Буква и дух русской классики

Необходимость издания, чтения и изучения русской классики в авторской орфографии и пунктуации не осознана в должной мере нашим филологическим сообществом[1].

У нас есть монографии и докторские диссертации по языку и стилю писателей, авторы которых в руках не держали прижизненные издания классиков; есть работы по синтаксису и ритму повествования, в которых исследователи не учитывают авторскую пунктуацию. И ничего. Наиболее типичная реакция на репринтные издания даже специалистов: "Кому это надо? Зачем это нужно?"

Очевидно, должны быть разные типы изданий. Читатели должны иметь возможность выбора, на каком языке читать классику. Вот уже почти восемьдесят лет издатели предлагают нашим читателям сочинения русских классиков только в советской орфографии. Равноценна ли эта подмена?

Несомненно, студенты должны иметь представление о том, как выглядели классические тексты в истории литературы и в истории языка, и по возможности изучать их в своих курсовых и дипломных работах. Сейчас у них практически нет таких возможностей. Репринтные издания случайны, научных изданий в старой орфографии почти нет, а те, что есть, малодоступны студентам.

Можно объяснить подобное положение дел потерей традиционно высокой в России филологической культуры. Отчасти это действительно так. Если раньше выпускник гимназии знал древние (древнегреческий, латинский и церковнославянский) и несколько новых европейских языков, то сейчас это по преимуществу несбывшаяся мечта и для выпускников университетов. Сегодня и филологи зачастую не читают древних авторов в подлиннике. Не лучшим образом обстоит дело и с чтением мировой классики. Мало кто будет спорить, что Шекспира или Гете лучше читать не в переводах, а на английском и немецком языках. Но и их, и других мировых гениев студенты по-прежнему предпочитают читать в переводах. Уважение к подлиннику еще не стало у нас не только культурной, но и профессиональной нормой.

В переводах мы читаем и русскую классику: Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Лескова и многих других, кто не только писал на "старом" русском языке, отличном от современного, но и наделял утраченные в современной орфографии особенности русского языка знаменательными поэтическими значениями.

Авторитетна и обоснована критика советской орфографии, но ее мало кто принимает во внимание.

Выдающийся русский философ ХХ века И. Ильин писал: "Правописание имеет свои исторические, конкретные и в то же время философические и национальные основы. Поэтому оно не подлежит произвольному слому, но лишь осторожному, обоснованному преобразованию, совершенствованию, а не разрушению"[2]. Но именно такому слому и разрушению подвергся русский язык в ХХ веке: произошла катастрофа, масштабы которой мы пока плохо сознаем.

Проникновенны слова поэта Вяч. Иванова, напечатанные осенью 1918 года в продолжившем "Вехи" сборнике статей о русской революции "Из глубины":
"Язык, по Гумбольдту, — дар, доставшийся народу, как жребий, как некое предназначение его грядущего духовного бытия.
Велик и прекрасен дар, уготованный Провидением народу нашему в его языке. Достойны удивления богатство этого языка, его гибкость, величавость, благозвучие, его звуковая и ритмическая пластика, его прямая, многовместимая, меткая, мощная краткость и художественная выразительность, его свобода в сочетании и расположении слов, его многострунность в ладе и строе речи, отражающей неуловимые оттенки душевности. <…> …достойны удивления ткани, его образующие, — присущие самому словесному составу свойства и особенности, каковы: стройность и выпуклость морфологического сложения, прозрачность первозданных корней, обилие и тонкость суффиксов и приставок, древнее роскошество флексий, различие видов глагола, неведомая другим живым языкам энергия глагольного аориста.
Но всего этого мало! Язык, стяжавший столь благодатный удел при самом рождении, был вторично облагодатствован в своем младенчестве таинственным крещением в животворящих струях языка церковнославянского. Они частично претворили его плоть и духотворно преобразили его душу, его "внутреннюю форму". И вот он уже не просто дар божий нам, но как бы дар Божий сугубо и вдвойне, — преисполненный и приумноженный. Церковнославянская речь стала под перстами боговдохновенных ваятелей души славянской, свв. Кирилла и Мефодия, живым слепком "божественной эллинской речи", образ и подобие которой внедрили в свое изваяние приснопамятные Просветители.
Воистину теургическим представляется их непостижимое дело…"[3]
"Язык наш свят…"
— продолжил далее Вяч. Иванов.

Против издания русских писателей в новой орфографии выступил А. Блок: "Главное мое возражение — что она относится к технике творчества, в которую государство не должно вмешиваться. Старых писателей, которые пользовались ятями как одним из средств для выражения своего творчества, надо издавать со старой орфографией. Новые, которые будут писать по–новому, перенесут свою творческую энергию <...> в другие приемы <....>"[4]. Свои возражения против новой орфографии поэт резюмировал следующим образом: "Я лично не привязан к старому и, может быть, могу переучиться даже сам, но опасаюсь за объективную потерю кое–чего для художника, а следовательно, и для народа"[5].

Сколько мы потеряли, кто сосчитает?


До 1917 года русская орфография хранила православный дух русского языка.

Об этом в своем студенческом докладе о преимуществе старой орфографии перед новой писал Д. Лихачев: "В старину весь целиком уклад русской жизни был проникнут православием: странно, если бы русская графика и русская орфография — основы этого православного уклада — не соответствовали бы им вполне"[6]. "Новая орфография явилась делом антихристовой власти", "всегда была мыслию бесовщины (60–е годы XIX в.)", "посягнула на самое православное в алфавите" и т. д.[7]

И. Ильин назвал новое правописание "кривописанием": оно "не соблюдает ни фонему, ни морфему, ни семему", "устраняет целые буквы, искажает этим смысл и запутывает читателей; оно устраняет в местоимениях и прилагательных (множественного числа) различия между мужским и женским родом и затрудняет этим верное понимание текста; оно обессмысливает сравнительную степень у прилагательных и тем вызывает сущие недоумения и т. д. и т. д." [8]  Он обращал внимание на то, что А. Шахматов, один из тех, кого принудили поставить подпись под документом Академии Наук о реформе орфографии, "дал им свою подпись, а потом при большевиках продолжал печатать свое сочинение по старому правописанию"[9] .

Вяч. Иванов нарек "бесивом" то новое, что появилось в русской речи за время революции: "Язык наш свят: его кощунственно оскверняют богомерзким бесивом — неимоверными, бессмысленными, безликими словообразованиями, почти лишь звучащими на границе членораздельной речи, понятными только как перекличка сообщников, как разинское "сарынь на кичку"" [10] . Из этого послереволюционного, а теперь постсоветского и постперестроечного бесива русский язык не вышел до сих пор.


Как буква выражает дух языка, раскрыла профессор Л. В. Савельева, прочитавшая текст славянской азбуки как сакральный поэтический текст. Названия и начертания букв, по замыслу равноапостольных Кирилла и Мефодия, задали своего рода генотип славянских языков, который можно выразить ключевой формулой речи: Глаголи добро есть.

Мы не всегда внимательны к тому, что и как говорят наши гении о сокровенном в русском языке. Вот еще один пример духовной проницательности Достоевского — его слова, записанные корректором Варварой Васильевной Тимофеевой. Как-то Достоевский возмущался, "зачем к нему в "Гражданин" прислали статью о введении звуковой методы в сельские народные школы, когда он слышать равнодушно не может об этой методе". Достоевский протестовал: "У людей должно быть человеческое название каждой букве. У нас есть свои исторические предания. То ли дело наша старинная азбука, по которой все мы учились! Аз, буки, веди, глаголь, живете, земля! — с наслаждением выговаривал он. — Сейчас чувствуешь что-то живое, осмысленное, как будто физиономия есть своя у каждой отдельной буквы. И неправда это, будто по звуковой они легче выучиваются. Задолбить, может быть, скорей задолбят. Но никакого просвещения от этого не прибавится"[11] .

Здесь что ни слово — концепция. Лишь сейчас мы можем понять, что мог сказать Достоевский, и по достоинству оценить то, что почувствовала Варвара Васильевна, благодаря открытию Л. В. Савельевой. В них не только проявляется лицо каждой буквы, которая воодушевила Достоевского в момент беседы, но и общий смысл, который слагается, если названия букв читать как текст: аз букы веди, глаголи добро есть, живите зело земля, и иже како? людие мыслите, наш он покои, рцы слово твердо и т.д[12]. . Последняя синтагма даже стала пословицей. Возможно, Достоевский не читал азбуку как текст, но он чувствовал, что за названиями букв стоит Слово, — он понимал дух языка и восхищался именами букв. Напомню: "У нас есть свои исторические предания", "чувствуешь что-то живое, осмысленное" и т. д.

Есть слова — и есть Слово.

Слова относительны, ситуативны, они не исчерпывают смысла сказанного. Достоевский не раз обыгрывал знаменитый тютчевский стих: "Мысль изреченная есть ложь". Гамлетовскому "Слова, слова, слова" герои Достоевского не прочь дать свой афоризм: "Ложь, ложь и ложь".

Напротив, Слово истинно. Оно от Бога и устремлено к Богу. Оно собрано в Ветхом и Новом Завете, заповедано Христом. Это Слово есть Бог, и Бог есть жизнь.

Подобных фраз много у Достоевского. Их вариации заданы зачином Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было от Бога и Слово было Бог".

Впрочем, у Достоевского был свой подобный афоризм: "Человек есть воплощенное Слово. Он явился, чтоб сознать и сказать"[13] .

В этих высказываниях дано главное направление — направление движения слов к Слову.
Истинное Слово выражается в графике — оно означается заглавной буквой.
Так было в русской орфографии.
Почти век мы живем по другой орфографии.

На словах мы легко признаем взаимосвязь буквы и духа языка. Еще легче мы с этим не считаемся.

Советское литературоведение гордилось Полными собраниями сочинений Пушкина, Гоголя, Достоевского. Сегодня их текстология не авторитетна. По обычной практике прежних академических собраний сочинений в авторскую орфографию внесена конъюнктурная правка, которая искажает смысл и дух творчества не только этих, но и всех русских писателей.

Казалось бы, какая разница в том, как читать гениальное пушкинское стихотворение "Я вас любил..." —
по–современному:
Как дай вам бог любимой быть другим;
или по–пушкински:
Как дай вам Бог любимой быть другим.

При декламации нужно очень постараться, чтобы свести Как дай вам Бог до фразеологизма, но советская орфография без труда этого достигает умалением заглавной буквы.

В мировой поэзии много стихотворений о неразделенной любви. Среди них немало и таких, в которых обиженные поэты обличали своих возлюбленных за их оплошный выбор. У Пушкина пресловутый "любовный треугольник" размыкается обращением к Богу и торжеством христианских отношений в любви — и происходит чудо преображения эротической любви в любовь христианскую. Одна буква — но она меняет смысл всего стихотворения.

Современные издания превращают христианских авторов в атеистов и сатанистов. Доходило до кощунства: по советской орфографии Бог следовало писать с маленькой буквы, но Сатану можно было писать с большой, как, например, при издании Достоевского, когда в одном предложении с большой буквы напечатано слово "Сатана" и с малой слово "Бог": "Но Сатана знает бога; как же может он отрицать его"[14] . В оригинале: "Но Сатана знает Бога; как же может он отрицать его" (строчная буква в местоимениях обращает внимание на их личные, а не онтологические отношения). Советская орфография искажала смысл речи при передаче такой, например, реплики Кириллова из "Бесов": "Если Бога нет, то я сам бог".

Этому искажению духовного смысла классики способствовал ряд орфографических реформ, которые имели катастрофические последствия для русской литературы и культуры XX века.

Первая реформа была предпринята Я. Гротом, который сделал русскую орфографию и пунктуацию грамматической. До него русская пунктуация была интонационной. Такой она была от Ломоносова до Гоголя и Достоевского, от Державина до Толстого и Лескова. Когда классиков стали править по гимназическим правилам, это обезличило авторский ритм повествования, что неизбежно привело к утрате нюансов авторского смысла.

Вторая реформа была начата Временным правительством летом 1917 года, но практически была осуществлена уже большевиками после октябрьского переворота. Из удаления нескольких "лишних" букв русского алфавита большевики извлекли максимум политических выгод: новая орфография противопоставила революционную культуру "старой", "массы" искусно были отлучены от дореволюционной культуры, круг чтения неизбежно ограничивался советскими изданиями классиков русской и мировой литературы. Эти "успехи" в строительстве новой культуры были закреплены в середине двадцатых годов, когда советская орфография упразднила заглавное написание слова Бог и иной сакральной лексики и, как казалось тогда, окончательно разрушила православный дух русского языка.

К сожалению, за последние 15-20 лет мало что изменилось. Современные издания по-прежнему противоречат авторскому смыслу русской классики.

Русская орфография XIX века пребывала в процессе становления. Были орфографические правила, сформулированные А. Х. Востоковым и Н. И. Гречем, но они охватывали не все грамматические трудности русского языка, не все правила признавались корректорами, почти в каждом журнале существовали свои неписанные установки, как писать те или слова, где ставить и не ставить знаки препинания. Всё это само по себе ставит достаточно сложные проблемы перед издателями русской классики. Но есть и более экстремальное выражение проблемы.

В свое время корректора В. В. Тимофееву поразило, с какой требовательностью, а подчас раздражительностью Достоевский тревожился "по поводу какой-нибудь неправильно поставленной запятой", "то — зачем поставили в статье его твердый знак в конце слова однакожъ, когда у него стоит мягкий — однакожь. То — зачем вводное предложение может быть поставлено в запятых, вместо того чтобы — как у французов и в "Русском вестнике" — поставить с черточкой посередине" и т. д. Не помогали в споре ссылки на грамматику — Достоевский резко возражал: "У каждого автора свой собственный слог, и потому своя грамматика... Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед что, где она мне нужна; а где я чувствую, что не надо перед что ставить запятую, там я не хочу, чтобы мне ее ставили!"[15]  Метранпажа М. А. Александрова Достоевский сразу предупредил: "Вы имейте в виду, что у меня ни одной лишней запятой нет, все необходимые только; прошу не прибавлять и не убавлять их у меня"[16] .

Как быть с подобными декларациями? Конечно, в заявлении о том, что у каждого автора своя грамматика, есть известное преувеличение. Как бы ни были очевидны отличия общей и личной грамматики, различия в принципе не значительны и имеют частный характер. Так, Достоевский, как и некоторые его современники, предпочитал говорить и писать цаловать. Нередко эта авторская орфограмма исправлялась на целовать (через ять). Там, где мог, Достоевский восстанавливал цаловать, но не всегда: ряд его произведений существуют в одной редакции, в некоторых случаях имеет место непоследовательная типографская корректура текста.

Язык Достоевского несет на себе печать времени. Это особенно очевидно при сопоставлении произведений, существующих в разновременных редакциях — в редакциях сороковых и шестидесятых годов. Некоторые орфографические нормы во времена Достоевского были неустойчивы: в первую очередь, это слитное и раздельное написание слов, употребление дефиса. Орфографическая вариантность сознавалась самим писателем, являясь подчас нарочитой очевидностью, когда в одном предложении или абзаце Достоевский давал или оставлял разные орфограммы.

Обычно читатели и исследователи отождествляют сказанное с написанным, но это не так, или не совсем так. Декламация вносит в текст такие нюансы, которые автор не выражает графически, а читатель (в данном случае декламатор) добавляет в авторский текст многое от себя, давая личную интерпретацию текста. Столь же очевидно и то, что текст выражает в графике то, что недоступно декламации.

Достоевский, как профессиональный литератор, всегда видел свое слово как текст, сказанное представало зримым, причем писатель требовательно вникал в заботы и корректора, и метранпажа, и редактора, и даже книготорговца. Он не признавал традиционного разделения труда — все этапы публикации рукописи входили в процесс его творчества и имели для него (а значит и читателя) свой художественный смысл.

Редактора "Русского вестника" Н. М. Любимова Достоевский предупреждал в письме от 7 (19) августа 1879 по поводу отправляемой рукописи шестой книги "Братьев Карамазовых":  "Очень еще прошу сохранить все разделения на главы и подглавы, как есть у меня. Тут вводится в роман как бы чужая рукопись (Записка Алексея Карамазова), и само собою, что эта рукопись разграфирована Алексеем Карамазовым по-своему. Здесь вставлю ропщущее NBene: в июньской книге, в главе "Великий инквизитор", не только нарушены мои рубрики, но даже всё напечатано сплошь, страниц 10 сряду, без перенесения на другую строчку даже. Это очень меня огорчило, и на это приношу Вам мою сердечную жалобу"[17] . К слову сказать, редакторская правка "Русского вестника" не была исправлена в отдельном издании романа и основной текст поэмы "Великий инквизитор" так до сих пор и печатается без выделения абзацев.

Что делать, когда писатель требует соблюдения авторской воли вплоть до полиграфических мелочей? У нас с ней не считаются. Любой редактор вправе обезличить авторскую орфографию и пунктуацию. Другой вопрос, что сделал бы Достоевский с советскими изданиями своих сочинений? Легко догадаться...

Заглавная буква — знак не только истории языка, но и знак культуры. Даже если бы Достоевский (и другие писатели) лишь подчинялись орфографическим правилам своего времени, то и в этом случае заглавную букву следовало бы сохранить. Но у Достоевского заглавная буква была не обязательным, а факультативным признаком текста, ее употребление не ограничивалось действовавшими в то время орфографическими правилами и редакционными нормами. Нередки случаи, когда в одном предложении или в рамках одной главы Достоевский дает и строчное, и прописное начертание одних и тех же слов, отмечая заглавной буквой, когда слову придается метафизический смысл. С большой буквы писали Бог для означения Высшего Существа, давшего начало и смысл миру. Языческое многобожие и еретическое мудрствование отмечались малой буквой. Эти нюансы смысла принципиально важны в богоискательских беседах героев Достоевского, где четко разграничивалась сакральная и еретическая мудрость.

Восстанавливая буквы и знаки авторской речи, мы восстанавливаем православный дух русского языка и духовный смысл русской классики.

 


[1] Публикация классического текста в авторской орфографии и пунктуации последовательно реализована, пожалуй, только в издании: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: Канонические тексты. / Под ред. проф. В. Н. Захарова. Петрозаводск, 1995-2005. Т. I-VI (продолжающееся издание).
[2]  Ильин И. А. Как же это случилось? (Заключительное слово о русском национальном правописании) // Собр. соч.: В 10 т. М., 1993. Т. 2. Кн. II. С. 150.
[3] Иванов В. И. Наш язык // Иванов В. И. Собрание сочинений. Т. 4. Брюссель, 1987. С. 677.
[4]  Блок А. Собр. соч.: В 9 т. М., Л., 1963. Т. 7. С. 319.
[5]  Там же. С. 320.
[6]   Лихачев Д. С. Статьи ранних лет. Тверь, 1993. С. 8.
[7]  Там же. С. 13.
[8] Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2. Кн. II. С. 115–116. Ср.: с. 113–125; 144–150.
[9] Там же. С. 146.
[10] Иванов В. И. Собр. соч. Т. 4. С. 677.
[11] Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 129.
[12] Савельева Л. В. Славянская азбука: дешифровка и интерпретация первого славянского поэтического текста // Евангельский текст в русской литературе 18-20 веков: Цитата, реминисценция, сюжет, мотив, жанр. Петрозаводск, 1994. С. 12-31.
[13] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Л., 1976. Т. 15. С. 205.
[14] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 16. С. 36.
[15]  Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964. Т. 2. С. 128.
[16] Там же. С. 215.
[17] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30-ти томах. Т. 30. Кн. 1. С. 103.


 


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру