портрета» воссоздаются пульсирующие ритмы душевных исканий Аграфены, что становится «примером бытийственного «прочтения» жизни героини» [2, с.98].

В экспозиционной части произведения в мозаике штрихов и оттенков прорисовывается мир эмоциональных переживаний Груши – «на дальней заре своей жизни, семнадцати лет» [1, с.57]. Импрессионистская поэтика изображения проявилась здесь в запечатлении пейзажных образов, «пропущенных» через поэтически-чувственное восприятие героини, что особенно искусно передается ассонирующей и аллитерирующей словесной тканью, окказиональными формами и лексическими сочетаниями: «Солнце вставало пламенным и пахучим», «день же светлел, над озимью текли стекловидные струи», «вечер апрельский, алый и нежный», «овсы шелковели». Импрессионистскими полутонами высветляется и смутное любовное томление героини, предметом которого стал на какое-то время «недосягаемо-чудесный» «он» – появившийся из неизвестности и вскоре вновь в нее обратившийся. Апогей «молодой жизни» Аграфены выражается в намеренно размытых авторских психологических характеристиках, исподволь указывающих на еще только предстоящее формирование ее индивидуальности: «Сквозь светлую мглу утреннюю трудно было сразу разобрать, кто едет», «почему-то заиграло и забило ее сердце», сны «в синеющей дымке», «просыпалась счастливая и измученная»…

Сквозь «одуряющую» стихийность душевных движений героини значимым становится пробуждение в ней религиозного чувства, которое изначально приобретает отвлеченно-пантеистический характер, когда Аграфена «стала на коленях и молилась вслух полям, овсам, небу, Богоматери кроткой и милостивой». Мерцающее присутствие иного, Божьего бытия в мире утверждается и исповедальными интонациями авторского голоса, доверительно приоткрывающего то внутреннее состояние, в котором «в зеркальной глубине светлого неба как бы чуешь правду чистую и бесконечную». Драматичные же предчувствия скорой разлуки с возлюбленным знаменуют для Аграфены выложенный многими страданиями путь к душевному и духовному росту.

Свойственная экспозиции щедрая описательность плавно сменяется далее своеобразным повествовательным пунктиром, где лаконичные зарисовки происходящих в мире изменений охватывают немалые временные пласты и оказываются соразмерными таинственным циклам человеческого и вселенского бытия («прошло четыре года», «опять забелели снега», «ветры подули, потекли снега», «теплом веяло с неба, зазеленело все»). В русле непоколебимого течения эпического времени за внешними драматичными событиями в жизни Аграфены («с мужем разошлась и детей не имела») таится напряженная внутренняя работа. Само время постигается в художественном целом произведения как глубоко аксиологическая категория, отражающая действие Промысла в человеческой жизни: «Некто тихой десницей навсегда отмахнул от нее время, когда была она беззаботной».

В процессе личностного развития героини автор придает первостепенное значение весьма непростому становлению ее религиозного чувства. Скрытый за изящной, тяготеющей к символизации изобразительной тканью психологический анализ нацелен на различение внешнего, кажущегося – и сущностного во внутреннем бытии Аграфены. Ей «думалось», что «она ведет благочестивую, спокойную жизнь»; не останавливаясь в душевных исканиях, она снова и снова «спрашивала себя: верю или не верю?», однако в ее восприятии церковной службы, храмового пространства и смысла своего присутствия в нем душевно-эмоциональная, эстетическая составляющая, заключенная во вслушивании в то, как «пел хор гимназистов», в созерцании того, как «светло мерцали и струились свечи», – оказывается пока преобладающей над жизнью духа и в немалой степени пропитана языческим мирочувствием.

Сокровенное противостояние языческого и христианского начал в душе героини сохраняет свою весомость в дальнейших, порой ложных, изгибах ее судьбы, авторское же осмысление этого решающего для личности противоборства задает особый ритм развертывания событийного ряда: погружение в бездну внутреннего помрачения сменяется надеждой и медленным возрождением. Торжеством языческой чувственности стала для Аграфены ее испепеляющая и обрекающая на унижения страсть к кучеру Петьке, в которой, утрачивая внутреннее самостояние, она ощущала себя «легко-пьяной и себе уже не принадлежащей», «ведомой властью небесных светил». И вместе с тем произошедшее зачатие ею «нового бытия» заставляет Аграфену сквозь зияние «огненной раны», «пустоту, палимую бесплотным огнем» все же осознать и прочувствовать собственное предстояние перед Творцом, то, что она «точно предстала перед Богом, как покорный сосуд, скудельный сосуд Его благости». Импрессионистская доминанта авторских психологических характеристик призвана здесь максимально емко выразить глубинный процесс самоосознания героини, который на этом этапе не поддается для нее привычным именованиям, не укладывается в знакомые координаты индивидуальной картины мира, ибо «в душе у нее вставало нечто, чего раньше она не знала: будто тень от дальнего, жуткого доходила ей до ног и стремилась охватить всю».

В изображении последующих блужданий Аграфены, наполненных тем мрачным предощущением конца земного пути, на фоне которого, однако, «трогательней сияли видения прежних лет», – происходит метафорическое овеществление самой «материи» проживаемого на земле времени: это и «ноябрьские дни», которые уводили «нить жизни дальше, в глушь, в черноту ночей», и годы, что утомляли «своим волнообразным всплеском», «стояли сзади… оттуда сочилась черная влага, стекалась в душу и скоплялась едкими каплями». Тягостные раздумья героини о смерти пребывают здесь в антиномичном соприкосновении с возможностью душевного очищения через страдания, восхождения от душевного к духовному. В моменты приближения к просветам она ощущала, как «на минуту сердце замлевало, будто ожидая чего», а в созерцании окских зимних просторов ей «представилось, что жизнь широко раздвинута».

Кульминацией данного этапа жизненных странствий Аграфены становится ее хмельное состояние, связанное с переживанием томительной телесной близости с юным «братцем» барышни, когда она, с одной стороны, «режущей сладостью утоляла свою любовь – такую плотскую, темную, непонятную», а с другой – прозревала собственное греховное состояние, «томилась в черном прозябании».

Завершающая стадия движения героини к обретению жизни в духе открывается нелегким, но неизбежным разрывом с прежним любовным увлечением, принятием Таинства исповеди и вдумчивым прислушиванием к «голосу Провидения, таинственно воззвавшего к ней и направляющего в ему лишь ведомый путь». Это спасительный путь возвращения не только к исконным семейным привязанностям – престарелой матери и юной дочери, но и к родине, расширительно понимаемой в произведении в качестве духовной почвы индивидуально-личностного бытия. Проницательные психологические характеристики Аграфены («душа была раскрыта», «тело, уставая за день, казалось ей легким»), включая описание вещего сна о монашке, несущей чашу, «полную до краев», передачу изменившегося восприятия ею хода времени («крылатые дни неслись вереницей, благоухающей и здоровой»), – увенчиваются проникновенным лирическим отступлением о родине, где происходит слияние голосов автора и героини: «О ты, родина! О, широкие твои сени – придорожные березы, синеющие дали верст, ласковый и утолительный привет безбрежных нив! Ты, безмерная, к тебе припадает усталый и загнанный, и своих бедных сынов ты берешь на мощную грудь, обнимаешь руками многоверстными, поишь извечной силой. Прими благословения на вечные времена, хвала тебе, Великая Мать».

В крепнущем религиозном чувстве Аграфены все более отчетливым становится ощущение бесплодности рефлективного пути в Богопознании, ибо, «сколько ни думала о Боге, смерти и будущей жизни, никогда не могла додуматься до ясного». Духовный путь открывается героине в сердечном вглядывании и вслушивании в присутствие Творца, Его воли и в космическом пространстве, где «зрелище синих, пылающих светил и глубокой порфиры неба… говорило о великом и ангелическом», и в течении «безбрежной реки» времени, которая «уносит одних, старит других, сводит на брак юные пары», и в перипетиях частных человеческих судеб… Непродолжительный, но значительный по мере переживания опыт Богообщения помогает Аграфене в восприятии несчастной любви и гибели дочери, поднявшись над сиюминутным горем, узреть отражение «вечных образов» любви, действие мудрого Промысла, на что указывает символическое видение монашенки у изголовья дочери, запечатлевшее, как Анна «жадно и долго пила» из сосуда с темной влагой. Сама же Аграфена приобщается к высшей форме страдания – за другую душу, страдания, не проклинающего, но благословляющего Творца; она, по слову автора, «испила… последнюю чашу жизни».

Целостность импрессионистского образно-ассоциативного плана повести проявилась в том, что через ту же ускользающую от рационального определения «текучую» стихию жизни, которая рисовалась в экспозиционной части, – в завершении произведения передается итоговое прозрение Аграфеной собственных переживаний в виде ручьев, впадающих «в безмерный и Божественный океан любви». Земные искания и предчувствия любви приоткрываются ей «как таинственные прообразы Любви единой и вечной». Художественная сила финального эпизода повести – в соединяющем символические, «сновидческие» образы и живую непосредственность видения мира изображении смерти героини как одухотворенного, внутренне выстраданного и подготовленного перехода к прямому Богообщению, когда «сменились великие картины, бренные на вечные, и чей-то голос сказал: «Вот идет та, которую называли бедным именем Аграфены, вкусить причастие вечной жизни».

В рассмотренной повести Б.Зайцева осуществляется художественное оформление христианской концепции человека в творчестве писателя. Элементы «житийного» начала, которые раскрываются в постижении условий и этапов восхождения личности от телесного, душевно-эмоционального к духовному, спроецированы в «Аграфене» на изображение таинственной женской души, ее индивидуальных исканий. В позднейшей же прозе Зайцева «житийный» ракурс творческого осмысления личности будет выражаться различными путями: в романистике это воссоздание частных человеческих судеб в парадоксах исторического времени («Дальний край», «Золотой узор» и др. [3], [4]), в художественных биографиях – обращение к духовным поискам классиков («Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов»), в собственно «житийных» произведениях («Преподобный Сергий Радонежский», «Алексей Божий человек», «Сердце Авраамия» и др.) – попытка приблизиться к пониманию сущности самого подвига святости [5].оточие которого заключено в постижении условий и этапов восхождения личности от телесного, душевно-эмоционального к

Литература

1. Зайцев Б.К. Улица святого Николая. Повести и рассказы / Сост., вступит. ст., коммент. О.Н.Михайлова. М., 2007. Текст повести приводится по данному изд.

2. Абишева У.К. Неореализм в русской литературе 1900 – 1910-х годов. М., 2005.

3. Ничипоров И.Б. Художественное освоение современности в романе Б.Зайцева «Дальний край» // Наследие Б.К.Зайцева: проблематика, поэтика, творческие связи. Материалы Всерос. науч. конф., посвященной 125-летию со дня рождения Б.К.Зайцева. 18 – 20 мая мая 2006 года. Орел, 2006. С.61 – 66.

4. Ничипоров И.Б. Личность и историческое время в романе Б.Зайцева «Золотой узор» // Калужские писатели на рубеже Золотого и Серебряного веков. Сб. ст.: Пятые Междунар. юбил. науч. чтения. Вып.5. Калуга, 2005. С.31 – 39.

Ничипоров И.Б. Подвиг святости в творческом осмыслении Б.Зайцева («Преподобный Сергий Радонежский», «Алексей Божий человек», «Сердце Авраамия») // Духовная традиция в русской литературе: сб. науч. ст. / науч. ред., сост. Г.В.Мосалева. Ижевск, 2009. С.344 – 352.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru