География и пространство русской литературы XIX века

    Но я люблю – за что, не знаю сам –
    Ее степей холодное молчанье,
    Ее лесов безбрежных колыханье,
    Разливы рек ее, подобные морям…
     М.Ю. Лермонтов "Родина".

Загадочная русская душа, непостижимая для западного сознания, совсем не случайно традиционно ассоциируется с необозримым пространством России: с ее бескрайними степями, излучинами рек, бесчисленными лесами и полями, раскинувшимися на все четыре стороны, сколько хватает глаза. Эта бесконечная широта, свобода, вольность русского края – фон, на котором чаще всего разворачиваются сюжеты русской литературы. Узость, замкнутость, стесненность пространства (душные каморки наёмных жилищ, грязные трактирные номера) – обратная сторона русского простора. То и другое нередко определяет русский национальный характер. По слову Ф.М. Достоевского, "широк человек, надо бы сузить" (Митя Карамазов).

Русская литература, как сама жизнь, всеохватна и беспредельна: от мельчайшей частицы бытия – былинки, соринки, тени – до космоса, мироздания, вселенной – вот масштаб русской литературы. Помимо человека, космос, природа, быт – три кита, на которых стоит  прекрасное здание русской литературы.Герои живут в Москве и Петербурге, "киснут" или, наоборот, благоденствуют в провинции – в дворянской усадьбе, в купеческом доме, в ветхой крестьянской избушке. Чиновники и просители толкутся в департаменте, в гражданской палате столичного или губернского города, в судебном присутствии. Придворные ездят во дворец, в министерство. Дворяне отдыхают в театре, танцуют на балах в зале Благородного собрания или частном доме, вроде дома Фамусова или дома Ростовых, критикуют действия правительства в узком кругу камергеров в отставке в московском Английском клубе.

Вместе с тем встречи и столкновения героев случаются   в узких городских переулках или на широких улицах, к примеру на Тверской или Невском проспекте, на площадях, на большой дороге, в лесу, в поле, на море, в горах, наконец, в церкви –  жилище Бога.
 
В повести А.С. Пушкина "Метель" из "Повестей Белкина"  встреча Марьи Гавриловны и Бурмина происходит именно в церкви во время венчания, когда Судьба   расстраивает свадьбу Полины и Владимира, сбившегося с пути и заплутавшего в снежных сугробах, нанесенных неистовствовавшей метелью. Судьба разрушает случайный союз и разводит мнимых влюбленных, для того чтобы в маленькой сельской церкви, вокруг которой бушует стихия, свести Бурмина и Марью Гавриловну и соединить их судьбы в нерушимый союз настоящей любви.
 
Путь героев русской литературы – путь к подлинному идеалу сквозь метель и хаос бушующей стихии страстей, пороков и заблуждений. Символически это означает путь человека к своему истинному жилищу, когда-то пригрезившемуся ему в сновидениях или мечтах и, наконец, обретенному наяву. Конечно, это путешествие внутрь своей души (наглядный пример – пушкинская Татьяна). Но, может быть, напротив,  путь, выбранный героем, – путь вспять, в тупик, побег от себя с целью заглушить муки своей неспокойной совести либо неудовлетворенность жизнью (Онегин, Печорин, Раскольников).

Пушкинский лирический герой-петербуржец бежит из "неволи душных городов" на волю: к морю, к вершинам Кавказских гор; скачет в кибитке по молдавским степям (поэмы Пушкина "Кавказский пленник" и "Цыганы"). От себя и своей любви из Петербурга бежит Печорин, полагая, будто пышные экзотические пейзажи Кавказа избавят его от скуки, а  виды горных хребтов, ущелий, водопадов, морских далей  внесут мир в его мятущуюся душу. Увы, герои-скитальцы русской литературы обречены вечно блуждать в поисках своей души – этого единственного истинного жилища, как будто навеки потерянного или, кажется, отнятого у них самим Богом.

Особый случай – выдуманное, сконструированное пространство. Самый очевидный пример – необитаемый остров из сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина "Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил". Туда писатель помещает двух генералов и мужика. А также его же, Салтыкова-Щедрина, волшебный лес, где сидит медведь на воеводстве, или тихая речная заводь, на дне которой собираются поспорить карась-идеалист и  ёрш-скептик о всеобщем рыбном счастье.

Менее очевидны случаи так называемого "авторского" пространства. Имеется в виду тяга писателей к своим, особенным пространствам, которые вновь и вновь повторяются в их произведениях. Это касается как природных пространств, так и интерьеров. Причем часто они перестают быть только таковыми, а превращаются в символические авторские пространства: "вишневый сад" или "степь" у Чехова, каморку-гроб Раскольникова у Достоевского, в диван Обломова у Гончарова, в   щедринский провинциальный город, в пушкинский Петербург со зловещей фигурой его хранителя и создателя – "Медного всадника", или в гоголевский Петербург "Невского проспекта", или в Петербург Достоевского с его Сенной площадью, в грибоедовскую Москву, в гоголевский "душевный город", населенный человеческими страстями, или в "лес" А.Н. Островского,  где "волки" загрызают "овец" и погружаются во мрак "темного царства", не желая видеть солнечные "лучи", которые этот "лес" временами пронизывают.

А.С. Грибоедов "Горе от ума"

Россия в кольце Европы

Москва… Как много в этом звуке…     А.С. Пушкин "Евгений Онегин" (VII, XXXVI).

Чтоб умный, бодрый наш народХотя по языку нас не считал за немцев. Грибоедов "Горе от ума" (из монолога Чацкого).

Географическое пространство русской литературы открывает грибоедовская Москва.  Чацкий мчится семьсот верст "по снеговой пустыне" из Петербурга в Москву, чтобы увидеть Софью. Он не останавливается на ночлег, делает около 15 верст в час, в то время как обычным порядком по зимней дороге  ямщики едут не больше 10-12 верст. От бешеной езды он не однажды переворачивается вместе с повозкой ("И растерялся весь, и падал сколько раз…"), теряет багаж, который привязывали к возку сзади. 

Грибоедов сразу выстраивает пространственную перспективу: Петербург – Москва, а между ними лежит путь – необозримая дорожная даль, "снеговая пустыня". И вправду, Москва и Петербург – две пространственные точки на географической карте России, между которыми происходит постоянное соперничество, соревнование, борьба за право быть первым; к тому же семьсот верст, их разделяющие, отдаляют их друг от друга настолько сильно, что их взаимное непонимание доходит почти до открытой враждебности.

Это соревнование двух городов фиксирует русская литература.Из  холодного, мрачного, официального, затянутого в гранит Петербурга Чацкий силою любви стремится в хлебосольную, добродушную, гостеприимную Москву. И что находит? "Лицо святейшей богомолки!.." – Софьи.
      
Что же представляет собой грибоедовская Москва? Все действие комедии происходит в доме Фамусова, московском особняке, который, как выясняется из ремарки ранней редакции, находился на Тверской улице.  Считается, что дом-прототип на Тверском бульваре, напротив Страстного монастыря, где нередко бывал Грибоедов, принадлежал знакомой поэта М.И. Римской-Корсаковой. В четвертом действии комедии, уезжая от Фамусова, гости спускаются по широкой лестнице просторного вестибюля, как две капли воды похожего на вестибюль дома Римской-Корсаковой. Если в Петербурге, откуда Чацкий прискакал, по большей части ютятся в квартирах из нескольких комнат и весь город – своеобразный      муравейник,   то    в   Москве   живут     привольно: в просторных, отнесенных в глубь сада домах , с пристройками, сараями, складскими помещениями.
 
Пространство Москвы подобно срезу ствола дерева с его расширяющимися от сердцевины вовне и вширь кольцами. Сердце Москвы – Кремль, и от него естественным образом, точно растет лес, застраивалась Москва – слобода за слободой, кольцо за кольцом. Сначала домишки прижимались к крепостным стенам Кремля, ища за ними защиты, потом, когда москвичи перестали думать об опасности, возникло Бульварное, Садовое кольцо. По кольцу бульваров, как и ныне, гуляли москвичи: Тверской, Страстной, Пречистенский и т.д. Существовал особый тип праздношатающихся москвичей: по словам Чацкого, "трое из бульварных лиц". Кривые улочки и переулки соединяли московские кольца в запутанную сеть улиц, в которой могли заблудиться европейцы и петербуржцы, привыкшие к правильной геометрической застройке.

Случайным, природным образом были натыканы и дома в Москве. В ней смешались город и деревня. По одной стороне Калужской улицы, по описанию писателя-москвича М.Н. Загоскина, в послепожарной Москве тянулись огромные каменные здания, по другой – плохонькие деревянные домишки, и везде – сады, огороды, овраги, поля. 
 
В отличие от Москвы чопорный, официальный Петербург застраивался Петром I по определенному плану, с немецкой аккуратностью и расчетом: правильные, четкие прямые линии, расходящиеся от центральной улицы – Невского проспекта, по которому то и дело прогуливались Онегин и герои Н.В.Гоголя (Пискарев, Пирогов, Хлестаков, Тряпичкин), которого, наоборот, избегал Раскольников и где редко, из лени, бывал Обломов. Петербург – длинная череда плотно приставленных друг к другу дворцов вдоль Невы, различающихся только цветом.
 
В Москве, хаотичной, взбалмошной, господствовал усадебный принцип застройки. Каждый хозяин, повторяем, лепил дома, как ему заблагорассудится.

  • "Москва (…) вовсе не похожа ни на какой европейский город, а есть гигантское развитие русского богатого села… В Москве мертвая тишина; люди систематически ничего не делают, а только живут и отдыхают перед трудом…   Удаленная от политического движения, питаясь старыми новостями, не имея ключа к действиям правительства, ни   инстинкта отгадывать их, Москва резонерствует, многим недовольна, обо многом отзывается вольно…" (Герцен А.И.   Сочинения в 9-ти томах, т. 2, с. 390-394).

Итак, дом Фамусова, скорее всего, окружен длинным забором, за которым – сад, огород. Думается, когда-то, еще до пожара 1812 года, дом Фамусова отличался большей роскошью и благоустройством. Теперь, после войны 1812 года,  на доме, скорее всего,  лежит тень надвигающейся бедности. В прошлом родовитый дворянин  ныне Фамусов явно живет не по средствам. Вот почему он так заискивает перед "золотым мешком" Скалозубом, желая выдать за него замуж дочь Софью. Бал, который Фамусов устраивает в своем доме,  – жалкое подобие столичного бала. Это небольшой семейный праздник "под фортепьяно" (нет даже оркестра), куда съедутся "домашние друзья", по словам Софьи.             

То, что Фамусов постепенно разоряется, доказывает также портретная в его доме. Казалось бы, наличие портретной, то есть особой комнаты, где собраны парадные портреты предков, говорит в пользу силы и величия славного дворянского рода Фамусовых. Однако Фамусов проговаривается: "забился там, в портретной". Другими словами, портретная в доме Фамусова  – каморка вроде крохотной комнатушки Молчалина.
     
Дом Фамусова одновременно свидетельствует и о былой роскоши московского барина, в незапамятные времена щедрого и хлебосольного, и об упадке рода, когда хозяин вынужден принимать такого же захудалого, как он сам, прежде богатого, но промотавшегося князя Тугоуховского с дочерьми или Фому Фомича, переведенного из Петербурга в Москву – иначе говоря, почти в отставку. Фамусов сетует на Кузнецкий мост с его модными лавками женской одежды; туда, по его мнению, уходит слишком много денег на наряды Софье. После пожара 1812 года модные лавки на Кузнецком мосту в 20-х годах заново отстроились и возродились.

На первый взгляд, Фамусов гневно обличает "иностранщину", все французское, тем самым уподобляясь Чацкому и выражая те же самые патриотические идеи. Однако его патриотическое негодование сильно преувеличено, поскольку прежде всего он печется о собственном кармане, изрядно опустевшем:           

 Губители карманов и сердец!       Когда избавит нас творец  

     От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!

Дом Фамусова предстает действующим лицом и участником сцен в комедии. Как и полагается жилищу родовитого и в прошлом богатого москвича-дворянина, дом делится на две половины: мужскую и женскую. С утра пораньше Фамусов переходит на женскую половину и пристает к служанке Лизе (так начинается комедия) – та указывает сластолюбивому барину на его седины. Вдруг из комнаты дочери раздается голос Софьи – Фамусов пугается и перебегает от греха обратно на мужскую половину. Чуть позднее Фамусов, опять пришедший на женскую половину, застает рядом с Софьей Молчалина. С какой стати тот забрел рано утром на женскую половину, непонятно:

Что за оказия! Молчалин, ты, брат?  (…)              Друг. Нельзя ли для прогулок        

Подальше выбрать закоулок?        А ты, сударыня, чуть из постели прыг,       С

мужчиной! с молодым! – Занятье для девицы!

Торопливые объяснения Софьи только усиливают его подозрительность:       Софья.         Шел в комнату, попал в другую.  

                              Фамусов.         Попал или хотел попасть?

Из сцен и ремарок Грибоедова мы легко представляем, как изнутри выглядит дом Фамусова: в I действии, в сцене    соблазнения Лизы, Фамусов появляется в гостиной, где бьют большие часы, которые Лиза переводит; справа дверь в спальню Софьи. В ней изнутри закрыты ставни, через которые не проходит дневной свет (Лиза: "Ну что бы ставни им отнять…"). В III действии к началу бала у Фамусова все двери, кроме спальни Софьи, одна за другой раскрываются настежь, образуя в перспективе анфиладу освещенных комнат.
Уж если спальня дочери выходит прямо в гостиную, а не отнесена в глубь дома, и гостиная – это часть женской половины дома, значит,  Фамусов и вправду обеднел. В IV действии, по завершении бала, гости спускаются по большой лестнице со второго этажа парадных комнат, попадают в парадные сени, одеваются и ждут своих карет. К парадной лестнице примыкают антресоли с побочным жильем, а внизу, рядом с передними сенями, слева, – комната Молчалина, "чуланчик", по словам старухи Хлестовой. Справа – швейцарская, куда Чацкий скрылся от назойливости Репетилова и где он ждет кареты. Наконец, выход на крыльцо. В парадных сенях – колонны, за одну из которых прячется Чацкий, подслушивая разговор Молчалина и Лизы, а потом – Софьи и Молчалина.

Обстановка московских домов, которые рисует Грибоедов, создавая образы сюжетных и внесценических персонажей, исподволь внушает читателю совсем не очевидную авторскую мысль: Москва – город театральных личин, пышных маскарадов и роскошных пиров, в подкладке которых скрываются призраки нищеты, разорения, неискренности и страха, особенно страха быть разоблаченными, выведенными на чистую воду. Почему Чацкий так раздражает москвичей? Он затеял сбросить "все и всяческие маски", а потому был изгнан со злобой и улюлюканьем "вон, из Москвы". Добродушная, но лицемерная сплетница Москва не выносит нелицеприятных, обидных истин Чацкого. Чтобы маски были сброшены, Грибоедов сталкивает замкнутое пространство фамусовского дома с большим миром. Он раздвигает пространство прежде всего за счет того, что как сюжетные, так и внесценические персонажи привносят с собой свое собственное пространство – необозримое пространство России или заграницы. Деловой Молчалин переведен Фамусовым в Москву из захудалой Твери ("И будь не я, коптел бы ты в Твери"). Чацкий лечился в Кисловодске (Лиза: "Лечился, говорят, на кислых он водах"). Наверное, он проехался и по Западной Европе. Софья, пытаясь загладить свой холодный прием, с притворной заботливостью рассказывает Чацкому, будто бы она справлялась у какого-то гостя-моряка о местопребывании Чацкого: "Не повстречал ли где в почтовой вас карете?" Почтовые кареты, или дилижансы, с XVII века перевозили пассажиров и туристов по Западной Европе. В России они начали ходить между Москвой и Петербургом только с 1 декабря 1820 года. Фамусов, застав в финале Софью с Чацким, отсылает ее "к тетке, в глушь, в Саратов".
 
Противопоставление Москвы и Петербурга, которое красной нитью пройдет потом через всю русскую литературу, Грибоедов тоже обозначает. В Петербурге делают карьеры и состояния, в Москве их проматывают и проживают. Репетилов, ворвавшийся в дом Фамусова ближе к финалу и тут же растянувшийся на пороге, примчался из московского Английского клуба, находившегося тогда на Большой Дмитровке, в доме Муравьева. Если Репетилов не врет, то он владелец дорогого дома в  Петербурге, на Фонтанке ("с колоннами, огромный! сколько стоил!"). Этот дом Репетилов выстроил, чтобы, выгодно женившись на дочери метившего в министры барона фон Клоца (в переводе с немецкого – дубина, чурбан), сделать блестящую карьеру чиновника. Он просчитался дважды:
Женился наконец на дочери его,      

Приданого взял – шиш,

по службе – ничего.   

Раз уж карьера не состоялась в Петербурге, Репетилову не остается ничего другого, как развлекаться в Москве. Фамусов, Чацкий, Репетилов – члены московского Английского клуба. Странное сочетание московский Английский клуб, кажется, никому в Москве не режет ухо. В Английском клубе много и по-крупному играли, много и сладко ели; старики, члены клуба, когда-то, будучи в Петербурге, занимавшие высокие государственные посты или близкие ко двору, теперь в Москве играют роль "домашней оппозиции": они критикуют и по косточкам разбирают действия правительства, но они так же безопасны и бестолковы, как "вольнолюбивое тайное общество", куда входит болтун Репетилов. Стариков, членов клуба, аттестует Фамусов:

   …А придерутся        К тому, к сему, а чаще ни к

чему,      Поспорят, пошумят…  и разойдутся!       (Ср. Репетилов о

"Секретнейшем союзе": "Шумим, братец, шумим".)

  •  Английский клуб возник в конце XVIII века, но был закрыт в 1798 году "за якобинство" (то есть за  вольномыслие) и вновь открыт в 1802 году. Число его членов было строго ограничено уставом (500, позже - 600   человек), списки кандидатов, желающих поступить в клуб, как правило, были впятеро больше. Кандидат должен был   предоставить рекомендацию члена клуба и после этого баллотироваться (избираться) путем тайного голосования.   Кандидат избирался не всегда (Фомичев С.А. Комедия А.С. Грибоедова "Горе от ума". Комментарий. М.,   "Просвещение",1983, с.68).

В монологи Репетилова также врывается заграничная тема: Германия, Франция, Англия, даже Алеутские острова. Иноязычное, разноплеменное, враждебное пространство стремится вторгнуться и завоевать пространство России.   Экспансия чуждых языков и нравов пугает Грибоедова. Он считает своим писательским долгом встать на защиту отечества. В этом смысл большинства монологов Чацкого.

Князь Григорий, один из руководителей "Секретнейшего союза", который открыто заседает в Английском клубе в составе 40 человек, так сказать выделившихся из 600 членов клуба в свой особый клуб, – князь Григорий – выкормыш и энергичный пропагандист Англии и ее манер. По-русски он говорит "сквозь зубы", как настоящий англичанин, "так же коротко обстрижен для порядка".  Любопытно, что пародийно представленное в монологах Репетилова тайное общество наверняка с гневом осуждало засилье иностранцев у кормила верховной власти – тех самых иноземцев, что заботятся о пополнении собственного кармана, а не об отечестве, которое для них остается враждебной чужбиной. К ним обращены проникнутые патетикой и горечью слова Чацкого в монологе "Французик из Бордо".       

Французский город Бордо в устах Чацкого становится символом враждебного России пространства. Из символического Бордо в Россию высаживается десант французиков разных мастей, вроде танцовщика Гильоме, "подбитого ветерком" и подвизавшегося в доме Фамусова, как видно учившего танцам Софью, благодаря чему в ней, падкой на все иностранное, осталось мало своего, русского.  Она, начитавшаяся сентиментальных любовных французских романов в духе Руссо, постепенно теряет свою самобытную личность, невозможную без национальной физиономии. Софья живет, мыслит и говорит по-французски.  Грибоедов настойчиво подчеркивает в ее языке французские конструкции, как бы буквально переведенные на русский: вместо "в довершенье чуда" она говорит  "для довершенья чуда" (во французском в этой конструкции используется предлог для – "pour" – "pour completer le prodige") или "вольности ты лишней не бери" – "ne rends par trop de liberte".      

Трагикомическая деталь, отмеченная Чацким: в 1812 году московские дворяне, так сказать эмигрировавшие в Нижний Новгород во время вступления французов в Москву, приобрели северный нижегородский выговор – на "о", при этом продолжали изъясняться по-французски. Вернувшись в Москву после победы над Наполеоном, они заговорили на гремучей смеси "французского с нижегородским". Высшей похвалой армейским офицерам в устах Скалозуба, не владеющего иностранными языками, становится соображение, что "даже говорят иные по-французски". Интересно, что говорящий только по-русски Скалозуб русского языка все равно не знает: он произносит "опрoметью вбежала" вместо "oпрометью". Фамусов, навязывая Скалозубу в жены свою дочь Софью под видом восхищения благонравными московскими девицами, не задумываясь, называет их кокетливые ужимки для женихов, когда они жеманно выводят верхние нотки французских романсов,  патриотизмом. Он сводится к обожанью мундира: "К военным так и льнут,  // А потому, что патриотки". Наталья Дмитриевна Горич восторгается своей накидкой "тюрлюрлю атласным", не подозревая, что на парижском жаргоне слово "тюрлюрлю" (то есть ее шаль, купленная в модной французской лавке на Кузнецком мосту) означает, помимо того, девицу легкого поведения, о чем филолог Грибоедов, работая над языком Натальи Дмитриевны, несомненно знал. Даже кичащаяся своей сугубо русской национальной чудаковатостью старуха Хлестова вовсе не равнодушна к французам. Она ласково благодарит Загорецкого ("Спасибо, мой дружок"), как видно намеренно, по ее вкусу подобравшего ей в партнеры по висту француза, "мосье Кока". Скорее всего, именно о ней и о ее слуге-французе со смехом вспоминает служанка Софьи Лиза:
 
   Как молодой француз сбежал у ней из дому.    Голубушка! Хотела схоронить 

     Свою досаду, не сумела:        

Забыла волосы чернить       И через три дни поседела.
 
Пространство Италии врывается в монолог Репетилова вместе с итальянским языком. Воркулов Евдоким поет любимую арию из оперы Галуппи на текст Метастазио "Покинутая Дидона" (1741): "А! Нон лашьяр ми, но, но, но" ("Ах, не оставь меня, нет. Нет, нет!").

Ирония Грибоедова – в смешении пространств и времен. Придворный композитор Галуппи поставил оперу в Петербурге в XVIII веке ("веке минувшем"), но уже в 1765-1768 годах она не пользовалась успехом у ценителей музыки. Прогрессист и либерал "Секретнейшего союза" Воркулов Евдоким поет "вчерашний день", и этим самым он ничем не лучше Фамусова, воспевающего в своих монологах времена "Очакова и покоренья Крыма". Подобное преклонение перед иностранным, по мнению Чацкого, "пустое, рабское, слепое подражанье", и, значит, враждебное западное пространство, которое хочет вытеснить собою пространство России, для Грибоедова тоже вчерашний день, шаг назад, в прошлое. Будущее за Россией, в тайне ее национального языка и духа, по Грибоедову.          

Отсюда появляется еще одна неожиданная пространственная координата – Китай, отгородившийся от остального мира китайской стеной. Китай как скала самобытности, вокруг которой бушуют волны чуждых языков и нравов. С Запада и Юга обрушиваются волны на одиноко стоящий утес, но в бессильной ярости они отступают и откатываются прочь или разбиваются о твердый камень,

превращаясь в брызги и пену. Россия должна стать таким идеальным Китаем. Отталкивающим и отторгающим враждебные влияния иноземных пространств и культур. Этим утесом в России Грибоедов считает русский народ, в отличие от пены и брызг – фамусовского дворянства, не могущего устоять перед натиском иностранных влияний.
         Чацкий:       

  Ах! Если рождены мы все перенимать,     Хоть у китайцев бы нам несколько

занять    Премудрого у них незнанья иноземцев.     Воскреснем ли когда

от чужевластья мод?    Чтоб умный, бодрый наш народ      Хотя

по языку нас не считал за немцев.
  
  •Волн неистовых прибоем
  Беспрерывно вал морской
                С ревом, свистом, визгом, воем
         Бьет в утес береговой, –
                     Но спокойный и надменный,
                     Дурью волн не обуян,
                     Неподвижный, неизменный
                     Мирозданью современный, 
                Ты стоишь, наш великан!
  (Ф.И. Тютчев Отрывок из стихотворения "Море и утес", 1848 г.)

(В аллегорическом стихотворении "Море и утес" Тютчев отождествлял Россию с могучим утесом (своеобразным "ковчегом спасения" для всей Европы), вокруг которого бушуют волны. Эти волны символизируют потерявшую нравственный стержень Европу, которую захлестнула революция 1848 года во Франции.)