Дуэль в русской литературе: от Пушкина до Андрея Битова

Дуэль как трагедия: "Евгений Онегин" и "Герой нашего времени"

В 1960 – начале 1970-х гг. писателем Андреем Битовым был создан роман "Пушкинский дом", впервые изданный на Западе в 1978 г. В одной из глав романа изображена пародийная, "шутовская" дуэль между двумя героями-филологами – выходцем из аристократического рода Лёвой Одоевцевым и его антагонистом и злым гением Митишатьевым. Два врага-приятеля - сотрудники ленинградского Института русской литературы (Пушкинского Дома), в помещении которого и происходит поединок: "стреляются" Одоевцев и Митишатьев на музейных пистолетах, конечно, без пуль и пороха. В ствол одного из них для убедительности и правдоподобия Митишатьев вставил дымящуюся папиросу. Оба "поединщика" были пьяны (дело происходило в ноябрьские праздники), "дуэль" завершилась благополучно.

Описанный Битовым лже-поединок – знак разрыва советской эпохи со старым временем, с давно канувшей в небытие дворянской культурой, с временем, когда дуэли происходили всерьёз. Но описанная в битовском романе анекдотическая дуэль – лишь завершающее звено в длинной истории вырождения поединка. Глава "Пушкинского дома", посвященная бутафорскому поединку, открывается длинной чередой эпиграфов – от поэзии Баратынского и "Выстрела" Пушкина до романа Фёдора Сологуба "Мелкий бес" (1902). В первых эпиграфах (Баратынский, Пушкин, "Герой нашего времени" Лермонтова) говорится о настоящих поединках, о кровавом "деле чести". Потом идут дуэли какие-то всё более странные ("Отцы и дети" Тургенева, "Бесы" Достоевского, "Дуэль" Чехова). То герои правил не знают, к поединку с убийственной иронией относятся. Завершается же этот эффектный ряд эпиграфов сварой из романа Сологуба, где вместо ритуала вызова – площадная брань, а "Лепажа стволы роковые" ("Евгений Онегин") заменены метким плевком в физиономию:

"– Плевать я на тебя хочу, - спокойно сказал Передонов.
– Не проплюнешь! – кричала Варвара.
– А вот и проплюну, - сказал Передонов.
– Свинья, сказала Варвара довольно спокойно, словно плевок освежил её… – Право, свинья. Прямо в морду попал…
– Не ори, – сказал Передонов, – гости".

В литературной истории русской дуэли есть три соотнесенные между собою эпизода: поединок Онегина с Ленским, дуэль Печорина с Грушницким и дуэль Павла Петровича Кирсанова с Евгением Базаровым. Два первых "дела" серьёзны, третья дуэль – пародийна. (Не случайно, Битов цитирует описание поединка из "Героя нашего времени" и сразу вслед за тем обращается к сцене из тургеневского романа.)

Дуэль из пушкинского романа в стихах — странная, однако эта странность отнюдь не исключает трагичности происходящего.

На поединок с Ленским Онегин привез как секунданта слугу-француза Гильо. Избирая на роль своего секунданта слугу, Евгений дерзко нарушил неписаный дуэльный кодекс: поединки, как дела чести, происходили только между дворянами (первые дуэли с участием разночинцев относятся только к середине XIX в.), и секунданты должны были тоже принадлежать к благородному сословию. Случалось, кстати, что через некоторое время по завершении одной дуэли сходились на новом поединке уже бывшие секунданты. В такой дуэли довелось участвовать А. С. Грибоедову: в ноябре 1817 г. он был секундантом графа А. П. Завадовского на поединке с В. В. Шереметевым (обмен выстрелами закончился смертельным ранением Шереметева), меньше чем год спустя сам стрелялся с секундантом покойного А. И. Якубовичем и был ранен в руку.

Демонстративное нарушение Онегиным дуэльных правил, очевидно, неслучайно: пушкинский герой не только выказывает неуважение секунданту Ленского дворянину, отставному офицеру Зарецкому, которому открыто заявляет о своем секунданте-слуге: "Я не предвижу возражений / На представление мое: / Хоть человек о неизвестный, / Но, уж конечно, малый честный" (глава VI, строфа XXVII). Зарецкий почувствовал оскорбление в словах Онегина, но замечать это не решился. Евгений, как ранее упомянул автор, нравственные качества секунданта противника не ценил, хотя, "не уважая сердца в нем, / Любил и дух его суждений, / И здравый толк о том, о сем" (глава VI, строфа VIII).

Мотивы онегинского поступка можно истолковать различно. Я. А. Гордин полагает, что Онегин руководствуется теми же соображениями, которым следовал сам создатель романа в стихах: "Судя по тому, что знаем мы о дуэлях Пушкина, он достаточно презрительно относился к ритуальной стороне поединка. Об этом свидетельствует и последняя его дуэль, перед которой он предложил противной стороне самой выбрать ему секунданта — хоть лакея. И это не было плодом особых обстоятельств. Это было принципом, который он провозгласил еще в "Онегине", заставив его, светского человека и опытного поединщика, взять в секунданты именно слугу, и при этом высмеял дуэльного педанта Зарецкого. Идеальный дуэлянт Сильвио в "Выстреле" окончательно решает свой роковой спор с графом, тоже человеком чести, один на один, без свидетелей.

Для Пушкина в дуэли главным были суть и результат, а не обряды. Всматриваясь в бушевавшую вокруг дуэльную стихию, он ориентировался на русскую дуэль в ее типическом, а не ритуально-светском варианте…" (Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. СПб., 2002. С. 31).

Однако такая трактовка не бесспорна. Зарецкий, в действительности, не столько педант дуэли (в таком случае ему следовало отложить поединок из-за нарушения правил), сколько интриган, любящий "друзей поссорить молодых / И на барьер поставить их" (глава VI, строфа VI); примиряя же поссорившихся, он имел обыкновение их "после тайно обесславить / Веселой шуткою, враньем" (глава VI, строфа VII). Об опытности Онегина как дуэлянта Пушкин не сообщает ни слова, и предположение исследователя остается недоказанным и, главное, оно попросту недоказуемо. Параллель с заявлением Пушкина в письме секунданту Дантеса-Геккерна О. д’Аршиаку тоже сомнительна. Вот что писал поэт: "Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому и не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу своего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно" (пер. с франц.). Нужно учитывать, что письмо было составлено между 9 часами 30 минутами и 10 часами утра 27 января, - в самый день дуэли, которой Пушкин в тот момент жаждал, и желал, чтобы она состоялась как можно скорее. Так что особые обстоятельства играли роль решающую. Кроме того, в письме педантизм французской дуэли явно противопоставлен широкому русскому взгляду на правила поединка. И, наконец, автор "Евгения Онегина", заранее предполагая, что Дантес мог выбрать в секунданты выездного лакея, по существу наносил противнику еще одно оскорбление (от "бешенства" ли, желая ли усилить неотвратимость дела чести, - не столь важно). Тем самым как бы предполагалось, что противник заведомо способен на выбор, не достойный дворянина. Однако трудно допустить, что Пушкин действительно допускал такую возможность. Франц фон Боглар, автор переведенного с немецкого дуэльного кодекса, суммирующего опыт европейских поединков и кодексов XIX столетия (в том числе французских) прямо указывал, что "выбор вполне подходящих секундантов чрезвычайно важен", осуждая готовность обратиться "к услугам первого попавшегося, имеющего самые скудные понятия не только о важных обязанностях секунданта, но и о простейших правилах дуэли" (Цит. по прилож. К кн.: Гордин Я.А. Дуэли и дуэлянты. С. 132). Правда, составитель кодекса не оговаривает обязательности дворянской принадлежности секундантов, но он не делает этого и в отношении самих поединщиков, что не случайно: к 1880 г., когда был составлен кодекс, дуэль перестала быть только дворянским ритуалом чести (и в Европе, и в России). Кстати, в ответном письме д’Аршиак, естественно, указал Пушкину: "Вам и следует найти себе секунданта".

Параллель же с Сильвио из повести "Выстрел" не очень удачна: герой этого пушкинского произведения представлен лихим бретером, попадающим из пистолета в муху на обоях; его образ (данный, впрочем, в двойном восприятии – устного рассказчика полковника И. Л. П. и мнимого автора Ивана Петровича Белкина) наделен ультраромантическими чертами: "какая-то таинственность окружала его судьбу"; "мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола". О себе в прошлом Сильвио говорит: "Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом". Причиной дуэли является непомерная гордыня героя, утерявшего после появления графа первенствующее положение в полку: Сильвио "сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость".

В поведении Онегина ничего подобного не прослеживается, его участие в дуэли вынужденное ("Но дико светская вражда / Боится ложного стыда", Онегин оказывается "мячиком предрассуждений" – гл. VI, строфа Х), он ощущает свою вину за неосмотрительное поведение у Лариных ("Он обвинял себя во многом", "Он мог бы чувства обнаружить, / А не щетиниться, как зверь; / Он должен был обезоружить младое сердце" – гл. VI, строфы Х и ХI). Страх прослыть трусом делает для Евгения дуэль неизбежной, но он в отличие и от Сильвио, и от молодого Пушкина, который, впрочем, по мнению Я.А. Гордина, не был бретером и культивировал дуэль как средство защитить собственную честь и отомстить обидчику. (При этом чувствительность к оскорблениям у Пушкина в 1810-х и 20-х гг. была, пожалуй, болезненно острой).

Действия Онегина не диктуются ни комплексом бретера, ни желанием отомстить противнику. Они "вторичны", зеркальны по отношению к поступкам Ленского: за картелем – вызовом на дуэль следует ответ – согласие; видя, что Владимир начал поднимать пистолет, Евгений стреляет. Онегин равнодушен.

Владимир Набоков в комментарии к пушкинскому роману в стихах оценивает обиду и картель Ленского как вполне естественные, если не неизбежные: "<…> Для благородного человека в 1820 г. во всем цивилизованном мире было совершенно естественно вызвать на дуэль того, кто вел себя по отношению к нему и его невесте так, как на балу у Лариных вел себя Онегин по отношению к Ленскому <…>. Поведение Ленского, не имея ничего общего с экстравагантной вспыльчивостью, является единственно разумным для честного человека того времени в сложившейся ситуации <…>" (Набоков В. Комментарий к роману А.С. Пушкина "Евгений Онегин" / Пер. с англ. СПб., 1998. С. 443). Эти соображения противоречат тексту романа в стихах: Евгений всего лишь "над любовью робкой, нежной / Так подшутил вечор небрежно", поведение Ленского – поведение простительное для поэта, который "дурачится" "в осьмнадцать лет" (глава VI, строфа Х). Конечно, это отражение взгляда Онегина, но точке зрения главного героя в тексте романа в стихах не противопоставлена никакая иная. Это только для наивного пылкого Ленского Онегин "развратитель" и "червь презренный, ядовитый" гл. VI, строфа XVII).

Поведение Онегина, избирающего секундантом слугу, может быть понято не только как демонстрация презрения к навязываемым обществом правилам, особенно нужная Евгению в условиях, когда, не предотвращая поединка, он попадает во власть "общественного мненья", "пружины чести" (гл. VI, строфа XI). Таким образом Евгений, возможно, пытается предотвратить поединок. Будь Зарецкий более щепетилен и менее кровожаден, он отменил бы дуэль.

Хотел ли Онегин убить Ленского, или гибель поэта была случайной? Два комментатора пушкинского произведения – Владимир Набоков и Ю.М. Лотман – пришли к выводам диаметрально противоположным. Набоков безапелляционно и не прибегая к доказательствам утверждает: Онегин "не только принимает вызов, но и стреляет первым, да к тому же метит так, чтобы убить противника" (Набоков В. Комментарий к роману А.С. Пушкина "Евгений Онегин". С. 443). Ю. М. Лотман не менее категорично заявляет: "Противник, метивший в ноги, особенно с дальнего расстояния, т. е. поступавший как Онегин, часто попадал в грудь. Даже исключительно опытный дуэлянт Якубович, "метя в ляжку", попал в руку (А. С. Грибоедову, с которым стрелялся. — А. Р.)" (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин": Комментарий: Пособие для учителя / Изд. 2-е. Л., 1983. С. 293). Ссылка Ю. М. Лотмана на А. И. Герцена (как на "читателя, не утратившего еще живой связи с дуэльной традицией и способного понять смысловые оттенки нарисованной Онегиным картины"), утверждавшего, что Онегин "любил" Ленского "и, целясь в него, не хотел ранить", ничего не доказывает (Там же. С. 103). Что же касается Якубовича, то есть серьезные основания полагать, что он в действительности отнюдь не промахнулся, целя в ногу Грибоедову. Он или намеренно целил Грибоедову в руку, желая сделать для противника невозможным искусное музицирование, игру на рояле, Грибоедова увлекавшую (об этом Якубович позднее говорил своему секунданту), или, что более вероятно, метил в живот, пытаясь противника смертельно ранить. (Это мнение аргументированно высказывает Я. А. Гордин; см.: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. С. 72-73). Вот детальная реконструкция дуэли: "Грибоедов почувствовал нестерпимую боль в левой руке, которой он, не по правилам, слегка прикрыл живот <…>. Он поднял руку, увидел кровь на кисти и услышал слова раздосадованного Якубовича: "По крайней мере, играть перестанешь!"" (Цимбаева Е. Грибоедов. М., 2003. С. 222).
Вчитаемся в описание поединка Онегина с Ленским:
XXIX
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол потолок.
В граненый ствол уходят пули
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. <…>
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.

XXX

"Теперь сходитесь". Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет,

XXXI

На грудь кладет тихонько руку
И падает.

"Хронометрическая" точность этого описания контрастирует в обветшавшей условной метафорикой предсмертного стихотворения Ленского: "Паду ли я, стрелой пронзенный, / Иль мимо пролетит она" (глава VI, строфа XXI). Предметные пистолеты и пули совсем непохожи на эту стрелу смерти.

Тридцать два шага, отмеренные Зарецким, очевидно, обозначают крайние точки дуэльной дистанции, от которых поединщики движутся к барьерам — ближним точкам, переступать за которые уже не позволено (расстояние между ними не указано). Ю. М. Лотман напоминает, что Онегин стреляет с дальней дистанции, в невыгодных условиях для дуэлянта, желающего убить противника. Однако до его выстрела он и Ленский успели сделать по девять шагов каждый, то есть к моменту выстрела их разделяет только четырнадцать шагов. В русской дуэли описываемого времени в отличие от менее "жестокой" и "кровожадной" европейской, бывшей скорее символическим ритуалом, чем реальным поединком, средняя дистанция — очень опасные десять шагов. Однако и четырнадцать — это расстояние уже не большое. Кроме того, действие Онегина — реакция на поведение Ленского, начинающего целить в противника. (Очевидно, Владимиру в эти мгновения дистанция уже представляется достаточной для точного выстрела.)

Ю. М. Лотман, безусловно, прав, объясняя, почему Евгений не мог выстрелить в воздух; дуэльная этика допускала такой поступок только после выстрела, произведенного противником; первый выстрел в воздух, обязывающий другого дуэлянта поступить аналогично, считался проявлением трусости. (Известны случаи, когда, например, Пушкин и Лермонтов стреляли в воздух, — но только выдержав направленный в них выстрел противника.) Но промах Онегина как раз нетипичен для дуэлянта, метившего в ноги: обычно, если пуля при этом невольно попадала в противника, то поражала в живот, а не в грудь. (Конечно, можно предположить, что грудь, а не живот упомянута Пушкиным как "более поэтическая" часть тела, но это соображение недоказуемо.)

В реальности версия Ю. М. Лотмана безусловно предпочтительнее набоковской интерпретации: поведение Онегина перед дуэлью явно не обнаруживает желания убить Ленского. Но исследователь сам признает, что логика дуэльной развязки нередко обусловливалась непосредственными ее обстоятельствами, поведением противника. Если считать, что Ленский не просто "начал" поднимать пистолет, а уже прицелился, то онегинский выстрел (отнюдь не обязательно направленный в ноги) может объясняться естественным раздражением при виде противника, жаждущего убийства. (Ю. М. Лотман сам приводит некоторые соображения в пользу этой версии, которую, впрочем, тоже нельзя доказать текстуально.)

Возможно и иное понимание: поведение Онегина, принимающего вопреки собственному мнению вызов на дуэль, и стреляющего при виде начинающего поднимать пистолет и угрожающего ему Ленского — проявление своеобразного автоматизма (допустимость этого толкования признает и Ю. М. Лотман). Но поведение героя на самой дуэли не столько подчинено реальным психологическим факторам (как предполагает и к чему склоняется исследователь) и достоверно, сколько символично: это действия скорее не человека, а именно "автомата".

Слуга фигурирует как секундант (причём единственный!) и на поединке между Кирсановым и Базаровым: "Утро было славное, свежее; <…> мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках <…>". Когда подошел слуга, камердинер Петр, "Базаров <…> открыл Петру, какой он ждал от него участи. Образованный лакей перепугался насмерть, но Базаров успокоил его уверением, что ему нечего будет делать, как только стоять в отдалении да глядеть, и что ответственности он не подвергается никакой. "А между тем, — прибавил он, — подумай, какая предстает тебе важная роль!" Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе".

Зарецкий в пушкинском романе в стихах был удивлен и оскорблен выбором Онегина, сделавшего секундантом слугу, "наемного лакея" (Ю.М. Лотман). В романе Тургенева "Отцы и дети" другой дуэлянт, Базаров, которого, очевидно, не случайно также зовут Евгений, спокойно объяснил Петру Петровичу Кирсанову суть дела, причем его слова напоминают объяснение, данное Онегиным Зарецкому: "Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо". Зарецкий, дворянин, но отнюдь не претендующий в отличие от Кирсанова на особенный аристократизм, недовольно "гỳбу закусил", но не рискнул вступать в спор с Онегиным. А Павел Петрович Кирсанов, осознающий себя как носитель аристократических традиций, без тени сомнения согласился с доводами Базарова.

"—Угодно вам зарядить? — спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты.

—Нет, заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длинны, — прибавил Базаров с усмешкой. Раз, два, три…"

Свежее утро, когда происходит странный поединок между Павлом Петровичем и Базаровым, вызывает в памяти описание другого "преддуэльного" утра – из романа "Герой нашего времени": "Я не помню утра более голубого и свежего. <…> Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листе виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей <...>", — так жадно всматривается Печорин в предметы, в детали природного мира, его окружающие и, может статься, видимые им в последний раз. Нигилистом же Базаровым, не умеющим отдаваться созерцанию природы, неотступно владеет мысль о нелепости, абсурдности того, что скоро произойдет: "Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют". Вспомнился, видать, Евгению хлестаковский слуга Осип, восхищавшийся этими четвероногими артистами петербургских театров.


Страница 1 - 1 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру